Текст книги "Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты"

Всякий знает, что большие разногласия вырастают иногда из самых маленьких — ничтожных даже вначале – расхождений. Всякий знает, что ничтожная ранка или даже царапинка, которых каждому приходилось получать в своей жизни десятками, способна превратиться в опаснейшую, а то и в безусловно смертельную болезнь, если ранка начнет загнивать, если возникает заражение крови. Так бывает во всяких, даже чисто личных, конфликтах. Так бывает и в политике. Любое, даже ничтожное расхождение может стать политически опасным, если является возможность того, что оно разрастется в раскол, и притом такой именно раскол, который способен поколебать и разрушить все политическое здание.

Короче, все эти пещерные сюжеты, выпущенные на волю революцией, коммунистическая власть – в силу и внутренней потребности, и пропагандистских нужд – стала актуализировать с первых своих дней, и сразу же в ответ ей угодливо раздались кумулятивные агитки «лучшего и талантливейшего поэта советской эпохи» («Всем Титам и Власам РСФСР», «Сказка о дезертире…», «Сказка для шахтера-друга», «История про бублики» и пр.). Было здесь что-то созвучное самой конспиративно-магической эстетике режима, опознающей себя в реликтовых формах фольклора. Возводя стремительную градацию присоединяемых друг к другу явлений, фольклорное сознание любуется самой их накопительностью или же захватывающей диспропорцией между мизерными масштабами первичного объекта либо события, занимающего ничтожное с виду место на шкале реалий, – и его незримым, но сверхмощным детерминистским потенциалом, реализованным к концу ряда и замыкающим все его движение.

Некий аналог этому латентно нарастающему результату образует у Сталина описанная выше «диалектика» пропорций: всего пять или десять процентов истины тождественны целостной картине; чуть приметная, третьестепенная тенденция, прослеженная в ее гипотетическом развитии, «целиком и полностью» вытесняет вроде бы куда более массивные, весомые факторы, обреченные, однако, на регресс и уничтожение, а потому наделенные уже сейчас крайне зыбким онтологическим статусом. Как обычно, сталинская специфика состояла тут скорее в неимоверном, гротескном заострении и эффективнейшей утилизации черты, свойственной всему большевизму. Ибо то, что для других коммунистических лидеров служило лишь одним из употребительных приемов, для Сталина изначально было жизненной потребностью, пронизывающей все его сочинения.

Верность кумулятивному методу он сохранил до последних дней. За несколько месяцев до смерти, на том самом октябрьском пленуме 1952 года, где он, как мы помним, объявил Молотова «адвокатом незаконных еврейских претензий на наш Советский Крым», Сталин начал вытягивать новую цепочку обвинений по модели, использованной когда-то им применительно к его давнему другу и союзнику-«Бухарчику». На сей раз жертве инкриминируется специфическая семейно-национальная связь, в перспективе чреватая государственной изменой: «Товарищ Молотов так сильно уважает свою супругу, что не успеем мы принять решение Политбюро по тому или иному важному вопросу, как это быстро становится известным товарищу Жемчужиной. Получается, будто какая-то невидимая нить соединяет Политбюро с супругой Молотова, Жемчужиной, и ее друзьями. А ее окружают друзья, которым нельзя доверять»158158
  Сталин И. Соч. Т. 18. С. 585–586. В той же речи Сталин назвал Микояна, вступавшегося за крестьян, «новоявленным Фрумкиным». Остается напомнить, что в 1938 году М. Фрумкин, представитель «правой оппозиции», был расстрелян.


[Закрыть]. В общем, он мог бы подытожить эту схему автоцитатой из 1927 года: «Вот, какая цепочка получилась, товарищи».

Либо-либо и средняя линия

На этих страницах мы уже многократно имели дело и со сталинской склонностью к взаимоуподоблению контрастов, и с обратным процессом расподобления и поляризации составных некоего целостного либо однородного понятия. Очень рано одной из наиболее стабильных антитез становится у него формула «либо-либо, третьего не дано», достаточно характерная и для Ленина («середины нет»). Бесспорно, она представляет собой идеологическую реализацию «закона исключенного третьего», усвоенного на школьных уроках логики и соединившегося как с евангельской биполярностью («Кто не со Мною, тот против Меня»; «Никто не может служить двум господам»), так и с русским революционным дуализмом, который коренится в средневековой христианской традиции159159
  См. статью Ю. Лотмана и Б. Успенского «Роль дуальных оппозиций в динамике русской культуры (до конца XVIII века)». – Успенский Б. А. Избранные труды: В 2 т. М., 1996. Т. 1. О ленинском дуализме и его генезисе см. в книге Алена Безансона «Интеллектуальные истоки ленинизма» (М., 1998. С. 211–213).


[Закрыть].

На первый взгляд, дихотомия «либо-либо», которую Волкогонов связывает c «бинарной логикой» Сталина160160
  Волкогонов Дм. Указ. соч. Кн. I. Ч. 1. С. 138.


[Закрыть], свидетельствует лишь о непреклонной ригидности сталинского мышления, поскольку, солидаризируясь с одним из кристаллизующихся полюсов, оно предает анафеме другой, а вместе с ним и любые компромиссы, любую уступчивость. «Среднего нет, – пишет он, подобно Ленину, – принципы побеждают, а не примиряются»; средняя линия – «идейная смерть партии»; «искание третьего пути есть результат непонимания или печального недоразумения» – а главное, это вечный удел «оппортунистов» вроде меньшевиков, эсеров, удел беспочвенных интеллигентов-«соглашателей», ненавистных всему большевизму подозрительных личностей маниловской складки – «ни в городе Богдан, ни в селе Селифан». Этим средним звеном, смотря по обстоятельствам, может быть и крестьянство в целом, и его собственно «средний» слой, в межнациональном раскладе – периферийные «угнетенные народы» (в основном, как он отмечает, состоящие тоже из крестьян), а внутри партии – «партийное болото», т. е. большевики, которые колеблются между Сталиным и оппозицией, хотя и сама эта оппозиция сперва тоже объявляется им таким же посредующим звеном между большевистской и буржуазной идеологией, между пролетариатом и вражескими классами. Таковы и ревизионистские – «промежуточные, дипломатические» (это слово у Сталина тоже является бранным, указывающим на дух компромисса) – группы в германской и французской компартиях. В организационном аспекте «ревизионистские» медиативные элементы, в отличие от истых ленинцев, чистопородных пролетариев и т. п., всегда представлены не спаянной «стальной» массой, а непрочным конгломератом – беспринципным и разношерстным «блоком». Ненавистное «средостение» Сталин находит и на географической карте – это лимитрофы, новые государства между Советской Россией и Западом, созданные на территории бывшей Российской империи и обреченные на ликвидацию («Средостение», 1918).

Фактически, однако, как раз «средний» элемент представляет собой прямой общественно-политический аналог мнимо однозначному слову у Сталина, подлежащему затем неминуемой оксюморонной поляризации. Вопреки всей его антиномической риторике, растяжимая «средняя линия» – это и есть подлинный оперативный простор Сталина, его интеллектуальное Lebensraum161161
  Только однажды, отвергнув свою антитетическую формулу, он все-таки обмолвился: «Нельзя говорить: либо-либо. Нужно делать и то и другое» («О задачах комсомола»).


[Закрыть], зона скрытого накопления и перераспределения сил для грядущего дуалистического взрыва – как во внутренней, так и во внешней политике. Уклончивость ощутима только до тех пор, пока исподволь подготавливаются условия для концентрированного и внезапного удара. («Если война начнется, то нам не придется сидеть сложа руки, – сказал он еще в 1925 году, – нам придется выступить, но выступить последними. И выступить для того, чтобы бросить решающую гирю на чашу весов, гирю, которая могла бы перевесить».) Это область хитроумных «приливов и отливов», выжидания, а зачастую и самой элементарной нерешительности, которую он так любил подчеркивать в других: «Середняк на то и середняк, чтоб он выжидал и колебался: чья возьмет, кто его знает, уж лучше выждать». Он и сам нередко бывал таким середняком. Его бывший секретарь Бажанов вспоминает:

Сталин – человек чрезвычайно осторожный и нерешительный. Он очень часто не знает, как быть и что делать. Но он и виду об этом не показывает. Я очень часто видел, как он колеблется, не решается и скорее предпочитает идти за событиями, чем ими руководить162162
  Бажанов Б. Воспоминания бывшего секретаря Сталина. Нью-Йорк, 1983. С. 146. Такую же позицию до поры занимал он и по отношению к философским дебатам 1920‐х гг., а потом к спорам историков. См.: Ганелин Р. Ш. В России двадцатого века. М., 2014. С. 665; Юрганов А. Л. Русское национальное государство: Жизненный мир историков эпохи сталинизма. М., 2011. С. 677.


[Закрыть].

В 1940‐м, поучая Авдеенко, Сталин заметил: «Я бы предпочел… манеру Чехова, у которого нет выдающихся героев, а есть „серые“ люди, но отражающие основной поток жизни»; «У нас в партии тоже есть середняки <…> Все мы были середняками»163163
  Сталин И. Соч. Т. 18. С. 199.


[Закрыть]. С этим можно сопоставить и другие, несколько более ранние его высказывания. После красноармейского ноябрьского парада в 1937 году на праздничном обеде у Ворошилова он сказал: «Известно, что Троцкий после Ленина был самый популярный в нашей стране. Популярны были Бухарин, Зиновьев, Рыков, Томский. Нас мало знали, меня, Молотова, Ворошилова, Калинина. Тогда мы были практиками во времена Ленина, его сотрудниками. Но нас поддерживали средние кадры, разъясняли наши позиции массам. А Троцкий не обращал на эти кадры никакого внимания. Главное в этих средних кадрах». Согласно записи Р. Хмельницкого, генсек тогда заявил, что главное – это середняцкий «костяк в партии, основа основ» – и перенес те же предпочтения на армию, напомнив, что в отличие от Троцкого, который в годы Гражданской войны выдвигал «отборных генштабистов», перешедших, однако, к противнику, он предпочитал опытные, надежные «унтер-офицерские кадры и подпрапорщиков». Затем вождь предложил выпить «за здоровье середняка во всех областях народного хозяйства и военного дела!»164164
  Застольные речи Сталина. С. 156–157.


[Закрыть]. Тост был предельно актуален: полным ходом уже шло истребление командного состава РККА, который он и надеялся заменить этим «основным костяком».

Именно за среднее, промежуточное звено, выпадающее из всех дихотомий, Сталин ведет изнурительную борьбу, добиваясь его дифференциации и привлечения большинства на свою сторону. Тут открывается широчайшее поле для лавирования и тактических уловок, дробления и рассеивания противников. Во внутрипартийной сваре он, в общем, придерживается той же последовательности действий, которую постоянно приписывал самой логике политических событий, утверждая, что

размежевка между двумя крайними лагерями будет расти, что средний лагерь будет ввиду этого таять, освобождая демократически настроенных в пользу социал-демократов (1913).

Разношерстная армия блока неминуемо будет таять, отходя частью назад, к кадетам, частью – вперед, к нашей партии (1917).

Стихийный, казалось бы, процесс расслоения управляется и стимулируется обоими противоборствующими лагерями. Так, например, реакция стремится «привлечь на свою сторону нейтральную массу и, таким образом, вызвать разброд в стане противника» (1906). Но и «пролетариат не может даже мечтать серьезно о взятии власти, если эти [средние] слои по крайней мере не нейтрализованы, если эти слои не успели еще оторваться от класса капиталистов»165165
  Ср., впрочем, этот тактический прием у Ленина (с безличной ссылкой на Маркса): «Речь идет о присоединении этих промежуточных слоев к одной из главных сил, к пролетариату или буржуазии. Ничего иного быть не может» (1919).


[Закрыть] («Октябрьская революция и вопрос о средних слоях», 1923). Аналогичную тактику он в 1926 году рекомендует лидерам Гоминьдана касательно их неблагонадежных политических партнеров и сам придерживается этой схемы по отношению к советским техническим «спецам», проповедуя «политику разгрома активных вредителей, расслоения нейтральных и привлечения лояльных». Ср. раздвоение партийного «болота», к которому апеллируют конфликтующие стороны в ходе дискуссии: «В результате болото вынуждено самоопределиться, несмотря на всю его инертность. И оно действительно самоопределяется в результате этих апелляций, отдавая одну часть своих рядов оппозиции, другую – партии и переставая, таким образом, существовать как болото»166166
  Об устрашающих методах этого расслоения он однажды высказался с удивительной откровенностью: «Не бывает того, чтобы сочувствующие и, тем более, нейтральные и колеблющиеся добровольно согласились разделить судьбу своих активных друзей после того, как эти последние потерпели жестокое и непоправимое поражение» (1931).


[Закрыть].

Нейтрализацию Сталин понимает при этом очень своеобразно. Рассуждая в 1923 году о большевистском поэтапном расслоении крестьянства – сперва «вместе со всем крестьянством», потом с беднейшим «при нейтрализации среднего крестьянства» и, наконец, против кулаков «вместе с беднотой, при прочном союзе с середняком», – он между делом уточняет: «А что значит нейтрализация среднего крестьянства? Это значит – держать его под политическим наблюдением пролетариата, не доверять ему и принимать все меры к тому, чтобы оно не вырвалось из рук».

Но и на третьей, заключительной стадии рассечения во вспомогательных целях вычленяется некое новое, уже заведомо ненавистное посредующее звено, новое, всецело вредоносное «болото», приобщаемое только к вражескому лагерю, – например, «примиренчество к правому уклону, несовместимое с пребыванием в рядах партии». В деревне функциональный идеологический аналог «примиренцам» составляли так называемые подкулачники, отторгавшиеся властью от благонадежной части крестьянства и уничтожавшиеся вместе с «кулаками». В данной фазе уже абсолютно неприемлемым становится само понятие нейтрализации, нейтральности: «Что касается „нейтральных“ колхозов, то их нет вообще и не может быть в природе <…> Колхозы могут быть либо большевистскими, либо антисоветскими» («О работе в деревне»). Этому третьему этапу – изоляции кулаков – в партийной борьбе отвечает тождественная тактика: «Третий этап – это полная изоляция оппозиции» («VII расширенный пленум ЦККИ»). Но неминуемое отсечение должно быть обстоятельно подготовлено с пропагандистской стороны, т. е. подкреплено нарастающей травлей. Ср.: «Деборин, по-моему, безнадежный человек, однако в редакции его надо оставить, чтобы было кого бить»167167
  Цит. по: Волкогонов Дм. Указ. соч. Кн. I. Ч. 2. С. 127.


[Закрыть]. Чехословацкая компартия порицается им за отказ от этой упоительной игры в кошки-мышки: «Левые допускают в Чехословакии серьезную ошибку, поторопившись с исключением Бубника. Вместо того, чтобы использовать до дна случай с Бубником и связать его с принципиальной позицией правых по вопросу о массовых выступлениях, разоблачить их преступную физиономию, они поторопились с исключением, отрезав себе все пути к дальнейшему наступлению против правых на этой почве»168168
  Ср.: Фирсов Ф. И. Сталин и Коммунистический Интернационал // История и сталинизм. С. 148.


[Закрыть].

Метод изоляции проецируется Сталиным и на личные отношения, подготавливая почву для последующего разобщения людей в годы тотального террора: «Что значит подкрепить свое [покаянное] заявление делом? Это значит порвать с теми, которые ведут борьбу с линией партии <…> Ты хочешь, чтобы твое заявление было принято всерьез, – тогда подкрепи свое заявление делом и прекрати политическую дружбу [а какая дружба является «не политической»?] с людьми, ведущими борьбу против линии партии» («О социал-демократическом уклоне в нашей партии», 1926). Через несколько месяцев он удовлетворенно констатирует: «Теперь оппозиция изолирована как никогда».

Еще позже, когда цель – единство партии и полное отчуждение самых стойких противников – будет окончательно достигнута, Сталин начнет новую серию «отсечений», уничтожая всех, кто успел перебежать на его сторону.

Но больше всего он обожал наушничать, подстрекать и стравливать людей, чтобы не дать им объединиться в потенциальном противостоянии его владычеству. Даже сказочный Ленин – «этот великан, ворочавший горами и сталкивавший их друг с другом» – под комплиментарным пером Сталина выглядит каким-то партаппаратным Горыней, злоумышляющим против родного ландшафта. Если бы он стал священником, то начал бы интриговать против лиц Св. Троицы, стравливая их между собой в своих молитвах и богословских помыслах (нечто вроде: «А кто он, собственно, такой, этот Дух святой, что он о себе возомнил? Куда ему до Тебя, Отец Небесный! Это же просто птица»).

Даже пресловутое «социалистическое соревнование» он готов использовать в тех же интриганских видах. Во время наступления на Румынию в марте 1944 года на веселом застолье в Большом театре главнокомандующий, по свидетельству профессора Московской консерватории Д. Р. Рогаль-Левицкого, позволил себе благодушно похвастаться своими уловками такого рода (восходящими, впрочем, к традиции Чингисхана). «Будто разговаривая сам с собой», он заметил: «Все-таки соревнование имеет в жизни огромное значение. Я сейчас натравил друг на друга двух маршалов. Так они мне теперь покоя не дают. То Жуков звонит: „А Конев что делает?“ То Конев интересуется: „Куда ушел Жуков?“ Вот поэтому у нас и успехи военные такие заметные»169169
  Застольные речи Сталина. С. 383.


[Закрыть].

К набору его поведенческих установок нужно прибавить крайне важный для Сталина – вопреки марксистским укоризнам Камерона – постулат о встречном воздействии практики (ленинский «критерий истины»), «работы», живого дела или, как он часто пишет, «реальной жизни» на ту или иную идеологическую святыню, вносящий в нее потребные ему коррективы (хотя при желании он может отвергать практику как раз за ее несоответствие теории).

Чувство меры и уклон к забвению

К числу наиболее броских особенностей сталинской полемической тактики относится манера противопоставлять любое истинно ортодоксальное понятие не одной, а сразу двум еретическим альтернативам. Следовать генеральной линии – значит постоянно балансировать между двумя крайностями – «перегибами» или «извращениями», которые, в свою очередь, прослеживаются к соответствующим «уклонам» (а те, по кумулятивному шаблону, – к смежным буржуазным влияниям и затем к тому или иному вражескому заговору):

Нельзя отставать от движения, ибо отстать – значит оторваться от масс. Но нельзя и забегать вперед, ибо забежать вперед – значит потерять массы и изолировать себя.

Необходимо, чтобы партия в своей работе умела сочетать высшую принципиальность (не смешивать с сектантством!) с максимумом связей и контактов с массами (не смешивать с хвостизмом!).

Есть люди, думающие, что индивидуальное крестьянское хозяйство исчерпало себя, что его не стоит поддерживать. Это неверно, товарищи. Эти люди не имеют ничего общего с линией нашей партии [сказано за год с небольшим до обвальной коллективизации]. Есть, с другой стороны, люди, которые думают, что индивидуальное крестьянское хозяйство является концом сельского хозяйства вообще. Это также неверно. Более того, такие люди явным образом грешат против основ ленинизма.

Неправы те, которые думают, что чрезвычайные меры плохи при всяких условиях. С такими людьми надо вести систематическую борьбу. Но не правы и те, которые думают, что чрезвычайные меры всегда необходимы и всегда целесообразны. С такими людьми необходима решительная борьба.

Генеральная линия змеится между серпом правого и молотом левого уклона, и сбиться с маршрута ничего не стоит. Так Сталин среди прочего обеспечивает себе идеальные условия для мгновенного отречения от любой неудачной инициативы в ЦК или на местах, трактуемой в качестве ереси, а вместе с тем – безотказную мотивировку для внутрипартийного террора и глобального порабощения партийной массы. Полицейско-интриганская эстетика и любовь к оксюморонам подсказывают ему строгую симметрию этих взаимообратимых уклонов, подсказанных мощной религиозной традицией:

Если первая версия является извращением ленинизма в одном направлении, то вторая версия представляет извращение совершенно в другом направлении, прямо противоположном первому направлению.

Где есть правый уклон, там должен быть и «левый» уклон. «Левый» уклон есть тень правого уклона. (Любопытно, что «тень» – т. е. левый уклон, предшествующий правому, – появляется у Сталина еще до самого предмета.)

Первый уклон состоит в упрощенчестве <…> в попытке механически пересадить образцы хозяйственного строительства, вполне понятные и приемлемые в центре Советского Союза, но совершенно не идущие к условиям развития на так называемых окраинах <…> Второй уклон состоит, наоборот, в преувеличении местных особенностей, в забвении того общего и главного, которое связывает республики Востока с промышленными районами Советского Союза.

Первый уклон состоит в преуменьшении роли кулака <…> Второй уклон состоит в раздувании роли кулака.

Как и во многих других случаях, Сталин всего лишь прилежно повторяет семинарскую Библию, приспосабливая ее к своим целям. Вот несколько примеров того, откуда он позаимствовал свою генеральную линию:

Не уклоняйся ни направо, ни налево от того, что они [священники левиты и судья] скажут тебе (Втор. 17: 11).

Не уклоняйся от него [закона Моисеева] ни направо, ни налево (Иис. Н. 23: 6).

Ни направо, ни налево нельзя уклониться от того, что сказал господин мой царь (2 Цар. 14: 19).

Короче, ему достаточно было заменить левитов Лениным, а библейский Закон – препарированным ленинизмом. Те же уклоны, смотря по обстановке, можно трактовать не только как левый и правый, но также как «великодержавный» и местный «буржуазно-националистический». А вообще жестко стандартизированные отступления от марксизма отыскиваются им в самых экзотических странах:

Первый уклон состоит в недооценке революционных возможностей освободительного движения <…> Это есть уклон вправо.

Второй уклон состоит в переоценке революционных возможностей освободительного движения <…> Этим уклоном страдают, кажется, коммунисты на Яве <…> Это есть уклон влево.

Шаблонные извращения партлинии порой получают у него даже элегическое обозначение: «уклон к неверию в победу социалистического строительства» и «уклон к забвению интернациональных перспектив нашей революции» («О социал-демократическом уклоне в нашей партии»).

Естественно допустить, что позиция, занимаемая самим Сталиным, – это оптимальный «центр» как догматический эквивалент расчетливой «средней линии» (слово «центр» и правда принадлежит к числу самых распространенных в его словаре). В самом деле, в 1923 году он заметил: «Истина лежит „посередине“, между правыми и „левыми“», – а спустя два года, говоря о конфликтах в чехословацкой компартии в связи с позицией одного из ее лидеров, Сталин вернулся к той же мысли: «Желание тов. Шмераля занять позицию центра в этой борьбе двух противоположных уклонов является вполне законным желанием»170170
  О сталинском тактическом центризме в 1927 году говорил Троцкий в своей книге «Сталинская школа фальсификаций» (с. 112). Ср. замечание Волкогонова: «Сталин в душе всегда был „центристом“. В дни Октября, борьбы за Брестский мир, схватки с оппозицией он стремился занимать такую позицию, с которой можно было быстро, удобно и безопасно примкнуть к сильнейшей стороне. В архиве Радека, например, содержится любопытный документ „О центризме в нашей партии“, где Сталин называется его приверженцем, а сам центризм „идейной нищетой политики“» (Указ. соч. Кн. II. Ч. 1. С. 229).


[Закрыть]. Вскоре он уточнил:

Что касается РКП, то среди коммунистов мы не левые и не правые, – мы просто ленинцы.

Такая политически непогрешимая позиция, по существу, адекватна обособленному и вместе эластичному статусу метафизического субъекта, претендующего на роль арбитра, в рассмотренных нами ранее сталинских писаниях. Однако положительное значение за самим термином «центр» генсек резервирует лишь для внеидеологических ситуаций. Официальный же «центризм» Сталин – подобно, впрочем, другим большевикам – безоговорочно, хотя и не совсем логично, осуждает. По сталинской логике, это тоже уклон, причем правый, только замаскированный под некоторую левизну. Сталинское руководство левее всех, в то время как самозваные «левые» суть фактические пособники правых.

Генеральная линия, согласно генсеку, сама выверяется «ленинизмом» – и таким же резиновым, при всей своей мнимой отчетливости, «чувством меры», подсказанным, возможно, аристотелевской «золотой серединой». Идеал умеренности пребывает вроде бы в шокирующем контрасте с его тягой к безудержной гиперболизации, но на практике с ней замечательно согласуется – так, именно «чувством меры» стимулирована, оказывается, вакханалия Большого террора. Санкционируя массовые аресты на февральско-мартовском пленуме ЦК в 1937 году, Сталин сказал:

Обстановка успехов <…> порождает настроения беспечности и самодовольства, создает атмосферу парадных торжеств и взаимных приветствий, убивающих чувство меры и притупляющих политическое чутье, размагничивает людей и толкает их на то, чтобы почить на лаврах.

«Мера» – как бы эстетизированный аналог метафизического субъекта или молчаливо облюбованной им «средней линии». Область ее применения всеохватна. Понятно, что не рекомендуется чрезмерно критиковать советские порядки, как делал Демьян Бедный: критика эта, пишет ему генсек в 1930 году, «увлекла Вас сверх меры и, увлекши Вас, стала перерастать в Ваших произведениях в клевету на СССР». После войны в этом пороке он упрекает Черчилля: «Бывает, что иные люди не могут не клеветать, но надо все-таки знать меру». Однако грешно перебарщивать и в дифирамбах партии или советскому строю: «Некоторые товарищи хвалят ее, нашу партию, не в меру» (1927). На этот счет, как и по части самокритики, меру в своей фальши должны были знать даже расстрелянные троцкистские двурушники, на что им строго указано в «Кратком курсе»:

На XVII съезде выступили также троцкисты – Зиновьев и Каменев, бичуя себя сверх меры за свои ошибки и славословя партию – тоже сверх всякой меры. (Мы помним, что ранее Сталин уличал Каменева в совершенно безмерной способности «извиваться».)

А в январе 1941-го, обсуждая проект учебника по политэкономии, Сталин бросил:

Перехваливать наш строй не стоит, недохваливать тоже нельзя. В рамках нужно держаться171171
  Сталин И. Соч. Т. 15. С. 6.


[Закрыть].

Непозволительно вместе с тем допускать перегибы и при осуждении самих перегибов, коль скоро они выгодны Сталину:

Теперь самым модным словом в рядах группы Бухарина является слово «перегибы» в хлебозаготовках <…> Дальше идут рассказы об «ужасах» этих перегибов, читаются письма «крестьян», читаются панические письма товарищей… и потом делается вывод: надо отменить политику нажима на кулачество.

<…> При этом сторонники группы Бухарина тщательно умалчивают о том, что существует еще другой сорт перегибов, более опасный и более вредный, а именно – перегибы в сторону <…> замены революционной политики партии оппортунистической политикой правых уклонистов.

Итак, «перегибы» далеко не равноценны. Но, если это нужно Сталину, «извращения» первого, чекистско-карательного типа, инсценированные им самим, он с легкостью выдает уже не за ошибки, а за происки вражеской агентуры. На очередном тактическом зигзаге он инкриминирует издержки внутрипартийного террора «замаскированному врагу, старающемуся криками о бдительности замаскировать свою враждебность… и… путем проведения мер репрессий – перебить наши большевистские кадры, посеять неуверенность и излишнюю подозрительность в наших рядах» (Постановление январского (1938) пленума ЦК ВКП(б) «Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии»)172172
  Сталин И. Соч. Т. 16. С. 322.


[Закрыть].