Текст книги "Мальтийская цепь (сборник)"

На другой день с одиннадцати часов утра начали приезжать к Литте с визитом люди не только бывавшие у него прежде, но и те, которых он вовсе не знал. Тут были и его сослуживцы, и гражданские чиновники, и придворный, который «возобновил» с ним вчера знакомство, и тот, который «следил» за его успехами в шведскую войну, и даже сам Безбородко. Все они приезжали как будто невзначай, осведомиться о здоровье графа, как, мол, он сегодня себя чувствует и вообще все ли обстоит благополучно у него.

Литта принял первого посетителя вежливо и любезно, и только что простился с ним, как явился второй, потом еще два сряду. Литта принял и их. Они посидели, поговорили и уехали. Но за ними последовали новые и новые, и с каждым часом все больше и больше.

Литта, не привыкший к толчее, вдруг устроившейся теперь у него в доме, почувствовал, что у него просто разболелась голова. Лакеи с ног сбились. Он выбрал минуту и, взяв шляпу, хотел уйти, но на лестнице его поймал опять какой-то господин, уверявший, что встречался с ним у баронессы Канних и что ему «очень приятно», и т. д.

Наконец Литта велел не пускать к себе никого, сказать, что его нет дома, что он нездоров, болен, умер – все, что хотят, лишь бы его оставили в покое.

Боясь теперь сделать новую попытку выйти из дома, чтобы опять не поймал его кто-нибудь на лестнице, граф сидел у себя в кабинете, как арестованный, досадуя на всех и все, а к его подъезду то и дело подъезжали кареты и сани. И каждый из этих посетителей воображал, что придумал что-нибудь новое, что он один только явился к Литте, чтобы «вовремя» забежать к человеку, который был, по общему голосу, на пороге «случайности». Этот «общий голос», столько раз обманывавший, безосновательный, иногда даже ни на чем не основанный, все-таки еще возбуждал к себе доверие людей, которым, видимо, мало было что делать, кроме как сновать по городу и накидываться с жадностью на каждую новость. Теперь Литта узнал, что таких людей было в Петербурге гораздо больше, чем можно было ожидать этого.

Из иностранной коллегии ему принесли формальное извещение, что ему будет дана частная аудиенция по делам Мальтийского ордена.

Он знал, что он – единственный теперь мальтийский рыцарь в Петербурге, знал, что с переходом от Польши к России части ее владений Острожская ординация была теперь в черте русской территории, что отношения ее к правительству еще не выяснены и что давно следовало бы возбудить о них вопрос. Вчера на балу государыня сама вспомнила об этом, и так как не в ее привычке было откладывать дело в долгий ящик, то она приказала послать ему это извещение. Все это было весьма просто и естественно, и никто, собственно, не имел права делать из этого каких-нибудь дальнейших выводов.

Литта понимал это, но его заботило в данном случае совсем другое. Если начать дело и желать довести его до благоприятного для ордена решения, для этого нужны были деньги, и, может быть, большие. Между тем Литта не знал, когда еще получит свои деньги из Италии, а в настоящую минуту для него было даже затруднительно обставить должным образом свое появление на аудиенции. Требовались почетная карета, ливреи, и для него самого, носившего в последнее время русскую военную форму, необходим был роскошный наряд мальтийского рыцаря, который он уже давно не надевал. Все это стоило недешево, времена, когда братья ордена довольствовались скромным одеянием с белым полотняным крестом на груди, давно прошли, и теперь нужно было явиться к блестящему двору могущественной государыни с подобающей роскошью, к которой привыкли тут. У Платона Зубова, например, одни кружева стоили около тридцати тысяч рублей, не говоря уже о бриллиантах.

Как раз в то время, когда Литта занимался расчетами и соображениями, пред ним явился его итальянец-камердинер.

– Что вам? – спросил граф.

– Какой-то человек желает видеть эчеленцу, – проговорил камердинер.

– Я сказал, чтобы никого не пускали ко мне!.. Что ж вам еще нужно? – ответил Литта и отвернулся к окну.

– Но этот человек говорит, что у него есть дело к эчеленце.

Граф, не отвечая, продолжал задумчиво глядеть пред собою.

– А вы послали за Абрамом? – спросил он вдруг. – Мне нужно его.

– Он обещал прийти сегодня, – ответил камердинер и, подождав немного, добавил: – Так что же, эчеленца, прикажете ответить тому человеку?

– Какому человеку? Ах, тот, что пришел!.. Да кто он такой?

– Почтенный старик немец; он назвал себя господином Шульцем и велел просить эчеленцу, чтобы вы его приняли.

Литта пожал плечами. Он не знал никакого Шульца.

– Да что это: господин, чиновник? Каков он собою? – спросил он опять.

– Он скромно одет, похож на иностранного купца.

– Просите! – сказал наконец Литта.

Шульц вошел и почтительно поклонился графу. Это был высокий старик с бородой, в синих очках и с подстриженными волосами. На нем были коричневый шерстяной камзол, такие же панталоны, синие нитяные чулки и толстые башмаки с пряжками.

– Позвольте мне, граф, – заговорил он по-немецки, – представиться вам: я – бриллиантщик по профессии… недавно явился в Петербург…

Литта, уже раздраженный сегодняшним утром, недружелюбно смотрел на него, но это, видимо, мало смущало старика Шульца. Его лицо было совсем спокойно, и, как ни вглядывался Литта в его темные, выпуклые очки, плотно прижатые к лицу, он не мог рассмотреть скрытых за ними глаз.

– Садитесь. Что, же вам угодно? – спросил он.

Старик немец опустился на стул, и Литта только теперь заметил, что в его руках был небольшой футляр черного сафьяна. Шульц открыл футляр и подал Литте. Там лежал великолепный мальтийский крест белой финифти, осыпанный кругом бриллиантами и приделанный к цепи, на которой тоже сверкали драгоценные камни.

– Дивная работа! – не мог удержаться Литта.

Он с трудом говорил по-немецки, припоминая слова, но все-таки довольно порядочно.

– Может быть, вам, как мальтийскому рыцарю, пригодится эта вещь? – заговорил Шульц. – Я бы с удовольствием продал ее, граф.

Литта задумался. Бриллиантовый крест был действительно очень хорош и нужен был ему в особенности теперь, чтобы явиться ко двору. Но чем заплатить сейчас?

– Если вы сомневаетесь насчет денег, – подхватил Шульц, как бы угадывая его мысли, – то достаточно будет вашего слова – скажите: когда можно будет получить, и я обожду. Таким людям, как вы, можно доверить.

– Но ведь вы меня совершенно не знаете. Я в первый раз вас вижу, – возразил Литта,

– Я знаю мальтийских рыцарей, – ответил Шульц, пожав плечами.

– Скажите, это – ваша работа? – спросил опять Литта, разглядывая крест и поворачивая его к свету, чтобы заставить играть камни.

– Нет, эта вещь досталась мне случайно, я приобрел ее еще в Германии, и вот до сих пор не мог найти покупателя, а переделать на другое жаль – работа хорошая.

Литта долго еще любовался работой.

– Вот видите ли, – заговорил он наконец, – мне действительно нужен был бы этот крест, но теперь я не могу дать вам даже задаток: я не знаю, когда получу деньги, которые жду. Но если вам угодно подождать…

Шульц встал с места и поклонившись произнес:

– Я повременю; вы можете оставить вещь у себя.

Литта тоже встал. Почтенный вид старика и то доверие, которое он оказывал ему, невольно заставили графа отнестись к нему с уважением.

– Я вам дам сейчас расписку – на какую сумму только? – проговорил он, наклоняясь над бюро и ища бумагу.

Старик улыбнулся широкою улыбкой.

– Не надо расписки; ваше слово должно быть крепче всякого документа.

И, поклонившись еще раз, он вышел из комнаты, затворив за собою дверь.

Литта сейчас же пошел проводить его, но ни в соседней комнате, ни в следующих не настиг его: Шульц исчез так быстро, словно его вовсе не было.

На лестнице Литте раскланялся Абрам, за которым он посылал утром и который ждал его теперь. С этим Абрамом многие имели дела в Петербурге, и, между прочим, у него в руках уже было несколько расписок графа Литты за деньги, ссуженные под большие проценты.

– А, это – ты! – кивнул ему граф. – Ты не видел, прошел мимо тебя сейчас высокий… старый…

Абрам открыл широко глаза и, видимо, не мог взять в толк, что ему говорили.

– Граф присылали за мной, – заговорил он, – и вот я тут. Графу нужна моя служба, я услужу графу…

Литта не стал расспрашивать его дальше. Несмотря на свое шестилетнее пребывание в России, он еще плохо владел русским языком и столковаться ему с Абрамом было затруднительно, когда дело не касалось денежного вопроса.

– Ступай! – сказал он ему и повел к себе в кабинет. Придя сюда, он приблизился к бюро, отложил в сторону крест, на блеск бриллиантов которого так уставился Абрам жадными глазами, и, сев в кресло, быстро проговорил:

– Мне нужны деньги…

Он знал, что Абрам будет сначала вздыхать и охать, но потом все-таки даст и сдерет проценты вперед. Но, к его удивлению, Абрам кивнул головою и, хитро прищурившись, проговорил:

– Я знаю это. Как меня пришли сегодня звать к господину графу, я уже знал, что графу деньги нужны теперь.

– Откуда же ты знал это? – сдвигая брови, спросил Литта.

– Я все знаю… Мне многое известно, господин граф. Сколько же вам нужно?

– А сколько ты можешь дать?

– А если граф не будет скупиться, то сколько он пожелает.

Литта принялся пересматривать счета, подсчитывать и наконец, в двадцатый раз, убедился, что меньше пяти тысяч ему не обойтись на первое время.

– Пять тысяч теперь и через две недели еще столько же, – проговорил он.

– Много, много денег! – не утерпел-таки вздохнуть Абрам. – С собою у меня нет столько – я принес только три тысячи… Если господину графу угодно… – И он, опустив руку в карман, вынул оттуда пачку билетов и выложил их на стол, после чего добавил: – Остальные будут доставлены.

Литта с каким-то словно омерзением поглядел на эту пачку.

«А не бросить ли это все? Зачем, к чему это? Разве нельзя продолжать жить, как прежде? – пришло ему в голову. – И почему этот Абрам вдруг так охотно старается всучить мне свои деньги сегодня? Смотрит и боится только, чтобы я не отказался от них, и ждет расписки на двойную сумму, с причислением процентов?.. Как все это гадко!..»

И в то же самое время Литта уже брал бумагу, сгибал ее пополам и, взяв перо, нес его к чернильнице. Его взор нечаянно упал на отложенный в сторону крест, вдруг особенно блеснувший в эту минуту. Вероятно, угол света, под которым лежал теперь крест, был особенно благоприятен для игры камней.

Но в этом случайном блеске было еще как будто что-то странное. Узор маленьких камешков, окружавших большие бриллианты, точно составил четыре буквы. Это был один миг, но Литта прочел в них латинское слово: «cave» – «берегись!». Однако он моргнул глазами, окунул перо в чернильницу и стал писать расписку.

Абрам взял ее, когда она была готова, оставил деньги и ушел.

«Что это? Показалось мне или на самом деле так? – подумал Литта и, взяв крест, стал внимательно рассматривать его. Но как он ни поворачивал его, под каким углом ни смотрел, – ничего особенного нельзя было заметить. Это была теперь простая ювелирная вещь – очень тонкой работы, правда, и только. – Однако ж он не сказал мне даже цены, – вспомнил Литта, – и не оставил адреса», – но, осмотрев футляр, нашел на внутренней стороне его адрес Шульца, который жил на Морской, и тут же решил, что сегодня же пойдет к нему и заплатит хоть что-нибудь из полученных от Абрама денег.

Беспокойному дню, начавшемуся так тревожно, не суждено было кончиться отдыхом, на который рассчитывал Литта вечером.

Пред обедом ему принесли записку от баронессы Канних. Она была составлена очень ловко, на самом изящном французском языке. Баронесса звала его к себе вечером и давала понять, что если он откажется, то это будет принято за выражение гордости с его стороны и за пренебрежение, с которым-де он отнесется к прежним и старым друзьям своим. Словом, выходило так, что если не отправиться к этой Канних, то это будет служить подтверждением возникших догадок: «Вот, мол, я какой! И знать вас больше не хочу!»

Как только стемнело, Литта оделся и пешком пошел отыскивать лавку Шульца. Он нашел ее не без труда, но она оказалась запертою снаружи очень плотно железными ставнями. Литта решил не стучать, подождать до завтра, когда лавка будет днем, по всем вероятиям, открыта, и направился к баронессе.

Здесь его сейчас же приняли. Он думал, что у Канних вечер, что он застанет у нее много народа, но в сенях толкались только домашние лакеи и шуб на вешалках не было.

– Баронесса одна? – спросил Литта у швейцара.

– Пожалуйте-с! – крякнув, ответил тот, кланяясь и величественно простирая руку к лестнице.

Граф поднялся по мягкому красному ковру, в котором так и тонула нога, прошел пустой зал, помпейскую комнатку и очутился в большой красной гостиной, где бывал обыкновенно у баронессы. Гостиная оказалась пуста. Литта остановился в ожидании хозяйки.

– Это – вы, граф? – послышался ее голос. – Войдите сюда.

Против той двери, в которую вошел Литта, была другая. Она обыкновенно была скрыта шелковою гардиной, но сегодня последняя была поднята и дверь полурастворена.

Литта направился на звавший его голос и вошел в соседнюю комнату, в которую его допускали теперь в первый раз.

Это был так называемый «маленький будуар» – le petit boudoir – хозяйки, обтянутый сплошь белым атласом, увешанный зеркалами и картинами, на которых нимфы кружились вокруг безобразного Пана или убегали от преследования сатиров. На камине, на фарфоровых часах, пастушок обнимал свою пастушку, мягкий розовый полусвет лампы ласкающе лился с потолка.

Баронесса, вся в кружевах и в лентах, сидела на софе, выставив как бы случайно из-под пышной оборки узенький носок, обутый в атласную туфлю.

– Здравствуйте! – встретила она Литту, протягивая ему руку. – Садитесь… Я уж думала, что вы не приедете!

Граф поцеловал протянутую ему руку и не совсем ловко уселся в какое-то безобразное низкое кресло, не привычный к такой мебели.

– Я думал, баронесса, что у вас будет много народа, – проговорил он.

Ни будуар, ни сама баронесса с ее кружевами не произвели на него пока никакого впечатления.

– А застали меня одну? – подхватила она. – И жалеете об этом?.. А?

Литте нужно было ответить, что «нет, напротив, и т. д.», этого требовали вежливость и приличие. Он, разумеется, так и сделал.

Но баронесса осталась недовольна его тоном.

– Что это, граф? – сказала она. – Вы точно обедню служите – так говорите торжественно… Да вам неловко… Сядьте поудобнее… подвиньтесь ближе, вот так!

Литта подвинулся и поправился, отчего, впрочем, ему не стало ни удобнее, ни ловчее. Его золотая шпага с надписью «За храбрость» уперлась в пол и мешала ему. Он начинал ощущать в себе не то робость, не то какое-то неприятное чувство. Он знал, что стоит только раз пересилить в себе это неприятное чувство и все, что окружало теперь его, понравится и будет очень приятно. Но он не хотел, чтобы это было так.

– Я к вам ненадолго, баронесса, – проговорил он, – я сегодня ужасно устал, да и вы, может быть, кого-нибудь ждете еще? – добавил он, как бы не желая принимать на свой счет розовый полусвет будуара и кружевной наряд хозяйки.

– Я вас ждала одного, – протянула она и посмотрела прямо в глаза Литте.

Он невольно опустил свои глаза.

– Отчего же ненадолго? – продолжала она. – Вы останетесь до тех пор, пока вас не отпустят. Вы знаете, власть женщины иногда бывает сильнее воли мужчины.

«Что же это? Вызов на состязание? Ну хорошо же!» – подумал Литта и ответил:

– Не всегда, баронесса. А впрочем, кто будет жить, тот увидит…

– И кто захочет, тот всего достигнет! – в тон ему продолжала Канних.

Между ними начался тот обычный в то время разговор полунамеков, недосказанных фраз и ответов, которым в особенности баронесса придавала какой-то тайный, сокровенный смысл, будто бы понятный только ей и ему. Все это было давно известно, в моде, и даже, так сказать, выработано практикой в очень узкую форму; но во всем этом – и в разговоре, и в этой обстановке полуосвещенного, пахнувшего курениями будуара с нимфами и пастушками, и в красивой женщине, пред которой сидел Литта, – было что-то опьяняющее, нежное, соблазнительное и манящее к себе.

Разговор длился. Лита давал реплики, но все время оставался в границе, от которой они начали, не переступая ее и как бы нарочно дразня баронессу. Наконец она вдруг замолчала, откинула голову назад и, прищурившись, стала смотреть на графа сквозь свои подведенные черные ресницы. Литта потупился и, равнодушно помахивая положенною одна на другую ногой, тоже замолчал с таким видом, что он сколько угодно готов сидеть так.

– Знаете что, – начала наконец баронесса, – я вам откровенно скажу: вы никуда не годитесь, никуда! – протянула она и вдруг села совсем прямо на своей софе, спустив ноги совсем на пол.

– Отчего так? – спросил Литта.

– Нет, граф, совсем другого нужно бы было на ваше место, совсем другого… Скажите, неужели с женщиной наедине вам так же легко, как под огнем неприятеля?

«Совершенно так же», – хотел сказать Литта, но остановился и опустил голову. Он вспомнил в этот миг о Скавронской и почувствовал, что не может совсем искренне, совсем правдиво сказать свое «совершенно так же!». И тут же, досадуя на себя, зачем он оскорбил свою чистую грезу о той, которую любит, вспоминанием в такой обстановке, где все не шло этой грезе, он поднялся со своего места и, оборвав разговор, стал прощаться.

– А!.. Бегство не есть победа! – произнесла с торжествующим оттенком баронесса. – Я надеюсь, мы скоро увидимся.

Литта чувствовал в себе теперь какое-то недовольство собою, точно сделал что-нибудь дурное. Он раскланялся с баронессой и скорыми шагами, почти бегом, вырвался от нее с тем, чтобы никогда больше не вернуться сюда.

О полученном им приказании от двора явиться на аудиенцию по поводу дел ордена Литта послал подробное донесение на Мальту и, уверенный, что там это будет встречено сочувственно, стал готовиться к приему во дверце.

В назначенный день все было готово. Литта в богатом красном камзоле с великолепным бриллиантовым крестом на груди и с бриллиантовыми пуговицами и пряжками на башмаках, в собольей шубе сел в восьмистекольную золоченую карету с белыми мальтийскими крестами, запряженную шестью белыми лошадьми цугом. На козлах кареты был кучер с лакеем в ливреях с золотыми галунами, а на запятках, в таком же одеянии, стояли два гайдука. У лошадей шли скороходы с черными и белыми перьями на головах. Все это было устроено частью в долг, частью на деньги, полученные от Абрама, который принес, как обещал, остальные семь тысяч.

Карета подъехала к большому подъезду Зимнего дворца, и два придворных камер-лакея, ожидавшие у дверей, высадили Литту под руки.

Аудиенция была частная (Литта не имел верительных грамот), и потому прием происходил без всякой торжественности и без присутствия двора. Графа встретил и провел дежурный камер-юнкер к покоям государыни.

Императрица приняла мальтийского кавалера в кабинете, у того самого столика, у которого выслушивала доклады своих сановников. Но наряд на ней был не тот, в котором она обыкновенно слушала эти доклады. Теперь на ней был парчовый молдаван, опушенный мехом и застегнутый у горла драгоценной пряжкой, а напудренные волосы были собраны кверху.

Взглянув на нее, Литта сейчас же заметил ту огромную разницу, которая была в ней теперь, в сравнении с тем, как он привык видеть ее на балах или торжественных выходах. Теперь государыня была совсем другая, не строгая, не та, пред которою смутился даже саркастический Вольтер на торжественном приеме; теперь она была просто замечательно сохранившеюся, несмотря на свои годы, женщиной с ясными, умными, глубокими глазами и чарующей улыбкой, показывающей ее ровные до сих пор, белые, как жемчуг, зубы.

– Здравствуйте, граф, – проговорила она, когда Литта целовал ее руку. – Сядьте здесь… Поговорим! – и она показала на стул.

Литта сел.

– Итак, – начала Екатерина, – ваша Острожская ординация теперь находится в моей земле. Я много слышала о мальтийских рыцарях и всегда считала их достойными людьми. Мое всегдашнее желание было видеть их на своей службе; познакомьте же меня поближе с вашим уставом и с организацией ордена.

Литта поправился на своем месте и начал говорить и объяснять то, что от него требовали. Он говорил хорошо, плавно, не торопясь и не затягивая речи, Екатерина слушала его, изредка делая вопросы и замечания, которые ясно подтверждали, что недаром ум русской государыни был признан и прославлен повсеместно.

Этот живой и бойкий разговор увлек Литту, и он чувствовал, что давно с таким удовольствием не говорил ни с кем и что в данную минуту желал бы одного – чтобы как можно дольше не прекращалась эта беседа.

– Ну а с Острожской ординации вы последнее время не получали доходов, кажется? – спросила государыня, снова возвращаясь к первоначальному предмету разговора.

– То есть пока она была во владении Польши, Ваше Величество, – ответил Литта.

– Ну, я надеюсь, что теперь орден не понесет никаких убытков. Я уже сделала распоряжение, чтобы снеслись с Великим магистром о назначении при моем дворе министра-резидента Мальты, и указала на вас, как на человека, который мог бы занять это место.

Литта поклонился. Ему в эту минуту казалось, что лучше этого ничего и придумать нельзя.

Екатерина улыбнулась ему тою улыбкою, которою она одна только умела улыбаться, и промолвила:

– Теперь мы будем видеться с вами.

– Если Ваше Величество позволите только, – опять поклонился Литта.

Во всем этом разговоре и в последовавшем затем в течение всей аудиенции не было сказано ни слова, не касавшегося дела, и, несмотря на это, все было так живо и интересно, как будто это был простой разговор, задушевный и самый приятный.

На прощанье Екатерина опять протянула Литте руку и сказала: «До свиданья».

Он вышел из кабинета опять с тем же чувством восторга и уважения к государыне, которое охватило его в первую минуту на балу у Безбородко, когда она, поговорив с ним, отошла от него. Была ли это симпатия, преданность, удивление – Литта не знал, но не мог не признать, что ему очень легко и хорошо на душе. И, если бы, казалось, теперь к нему кто-нибудь подошел с малейшим намеком на что-либо, он готов бы был растерзать его, может быть, на месте.

Тот же камер-юнкер, который провел Литту, провожал его снова по бесконечному ряду парадных комнат дворца, где изредка в определенных местах у дверей стояли часовые, отдававшие им воинскую честь.

На площадке лестницы Литта встретился с молодым человеком в генеральском мундире и, находясь еще под влиянием своей беседы, не обратил сначала на него внимания и не сразу узнал его. Это был князь Зубов. Последний окинул Литту с ног до головы испытующим, недобрым взглядом и, видимо, ждал от него поклона.

Граф узнал его не столько по его внешнему виду, сколько по своему собственному внутреннему отталкивающему чувству, которое всегда испытывает сильный и крепкий человек к изнеженному и слабому существу, родившемуся мужчиной и не сумевшему стать им в жизни. Этот красивый, женственный двадцативосьмилетний мальчик всегда был противен ему. Поэтому и теперь он смело встретил вызывающий, дерзкий взгляд князя и мимоходом чуть заметно кивнул ему головою. Зубов, не ответив на поклон и не меняя выражения, посмотрел ему вслед.

Провожавший Литту камер-юнкер отлично заметил это бессловесное выражение вражды и сделал отсюда свое заключение.