Текст книги "Гонец из Пизы"

Пока Р.В.С. заседал по поводу: бандитов осудить и топить и дальше, но особо не нарываться, – Колчак принимал раскаяние Мознаима. Раскаяние носило форму довольно тяжелого ящика с двадцатью гранатами РГД.

– Не сообразил! Клянусь! – звенел слезой Мознаим. – Я же не знал, почему тревога, Николай Павлович! Закидали бы сразу, мне же не жалко!

– Стоп. Ты их где взял?

– Да на том же складе купил, куда вы летом ездили.

– Зачем?

– Они списанные, дешево отдали, а в Москве продать можно…

Сумасшедший дом, подумал Колчак. И ведь так везде. Может, лучше пчел в Крыму разводить?

7

28 октября. 12.00 по Пулкову. 61°10′ сев. широты, 36°15′ вост. долготы. Волнение 0 баллов, ветер северо-восточный 3–8 м/сек. Скорость 51/2 узлов, курс 80. Следуем озером Онежское ко входу в Волго-Балтийский канал. Машины и ходовые механизмы работают нормально. Больных и раненых нет. Чрезвычайных происшествий не борту не случилось.

8

Удивительно душевны и заботливы в экстремальных условиях советские (зачеркнуто) русские (зачеркнуто) русскоязычные (зачеркнуто) российские моряки. А ведь они ежедневно рискуют жизнью. Поистине риск – благородное дело. Это благородство я испытал на себе.

Доктор смазал мне ожоги лица, произошедшие вследствие выстрела из трехлинейной винтовки системы Мосина-Нагана обр. 1891 г. (экспонат инв. № 47–12) синтомициновой мазью и выделил тюбик для постоянного пользования. Кроме того, он постриг мне концы волос на голове, обгорелые вследствие вышеупомянутого выстрела. Ведь он мог бы зарабатывать большие деньги в мужском парикмахерском салоне, но предпочел верность своему профессиональному долгу и присяге. Этот скромный корабельный врач способен на многое.

Не уступают ему и другие члены экипажа. Нижние чины (зачеркнуто) матросы преподнесли мне прекрасную кожаную куртку. Она пришлась мне впору. Дело не в подарке, а во внимании.

Командир объявил мне благодарность перед строем за поведение в бою. Смерть немецким оккупантам (зачеркнуто) врагам трудового народа!

Питание и обеспечение корабля выше всяких похвал. Если вдуматься – это тоже подвиг. Настроение команды приподнятое, боевое. Англия (зачеркнуто) Россия ждет, что каждый исполнит свой долг. Я чувствую себя так, будто сбросил десять (зачеркнуто) двадцать лет.

Прекрасно дополняют друг друга командир крейсера и старший помощник – в походе это стало очевидно. Капитан первого ранга Ольховский – настоящий флотский интеллигент, хотя порой проявляет вспыльчивость. Почему-то не одобрил мою куртку. Зато каждый день находит время играть на рояле. Он полон юношеского романтизма и пользуется заслуженной любовью подчиненных. Капитану первого ранга Колчаку (зачеркнуто) Колчину мы в первую очередь обязаны успешным исходом боя. Его осмотрительность, разумная осторожность и высокие волевые качества заслужили ему уважение подчиненных. Вдвоем они составляют идеальное командование. У меня даже появилась мысль, что в некоторых случаях можно единоначалие заменить двуначалием. Как говорится в народе, ум хорошо, а два лучше. Поделился этой мыслью с лейтенантом Беспятых как с образованным офицером. Он подтвердил, что у древних римлян два (федерала? прокурора? трибуна? – переспросить) командовали войском по очереди. Да ведь и командир с комиссаром командовали вместе – и результат известен всему миру.

За обедом выпил положенную чарку, и рези в желудке прошли. Не следует отменять флотские традиции, это вредно сказывается на здоровье плавсостава.

По просьбе команды радист поставил прекрасную старую песню Тяжелым басом гремит фугас, ударил фонтан огня!. Очень мужественное, замечательное музыкальное произведение. Решил узнать у радиста, кто ее написал. Он сказал, что два еврея: Вайнберг и Соболь. Кто такие? Странно. Почему везде евреи? Несмотря на ряд их отрицательных качеств, мы все же за интернационал.

Вспоминаю старый зарубежный фильм Корабль плывет. Помню, что совершенная ерунда – моряки уходили из зала, я смотрел его еще в Кронштадте. Нет, господа – плывет наш корабль!

9

На подходе к Вытегре Мознаим взмолил, что в генераторе серворуля при поворотах горит обмотка, и или они достанут новый трансформатор, или он ни за что не ручается, хотя, с другой стороны, может ручаться, что крейсер буквально через двое суток потеряет управление. Как можно заметить, его озабоченные плачи сменили тематику, сохранив тональность: временно отрешившись от семейных забот, он незамедлительно переключил свои страдания в служебно-технический регистр.

Вытегра была типичным речным поселком, разросшимся до размеров и статуса города в презрительной уверенности, что таковы и есть все нормальные города на свете: грязь и мешанина кривых деревяшек с панельными пятиэтажными коробками. Вид его являл симбиоз слияния города и деревни чисто механическим путем: сложить, перемешать и вывалить на местность, как груду кубиков из ведерка в песочницу, размоченную дождем.

Отдали якоря на рейде, хотя назвать рейдом расширение речного фарватера напротив хилых хибар порта было бы явным преувеличением.

– Здесь магазин оптики хороший, – оживился Егорыч, – съезжу посмотрю себе очки новые, давно собирался, да все случая не было. Для дела ведь, – заискивающе пояснил он Ольховскому, мягким вымогательством получив сторублевку.

Услышав про очки, Сидорович побежал переодеваться.

Вывалили ял. О чем никак не думали в Петербурге за сборами – это о моторе для малого обеспечивающего плавсредства. Не было оно нужно нисколько, вот и не думали. И теперь приходилось, как напоказ или в учебке, сажать шестерых гребцов на весла, старшину – на руль, и таким картинным манером съезжать на берег. Бутафорский катер висел под шлюпбалками – красавец.

– А это что за маскарад? – воспретил было Колчак, когда гребцы полезли в ял, припарадившись по форме номер три и в черных чертовых кожанках поверх. – Кто разрешил? Отставить. Дежурный!

– Товарищ капитан первого ранга, – заканючил Габисония под аккомпанемент нежных вздохов, – в город же выходим, все равно что в увольнение. Корабль же представляем, чего ж в рабочем-то платье…

– А куртки – ну, для тепла, а в бушлатах жарко… грести.

Колчак махнул рукой – а, хрен с вами.

На берегу праздный – как по характеру, так и от безработицы – люд сориентировал носы и ноги в сторону крейсера: развлекая себя этим необычным оживлением скучной повседневности. Сенсации Аврора не вызвала – к кораблям здесь привыкли, пусть не к таким. Кучка любопытствующих собралась, пацаны тыкали пальцами и спорили.

Мознаим тут же выяснил, где расположен заводик, и даже где на заводике электромеханический цех, и убыл с двумя сочувствующими в коляске мотоцикла. Лоцман пряменько посеменил покупать свои очки, цапнув под локоток Сидоровича. А мичман Куркин, оставив Габисонию нести вахту у яла, с четырьмя остальными пошел пошляться по городу: раньше, чем через пару часов, Мознаима ждать не приходилось.

Ходить было приятно: черное сукно утюжено, ленточки вьются, кожан тугим ремнем охлестнут, и смотрят на тебя, как на высшее существо из дальнего счастливого края, с завистью и почтением; и подавляют в себе, из вежливости и остатков самоуважения, охоту заговорить и тем приблизиться, уравняться отчасти. Бедная у них жизнь, понимаешь. Дыра, чего взять.

Тротуары не везде, глина липнет, фасадишки обшарпанные, машина брызги разведет – помойка на колесах. Только девчонки ничего смотрелись. Смотрелись и сами смотрели ничего. Сигнальщик, Серега Вырин, тот просто млел и маслился от взглядов – ну одичал.

– Эх-х, – раздувался, – все бабы наши были бы.

На тесном от хлама и продавцов рыночке промочили ноги, попили пива и хозяйской развальцой заложили дугу обратно.

Вот у одного фасадишка, где розовое облезло, а серое разошлось, путь великолепной пятерки пересекся с мелким скоплением аборигенов. Скопление имело форму очереди и характер демонстрации и состояло исключительно из представителей старшей возрастной группы. Причину скопления с ясностью объясняла зеленоватая вывеска Сбербанк, блеклая и безнадежная, как прошлогодняя ботва.

Лозунги и транспаранты отсутствовали. Два десятка старушек, которые на свое горе живут дольше мужчин, гомонили на нисходящих интонациях, не в силах разойтись. Общественным возмущением предводительствовал старичок-боровичок, тип занозистого активиста дворового масштаба. На удивление большие малиновые уши, торчащие в стороны, придавали ему сходство с перекаленным чайником.

– И так каждый раз! – плевал чайник. – Сами на машинах ездют! Дворцы строют! А пенсий нет! Всю жизнь работали! Ельцин обещает, а все пустая брехня!

И согласный ропот старушек гнал телеграфную ленту, которую никогда не возьмут в руки товарищи Ленин и Свердлов, озабоченно стоящие у прямого провода на картине Юона: что на хлеб нет, на лекарства нет, на квартплату нет, и остается бы только помереть, но на похороны тоже нет. Ни живописец, ни журналист не заинтересовались бы этим сюжетом в силу невозможности продать его, как абсолютно заурядный и привычный всем уже много лет.

– Вот если бы они сейчас повесили на фасаде директора сбербанка – телевизионная реклама обеспечена, – сочувственно сказал Кондрат. – Говоруна бы посадили, другим дали пенсию – хоть на этот раз.

Шурка затормозил, упер ноги в грязь и набычился.

– Шурка! – закричал Кондрат, – идем дальше, не дури, я пошутил!

Матросы остановились с видом праздных рыцарей, которых оживляет возможность походя совершить нетрудный и приятный подвиг. Ничто так не провоцирует дремлющие силы, как надкушенный плод революционной вседозволенности.

– А что, – цыкнул торпедой слюны сигнальщик, – неплохая мысль.

Шурка приблизился к крайней старушке, которая прятала руки в карманы красной нейлоновой куртки, перекрещенной коричневым клетчатым платком.

– А сколько рублей пенсии, мать? – спросил он.

Жалобы примолкли. Униженные и оскорбленные уставились на морских витязей. Зрелище было приятным, и приятно было даже праздное любопытство, потому что выражало солидарность.

– Двести шесть рублей, – сказала старушка.

– Девять долларов, – перевел сигнальщик.

– А у других сколько?

– Да ведь у кого сколько. Вон у него – четыреста.

– Так, – наморщился Шурка. – Десять на двацать пять считаем – двести пятьдесят баксов на кагал. А за сколько месяцев?

– Пятый месяц табуретки грызем! – зашумел чайник. – А грызть-то уже нечем, – раззявил розовые десны.

Кондрат потащил Шурку за ремень.

– У нас столько нету, Шура, – негромко буркнул он. – А корабельные у Ольховского, он не даст.

– И правильно не даст. Самим нужны.

– Ну так че ты вхолостую заводишься? Давай сходим обратно на базар, продуктов им немного купим, что ли.

Старушки подали голос и замахали в том духе, что их положение не стоит вмешательства и беспокойства:

– Да чего, сынки, вы себе не думайте! Кому дети помогают, у кого огород. Не помрем. У нас тут немцы тоже суп раздают почти каждый день.

– Дойче зуппи, – сказал сигнальщик и высморкался, прикрыв лицо. – Во, твою мать…

Возможно, история с куртками еще жгла Шурку и требовала компенсации. Возможно, ощущение своей безнаказанности во всех поступках последних месяцев раздвинуло для него границы нормы и реальности. Возможно, у него вообще была повышенно активная жизненная позиция, и последние события его в этой позиции укрепили, как в танке. Многое возможно, хотя определенно утверждать ничего нельзя. Но реальные следствия были следующие:

…Психология подвига вообще вещь интересная и заслуживающая отдельного рассмотрения. Проклятая гололедица, сказал Александр Матросов, падая на амбразуру. В науке психологии до сих пор не выделилась в отдельное русло подвигология, – несмотря на то, что спецслужбы всех стран усердно используют последние достижения по части промывки мозгов для подготовки своих агентов к подвигам во имя родины, национальной идеи и вышестоящего начальства. Если бы, конечно, тут вдруг запахло сигарой и кельнской водой, и пожаловал старик Фрейд собственной персоной, в высоком хальстухе под седой бородкой и черном профессорском сертуке – он бы без малейших колебаний поведал, что Шурка в пике юношеской гиперсексуальности лишен нормальной половой жизни с девушкой Майей и всеми прочими девушками и женщинами, и его сексуальная энергия сублимирует в отчаянные и рисковые поступки. Его ученик и оппонент Юнг возразил бы с мягкой непреклонностью, что подвиг есть архетип, в той или иной степени проявляющийся в поступках каждого, если этот каждый попадет в соответствующие обстоятельства. Бердяев же сказал бы, что имеет место христианский порыв, всегда живущий в душе и взывающий к действию, особенно в экстремальных для упомянутой души условиях, – и, возможно, пожал бы безупречно умытую руку Швейцеру, который классифицировал бы этот порыв как естественный гуманизм человека независимо от религиозной конфессии, культуры и расы. А командир районного ОМОНа в превентивных целях вмазал бы Шурке в затылок затыльником автомата и проревел лежать мордой в асфальт, руки крестом или все на тот же затылок, и квалифицировал бы святой порыв по статье уголовного кодекса. Но поскольку никого из вышеупомянутых лиц рядом не случилось в силу разных причин, то мало искушенный в психологии Шурка выразил свои интеллектуально не оформленные позывы эмоционально насыщенным словосочетанием: Вот суки!.. Ну мы сейчас!

– За мной! – скомандовал он и отворил дверь, соседствующую со сбербанком. Она была обита жестью и украшена рукописной табличкой Обмен валюты. Близость двух дверей наводила на естественную мысль о родстве и даже внутреннем единстве кроющихся за ними хозяйств.

В тесном предбаннике скучал на старомодном (еще не офисном, а канцелярском) стуле охранник в камуфляже. В фанерной перегородке была прорезана следующая дверь, а рядом с ней окошечко, в котором блестел кулон, горизонтально лежащий на соответствующем бюсте, как на печке. Обладательница бюста сонно взирала сквозь заокошечный мир с тем презрением к нему, которое превращает провинциальных служащих дам в лаек средней злобности при всех режимах.

– Все на местах, – сухо и непререкаемо припечатал Шурка, – это ограбление. Не двигаться, молчать.

– А. Ага. Понял, – от избытка согласия нарушил запрет охранник и быстро кивнул, подтверждая прием информации и отречение от служебного долга. Пять фигур в черной коже, тельняшках и бескозырках выглядели малопонятно и тем более внушительно.

Обменщица приоткрыла пунцовый рот и перестала дышать.

Охранник был держан за руки. Шурка симулировал ниже окошка передергивание невидимого затвора:

– Спокойно, милочка, к тебе претензий нет. Отвори потихоньку калитку – быстро, быстро, ну!

Спрятаться в ее кабинке было решительно некуда, спорить не представлялось возможным. Сменив презрение на отчаянную любовь и суетясь белым лицом, она открыла замок и только тогда возобновила работу дыхательных мышц – первый вдох получился с подвывом.

– Умонька, – похвалил Шурка, втискиваясь в этот пенал и тесня крутой бок, не помещавшийся между стулом и кассовым аппаратом. – А теперь выдвинь ящичек. Не прячьте ваши денежки по банкам и углам! Сколько у тебя?

В ящичке нашлось две тысячи семьсот пятьдесят долларов довольно новыми бумажками и восемнадцать тысяч рублей: копейки не в счет.

– Шарфик. Поясок, – руководил Шурка тихим легким голосом: один человек в нем был отрешенно спокоен, а второй со стороны отмечал замедленную слаженность всех действий, получавшихся в результате удивительно быстрыми. – Ремешок… Платочек!

Еще через полминуты охранник и дама сидели примотанными к стульям, с аккуратно заткнутыми ртами.

– Ключик от двери где? А табличка Закрыто? Ага. Телефончик оборвем… У вас мобильника нет, браток?.. бедно живете, что же так. И сидеть тихо, ну очень, очень тихо!! час не двигаться!!

Операция заняла три минуты от силы.

Бонни и Клайд, – подумал Шурка: мыслительный процесс летел и прыгал, как слалом. – Золотое дно. Это не милостыню собирать.

Выйдя, провернули ключ и нацепили табличку. О-па – все!

Пенсионерки все обсуждали свои горестные дела, явно смирившись с ситуацией, изменить которую были не в силах: так хоть пожаловаться.

– Внимание! – объявил Шурка. – Строимся в очередь. Шефская помощь от Балтийского флота! Каждый получивший немедленно покидает это место и идет домой. Вопросы потом! Бабка – держи.

И сунул зеленый стольник ей в лапку:

– Пра-хади! Следующий! Эй, позови там по-тихому народ изнутри!

Старушки оказались не по возрасту понятливы и вопросов не задавали: неясные подозрения просто не успели у них сформироваться за скоростью неожиданной процедуры. Хотя их мыслительные процессы не носили столь интенсивный характер, как у двадцатилетних моряков, но общий ход мыслей был верным: дают – бери и беги.

– Ах… Где… Благослови вас Бог, сыночки!

– Тебе, тебе…

Благодатная почва для процветания благородных разбойников была взрыхлена и удобрена многими последними годами: даже Ванька Каин, начни он раздавать им деньги, был бы провозглашен голубем от Сергия Радонежского. Если справедливость не может торжествовать вообще – с тем большей признательностью встречаются любые частные ее проявления. В данном случае справедливости было проявлено ровно на сто долларов – а это большие деньги для пенсионера, почти способные уравновесить собой деяния царя Ирода или финансовый кризис девяносто восьмого года.

Толкание происходило деликатно: боялись раздражить благодетелей. Брали в лапку и отваливали. Двадцать семь человек получили по сто баксов, и еще четверо – по две тысячи рублей. Остатки Шура сунул боровичку с ушами: Нам некогда, подели на всех и раздай, как встретишь. Не отдаст – и черт с ним, бухгалтерию разводить нет времени.

Лоцман с Сидоровичем уже покуривали на берегу.

– Дуем на корабль, – стараясь не выказывать торопливости, подпихнули друг друга локтями. – Подъедет Мознаим – увидим, доставим. А здесь светиться нечего.

Ял приподняли на талях, сами курили у борта. Чертов Мознаим провалился. Смеялись не без нервности – дать бы ход скорее.

– Международный матросский летучий смертельный отряд пролетарского гнева – это откуда?

– Кажется, Пикуль.

– Лавренев, грамотеи, – бросил проходивший мимо Беспятых.

Кондрат стряхнул пепел с кожаного лацкана, задрал кожаный обшлаг над часами:

– Ну хорошо. Дело мы сделали. Но поймет ли нас милиция, а главное – что мы ей скажем?

– Скажем, что будем разговаривать только с военно-морским патрулем. – И захохотали (отход адреналиновой реакции).

Но милиции, как и ощущалось почему-то сразу, не последовало. А последовал визит совершенно же непредусмотренный.

10

К берегу, покачиваясь на неровностях и мягко осадив, подъехал джип размером с автобус – линкольн навигатор, черный и лаковый, как люксовая душегубка.

Из серо-жемчужного лайкового чрева вышли средних лет мужчина в верблюжьем реглане и спортивный молодой человек в черном длиннополом плаще и с черным большим кейсом, скорее даже саквояжем.

Они перешагнули в катерок, отделанный по планширю полированным деревом. Катерок фыркнул, выдул над водой угарный клуб и, тихо постукивая движком, подрулил к борту.

– Господа моряки! – вежливо встал в катере мужчина. – Я бы хотел подняться к вам с визитом дружбы. Трап можно спустить?

Переглянулись: хватит с него и штормтрапа. Скинули за борт. Он достаточно ловко взобрался на палубу.

– У меня несколько слов к старшему вашей… береговой команды.

– Я старший, – выступил Шурка вперед Кондрата. – В чем дело? – Офицеры, слава Богу, были внизу, что избавляло от преждевременных и малоприятных объяснений.

– Вы не пригласите меня в помещение? Кстати, кто реально командует кораблем?

Шурка подумал.

– Командир, – неторопливо сказал Кондрат.

Мужчина кивнул. Он был похож на отставного функционера крепкого замеса: резкие морщины, густая проседь, в начинающей грузнеть фигуре ощущался запас силы. Абсолютное и непринужденное спокойствие как-то снимало любые возможные напряжения в общении. Ну свой со своими. Доброй школы босс. – Я так и думал. А кто командир – можно спросить?

Какие секреты, решил Шурка.

– Капитан первого ранга Ольховский. А почему вы, собственно, спрашиваете?

– Имею серьезное предложение, – улыбнулся мужчина. – А имя-отчество?

Ольховский сидел в каюте за столом, подперев кулаками виски, и углубленно перечитывал Морской Устав. Мысленно он выкручивался перед судом офицерской чести, каковым для простоты и наглядности представлял собственную совесть. Методом перебора соотнося все эволюции Авроры с различными статьями Устава, он находил между ними все больше соответствий и связей – пусть косвенных, отдаленных, отвечающих скорее духу статьи, нежели букве. Это укрепляло его в сознании правоты и даже правомерности своих действий и благотворно влияло на нервную систему, изрядно истрепанную. Чем лишний раз подтверждается, что он был интеллигент, не лишенный вредной для офицера склонности к рефлексии.

Шурка постучал и доложил.

– Почему посторонний на борту? – тяжело спросил Ольховский.

Игнорируя тон и суть вопроса, мужчина отстранил Шурку и вошел с естественностью равного и званого гостя.

– У меня предложение, – повторил он. – Не позволите ли присесть, господин командир? Или мне лучше обращаться товарищ?

– Слушаю, – бросил Ольховский, не снисходя отвечать.

Мужчина сел без приглашения, непринужденно и с приветливым видом.

– Петр Ильич, простите пожалуйста, вы могли бы ответить, кто за вами?

– За мно-ой? – протянул Ольховский с неожиданным богатством модуляций. – А вот на это… друг вы мой незваный!.. я должен дать ответ не вам. Совсе-ем не вам. – Мысленно он как бы продолжал еще диалог Устава с долгом. – Вы меня поняли? Кто вы такой, черт возьми, и почему я вас здесь терплю?!

– Так, – спокойно сказал мужчина. – Допустим. Понимаю. Считайте, что я представляю интересы этого города. Теперь позвольте сказать. Я знаю, что некоторые вопросы… скажем так, в этом городе, не решены. Я всегда готов решить их мирным путем, соблюдая интересы всех сторон. Я должен был… быть готов к вашему визиту, меня предупреждали, это правда. Признаю. И я ценю сдержанность, так сказать, пока… ваших мер.

– О чем вы, черт подери, толкуете?! – перебил Ольховский. Шурка со стороны отметил, что его задранные брови вполне могут читаться как нарочитая без старательности имитация удивления – и вдохновенно вмешался:

– Господину капитану первого ранга официально невозможно знать все. – За спиной визитера он делал отчаянные рожи Ольховскому, на что тот, пытаясь въехать в необъяснимую ситуацию, ответил угрюмым сопением.

– А ты чего рожи корчишь?! – взорвался он.

Мужчина оглянулся на Шурку, как на союзника в чужой крепости – послал понимающий взгляд.

– Хорошо, – сказал он. – Я готов пойти навстречу. Я принимаю предварительные условия, и в любой момент готов к конкретным переговорам, только дайте знать. Единственное, о чем я прошу: сейчас у меня физически нет всей суммы. Деньги вложены в дело, откат верный. Я прошу предоставить мне отсрочку еще на три дня. Потом можете включать счетчик, слать пацанов – я отвечаю.

Ольховский откинулся в кресле и раздул ноздри. Шурка понял, что подвергнут кастрации, протянут на лине под килем и на том же лине, с которого еще капает, повешен на нок-рее. Он дернулся всеми суставами, как паяц, через которого пропустили электрический разряд. Командир прохрипел невнятное и тяжелым движением век показал, что принимает информацию к сведению и не исключает возможность договориться.

– Все, что у меня есть сию минуту, – это тридцать тысяч наличными… и еще кое-что в счет уплаты. Вы согласитесь взять?

Шурка отчаянно артикулировал, тараща глаза ромбами.

– К-ха, – сказал Ольховский. – К-хе.

– Допустим, – сказал он.

– Означает ли ваше допустим, что вас устраивает мое предложение?

Шурка, бешено соображая, кивал с риском стряхнуть голову с позвоночного столба, шея трещала и рассыпалась от тряски.

– В том случае, если все остается без всяких последствий, – как бы на ощупь перешел Ольховский на казуистику гостя, когда говорилось все, и при этом ничего не называлось. Ох нелегко разбираться по понятиям, – безуспешно пытался соображать он.

– Разумеется! – облегченно расцвел мужчина. И обернулся к Шурке: – Позови моего пацана из катера, пожалуйста.

Пацан, привязав катер к штормтрапу, пришел со своим саквояжем. Он молча поставил саквояж у ног хозяина и отступил, заняв место по чину рядом с Шуркой.

Мужчина открыл саквояж и вынул сигарную коробку. Поставил на стол перед Ольховским:

– Прошу вас, Петр Ильич.

Каперанг открыл розоватый кедровый ящичек с изящным золотым тиснением и латунным замочком. Внутри лежали три пачки по десять тысяч долларов.

– Это все? – без всякого выражения спросил он.

– Вы разрешите закурить?

Произошел ритуал закуривания по достижении договоренности. Мужчина достал Давидофф, Ольховский – хранимую для представительства пачку Мальборо. Каждый из подчиненных сделал два шага вперед и щелкнул зажигалкой под сигаретой начальства: пацан – Ронсоном, Шурка – разовой штамповкой. В глазах мужчины что-то промелькнуло.

Две струи дыма были выпущены с глубоким облегченным выдохом.

– Итак? – промолвил Ольховский с восхитившей Шурку холодностью.

– Я сказал, что сию минуту больше нет, и вы согласились, при условии, что в счет части суммы я сдам товар. Так?

– Ну-с.

Мужчина запустил руку в саквояж и извлек оттуда вороненый смазанный маузер с длинным двухсотмиллиметровым стволом.

– Испанские. Астра. Фирма хорошая. Рыночная цена – у нас до полутора. Вы согласны по этой цене зачесть одиннадцать штук?

Ольховский посмаковал взглядом маузер, потер один глаз, словно тот натрудился больше другого или увидел нечто не вызывающее доверия, и отдулся.

– Вы бы еще берданки предложили, – со светским укором вздохнул он.

– Можете взглянуть на год изготовления – новье. Безотказность, пробивная сила – вне конкуренции, патроны – без проблем, от ТТ.

– По одной, – скупо отвесил Ольховский.

– Что ж, – с ноткой горечи согласился мужчина, – где-то они могут стоить дешевле. Одиннадцать – за пятнадцать тысяч: согласны?

– А патроны? – поинтересовался Ольховский, поражаясь своему вхождению в роль, которой он не знал и сейчас.

– Конечно. По полста на ствол. Не китайские, а польские, это хорошее качество. Витек!

Пацан Витек выдвинулся, левой рукой поднял саквояж и, держа на весу, правой в ряд разложил вдоль стола одиннадцать маузеров. Перед центром этого арсенального строя, бликующего лосненым воронением, он построил штабелек из одиннадцати белых коробочек: по пятьдесят патронов 7,62 в каждой. Указанный на маузерах калибр 7,63 был им адекватен.

– Слонобои, – сказал мужчина. – Жалоб не поступало.

Необязательные уже по завершении сделки его слова воспринимались как премия в довесок.

Пацан позволил себе улыбнуться. Мужчина поднялся и протянул руку:

– Значит, по рукам.

– Простите, – сказал Ольховский, – руку подать не могу.

– Обойдемся без жестов. – Мужчина убрал руку. Лицо его ничего не выразило. – Значит, мы расстаемся без претензий.

– Без.

– Будьте здоровы.

– Будьте и вы. Шура, проводи.

– Есть проводить!

На палубе озабоченно сияющий Мознаим руководил четырьмя матросами, пыхтевшими над носилками с новым трансформатором.

Бригадир, лидер, пахан, авторитет или кто он там был, спустился в катер, пацан ему следовал, одновременно как бы прикрывая. Они были спокойны, ни на кого не смотрели и не прощались – ни одного лишнего жеста. В этой их обособленности чувствовалась своя этика и ничем не поколебленное самоуважение.

Шурка отметил, что саквояж оставили в каюте как нестоящую мелочь, тару.

Катер чихнул и пошел к берегу.

– К отходу по местам стоять! – загремела трансляция двойной дозой командирского металла. – Машине – самый малый! Поднять якоря!

Народ с преувеличенным усердием понесся по своим местам.

С железной выдержкой выждав час – убедиться в отсутствии погони и показать характер, пусть подергаются в ожидании, подлецы, – командир вызвал на разборку пятерых подчиненных, которые, судя по всему, делались все менее подчиненными.

– Я командовал дураками, дураки командовали мной, – начал он свою речь с констатации типовой карьеры, – но чтобы дураки делали меня еще большим дураком – это впервые. Спасибо за службу, товарищи матросы, старшины и мичманы. Кто мне изволит объяснить этот жест вопиющего меценатства, которому мы столь успешно подверглись?

Пятеро стояли смирно. Кондрат шмыгнул носом, из которого неожиданно потекло, промокнул большим пальцем каплю и объяснил. Вероятно, примерно таким образом Аль Капоне объяснял большому жюри неуплату налогов исключительно бескорыстной любовью и милосердием к обездоленным, и милость к падшим призывал. При всей нелепости рассказа в происшедшем прощупывалась свои логика.

– Вор у вора дубинку украл, – потер щеку Ольховский. – Нас, стало быть, не за тех приняли. У них тут свои разборки и счеты, и вы, похоже, очень удачно вклинились со своей… акцией во внутренние отношения этих криминальных хозяев банков и прочих нефтепроводов. Военно-морской флот, значит, в качестве наемных бойцов, по договору напущенных на задолжавшую сторону с операцией устрашения. Крейсер на побочном заработке – мимоходом, значит, пригрозили им. Ну-ну…

– Ведь очень хорошо все вышло, товарищ капитан первого ранга! – предложил радоваться Шурка. – Ну прикиньте сами – сплошные выгоды для всех!

– Товар нам скинули, я думаю, неликвидный, – добавил сигнальщик. – Во дурынды какие! Испанская дешевка, глоки, поди, не притаранили.

– А если они потом друг друга все перегрохают – только чище станет, – пожелал Кондрат.

– Вы рассуждаете прямо как министр внутренних дел. Государственные умы! – вздохнул Ольховский.

По совещании с Колчаком маузеры он решил раздать. Дальнейшие неприятности в рейсе не только не исключались, но были почти гарантированы – так уж спокойней иметь своих людей вооруженными, нежели беспомощными перед любой кучкой шпаны со стволами.

Обращаться с этим фольклорным оружием никто, конечно, не умел. Не сразу сообразили, как сверху набивается патронами магазинная коробка.

Проходя пустым берегом и убедившись по карте в отсутствии ближайших селений, вылезли на палубу пристреливать: Колчак дирижировал шеренге.

В столярке стали ладить коробки-кобуры из дерева и фанеры, припоминая и споря, как они выглядели на картинках и в старых фильмах. Запасные ремни порезали на узкие полоски и приладили к светло-желтым, пахнущим стружкой и лаком коробкам, которые стали болтаться на бедре с необыкновенной лихостью.