Текст книги "О любви (сборник)"

Неделю Игорь заглаживал впечатление, как занозу утюгом. Причина выглядела малоправдоподобной; поездку решили перенести, но снова ударило под тридцать, и тема отплыла в теплое будущее; иногда Валя упрекала себя в подозрительности и невыдержанности (о, как опасно упрекать себя: подсознание отпружинивает упреки, как тетива – стрелу, и уязвлен неизменно оказывается тот, из-за кого и упрекают себя).

Они возвращались вечером с концерта «Аквариума»:

– Гребенщиков – это гений, разумеется!..– когда в темном проходе между домами качнулись навстречу три характерные фигуры:

– Закурить будет?

Неожиданность сквозила угрозой; хотелось верить, что все обойдется, ерунда.

– Извините, я не курю, – голос Игоря прозвучал вежливее и сокрушеннее, чем хотелось бы.

– А десять рублей?

– Жалеешь?..

Центр композиции, крепыш-коротыш в кожанке и шляпе («Холодно же. Денег на шапку нет, бедный. Форсит, чем может», – успело машинально промелькнуть в голове) сунул руку в карман, там металлически щелкнуло; крайние двинулись на полшага вперед.

Валя заслонила Игоря:

– Не троньте его!

– Трогать будем тебя, – открыл коротыш.

– Чо ж – она тебя любит, а ты за нее не тянешь, – укорил Игоря крайний, явственно отводя руку для простецкого маха в ухо.

Для интеллигента всегда болезненна мысль о физической расправе. Настолько болезненна, что вытесняет прочие мысли и рефлексы и парализует. Чтоб оказать сопротивление неожиданному, опасному и превосходящему противнику – надо иметь крепкие нервы или постоянный бойцовский навык: интеллигент не имеет ни того ни другого.

Глумливые смешки и опасные жесты достигли грани кошмара: нас, сейчас, здесь, за что, не может быть, неправда! Бежать? Но вдвоем не убежишь. Беззащитность ужасала.

Валина внешность была удостоена высокой оценки в крайне унизительной форме. Игорь молчал.

– А я бы на твоем месте его не защищал, – сказал ей коротыш. – Он ведь тебя не защищает, а? Что, обосрался, кавалер?

Вслед за чем крайний навесил кавалеру в выцеленное ухо, и темнота для последнего расцветилась искристым фейерверком. В секунды, пока он был оглушен, Валя ощутила безмерно оскорбительные похлопывания по местам, в лицо ей выдулась струя дешевого табачного дыма, насмешливое:

– Нич-чо, трахать можно… мотайте, чего перебздели!

И скрип снега за спиной: сцена окончилась.

Подобное унижение способно испортить мужчине всю жизнь. И пусть Валя уверяла, что Игорь молодец, не стал связываться с бандитами, показывала сочувствие, жалость, облегчение, мол, все нормально, он подыгрывал; чудовищная неловкость осознавалась непоправимой, неизбывной.

Чего испугался, терзал он себя, возвращаясь. Ну набили бы морду. А если б пырнули? Вряд ли до смерти… героем бы выглядел. Обгаженность…

– Леня, – спросила жена, – как же так выходит? Человеку говорят: ты подлец, а он отвечает действием: зато я сильнее тебя; и еще остается прав перед людьми. Бред! Слабый не виноват в своей слабости! А если он – хороший, умный, тонкий, добрый, любящий? Несправедливо: почему столько выгод победителю?

– Господь Бог создал людей слабыми и сильными, а полковник Сэмюэл Кольт создал свой револьвер, чтобы уравнять их шансы, – с удовольствием процитировал Звягин.

– Горе побежденным! – воздела руки жена. – И милость к падшим призывал! А как же Христос: прощать обидчику и подставлять вторую щеку?

– Святые не имеют детей, – пожал плечами Звягин, – а человечество хочет жить. Заметь – грех тоже привлекает женщину.

– Порочная привлекательность. И чем же привлекает?

– А тем, что грешащий имеет силу, храбрость, страсть достаточную хотя бы для того, чтобы нарушать общепринятую мораль.

Величина, смысл, ценность человека определяются тем, насколько он способен переделать мир, – Звягин оседлал любимого конька – или сел на диван, смотря в какой плоскости рассматривать действие. – Вначале все было просто: побеждал сильнейший, он мог прокормить семью, продолжить род, охранить его от врагов и опасностей. Затем в преобразующую силу все больше превращался ум; недаром женщины испытывают интерес к умным мужчинам…

– Господи, как политинформацию читает, – поморщилась жена, подруга боевая дней суровых, дух един и плоть едина.

– Молчать и слушать старших по званию, – приказал Звягин. – Тот, кто доказывает свою правоту физической силой – по-природному исконно прав: он доказывает, что значительнее своего обидчика и врага на Земле…

Победа привлекает женщину – да! Потому что доля мужчины на Земле – побеждать! Силой, умом, страстью! Выдержкой, волей! Побеждать – значит переделывать мир, оставить свой след, реализовать свои возможности. Это и есть удел и назначение человека.

Вклад женщины – принадлежать к роду победителей, продолжить его, тем самым – продолжить передел мира, обеспечить саму возможность этого передела, рожая победителей.

И женщина инстинктивно стремится к мужчине, в котором победительное начало выражено сильнее. Ведь любовь – проявление инстинкта жизни, а жизнь – это самореализация и передел мира.

– А почему любят богатых?

– Богатство – свидетельство силы человека в этом мире.

– А знаменитых?

– Слава – свидетельство значительности человека.

– А красивых? – Жена торжествующе посмотрела на замолкшего в затруднении Звягина.

– Красота – это тоже значительность, – нашелся он. – Красивый многим нравится, он заметен, ему легче идут навстречу, он ценен уже сам по себе.

Да… Так, если мужчина избит тремя хулиганами – это не поражение в глазах женщины: ну, втроем они сильнее физически, вот один на один – еще посмотрим. И побитый одним, но не сломленный, неукротимый, – он тоже победитель: в конце концов не он, так дети его своей неукротимостью и устремленностью добьются любой цели. А вот струсивший, отступивший – он проиграл, он слаб духом, и в глазах женщины падает. Ум и благородство на словах – дешевы. Ибо трусость – означает непригодность мужчины в борьбе, которая есть жизнь, добиваться своего, оставлять след в жизни. Трус слаб всегда, потому что трусость не дает ему возможность реализовать силу. Наверное, ничто так не отвращает женщину от мужчины, как трусость.

– Ты у нас известный храбрец, – засмеялась жена.

– Чашку кофе храбрецу! – велел Звягин.

– Одолжи у него стольник, – посоветовала Лариса. – А лучше двести-триста.

– Зачем? – изумилась Валя.

– Посмотреть – даст или нет.

– Зачем? Мне не нужно. Если будет – конечно даст. Но если б и понадобилось – я не хочу брать у него, это… нехорошо…

Лариса сощурила длинные глаза:

– Если женщина для мужчины что-то значит – он рад для нее на все и с деньгами не считается. Надо знать, с кем имеешь дело. Просьба о деньгах – прекрасная проверка чувств.

Совет был неприятен: презренные уловки!.. Но – верен… Валя разыгрывала в воображении сцену: срочно продается, скажем, фирмовая куртка. А отдаст – постепенно, со стипендии, отдаст.

В Дом журналистов, место престижное, для посвященных, Игоря пускали без пропуска, здороваясь: знали. Потягивая внизу в баре кофе, Валя, невольно кося по сторонам, где обычные на вид люди запросто разговаривали о публикациях и командировках, спросила как можно небрежнее, ввернув в удобную паузу:

– Кстати, ты не мог бы немного одолжить мне?

– Сколько? – улыбнулся он готовно.

– Ерунда. Сотни две. (Улыбка его стала резиновой.) Даже полторы.

Игорю казалось, что он ничем не выдает себя.

– Прямо сейчас?

– Если можно – завтра.

Вот оно. Лариса права. Девочка рассматривает его как дойную корову. Не удержалась. Раз у него машина, раз она ему нравится – деньги и подарки разумеются сами собой.

С оттенком внутреннего презрения (ожидал, ожидал подобной просьбы) шутливо вздохнул:

– У меня нет столько в наличности.

Она как бы не придала значения ответу:

– Ну, может быть, снимешь со сберкнижки.

Откуда она знает про его сберкнижку? Да и много ли там…

– Какие сбережения у нищего аспиранта, – вздохнул он.

– Мне казалось, ты такой бережливый, организованный, – протянула Валя, подпуская нотку разочарования. – Я бы могла взять у родителей, но они и так на меня тратятся.

«Но незачем посвящать их в мои траты», – перевел он ее слова.

Ему хотелось смягчить ситуацию, спустить на тормозах, но Валя вперилась испытующе – внутренняя неловкость нарастала.

– Ты не бойся – я отдам, – произнесла она сакраментальную фразу, пахнущую ледяным насмешливым леденцом.

«Значит, если б мне понадобились деньги, пришлось бы вот так унижаться, и после длительных раздумий и взвешиваний он бы осчастливил золотым дождем на сумму в двести деревянных. И не чувствует, что сейчас получит в рожу свой поганый журналистский кофе!»

Когда двое не понимают друг друга – непонимание взаимно.

«Значит, она уже считает естественным располагать моими деньгами? Дает понять, что не тратить больше, чем было, на такую заметную девочку – фи? Или – намек, что такая сумма сделает ее покладистей? материальный эквивалент ее благосклонности? Да, раз богат, родители не нищие, – что ж будущей родственнице не пользоваться деньгами?»

Он опасался и вызвать презрение, и поступить неверно, и поссориться; сыграл, как всякий нерешительный человек:

– Завтра принесу, – и легко расслабил улыбку.

– А… триста сможешь? – наиграла она.

– Конечно, – проглотил он.

Сомнения ее рассеялись: конечно, откуда у него столько при себе! На миг вновь почувствовала себя влюбленной, глаза ее сказали об этом. Он щедр, добр, бескорыстен, даже не спросил ее ни о чем.

Выражение ее глаз как раз укрепило Игоря в подозрениях. Она даже не считает нужным скрывать, что рада деньгам и за деньги согласна любить его. Презренье, государь, презренье! Мелкая шантажистка, динамщица, хищная плотвичка.

Результатом мучительных размышлений явился назавтра компромисс в сто рублей.

– Извини… это все, что было у меня на книжке (вранье). И стипендия еще нескоро.

– Спасибо! Но… – Валя спрятала деньги. – Мне срочно. Мне нужно! – с чувством и значением сказала она.

Он смутился, похолодел. Нужно. На что? Лечение? Она кому-то должна? Комплекс содержанки?

– На что? – вслух произнес он.

«Вот и спросил. Вот и все благородство. Жаден, подозрителен, лжив… противен!»

Объяснение про куртку прозвучало очень детально и неубедительно. Эта неубедительность окончательно доказала несчастному, что его водят за нос, причем в неизвестную сторону водят!

– Я боюсь, что в ближайшие дни у меня не будет такой суммы, – размеренным голосом подал он отрепетированный текст.

«Вот и отказал. И дал понять, сколько именно я для него стою. Господи, да он же мелок!..»

Через несколько дней она вернула деньги с милой благодарностью, сделав вид, что все в порядке.

За цепью случайностей всегда кроется чья-то воля – будь то воля провидения или конкретных лиц. Ларику нужна была Валя, Ларисе – Игорь, и две эти вполне разумные силы исподволь и непреодолимо растаскивали нашу пару в разные стороны.

Очередное конкретное лицо появилось при дружеском застолье Игоревой компании. Лицо было длинноносое, худое и слегка асимметричное. Обладательница подкачавшего лика искупала некоторый недостаток природных данных избытком французской косметики и сдержанной ослепительностью туалета – по последней парижской моде!

– Знакомьтесь – Лена, – представила ее Лариса. – Моя подруга. (Лицо подруги чуть поморщилось, что не приблизило его к симметрии.) Мы вместе отдыхали в Пицунде.

Лена подала руку высоко – при желании можно было счесть ее поданной для поцелуя. Игорь, помедлив, ограничился пожатием, и колебание его от Вали не укрылось.

Расселись, и Лена оказалась напротив Игоря, имея полную возможность одаривать его взглядами столь же долгими, сколь претенциозными обдавались остальные.

С дефицитов и политики речь естественно перетекла на заграницу.

– Когда я в последний раз была в Лондоне, англичанка, в доме которой я жила, удивлялась: «Как, вы не знаете, сколько фунтов сегодня потратили?» Я спрашиваю: «А вы знаете?» И она называет с точностью до пенса!

Лена настолько не сомневалась, что является центром компании, что ее и стали воспринимать как таковую: неоспоримые преимущества наличествовали. Красочные картины забугорья разворачивались небрежно, как надоевшие карты соседнего района:

– Но даже немецкую аккуратность нельзя сравнить с французским скупердяйством. Считают каждый сантим, выгадывая на всем: позвонить по телефону из гостей – вот и полтора франка экономии.

– А хороши ли француженки? – сунули неотвратимый вопрос.

– Франция и Париж – разные вещи, говорят французы. Самые дорогие парижские манекенщицы – шведки и американки. Парижанки похожи на серых мышек… но – обаяние! но – шарм! но – макияж!..

Игорь плавал в беседе. Валя сидела на втором плане.

Зашевелились, разбрелись, начали танцевать. Игорь осведомился у Ларисы:

– Кто эта болтунья длинноносая?

– А что?

– Так. Она что, такая выездная?

– Она дочка академика Петрищева. Единственная и незамужняя, если это тебя интересует.

Слоистый дымок, розовый от торшера, уплывал в дышащую морозом форточку. Улучив минуту, Лариса шепнула Вале:

– Не ревнуй: это чисто деловой интерес.

– Да?

– Он строит карьеру, а Леночкин папа при желании может все устроить в два счета.

– Что – все?

– Хорошее место, докторскую в тридцать лет, кафедру…

– Но, видимо, он стал бы стараться лишь для собственного зятя?

Лариса замялась; пропустила смешок:

– Ты ведь не допускаешь, что он променяет тебя на такую..?

– Боюсь, мне нечего противопоставить ее преимуществам.

Вечер был разбит. Осколки составили новую картину, как стекляшки калейдоскопа.

Вообще для того, чтобы соперник потерпел фиаско в любви, не надо прикладывать никаких дополнительных усилий. Достаточно лишь обратить внимание на ошибки, которые он обязательно наделает (как делает их каждый). Подожди, пока он сам выроет себе яму.

Игорь продолжал рыть себе яму с усердием китайского землекопа.

– Вы меня проводите? – спросила (позволила! предложила?) Лена. Он слегка засуетился на месте.

В голове всегда есть место расчету – в первом ли ряду, в пятом ли… Карьера для аспиранта! Цепь поступков уже рисовалась ему. Другое дело – он отнюдь не был готов совершить их все. «Если бы…» – мечтания обычные: если б женился на дочке министра, если б вылизал тому-то… Большинство «если» сразу и навсегда переходят в область нереализованных возможностей: нельзя винить человека в том, что разум его отмечает реальные средства для достижения цели; так мысль о подлости не равна ее совершению.

Но для Вали подлость его высветилась, как прожектором. Заискивать перед уродиной!.. А что – удачный брак, родители в восторге, и чтоб подняться на ступеньку вверх, изволь спуститься на голову вниз. Как видим, мысль ее изрядно опережала события – что и свойственно горячей юности.

Игорь пошел провожать Лену до такси, чувствуя себя обольстителем с той стороны, что была обращена к ней, и предателем – с той (задней!), что была обращена к Вале. «Ничего страшного, подумаешь. Перетопчешься!»

Можно любить бандита, подлеца, но не лакея!

Когда он поднялся обратно, ее уже не было.

– Девочка хорошая, но надоела.

– На вид она недотрога.

– Черти в тихом омуте.

– Это пикантно. И долго ты ее приручал?

– Три вечера.

– Совсем ручная?

– Абсолютно. Исполнение всех фантазий.

– Ты пресыщен, если собираешься ее бросить.

– Пока не хочется расставаться с ней вообще. Так, иногда…

– Уступи мне!

– Прошу. Сколько дашь? (Смешок.)

Первый голос из-за тонкой двери ванной принадлежал Игорю, другой – его приятелю Алексею. В руках Вали покосился поднос с грязной посудой, который она несла на кухню: звякнули вилки и ножи. Этот вечер, проведенный вместе по инерции, был явно лишним. Инерция уже разносила их.

Фанфаронство – признак бессилия, но оскорбленная девушка мало способна к логическому анализу. Не было желания вышибить тонкую дверь, увидеть лицо и плюнуть в него; не было даже омерзения. Лишь легкая спокойная пустота там, в груди, где раньше что-то было.

– То-то он, поди, удивляется, куда пропала несуществующая дочь академика Петрищева, – засмеялся Джахадзе.

– Каждому свое, – безжалостно сказал Звягин, разворачивая газету.

– Слушайте! – возвестил Гриша, не отрываясь от зачитанной книжки. – Прямо к месту: «Женщину теряешь так же, как теряешь свой батальон: из-за ошибки в расчетах, приказа, который невыполним, и немыслимо тяжелых условий. И еще – из-за своего скотства». А?

– Это еще что за любовник-милитарист? – удивился Звягин.

– Эрнест Хемингуэй. «За рекой, в тени деревьев».

– Настоящий мужчина не допустит скотства, – поднял палец Джахадзе.

 
Железный лес
в стране чудес
И иней на ресницах
Обманный сон
венчальный звон
Пусть счастье ей приснится
Ей дни легки
и сны крепки
и счастье спит, доколе
мы план клянем,
ей строя дом.
Нет доли в чистом поле.
 

Стихотворение называлось «Стройплощадка». Фамилия с несомненностью свидетельствовала, что написал его Ларик.

– Валька, так это он? – подруга ткнула в газету.

Легкий укол ощутила Валя. «Смену» читал весь Ленинград.

Значит, он не пропал без нее, не уехал, – он печатает стихи, его теперь знают… Тень обмана, шорох кражи язвили ее: из-за нее он пишет стихи, она вдохновила его, – а сама вот, здесь, одна. Стихи по праву принадлежат ей, одной из всех, а она должна делать вид, что не имеет к этому отношения!.. Если б он продолжал бегать за ней – можно повести носом, отвернуться презрительно; или наоборот – показать признательность, здесь ей было бы приятно… и вот – набрался чувств, и теперь выставляет их напоказ.

Пренебрежительно повела плечиком, вернула газету:

– Так себе стишки… ничего.

– А ты знала, что он пишет? – Полгруппы уже запрудили коридор, заглядывая друг другу через плечи.

И – гордость: все знают, как он по мне сох.

– Понятия не имела. – Спохватилась, что, значит, чего-то самого ценного, важного в нем не знала: – Я никогда этому не придавала значения. – И опять прозвучало плохо: не придавала – значит, не разглядела, не поняла, а теперь поздно…

Она была слишком женщиной, чтобы не сомневаться в реакции подруг: он талантливый, пробросалась, и с Игорем не вышло у тебя, больно много о себе мнишь, так тебе и надо…

Вечером она взяла газеты с отцовского стола, вырезала стихи и спрятала в старую тетрадку. Думала: вспоминала… Хотелось, чтоб он позвонил, просил о встрече, приполз на брюхе, виляя хвостом… и тогда можно было бы посмотреть, что с ним делать. И чего он исчез… дурачок. Нет – она же сама его оттолкнула, заставила уйти. Да не нужен он ей, надоеда! Но чего стоят все его клятвы, чувства… Ей и сейчас достаточно пальцем шевельнуть! Ой ли – достаточно?.. Возмутительно, что он смеет хорошо жить без меня, когда мне не очень хорошо, – так можно было бы сформулировать итог ее размышлений – вечерних, предсонных…

Если Ларик надеялся на подобный успех своего литературного демарша, то он мог поздравить себя с полным успехом.

Хотя поздравлять, по совести, следовало Звягина. Ибо отношение Ларика к стихам ограничивалось подписью фамилии.

Стансы сии явились плодом труда всего семейства, апофеозом коллективного начала в литературном творчестве: Звягин задавал тему, дочь перерывала библиотеку в поисках подходящих строк как источника вдохновения и подражания, а жена мечтательно выводила слова. На лучшие рифмы объявляли конкурс. Результат превзошел скромные ожидания инициаторов.

– Ты смотри! – поразился Звягин. – Вполне приличные стихи накатали – за один вечер. – Он задумался. – Эдак через пару месяцев можем сборник отнести в издательство! А что? – развеселился, – пристроим. Не хуже других.

– О, какая ужасная графомания, – сказала жена, берясь за виски.

Дочь же переписала их с намерением обнародовать завтра в классе, каковая попытка и была Звягиным пресечена в корне:

– Поэзия есть таинство, и таинством останется. Предназначено исключительно для печати.

Механизм опубликования, столь мучительно-загадочный для начинающих поэтов, был продернут с четкостью автоматного затвора: звонок знакомому журналисту. Какой журналист не захочет отслужить хорошему врачу – хоть тем малым, чем может? Социальная значимость человека определяется тем, что он может для тебя сделать – а врач может много. Вирши молодого рабочего в газете – услуга нетрудная, безобидная, ответсекр «Смены» – приятель однокашника, тесен литературный Питер, все свои; через три недели напечатали.

Ларик получил двадцать два рубля гонорара. Гонорар Звягин отобрал, заметив, что деньги принадлежат тому, кто их заработал, с Ларика еще причитается за рекламу, а пойдет все на покрытие накладных расходов. К расходам относился кофе, ненавязчиво перешедший в ужин, со знакомой редакторшей телевидения.

– Познакомь с ведущей «Музыкального ринга», – попросил он, щелкая зажигалкой у ее сигареты и гипнотизируя официанта.

– С Тамарой Максимовой? Зачем?

– Хочу задать вопрос во время передачи.

– Ты? Какой? Спроси так!

– Повторяю для особо одаренных:…

– Ты хочешь попасть на экран? А тебе на что?

– Хочу устроить одного знакомого.

– Кто такой? А сколько ему лет?

– Двадцать. Молодой рабочий.

– Это не так сложно. Интригуешь, как всегда? Боже, из каких сапог они вырезали этот бифштекс?..

И через неделю после публикации стихов (время расчислили грамотно), когда Валя сидела перед телевизором, внимая «Бригаде С» на ринге, прозвучало:

– А теперь вопрос от сектора «Б»! Сектор «Б»!

На экране встал Ларик – уверенный, улыбающийся, в тонком сером свитере под замшевой курткой, и спросил (она на миг поплыла):

– Вам не кажется, что ваш лобовой напор на нехитрый, иногда и примитивный смысл песен снижает их уровень как искусства?

Все дальнейшее она воспринимала под легкой шандарахнутостью. Когда камера шла по лицам в зале, еще два раза видела Ларика.

Он выглядел прекрасно. Он был почти знаменит. Это задевало. Ей было бы приятнее, если б у него все было плохо. И одновременно – совесть тенькала о зле, причиненном ему. Захотелось позвонить и сказать, что рада за него и просит прощения – но так сказать, чтоб понял, что она живет лучше него и он ей не нужен.