Текст книги "Мальтийская цепь (сборник)"

IX

Денис Иванович, вчера еще на балу решивший, что ехать к Лопухиной ему сегодня незачем, отправился, как обыкновенно, в сенат и занялся там делами. Однако около часа, в обед, сенатор Дрейер призвал его к себе, и довольно вскользь упомянув о пряниках, так, больше для порядка, очень серьезно спросил, не забыл ли коллежский секретарь Радович, что Екатерина Николаевна Лопухина приказала ему явиться сегодня к себе! Вышло так, что Дрейер прибывал к себе Дениса Ивановича не столько по делу о пряниках, сколько для того, чтобы напомнить ему о визите к Лопухиной. Это равнялось уже почти приказанию по службе, и Денис Иванович увидел, что – хочешь не хочешь – ехать нужно.

Екатерина Николаевна с падчерицей вернулась с парада, произведенного Павлом Петровичем московским войскам, и только что пообедали, когда приехал к ним Денис Иванович. Он застал у Лопухиных Оплаксину с племянницей. Сам Лопухин был в сенате.

Радович, в сущности, так и не понял, зачем призвала его к себе Екатерина Николаевна, хотя провел у нее два часа. Она была очень рассеянна и как будто даже взволнована, но встретила Дениса Ивановича очень любезно, однако в разговоры с ним не вступала, а сказала, чтобы он шел с барышнями в сад.

Радович решил, что ей, вероятно, теперь некогда, а потом она призовет его и поговорит, по-видимому, по какому-нибудь делу, потому что, с какой стати ей было иначе звать его так к себе? Он пошел с барышнями, то есть с красавицей Анной и Валерией, племянницей Оплаксиной, в сад, и там они стали играть в бильбокэ, потом в серсо. Сначала Денис Иванович играл только, чтобы доставить барышням удовольствие, и все ждал, что его позовет сейчас Екатерина Николаевна, но вскоре увлекся игрой и забыл об этом.

Анна играла довольно невнимательно, Валерия же, напротив, – с большим удовольствием и такою горячностью, какую трудно было ожидать от нее, обыкновенно безучастно вперявшей взор в небо. Тут откуда взялись у нее развязность, грация и даже смех.

Она, по-видимому, так искренне принимала к сердцу удачу и неудачу, что Денису Ивановичу было приятно подавать именно ей кольцо серсо, а не Анне. Последняя к тому же смущала его своею величественною, холодною красотою. Да и знал он ее гораздо меньше Валерии, которая с теткой бывала у них. Только никогда Денис Иванович не замечал у Валерии живости, какая явилась у нее вдруг теперь. Правда, до сих пор он видал ее исключительно в обществе тетки и старших.

Из сада перешли в большой прохладный зал и тут стали играть на китайском бильярде. Денис Иванович и этим делом занялся с воодушевлением, почти ребяческим. Играл он очень плохо, но так весело смеялся своим неудачам, что увлек своею веселостью даже неприступную Анну.

Наконец в дверях зала показалась с Лопухиной Оплаксина, собиравшаяся уезжать.

– Да, да, далеко Петру до Куликова поля! – рассудительно говорила Анна Петровна, заканчивая разговор и прощаясь.

У ее племянницы сейчас же потухло оживление, и она, тоже прощаясь, низко присела пред Екатериной Николаевной.

Лопухина, простившись с Оплаксиными, простилась и с Денисом Ивановичем, сказав ему, чтобы он завтра тоже приезжал. Значит, оставаться дольше ему было нечего, и он ушел в полном недоумении. Выходило, что он был у Лопухиных лишь ради того, чтобы играть с барышнями в бильбокэ, серсо и на китайском бильярде.

Однако хотя это могло показаться очень глупо, но Денис Иванович не жалел потерянного времени. Он провел его очень недурно и был доволен, и вместе с тем удивлялся, как он не замечал прежде, какова на самом деле племянница Оплаксиной.

«Вот тебе и “старое диво”!» – думал он, вспоминая, как ловила она кольца и как смеялась, когда его шарик не попадал на большую цифру в бильярде.

Вернувшись домой, он переоделся, сам вычистил свой мундир, повесил его в шкаф и сел у растворенной двери на свою вышку с книгой в руках. И, чем дольше сидел он, тем сильнее охватывало его чувство никогда не испытанного им до сих пор довольства и наслаждения жизнью. Он читал и не вдумывался, и сейчас же забывал прочитанное, и был далеко от дома, от отношений к матери, к Зиновию Яковлевичу и ко всему, что обыкновенно не давало ему покоя и точило его постоянно и неотступно. И вместе с тем он не грезил, не думал ни о чем, не заставлял насильно работать свое воображение, чтобы забыться и отрешиться от окружавшей его действительности.

На лестнице к нему наверх послышались шаги, чьи-то чужие. Это не Васька шел. Денис Иванович очнулся, встал и обернулся к двери.

В дверях показался лакей Степка и повалился ему в ноги.

– Что ты, что с тобой? – испугался Денис Иванович.

– Барин, батюшка, заступитесь вы за меня! – завопил Степка громким голосом.

– Да полно, встань, встань ты! Встань и расскажи толком! – повторил Денис Иванович, силясь поднять с пола лакея.

Степка поднялся, но, не вставая с колен, сложил руки и, смотря на Дениса Ивановича снизу вверх, в молитвенной позе продолжал исступленно просить его:

– Заступитесь, батюшка! За что же с человеком поступать так, ежели он ни душой, ни телом не виноват?

– Да ты встань, – настаивал Денис Иванович, но так как Степка не вставал, то он сам опустился на одно колено пред ним и проговорил: – Ну, вот так и будем стоять, коли хочешь, друг пред другом.

Степка, никак не ожидавший этого, оторопел и вскочил как ужаленный.

– Барин, да что же это? – задрожал он всем телом.

– Ты успокойся, – внушительно приказал ему Денис Иванович и положил ему руку на плечо – Ну, говори толком, что случилось?

У Степки судорога сжимала горло, и рыдания душили его, но он силился выговорить сквозь них:

– Меня в деревню ссылают… огороды копать… А ни за что… Я ни душой, ни телом… ни даже выговора не получил, а Зиновий Яклич велит вдруг…

– Тебя в деревню ссылают?

– Да, огороды копать, а у меня тут жена и дочь… Пропадут они без меня тут, да и там, в деревне, дворовому житья нет… Что ж, коли бы за дело… а тут, как пред Богом, ни в чем не виноват…

Степку обидело, возмутило и привело в неистовство главным образом не само наказание, хотя оно было ужасно для дворового, которого, как сосланного и подвергшегося опале, действительно сживали со света и вымещали на нем всю злобу деревни к дармоедам-дворовым вообще, как будто они были виноваты, что господа их взяли к себе в хоромы. Его возмутила несправедливость наказания, свалившегося на него ни за что, и он пришел в такое отчаяние, что решился искать заступничества у молодого барина. Прежде никому это и в голову не пришло бы, но теперь, после вчерашней истории с мундиром, появилась уже заметная брешь в крепости самовластия Лидии Алексеевны, и, как вода в проточенной плотине, устремились помыслы радовичских дворовых к этой бреши.

Денис Иванович никогда не входил в отношения матери и управляющего к слугам и крепостным. Сами крепостные никогда не обращались к нему, а Лидия Алексеевна или Зиновий Яковлевич и подавно; и Денис Иванович вполне был уверен, что все там у них идет, как быть должно, то есть очень хорошо. Вероятно, он и прежде сделал бы все возможное для человека, обратившегося к его заступничеству, но дело было в том, что не имелось веры к нему, что его не считали способным выказать свою волю. И теперь только крайнее отчаяние, почти исступление заставило прибегнуть к нему Степку. И, к радости своей, тот увидел, что не ошибся, сделав это.

– Да ты, верно, натворил что-нибудь? – спросил Денис Иванович.

– Видит бог, ничего, то есть ничем не виноват!

Степка произнес это с убеждением и искренностью.

– Ну, хорошо, ступай за мной!

Денис Иванович спустился по лестнице. Степка за ним.

Внизу уже было известно, что он пошел «жаловаться» молодому барину. Яков Михеевич, дворецкий, несколько взволнованный, ждал; возле него был Адриан, считавшийся самым смелым; еще двое лакеев смотрели в щелку двери, остальная дворня разбежалась и попряталась по углам.

– За что ссылают Степку в деревню? – тихо спросил Денис Иванович у дворецкого.

– Так приказано, – недовольно ответил тот, пробуя, не оробеет ли барин пред его внушительным тоном.

Денис Иванович не оробел:

– Я тебя спрашиваю, что сделал Степка, а не о том, что приказано, – проговорил он.

– Спросите у Зиновия Яклича, – начал было Яков Михеевич, но не договорил, так как неожиданно Денис Иванович покраснел и, перебивая его, крикнул:

– Как ты смеешь отвечать мне так? Ты не смеешь! Я тебя в третий раз спрашиваю, за что ссылают Степку?

– Не могу знать, – пробурчал Яков.

– Не можешь знать? Значит, ни за что! Ведь Степка все время на твоих глазах был?

– Был…

– Провинился он чем-нибудь?

– Не могу знать.

– Хорошо! Скажешь Зиновию Яковлевичу, что я беру Степку к себе наверх, в свое услужение; а ты, – обернулся Денис Иванович к Степке, – сейчас же перейдешь ко мне и ни в какую деревню не поедешь…

И, распорядившись таким образом, он отправился к себе наверх и снова сел с книгой у отворенных дверей на вышку.

Было уже совсем под вечер, и видневшаяся поверх деревьев сада верхушка церковки заалела в розовых лучах заката, когда Васька принес чай, а за ним показался Степка. На этот раз он был тих, сосредоточен и бледен как полотно, глаза у него расширились, дышал он порывисто и тяжело…

– Что с тобой, чего ты еще? – невольно вырвалось у Дениса Ивановича при одном взгляде на Степку.

Тот развел руками, хотел ответить, но задохнулся и не мог выговорить сразу.

– Меня… драть хотят, – произнес он наконец, – на конюшню велели прийти…

– Дра-ать? – протянул Денис Иванович. – За что?

– За то, что я к вам пошел. Говорят, выдерут и в деревню все равно сошлют…

– Ты врешь! – почти крикнул Денис Иванович, опять краснея. – Не может быть, не может этого быть! Если так, я сейчас к матушке пойду…

И, вскочив с места, он быстро направился к лестнице.

Степка поглядел ему вслед и, не ожидая ничего хорошего для себя от разговора Дениса Ивановича с матерью, безнадежно проговорил:

– Пропала моя головушка!

Внизу Яков, дворецкий, попробовал было загородить дорогу Денису Ивановичу со словами: «Велено сказать, что нездоровы, и не пропускать!» – но тот отстранил его, и дворецкий взялся только за виски и закачал головою.

Денис Иванович застал мать в маленькой гостиной. Она сидела с Зиновием Яковлевичем и играла в пикет. Возле нее на маленьком столике лежал флакон с нюхательною солью и стоял стакан с флёр-д’оранжевой водой. Зиновий Яковлевич только что сдал, и Лидия Алексеевна разбирала карты, когда вошел Денис Иванович.

– Маменька, что же это такое? – заговорил он, не дожидаясь, пока она обернется к нему.

Лидия Алексеевна положила карты и выпрямилась. Корницкий слегка прищурился, и рот его скривился деланной улыбкой. У Лидии же Алексеевны теперь не появилось обычной ее презрительной улыбки при разговоре с сыном…

– Маменька, – продолжал Денис Иванович, – я слышал, что лакея Степку без вины хотели сослать в деревню на огороды, а за то, что я не позволил этого и взял его к себе, его хотят сечь!..

Лидия Алексеевна подвигала губами, прежде чем ответить, точно они у нее слишком ссохлись, чтоб заговорить сразу, и наконец произнесла:

– Это – мои распоряжения, и отменять их не смеет никто.

– Ваши? – добродушно удивился Денис Иванович. – Да не может быть!.. Но что же Степка сделал?

– Ты смеешь требовать у меня отчета?

– Не отчета, маменька, но, насколько я знаю, он не виноват! Вы, может быть, ошиблись. Нельзя наказывать человека так… Что он сделал?..

– Не понравился мне, и только. Видишь, – Радович показала на стакан и на флакон, – я больна, нездорова, а ты вламываешься ко мне без спроса и из-за холопа допросы мне чинишь… Ты что же, смерти моей хочешь? Смерти? Ты убить меня пришел? Тогда так прямо и говори…

Она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза, как бы приняв уже заранее положение, в котором собиралась умирать.

Это как будто подействовало на Дениса Ивановича; он уже растерянно и почти робко переступил с ноги на ногу и оглянулся, как бы ища помощи; но дело испортил Зиновий Яковлевич.

Корницкий, не присутствовавший при вчерашней сцене по поводу мундира, вообразил, что Лидия Алексеевна взяла не тот тон, который нужно, и вмешался, как вмешивался, бывало, когда Денис Иванович был ребенком. Он поднялся со своего места и, расправляя плечи своей барственной фигуры, заговорил было:

– Я должен сказать…

– Молчать! – резким фальцетом завопил Денис Иванович. Кровь бросилась ему в лицо, и он задрожал истерично, нервно. – Молчать… Не сметь… разговаривать! Душегубец… Осмеливаться… вводить… мать… в несправедливость. Не позволю! Степку не трогать. Не сметь! – Он выкрикивал слова отдельно, точно выбрасывал их, ставя после каждого точку, как будто каждое из них составляло целое отдельное предложение. – Не сметь, – подступил он к Корницкому, стискивая кулаки, почти с пеной у рта, и, словно боясь сам себя, повернулся и выбежал вон. Но на лестнице раскатился его голос по всему дому и долетел до гостиной. – Сказать всей дворне, – крикнул он дворецкому Якову, – что, если кто тронет Степку хоть пальцем, того я изобью собственными руками.

Лидия Алексеевна билась беспомощно в креслах, мотая головой из стороны в сторону.

Корницкий подобрался, подтянулся весь, и тут только вполне выказалось, что это был за человек. Он подошел к Лидии Алексеевне, положил ей руки на плечи и скорее прошипел, чем проговорил:

– Лидия, тут отчаяние неуместно. Нужно действовать…

– Что же я могу?.. Что же я могу? – слабо отозвалась она. – Ты видишь, он возмущает людей, дворню… Скандал пред холопами… Он не гнушается ничем…

– Он – явно сумасшедший и с ним надо поступить, как с сумасшедшим, – внятно произнес Зиновий Яковлевич…

Лидия Алексеевна вдруг затихла и глянула на него:

– Что ты хочешь сказать?

– То, что есть на самом деле…

– Зиновий!..

– Тогда делайте, как знаете! – и Корницкий отошел…

Лидия Алексеевна взялась за голову.

– Постой! Не соображу ничего. Ты говоришь – сумасшедший?

– Разумеется.

– Тогда нужно доктора.

– Разумеется! Позвольте мне сделать все, что нужно. Я поеду сейчас…

– Ты говоришь, сейчас…

– Нельзя оставлять безумного без помощи.

– Да, без помощи… Тогда поезжай!.. Нет, постой!

– Надо же решиться! – останавливаясь в дверях, проговорил Зиновий Яковлевич. – Завтра он поднимет всю дворню, весь город, наконец…

Лидия Алексеевна махнула только рукой, опустила голову и закрыла лицо…

Зиновий Яковлевич поспешно прошел к себе, на ходу приказал скорее закладывать карету и стал одеваться. Он надел кафтан, навесил все свои ордена, захватил из письменного стола все деньги, какие были у него, и, как-то особенно тряхнув этими деньгами – дескать, при помощи их все можно сделать, – уехал, велев кучеру гнать лошадей.

Одно слово, вырвавшееся у Дениса Ивановича, в порыве бешеного его гнева, заставило Корницкого действовать, не теряя времени, поспешно и решительно. Слово это было «душегубец». Случайно ли произнес его Денис Иванович или нарочно, – Корницкому разбирать было некогда. Слово вылетело и нужно было, значит, действовать.

Вернулся Зиновий Яковлевич поздно, когда давно уже стемнело, почти ночью.

Дом был весь освещен. Его ждали. Лошади были сильно взмылены, но он не велел откладывать карету и оставил ее у крыльца, сказав, что она понадобится скоро опять. На козлах сидел его собственный кучер, вольнонаемный татарин.

Проходя через сени, Корницкий задал грозный окрик, зачем дом освещен и не спят.

– Тушить огни и ложиться! – приказал он. – И чтоб у меня никто пикнуть не смел!.. Яков, распорядись! Потом ко мне придешь…

Мало-помалу огромный дом Радовичей погрузился во тьму и затих. Огни погасли всюду, и в кучерской, и в сторожке.

Корницкий, как был в своем кафтане и в орденах, сидел у себя и ждал. Дворецкий явился к нему с докладом, что приказание его исполнено. Зиновий Яковлевич близко, почти в упор подошел к Якову и сказал:

– Денис Иванович свихнулся разумом. Надо отвезти его немедленно в больницу. Я там был, уговорился с доктором… Его возьмут на испытание, а затем созовут комиссию для признания его сумасшедшим.

– Та-а-к-с! – протянул Яков.

– Надо взять его немедленно и отвезти. Он наверху?

– Наверху.

– Лег?

– Кажется. Васька вещи вынес.

– Тем лучше. Но добром он, конечно, не поедет.

– Не поедет.

– Надо взять силой.

Яков, человек огромного роста и значительного дородства, как-то в молодости отличался тем, что поднимал один карету за рессору. Теперь, несмотря на годы, он дышал еще здоровьем и силой. Эту силу знала и боялась ее радовичская дворня.

– Силой, конечно, можно… – начал было он.

– Надо, надо! – перебил его Зиновий Яковлевич. – Он в своем безумии погубит всех. Ты слышал, что кричал он? И меня, и тебя погубит…

Яков, прищурясь, смотрел на Корницкого. Тот говорил, а сам дрожал.

– Само собой, – рассудил Яков, как бы не понимая никаких намеков и не замечая, что делалось с Зиновием Яковлевичем, – ведь если безумный, так может и дом сжечь, или из пистолета выстрелить и погубить… Всяко бывает…

– Так надо взять, связать и отвезти в больницу… Надо пойти! – Зиновий Яковлевич оглянулся, поискал глазами, быстро подошел к окну, снял два шнурка от гардины, протянул один Якову, а другой оставил у себя. – Идем! – Но, сказав это, он остановился. – Не позвать ли еще Адриана? – предложил он.

Яков шевельнул плечами и оглядел высокую, сильную фигуру Корницкого с его холеными, но цепкими руками.

– Не надо. И без Адриана обойдемся.

Больше они ничего не сказали друг другу и отправились наверх. Зиновий Яковлевич шел впереди со свечой в руке. Они неслышно переступали по ступеням лестницы, крадучись и затаив дыхание.

Тридцать четыре года тому назад они так же вместе ночью поднимались по этой лестнице, и так же Корницкий шел впереди и держал свечу в руке. Это было так же в мае.

«Тринадцатого числа! – вспомнил Яков Михеевич. – А сегодня одиннадцатое мая».

Он остановился и непроизвольным движением ухватился за перила.

Зиновий Яковлевич не столько услыхал его движение, сколько почувствовал и обернулся. Яков увидел близко его освещенное свечою лицо и глаза, холодные и решительные.

Теперь они словно поменялись ощущениями. Дрожь бессознательная или, может быть, именно происходящая вследствие того, что он, вспомнив старое, сознал и настоящее, появилась у Якова, а Корницкий, напротив, как только наступил решительный момент действия, стал несокрушимо бесстрастен и спокоен. Свеча не колебалась в его руке, светила ровно, не колыхаясь, и глаза с расширенными зрачками смотрели холодно и решительно. Он двинул бровью на Якова и еще увереннее зашагал вперед. Тот, точно по инерции повинуясь ему, продолжал подниматься.

Наверху, в мезонине, кроме двух занижаемых Денисом Ивановичем комнат, была еще одна.

В ней тридцать четыре года назад умер ночью Иван Иванович Радович, муж Лидии Алексеевны, отец Дениса, приезжавший тогда с управляющим и лакеем Яковом в Москву по делам из имения. С тех пор комната эта стояла запертою, ключ от нее хранился у самой Лидии Алексеевны, и туда никто не входил. Так думали по крайней мере в доме.

Из-за этой комнаты и мезонина не любили, и даже ходили слухи, что там неладно бывает по ночам – слышались стоны и стуки. Кто-то хотел подсмотреть в страшную запертую комнату, но тут же потерял память и не мог рассказать, что увидел там.

У Дениса Ивановича в мезонине был посредине кабинет с дверью на балконную вышку, налево – его спальня, а направо находилась запертая комната, где умер его отец…

Корницкий, а за ним Яков, поднявшись по лестнице, вошли в кабинет. Дверь направо была отворена, и из нее виднелся свет…

– Кто там? – послышался оттуда голос…

Корницкий и дворецкий, не ответив, подошли к двери, и тут только, заглянув в дверь, Яков сообразил, что они стоят не на пороге спальни Дениса Ивановича, которая должна быть налево, а на пороге той «запертой» комнаты, которая направо.

Все в этой комнате было совершенно так, как тридцать четыре года тому назад; так же теплилась лампадка у образа, так же стояли мебель и постель, и так же на этой постели лежал барин с коротко остриженными под парик черными волосами. Только тогда он лежал, и они подошли к нему, а теперь он поднялся, сел, оперся на руку и смотрел на них во все глаза.

Возле Якова с грохотом упал подсвечник, вывалившийся из рук Зиновия Яковлевича. Яков слышал этот грохот, видел, как Корницкий со всех ног бросился назад, охваченный ужасом пред видением, но оно не исчезло, комната оставалась тою же, и «барин» сидел на постели, опирался на руку и смотрел…

– Чур меня, чур меня, сгинь, пропади! – отмахиваясь рукою, в которой держал гардинный шнур, заговорил Яков.

Барин спустил ноги с постели, нашел ими туфли и приблизился.

– Ты убил, ты убил? Говори, ты убил вместе с ним? – услыхал Яков, узнавая голос Дениса Ивановича, до полного обмана, без парика, похожего на отца.

Он носил другой парик, чем отец, и это меняло его лицо. Без парика же никто его не видел, кроме Васьки.

– Не я, – чуть слышно прошептал Яков, – все он сделал… Я из-под неволи…

– Довольно, теперь я знаю все!.. Беги, беги в монастырь, кайся, замаливай грех! – воскликнул Денис Иванович, схватив руку Якова и стискивая ее.