Текст книги "Мальтийская цепь (сборник)"

X

Анна с Валерией ходили, обняв друг друга за талию, по дорожке сада, возле лужайки, на свежей молодой траве, на которой они играли вчера в серсо с Денисом Ивановичем. Валерия смотрела мечтательно вверх, потому что она так привыкла вперять взор в небо, что могла это делать даже днем, не чихая. Анна шла, опустив грустно голову, и смотрела себе под ноги.

– Я понимаю так, – сказала Валерия, – уж если полюбить, то так, чтобы никто не знал этого, и навсегда…

– Нет, а по-моему, напротив, – возразила Анна, – я хотела бы всем рассказать, чтобы все знали, если б это только не было стыдно…

Валерия помотала головой, как опытный начетчик-старовер, которого хотят научить чему-нибудь новому по знакомым ему старым книгам.

– Тут дело не в том, что стыдно, – заметила она, – а нельзя метать бисер. Каждый любит по-своему, и другим не понять; значит, нечего и говорить им. Все равно не поймут.

– Ну а он, – спросила Анна, – тот, которого любишь?

– Он должен знать об этом менее, чем кто-нибудь.

– Но тогда как же?

– А так, не должен. Пусть сам полюбит… Или нет. Этого не может быть…

– Отчего?

– Потому что тогда слишком большое счастье. Его не может быть на земле. Только в небе. Там, когда души встретятся, там все будет известно.

– Браки совершаются на небесах, – сказала Анна.

– Да, но не так, как это думают, то есть мы здесь, на земле, а на небесах браки… Нет, это тогда, когда мы перейдем туда…

– Как же, если, например, кто дожил до старости? Ну, вот хоть твоя тетка. Ей уже поздно, я думаю, даже на небесах думать о браке…

– Ах, милая, на небесах нет ни старых, ни молодых; там вечность.

– А для меня, Валерия, вечность – что-то такое далекое! Когда она еще будет?!. А пусть лучше хоть несколько годков, но на земле, пока мы молоды.

– Анна, я думаю, что даже грешно говорить так.

– Почему же грешно? Венчают же в церкви…

– Но так редко с тем, кто любим. На земле это – исключительное счастье. Нет, когда очень любишь, то этого не бывает, потому что это нездешнее и не может быть здесь…

– Неужели не может?

– А ты как думаешь? Ну, вот ты любишь…

– Люблю.

– Но ведь не здешнею, не человеческою любовью, ты любишь совсем идеально.

– Отчего же? Я люблю и здешней, как ты говоришь, любовью.

– Но постой, ведь такого человека нельзя… к нему нельзя относиться обыкновенно. Он не такой, как другие.

– Правда, он лучше всех. Но ты почем знаешь?

– Потому что я знаю, кого ты любишь и кто он.

Анна вдруг густо покраснела, так что ее большие, прекрасные черные глаза даже подернулись влагой.

– Откуда ж ты знаешь? – спросила она.

– Случайно, – восторженно ответила Валерия, – то есть не случайно, но, очевидно, тут перст судьбы… Анна, ты знаешь, я ведь тебе такой друг, такой друг, что если б я кому-нибудь сказала, что на душе у меня, то только одной тебе… И вот, как бы в награду за мою дружбу к тебе, судьба мне открыла твою тайну. Пойдем сюда… сюда!.. – и она повлекла Анну вперед по дорожке и, быстро переведя ее через мостик по пруду на остров, где была скамейка под березой, показала ей свежевырезанные на белом стволе дерева буквы: «Павел». – Это ты вырезала, – сказала Валерия.

– Уверяю тебя, не я, – покачала головой Анна.

– Ты отнекиваешься?

– Нет. Но, право, я не вырезала.

– Ну хорошо! Но скажи только, что его не так зовут…

– Нет, так, – опуская голову, чуть слышно произнесла Анна и села на скамейку.

– Ну, вот видишь. А разве он – обыкновенный человек?

– Нет, он лучше всех.

– Не только лучше, но и выше.

– Как выше?

– По положению.

– По положению?

– Разумеется. Анна, голубушка, я так понимаю тебя. Ты не думай. У меня была подруга, так она влюбилась в священника. Это узнали. Все смеялись над ней, но я ее понимала и сочувствовала, потому что любовь ее была идеальная, безнадежная, такая, как твоя…

– Но почему, как моя? Я не влюблена в священника.

– Но в императора! – выговорила Валерия. – И я тебе скажу, что это многие уже подозревают и говорят об этом…

– Как подозревают? Как говорят? – воскликнула Анна. – Вот вздор!.. – и она рассмеялась весело и звонко.

– То есть что, по-твоему, тут вздор?

– Нет, мой друг, я не влюблена в императора, – серьезно проговорила Анна.

– Ты скрываешь от меня, твоего друга! – укоризненно сказала Валерия. – Как же это имя «Павел»?

– Павел, но не тот… вовсе не тот…

– А кто же?

Анна ответила не сразу.

– Хорошо, я скажу тебе, – протянула она наконец, – потому что действительно, видно, судьба… Или нет, не скажу – догадайся сама! – Она подняла валявшийся на земле прутик и вывела им на песке: «Павел», потом поставила букву «Г» и за нею семь точек… – Ну? – сказала она. – Прочти…

Валерия наклонилась, долго глядела на букву «Г» и точки и старалась вспомнить и подобрать все знакомые фамилии на Г. Но именно потому, что она старалась вспомнить и подобрать, у нее ничего не выходило.

– Не могу, – сказала она, – на меня словно затмение нашло. Ни одной даже подходящей фамилии не могу вспомнить.

– Ну, это «н» и «ъ», – показала Анна на две последние точки.

– Я прочла! – проговорила Валерия. – Неужели он?

Анна взглянула ей в лицо, стараясь по глазам ее узнать, догадалась она или нет.

– Это – какая буква? – спросила она, показывая на вторую точку.

– «А».

– А эта?

– Опять «г», а потом опять «а»…

– Отгадала, будет! Ну, теперь знаешь? – остановила ее Анна.

Валерия прочла и по проверке не ошиблась: написано было «Павел Гагарин».

Князь Павел Гаврилович Гагарин был один из офицеров, вращавшихся в московском обществе, бывавших в числе прочих молодых людей у Лопухиных и танцевавших с Анной на балах. Валерия знала, что он вместе с целым рядом своих сверстников был «без ума» от Анны, как говорили тогда, но и не подозревала, что сама Анна чувствует к нему склонность и что он является счастливым соперником остальных и избранником ее сердца. Для Валерии до сих пор Гагарин был самым обыкновенным, земным существом и больше ничего.

– Но я думала, что для тебя… что ты… – силилась подобрать она нужное выражение, – что ты… изберешь более… что-нибудь… Ведь он – простой офицер…

– Ты его не знаешь! – возразила Анна. – Нет, он не простой. Это – удивительной души человек… Нас зовут, кажется? – и она прислушалась.

– В самом деле, зовут, – подтвердила и Валерия, до которой тоже донесся голос Екатерины Николаевны, кликавшей Анну.

– Ау, идем! – громко отозвалась Анна и побежала, а Валерия за ней.

Однако, выбежав на дорожку, они сразу остановились.

От дома навстречу им шла Екатерина Николаевна с приземистым, неловко передвигавшим ноги человеком в придворном мундире. По монгольскому с выдавшимися скулами лицу и по узким черным, как коринки, глазам Анна сейчас же узнала в нем Ивана Павловича Кутайсова, гардеробмейстера государя.

Она и Валерия направились степенным шагом и, поравнявшись с важным гостем, низко присели ему. Он, стараясь ответить им поклоном, как можно более изысканным, шаркнул по песку, что вовсе не надо было делать.

– Идите к Анне Петровне, – сказала барышням Екатерина Николаевна, – и побудьте с нею пока, а мне нужно поговорить с Иваном Павловичем.

Кутайсов каждый день бывал у Лопухиной, во все время пребывания императора Павла в Москве во вторичный его приезд сюда. Под Москвою после смотра происходили маневры, и государь присутствовал на них, а Кутайсов оставался в Москве. Все воображали и, не стесняясь, говорили потом, что «он был послан негоциатором и полномочным министром трактовать инициативно с супругою Петра Петровича Лопухина, Екатериною Николаевной, о приглашении Лопухина с его фамилией в Петербург. Негоциации продолжались во все время маневров, и прелиминарные пункты были не прежде подписаны, как за несколько минут до отъезда его величества в Казань».

Екатерина Николаевна, оглянувшись, проводила взором дочь и ее приятельницу и, когда они скрылись в доме, обернулась к Кутайсову.

– Конечно, – сказала она, продолжая только что начатый с ним разговор, – я буду во всем сообразоваться с вашими видами и, прямо скажу, вашею пользою.

– Я своей пользы не ищу, – заметил Кутайсов.

– Тем более причины искать ее для вас вашим друзьям, – подхватила Лопухина. – На меня вы можете положиться. Я думаю, князь достаточно рекомендовал вам меня.

Она говорила о князе Безбородко, который при восшествии императора Павла на престол передал ему все тайные бумаги, касавшиеся задуманного Екатериною II дела устранения своего сына от престола. Есть указания, что князь Зубов принимал также участие в передаче этих бумаг, открыв место, где они хранились. Этим поступком Безбородко вызвал доверие к себе императора и пользовался его милостями. Манифест о восшествии Павла на престол составлял тоже Безбородко. При воцарении Павла Петровича ему было пожаловано княжеское достоинство с титулом светлости, и он был назначен государственным канцлером.

Для упрочения своего влияния, в расчете окончательно завладеть императором Павлом, он вместе с Кутайсовым повел интригу относительно Анны Лопухиной. Поэтому немудрено было, что Екатерина Николаевна, бывшая с Безбородко прежде очень близка, упоминала о нем в своих переговорах с Кутайсовым.

– Мне свидетельства князя не нужно, – возразил Кутайсов, – я сам вижу…

– Конечно, с вашей проницательностью и знанием людей вы можете сами видеть, – в тон ему певуче сейчас же заговорила Екатерина Николаевна. – Да ведь и я-то вся тут пред вами… Я хитрить не умею, да и бесполезно это было бы с вами. Я прямо говорю: на меня вы можете понадеяться. Я желаю занять в Петербурге видное место; мне, как всякой женщине, еще не старой, разумеется, хочется этого, а остального мне не нужно.

– А ваш супруг? – спросил Кутайсов.

– О нем беспокоиться нечего. Он – слишком деловой человек и слишком занят своими делами. Назначение в Петербург он примет, как должное ему за его труды, которые, надо отдать ему справедливость, очень велики и сами по себе стоят быть замеченными и вознагражденными. Он занят день и ночь. То же будет и в Петербурге. Он и не заметит ничего среди своих занятий. Нет, он – кабинетный человек, не обратит внимания и никогда не поймет сути действительной жизни. Будьте покойны!

Все это они уже обсуждали сначала намеками и недомолвками и, наконец, теперь перешли к прямой откровенности, так сказать, договариваясь по пунктам, потому что главное и существенное уже было сговорено у них.

– Ну, а сама она? – после некоторого молчания спросил Кутайсов.

– Кто? Анна? Вы знаете, – понизив голос, сказала Екатерина Николаевна, – ей предсказано еще в детстве, что она будет носить четыре ордена или знака отличия. Для простой женщины это немыслимо, и мы считали предсказание нелепым, однако вот всякое может случиться!..

– Я говорю о ней самой, о ее чувствах, – пояснил Кутайсов.

– О, в этом отношении она – еще дитя; ей шестнадцать лет…

– Двадцать один, насколько я знаю, – поправил Кутайсов, не считавший нужным скрывать, что ему-то известны годы Анны Петровны.

– Ну, положим, двадцать первый, – все-таки уменьшила Екатерина Николаевна, – но дело не в годах, а в ее душе. Я знаю ее душу, и из-под моего влияния она не выйдет. Конечно, это – самая трудная сторона дела, но я беру все на себя и не сомневаюсь в успехе. Ручаюсь вам, что к переезду в Петербург она будет достаточно подготовлена ко всему.

– Так ли, Екатерина Николаевна?

– Уверяю вас, Иван Павлович. Я достаточно знаю сердце девушки и могу руководить им. Да, я думаю, мне особенно даже не придется стараться – мы встретим благодарную почву…

Они как будто незаметно перешли мостик на островок на пруду и очутились у скамейки, где только что были Анна с Валерией.

– Да вот, смотрите, – показала Екатерина Николаевна на вырезанное имя на стволе березы, – прочтите!

– «Павел», – прочел Кутайсов…

– А тут видите… на земле…

– Тоже «Павел», – сказал Кутайсов, – но затем стоит буква «Г» и раз, два, три… семь точек, – сосчитал он.

Екатерина Николаевна сморщила брови, но сейчас же ее лицо снова прояснилось.

– Это значит, – с уверенностью заявила она, – «государь». Вот, – обрадовалась она, сама не ожидавшая, что дело с Анной идет так успешно, – вот видите подтверждение моим словам.

Кутайсов подумал и, как показалось Лопухиной, убедился.

Они сели на скамейку.

– Но все-таки это очень сложно, – начал рассуждать он. – Ведь в девицах ей оставаться не след, надо выдать замуж.

Он говорил без обиняков, не стесняясь, убедившись главным образом, что с такой женщиной, как Екатерина Николаевна, стесняться нечего.

– Я все знаю, – улыбнулась она, – поверьте, я думаю обо всем. И у меня уже есть на примете, я полагаю, человек… подходящий. – Она подождала, не скажет ли что-нибудь Кутайсов, но тот ничего не сказал. – Он – дворянин, – продолжала Екатерина Николаевна, – сын бывшего приближенного императора Петра Третьего, отца государя, человек не без состояния, не старый, на вид довольно презентабельный, служит в сенате и занимается там вроде моего мужа. Он весь ушел в дела и книги, а в жизни наивен и прост до глупости. С мальчишками в пряники играет на улице. Его считают немножко помешанным; но он тихий и вполне безобидный. Просто глупый человек. С ним можно будет сделать все, что угодно. Он ничего и подозревать не станет…

– Кто же это? – проговорил Кутайсов, как будто довольный сделанной Лопухиной характеристикой.

– Радович. Он вчера был у нас. Я его нарочно пригласила, чтобы показать его вам, но вы приехали вчера вечером и не могли видеть. Я ему велела сегодня приехать. Не знаю, отчего его нет.

– Радович? – повторил Кутайсов. – А у него есть мать, то есть жива она?

– Жива. Отец умер, а мать жива…

– Так это она, значит! – сообразил Кутайсов.

– Что она?

– Сегодня от нее было только что подано письмо государю. Она просит, как жена бывшего слуги императора Петра Третьего, чтобы государь принял ее и выслушал…

– И что же государь?

– Приказал известить, что примет ее вечером, когда вернется с маневров… Для него все, что касается его отца, окружено уважением, почти священно. На коронацию Радович ничего не получила. Верно, просить хочет чего-нибудь…

– Надо с ней быть осторожным, – предупредила Екатерина Николаевна.

– Я уже велел навести справки, – спокойно сказал Кутайсов.

XI

Трудно было предположить, чтобы Зиновий Яковлевич Корницкий, с его гордо закинутой головой, открытым, смелым видом и мужественной, сильной фигурой, не был храбр. В самом деле, он ходил на охоту, на медведей, прав да, когда возле него стоял опытный охотник с ружьем, якобы запасным. Он смело лез на каждого дворового с кулаками и часто собственноручно расправлялся с человеком, гораздо сильнее себя, но этот человек был крепостной, знавший, что на конюшне всегда готовы розги. На самом деле кажущаяся храбрость Зиновия Яковлевича была не чем иным, как нахальством или наглостью, столь свойственными натурам мелким, но лишь скрытыми личиною барственных, уверенных манер и выдержкою.

Никто из радовичской дворни и не подозревал, что всегда страшный для нее управляющий боится оставаться один в темной комнате и так суеверен, что не уступит в страхе пред сверхъестественным любой дворовой бабе…

Ему больших усилий стоило, чтобы заставить себя пойти наверх к Денису Ивановичу вместе с Яковом дворецким. Он решился на это лишь потому, что никому не мог поручить исполнение задуманного дела. Когда же он очутился на пороге комнаты, которую считал запертой и необитаемой, и увидел, что не только ожила эта комната и все в ней было совсем так, как ночью тридцать четыре года тому назад, но и на постели лежал человек с подстриженными черными волосами, то принял это, как и Яков, за видение, уронил подсвечник и в паническом ужасе убежал…

На лестнице он приостановился, подождал, не следует ли за ним Яков, и, вновь испуганный как бы зловещей, охватившей его тишиной, со всех ног кинулся к Лидии Алексеевне.

Она не ложилась спать и ждала его, чтобы узнать о результате его хлопот. Понадобились капли, уксус, холодный компресс на голову.

Придя в себя, Зиновий Яковлевич просидел с Лидией Алексеевной всю ночь, обсуждая, что делать и как быть.

Они вместе составили письмо к государю, и Корницкий в пять часов утра повез это письмо во дворец.

Когда он выезжал, в воротах прижался к столбу выходивший со двора человек, в страннической одежде, и проскользнул затем за каретой. Зиновий Яковлевич глянул на него и не узнал, что это был дворецкий Яков.

У того давно была приготовлена эта странническая одежда, он давно собирался бежать, чтобы замаливать свой грех, и решил, что сегодня настал час его покаяния. Он исчез, и к полудню стало известно, что Якова Михеевича нет нигде во всем доме.

О том же, что он с управляющим поднимался вчера наверх и там произошло что-то страшное, разболтал еще раньше Степка, о котором забыли, что он был наверху. Однако Степка сам так перепугался, что ничего не слыхал и не мог разобрать ничего толком.

С исчезновением Якова Михеевича царившая до сих пор дисциплина страха пред старой барыней и управляющим пошатнулась, и каждый почувствовал, что «молодой барин» дал себя знать и что управляющий что-то замышляет против него.

Как-то само собою, молчаливым согласием, в дворне образовалась охрана Дениса Ивановича, и уже к полудню раздались голоса: «Наш барин Денис Иванович, и мы его не выдадим!» У Степки в кармане лежал медный пестик от ступки, и у многих было готово за пазухой оружие: у кого – гиря, у кого – брусок железный. Самый смирный и угрюмый из всей дворни, сторож Антип, взял в руки лом и не расставался с ним.

Единственно, на что могла рассчитывать Лидия Алексеевна, – это на свой прием у государя, которому она хотела пожаловаться на непокорного сына и просить его, чтобы он своею властью укротил безумного. Корницкий привез из дворца благоприятный ответ: вечером, когда государь вернется с маневров, он примет Лидию Алексеевну.

Денис же Иванович, как ни в чем не бывало, утром отправился в сенат и приехал домой в обычное время.

На лестнице стоял казачок Васька, а наверху Денис Иванович наткнулся на Степку и выездного гайдука Федора. Они охраняли мезонин, а Васька был поставлен на лестнице для подачи сигнала к тревоге, если понадобится защита молодому барину.

– Что вы тут делаете? – удивился Денис Иванович, увидев Степку с Федором.

Последний замялся, а первый бойко ответил:

– Вы изволили приказать быть мне наверху.

– А он? – показал Денис на Федора.

– Ко мне зашел! – объяснил Степка.

Денис Иванович больше не расспрашивал и прошел к себе. Отцовская комната была у него заперта, и даже дверь в нее из его кабинета была заставлена, как обыкновенно, комодом.

Целый день Лидия Алексеевна была занята приготовлением к вечерней поездке во дворец. Нужно было хитро и подробно обдумать, во-первых, наряд, во-вторых, что говорить и как держать себя пред государем. Наряд должен был быть, конечно, отнюдь не праздничный, а, по возможности, скромный, приличный матери, убитой непослушанием дерзкого сына, но вместе с тем отнюдь не мрачный, потому что Павел Петрович не любил ничего мрачного. После долгих колебаний Лидия Алексеевна остановилась на темно-зеленом роброне.

Причесывать ее начали еще засветло. Горничные, под предводительством самой Василисы, суетились вокруг нее, возводя сложную пудреную прическу на голове.

Лидия Алексеевна, изжелта-бледная, кусала губы и, занятая своими мыслями, отрывочно приказывала, когда что-нибудь делалось не так. Трем девкам она, ни слова не говоря, дала по пощечине, две были сосланы в ткацкую.

Наконец, Лидия Алексеевна, разодетая, распудренная и раздушенная, вышла, чтобы садиться в карету. На крыльце ждал ее торжественно Зиновий Яковлевич.

– Королева, царица моя, – встретил он ее, целуя у нее руку и не столько желая польстить ей, сколько ободрить для «подвига», как он называл поездку ее во дворец, а когда она села в карету, он вдруг сам вскочил на козлы, вместо выездного, и крикнул кучеру: – Пошел!

Радович была тронута до слез его преданностью и всхлипнула от умиления, не подозревая, что Зиновий Яковлевич главным образом потому поехал с ней, что боялся оставаться один без нее в доме.

Лидия Алексеевна была принята государем отдельно от других, пробыла у него тридцать пять минут и вышла очень взволнованная, утирая слезы, но, по-видимому, довольная. Провожавший ее от внутренних до парадных апартаментов Кутайсов несколько раз внимательно пригляделся к ней, стараясь разгадать, зачем она была у государя.

Все справки относительно Радович были уже им собраны, и ему была известна вся ее подноготная. Она прошла, не вступая с ним в разговор, и он ни о чем не спросил у нее. Он знал, что ему спрашивать не надо, потому что государь, вероятно, сам ему сейчас расскажет все. И действительно, только что он проводил Радович, раздался в кабинете государя удар звонка, призывавший его туда.

Когда вошел Кутайсов, Павел Петрович стоял у окна и, морщась, показал на дверь.

– Там есть еще кто-нибудь?

– Никого, Ваше Величество, – согнувшись, ответил Кутайсов и остановился как бы в ожидании приказа.

Он, давно хорошо изучивший Павла I, видел, что разговор с Радович чем-то несколько раздражил его, но все же не настолько, чтобы изменить хорошее расположение духа государя, очень довольного приемом в Москве и шумным проявлением народного восторга.

Как бы в доказательство этого Павел Петрович поглядел на него и проговорил по привычке своей иногда думать вслух при Кутайсове:

– Московский народ любит меня гораздо больше, чем петербургский. Мне кажется, что там меня скорее боятся, чем любят…

Кутайсов нагнулся еще ниже и как бы уронил чуть внятно:

– Это меня не удивляет…

Государь сдвинул брови и, думая, что ему послышалось, переспросил:

– Не удивляет? Почему же?

Кутайсов вздохнул и развел руками.

– Не смею объяснить…

– Ну, и не объясняй, – усмехнулся Павел, – все равно глупость скажешь…

Он подошел к столу и стал искать на нем. Кутайсов сделал шаг вперед и поспешно проговорил:

– Что угодно Вашему Величеству?

Павел Петрович нашел на столе карандаш, взял кусок бумаги и написал крупными буквами: «Радович».

– Мне угодно, – сказал он, поднимая голову, – чтобы меня поняли, чтобы поняли, что я только хочу блага и справедливости…

– Ваше Величество, – начал было Кутайсов, но государь перебил его:

– Ты достаточно награжден и возвеличен, доволен ты?

– Я благодарю лишь…

– Ну, и будь доволен, и молчи, и молчи, – повторил Павел I, как будто угадывая его мысли и прямо отвечая на них. – Ты о Радович знаешь что-нибудь?

Кутайсов живо и подробно доложил все, что успел узнать о Лидии Алексеевне. Эта предупредительная сметка была особенно ценна в нем, и он угождал государю всегда тем, что у него был готов ответ на каждый вопрос.

– А сын ее? – спросил Павел.

– Говорят, трудолюбивый молодой человек… О нем хорошие отзывы.

– Не совсем. Мать приезжала жаловаться на него. Впрочем, я это узнаю…

На другой день рано утром Петр Васильевич Лопухин явился с докладом по порученным ему императором сенатским делам. Государь, отправляясь на маневры, посадил его с собою в карету с тем, чтобы по дороге выслушать его. Между прочим он спросил у Лопухина о Радовиче. Тот знал Дениса Ивановича по его службе в сенате и дал о нем очень хороший отзыв.