Текст книги "Возвращение блудного сына. Роман"

– Давай съездим в Москву, походим, погуляем.

Когда-то в молодые годы Илья любил повести Дашу по тихим арбатским переулкам, туда, где мало прохожих и не бывает туристов. Ему нравилось показывать ей старинные особняки на Сивцевом Вражке и рассказывать о знаменитых людях, некогда живших в них. Он увлекал Дашу в зелень московских бульваров, опоясанных чугунной оградой, и дарил ей легенды об английском клубе и дворянских усадьбах.

Обычно они останавливались у родителей, но после их смерти неожиданно выяснилось, что московская квартира превратилась в одночасье в крепость с накрепко запертой дверью.

В то время внуки еще не народились, и Илья Андреевич без тени сомнения позвонил Саше, чтобы предупредить об их с Дашей приезде.

– Понимаешь, папа, – извиняющимся голосом сказал Александр, – к нам друзья приехали на несколько дней. Извини, так получилось. Вы бы сказали заранее. В следующий раз как-нибудь заезжайте. Маме привет передавай.

Илья Андреевич вдруг заметил, что в манере разговора у старшего сына появились новые нотки: извиняющиеся, мямлящие.

В другой раз оказалось, что «они все приболели», в третий, что «Оля плохо себя чувствует, сам понимаешь, в каком она положении».

После этого Илья Андреевич, наконец, понял, что видеть их там не хотят, и дома в Москве у них больше нет.

О том, чтобы останавливаться у своей сестры, ему и в голову не приходило. Он скорее бы стал ночевать на улице, чем ее об этом просить.

Приходилось приезжать рано утром и уезжать вечером или, в крайнем случае, договариваться с кем-то из московских знакомых.

Теперь обе московские квартиры сдавались, и Ольга с Сашей, как и Наталья Андреевна, имели с этого совсем неплохой доход. О том, чтобы сдать квартиру Сереже, конечно, не могло быть и речи. Илья Андреевич это прекрасно понимал и никогда бы с этой просьбой не обратился ни к Саше, ни к своей сестре.

– Есть у меня в Москве старинный приятель – Слава Ермолин, – сказал Илья Андреевич. – Мы с ним вместе в Суриковке учились. Я тебя с ним даже знакомил, по-моему, на какой-то выставке.

Желание направить мысли Сергея к живописи зрело в нем давно. Он с детства учил своих детей основам мастерства, так же как Даша пыталась им привить видение красоты. Саша выбрал другую стезю, Сережа все еще был на распутье. После того, как Сережа показал ему свои эскизы к портретам, Илья Андреевич уверовал в его призвание. В них его сын сумел разглядеть и передать главное – характеры. Возможно, Илья Андреевич был слишком наивен и доверчив по отношению к людям, но он умел их понимать. В своем младшем сыне он распознал талант, неразвитый, неосознанный, еще в зародыше, но этот талант, как робкий огонек, можно было бережно раздувать в пламя и ни в коем случае не навязывать ни своего мнения, ни выбора пути, чтобы случайно не задуть его. Москва для Сергея могла бы стать и светочем, освещающим дорогу, и лихом, сжигающим в своей топке.

– Я мог бы попросить его, – продолжал Илья Андреевич, – пустить Сережу пожить в его мастерской, а заодно помогать ему в работе.

– На что он жить будет?

– Я дам ему достаточно денег на первое время.

– Он их прогуляет, протратит, пропьет.

– Есть, Дашенька, у Горького малоизвестный, но очень мудрый рассказ. У богатого купца выросли трое сыновей. Старшие уже при деле, помогают отцу. Младший – гуляка, как наш Сергей. Отец отправляет младшего поездить по свету, посмотреть, как люди живут, и дает ему денег со словами: «Если станешь человеком, вернешься, а нет, так сгинешь где-нибудь». И вот в каком-то лондонском кабаке он пропивает последние отцовские деньги и выпивает столько, что ни один из его английских собутыльников в живых бы не остался после такой дозы. Увидев столь выдающегося выпивоху, хозяин бара подходит к нему и просит оставить, как память о себе, свое имя на барной стойке. «Вы – третий человек такой силы и такого размаха из всех, кого я встречал в жизни. Те двое в разные годы тоже оставили у меня свою роспись». И купеческий сын находит на деревянной стойке бара имена своих старших братьев.

Я вот к чему это тебе рассказал, Даша: здесь Сережа закиснет и пропадет, там, может быть, найдет себя и станет человеком. В молодости необходимо самому пробовать силы, искать, спотыкаться и находить.

На том они и порешили, а Илья Андреевич принялся договариваться о приезде Сергея со своим давним приятелем Ермолиным.

III

Москва встретила Сергея душным, пыльным асфальтовым зноем, запахом стройки и выхлопных газов, неразборчивым гвалтом и столпотворением людей преимущественно южной наружности. Настроение у Сергея было приподнятое, не сходящая с лица улыбка выдавала наличие банковской карты в кармане, а солнечный яркий день казался титульной страницей к его новой жизни. Он окунулся в толпу, как в теплый летний ливень, радуясь ему, не страшась его, не обращая внимания на тычки и толкотню и стряхивая с себя посторонние взгляды, как крупные капли дождя. Он словно был на голову выше этих озабоченных людей, и сам себе казался великаном, пришедшим завоевать огромный город. Голова была пустой от забот о сегодняшнем и переживаний о завтрашнем дне. То, что было вчера, отодвинулось так далеко назад, будто и не существовало вовсе. Его отец иногда любил ввернуть в разговор латинские поговорки, и теперь Сергей понимал истинное значение одной из них: Ad tabula rasa – с чистого листа. Это про него.

Железные короба, переполненные сдавленными в них людьми, несли его по черному лабиринту подземных улиц по заданному маршруту – в мастерскую Вячеслава Ивановича Ермолина.

Перед отъездом отец сказал ему:

– Жить будешь в мастерской у моего старинного приятеля Вячеслава Ивановича. Я там у него бывал. Это небольшой домик почти в центре Москвы, очень уютный. Кроме самой мастерской, есть в нем гостиная, спаленка и кухня. Все удобства. Так что вполне комфортно, чтобы жить. Сам он там только работает, и то не каждый день. Я с ним говорил, он тебя ждет. Я ему сказал, что некоторые азы я тебе дал, и ты мог бы помогать ему в работе. Короче говоря, ты поступаешь к нему в ученичество, будешь подмастерьем. Это как бы твоя плата за проживание. Уж будь добр, не подведи меня. Деньги постарайся тратить разумно и ко мне по этому поводу больше не обращайся. Звони, как, что. Мать будет беспокоиться.

– Спасибо, папа, – ответил Сергей, может быть, в первый раз так искренне.

Петляя в московских переулках по записанному на бумажке адресу, Сергей думал: «Посмотрим, что это за Вячеслав Иванович. А то сниму квартиру, денег хватит».

Упоительное чувство свободы и взрослости пьянило голову и торопило шаг.

* * *

Вячеслав Иванович Ермолин был человеком примечательным. Его густые седые волосы отличались той совершенной белизной, которая свойственна старцам-отшельникам или очень старым людям. Хотя ему еще не было шестидесяти. Лицо его было мясистым, нос крупным, губы пухлыми, взгляд открытым. Глубоко посаженные глаза смотрели на собеседника доброжелательно, чрезвычайно живо и внимательно. Телосложение он имел плотное, даже немного грузное. Он был человеком приветливым и общительным, в молодости любил шумные компании, потом, с годами, несмотря на многочисленные приглашения, стал избегать светские застолья, и теперь встречался только с теми людьми, которых сам хотел видеть.

Вячеслав Иванович был художником-портретистом, известность пришла к нему рано. Так счастливо сложилась его судьба, что на последнем курсе Суриковского училища он познакомился с одним знаменитым писателем и вызвался написать его портрет. Тот согласился неохотно, скорее, из снисходительности. На удивление, портрет, написанный в лучших традициях русской живописи, понравился и самому писателю, и его знакомым, был выставлен и имел успех.

Ласковая волна славы подхватила молодого художника, а с ней пришли новые заказы, в том числе из-за границы, и даже от сильных мира сего. Слава сопровождалась достатком, поездками, выставками, огромным количеством невесть откуда взявшихся друзей и женщин, одна из которых стала его женой и родила ему сына.

Когда началась перестройка и неразбериха, всем вдруг стало не до него. Работа, как высохший ручей, напоминала о себе лишь старыми непроданными картинами. На день сегодняшний приходилось зарабатывать, делая списки старинных икон и продавая их за бесценок. Семейная жизнь была на грани распада. И тогда судьба снова помахала ему рукой и увлекла за собой. Ему предложили поработать в Италии, выделили квартиру и помещение под мастерскую. Все вернулось: любовь в доме, устойчивость в жизни. Но за десять лет, проведенных в Италии, эта жизнь сделалась для него настолько предсказуемой, неинтересной и пресной, что стало скучно и захотелось домой – в непонятную, непредсказуемую Россию. Наверное, Вячеслав Иванович был слишком русским человеком, чтобы долго обходиться без родины, и даже частые поездки в Москву не могли избавить его от тоски.

Последним толчком, заставившим его принять окончательное решение вернуться, стала случайная встреча на светском рауте в старинном палацио. На открытой террасе виллы, увитой виноградом и затененной кустами, в легком шуме голосов, похожим на прибой теплой Адриатики, перемешанным со звоном бокалов и плеском фонтана, средь незнакомых и малознакомых лиц мужчин и женщин Вячеслав Иванович вдруг увидел человека, показавшегося ему родным. Он явился ему, как призрак из далекой юности. Это был его однокашник и давний товарищ Валентин Гущин. Они не виделись много лет, но еще в той, московской жизни он слышал, что Валентин стал модным поэтом, о нем тогда много писали и говорили.

Вячеслав Иванович заметил его издалека и поспешил к нему. Гущин всегда был высок и сухощав, совсем не изменился, не узнать его было невозможно. Он стоял в компании пожилой пары, что-то говорил, а на лице его ярко сияла в ночи широкая, какая-то голливудская улыбка.

Они полуобнялись, пара представилась и исчезла, посыпались одинаковые вопросы и короткие ответы.

– Ты как? Ты где? Давно ли?

Оставшаяся от предыдущего разговора улыбка не менялась и не сходила с его лица.

Оказалось, что Гущин купил в Италии небольшой виноградник и дом, из большого поэта превратился в маленького фермера и этим всем был чрезвычайно доволен.

Его приклеенная к губам, картонная улыбка стала почему-то раздражать Вячеслава Ивановича. Хотя причем тут эта улыбка? Вот человек приятный во всех отношениях до такой степени, что становится приторно. Вот человек, которому наплевать, где жить, было бы жить хорошо. Вот русский человек, который начинает брезгливо морщиться, если при нем говорят о его родине. И ни с того, ни с сего Вячеслав Иванович сказал ему:

– А я вот собираюсь уехать, вернуться в свое, как ты говоришь, болото. Надоело мне здесь все до чертиков: и Италия ваша, и ужимки ваши фальшивые, и ваша картинная природа. Прощай.

Через несколько дней он принялся собирать чемоданы и готовиться к отъезду. То, что жена и сын решили остаться, не стало для него неожиданностью. Жена раздражала его в последнее время. Она не ходила, а будто бережно несла свое тело, как подарок, и в своей обычной маске светской дамы показалась ему вдруг копией того же Гущина, настолько точной, что даже не захотелось ее переубеждать.

А сын давно стал более итальянцем, чем русским.

Валентин Иванович уехал один. Он поселился в своей старой московской квартире, купил домик под мастерскую и стал преподавать в Суриковке. Больше он так и не женился.

* * *

В мастерской Сергею понравилось. Пахло красками и чем-то еще непонятным, но притягательным и волнующим. Понравился своей ненавязчивостью и доброжелательный Вячеслав Иванович. С присущей ему деликатностью он попросил Сергея лишь об одном:

– Вы, Сережа, если будете сюда кого-то приглашать, располагайтесь в гостиной. И не спалите, пожалуйста, дом.

О том, чтобы помогать ему в работе, он пока не заговаривал.

Москва пропускает мимо глаз бездомных и нищих, но привечает и балует успешных людей. Москва бесстрастно внимает страданиям и стонам, она равнодушна к смерти, она любит жизнь.

Сергея она встретила безразлично, будто и не заметив его появления. Он бродил бесцельно по ее улицам, и город представлялся ему адским кипящим котлом, гигантской электрической мясорубкой или муравейником, или вечным двигателем. Он осторожно прикасался к нему руками, ногами и глазами и старался привыкнуть к его неутомимому бегу. Москва пугала и манила своими прелестями, спрятанными под бетонно-асфальтовой коркой от посторонних взглядов. Москва казалась Сергею огнедышащим драконом, с которым ему предстоит сразиться и победить его. Драконом, стерегущим потайные пещеры с несметными богатствами и ключи от дверей, за которыми прячется сияющая, праздничная, настоящая жизнь. Мечты его были наивны и расплывчаты. Он чувствовал силу внутри, жар в груди и туман в голове толкали его вперед, но куда идти и что делать, он, по-прежнему, не знал. Уличная толпа, как девятый вал, подхватывала и бросала людей, словно щепки, и множество таких же, как он, попавших в этот могучий водоворот человечков, оказывались малы, слепы и беспомощны перед стихией. Они хаотично сновали по своим делам, но в бессмыслице их нескончаемого броуновского движения угадывалась чья-то всемогущая направляющая сила.

В первый вечер Вячеслав Иванович показал Сергею свою мастерскую. Часть картин стояла вдоль стен слепыми холстами наружу, некоторые портреты были выставлены.

– Обычно я пишу по заказу, но делаю несколько вариантов одного портрета. Человеческое лицо, особенно глаза, очень точно передают внутреннюю сущность человека, но зачастую она настолько многообразна, изменчива и противоречива, что хочется выделить то одну, то другую грань характера, или вдруг даже в легком повороте головы проявляется нечто новое, чего не замечал раньше.

Сергей внимательно рассматривал портреты, некоторые лица были известны и узнаваемы. Неожиданно перед собой он увидел своего отца. Намеренно ли Вячеслав Иванович вынес эту картину из своих запасников или считал ее одной из лучших и потому не прятал далеко, но он явно рассчитывал удивить Сергея и даже немного театрально вскинул руку, как бы приглашая сравнить портрет с оригиналом.

Сергей вглядывался в глаза отца пытливо, будто впервые видел их так близко.

– Я написал этот портрет лет пять назад, уже после возвращения из Италии. Ваш отец тогда был у меня в гостях, и мне захотелось сделать ему подарок. Почему-то он попросил оставить его здесь.

На Сергея смотрел очень усталый пожилой человек. Усталость эта читалась в глазах, в вялых уголках губ и в напряженно сцепленных пальцах. Взгляд был строгий и пристальный, но в то же время рассеянный, будто наткнулся на невидимую преграду перед собой и устремился обратно, внутрь себя. Он сфокусировался в одной точке и застыл, но, как отраженный под углом луч, высвечивал не окружающие его предметы и образы, а спрятанные в сознании мысли и чувства. Глаза, как замочные скважины, не позволяли их разглядеть, а выдавали лишь тон: бурый цвет горечи и растерянности. Поседевшие серые волосы еще хранили живую волнистость и мягкость, а вихрастый чуб надо лбом был похож на зеленый листок средь осенней пожухшей листвы. Лоб был расчерчен, как печатью лет, морщинами, кожа на щеках была еще не старой, но сквозь расстегнутый воротничок рубашки уже проступала дряблая складка на шее. Темная одежда оттеняла бледность лица, а руки, просвечивающие жилами и окропленные маленькими коричневыми пятнышками, переплелись, как змеи, в тяжелом объятье. Будто человек долго скрывал боль, а потом стало невмочь, и он закричал беззвучно.

Сергей вдруг подумал, что отец не стал забирать портрет, потому что не хотел, чтобы родные видели его таким: слишком обнаженным и не очень красивым. И в то же время был благодарен Вячеславу Ивановичу за то, что он позволил ему увидеть отца таким, каким никогда себе не представлял и не знал.

Вячеслав Иванович Ермолин, человек по своей природе веселый и любознательный, тяготился своим семейным одиночеством, но так и не нашел себе подругу. Его всегда больше привлекали дружеские застольные беседы, но старые приятели казались ему столь же скучными и ленивыми, как он сам, и потому он теперь предпочитал общение с молодыми художниками, неожиданными и свежими в суждениях и работах. Он никогда никого не приглашал к себе домой, но иногда позволял своим студентам трудиться и творить в своей мастерской, а с выпускниками не брезговал и выпить там же в гостиной, и послушать их споры, вспоминая себя в их возрасте, такого же щетинистого и бескомпромиссного.

Сергей на правах жильца, хоть и казался сам себе провинциалом, но старался держаться с ними на равных и больше молчал, боясь высказаться невпопад и потерять лицо. Его неизменное присутствие поначалу воспринималось с удивлением, затем, как привычная часть интерьера и, наконец, на него обратили внимание.

Случилось это в отсутствие Вячеслава Ивановича. В гостиной осталось четверо. Сергей расположился в углу за журнальным столиком. Остальные трое сидели за столом. По своему обыкновению Сергей наблюдал за ними со стороны и молчал. Неожиданно его поразило, как они сидят. Их позы, наклон головы образовывали между собой круг и полностью соответствовали композиции иконописной Троицы. Во главе восседал Андрей Логинов. Бывший студент Вячеслава Ивановича, он казался старше других. По правую руку, полуобернувшись, сидел выпускник Суриковки Николай Епишин, по левую – его однокурсник Петр Дроздов. Андрей что-то убежденно говорил, обращаясь к Епишину, пытаясь заглянуть ему в глаза, а тот, слегка улыбаясь, убегал от него взглядом. Петя Дроздов смотрел на Логинова исподлобья, недобро, мрачно.

Сергей не вникал в суть, даже не слышал слов, его увлекла придуманная им игра мысленно связать невидимой нитью этих трех людей и через их лица, через руки и даже позы извлечь наружу скрытые мысли и характеры.

На столе стояли покрывшиеся пупырышками бутылки холодного пива, на тарелках была разложена рыбка, черные сухарики и орешки, и этот интерьер никак не соответствовал библейскому сюжету. Увиденная Сергеем сцена представилась ему антиподом знаменитой иконы. Он мысленно написал картину: густой туман, из которого вырастают сидящие полукругом фигуры, а в центре стол с пивом и снедью, и в этих фигурах, как сквозь лупу, выпукло и зримо, кричаще и гротескно проявляется их спрятанная под кожей голая сущность. Сергей пропускал мимо ушей звуки, его не интересовала тема разговора, он плохо разбирался в течениях современного искусства. Но его увлекла камерная простота идеи, и он ловил глазами движения губ, бровей и взглядов, находя в них ответ на главный вопрос: кто есть кто? Причем сами люди, сидящие перед ним, были ему безразличны, на их месте могли оказаться любые другие. Ему были интересны персонажи выдуманной пьесы, которую он собирался воплотить в живопись. В каждом человеке есть что-то от праведника и от подлеца.

Из тумана мыслей и видений выплыли отдельные фразы.

– Найди что-нибудь новое, и тебя заметят. Как Энди Уорхола.

– Мне не нравятся его банки из-под кока-колы.

– А мне наплевать: новое или нет. Я пишу то, что вижу и чувствую. Другое дело, как я это вижу и как я это чувствую.

– Устарело.

– Плевать.

Туман проглотил слова, застил глаза и снова заткнул ватой уши. Перед глазами плавали в круг, колеблясь в воздухе, три человека.

Сергей схватил лежащие под рукой карандаши и бумагу и принялся делать наброски.

Бумага впитывала штрихи, линии и тени и проявлялась черно-белой фотографией Андрея Логинова. В напряженном, стеклянном, упершимся в собеседника взгляде его чудилось нечто змеиное. Он нависал над столом и своим ростом, выдающимся даже из-за стола, будто подавлял окружающих.

Волосы его были коротко стрижены, лицо худое, подбородок тяжелый. Лицо выражало спокойную уверенность, правоту и силу и напоминало мраморный бюст. Даже в повороте головы и в несколько презрительном, как бы свысока, взгляде виделось утверждение: «Такие все дураки кругом, что сверху, что снизу». Такое выражение лица особенно оттеняло собственную значительность и превосходство. Написанная на губах доброжелательность при внимательном рассмотрении слетала, как шелуха, и обнажала оскал хищника.

Сергей попытался представить на его месте какое-нибудь животное: характер зверя лежит на поверхности глаз, человеческий спрятан, как в шкатулке с двойным дном. И тогда на месте Логинова он увидал рысь, выжидающую, холодную, готовую к прыжку, способную ждать и ударить неожиданно, расчетливо и смертельно. Да, да, он прав, именно рысь может стать основой для написания этого портрета: мягкая, ласковая и симпатичная, как домашняя кошка, но убийственно опасная. Грациозная, элегантная, красивая кошка с неподвижными глазами волка.

Он схватил другой лист и принялся рисовать рысь. На третьем листе бумаги он попытался соединить воедино угаданный им характер и лицо.

Сергей сделал еще несколько вариантов эскиза и перевел свое внимание на Петю Дроздова. Это был полный молодой человек с морщинистым лбом и довольно дряблыми щеками. В противоположность Андрею Логинову он носил длинные волосы, казавшиеся немного сальными. В глубоких впадинах сидели огромные, черные маслянистые глаза. Взгляд их был хмурым, колючим, но вдруг из глубины зрачков, как маленькие чертенята, выпрыгивали искорки смеха, плясали секунду в глазах и прятались обратно. Несуразностью пропорций большой головы, короткой шеи и длинных рук, несоответствием строгого выражения лица и мелькавшей в глазах улыбки, непонятным соседством пухлых детских губ и их скорбным изгибом, он был похож на старого ребенка. Сергею он напоминал большого шимпанзе с грустным взглядом. Этот шимпанзе сидел в позе Роденовского мыслителя, подперев сморщенный лоб рукой, и, казалось, говорил: «Я все подвергаю сомнению». Недовольное выражение лица скрывало обезьянью игривость и любопытство, а испытующий взгляд менял оттенки от серого и черного до небесно-голубого и огненно-красного. Этот взгляд представлялся Сергею кратером спящего вулкана, внутри которого бушует пламя и пульсирует лава. Это был взгляд непонятого, непризнанного и оттого растерянного человека.

В Коле Епишине Сергей разглядел черты дворняги, из тех симпатичных дворовых собак, в которых породу заменяют природная любознательность и живой ум. Казалось, он сейчас встанет, заглянет в глаза наивно и преданно и дружелюбно завиляет хвостом. Волосы у него были светлые, не короткие, не длинные, глаза улыбчивые, к щекам спускались небольшие бакенбарды.

Все трое были одного возраста с Сергеем или немного старше.

Из дымки набросков придуманной картины выплыл насмешливый голос Логинова:

– Вы только посмотрите на нашего юного друга.

Он сгреб листы с рисунками, перелистал их и бросил на стол поближе к своим товарищам.

Дроздов медленно перебрал стопку эскизов и одобрительно хмыкнул. Епишин принялся внимательно их разглядывать.

– Какие мы, оказывается, уроды.

– Да, забавно.

– Наш мальчик Сережа, судя по всему, не так уж и прост, – подхватил Логинов. – Послушай, Сергей, дай мне эти рисунки, я их подарю сестре. Она – большой оригинал и коллекционирует уродцев. Вот этих двух типов она тоже знает и посмеется от души. Или нет, лучше подари их ей сам. Я тебя с ней познакомлю. Кстати, у нее через неделю день рождения.

Андрей, похоже, все больше воодушевлялся от внезапно пришедшей в голову идеи.

– Да, да. Давай так и сделаем.

Он еще раз оценивающе посмотрел на Сергея, как бы мысленно примеряя его к своей сестре.

Сергей смутился от потока слов и внимания в свой адрес и молчал.

– Сестру мою зовут Лена – Елена Прекрасная. Ей исполняется двадцать два года. Думаю, ей будет интересно с тобой. Вот эти два обалдуя пытались за ней ухаживать, безрезультатно. Попробуй и ты. Так что, придешь?

– Да, конечно, спасибо.

– Вот и отлично. Празднество состоится на Доргомиловском рынке. Не удивляйся. Сейчас это модно. Отец снял для нее рынок на всю ночь. Съезд гостей в девять вечера. Найдешь. Тема праздника будет морская. Так что придумай какой-нибудь соответствующий прикид. Все будут в чем-то, так или иначе связанном с морем. Такая вот фишка. И не забудь взять свои эскизы. Она любит такие штучки.

– Конечно, спасибо.

– Не ходи. Они тебя сожрут, – мрачно выдавил Петя Дроздов.

– Не слушай его, он завидует.

– Я бы не пошел, – сказал Коля Епишин.

– А тебя никто и не приглашает, – отрезал Логинов.

IV

На площади перед рынком, как на парад, припарковывались дорогие машины. Разноцветные огоньки иллюминаций, украшающих площадь и вход, перемигивались, как новогодняя елка. В дверях у Сергея спросили фамилию, сверили со списком и пропустили.

Зияющая пасть фойе напоминала театр. Зеркала отражали эфемерные одежды женщин, крупные фигуры мужчин и мимолетные движения губ, рук и ног. Ароматы французских духов и английских сигар ласкали ноздри. Сладкая тихая музыка дурманила голову. Приглушенный томный свет источал похоть и негу. В воздухе пахло соблазном, сытостью и деньгами. Сергей понял, что неясные мечты его начинают сбываться.

Двери распахнулись, и Сергей шагнул в огромное, бездонное, бесконечное, пустое чрево рынка. Из его брюха вынули жизнь и заполнили его неведомыми персонажами в костюмах пиратов, капитанов и портовых девок. Сергей шел вдоль рыночных рядов, на прилавках пирамидами возвышались дыни, помидоры, ананасы, огурцы, бананы, а за ними в белых халатах стояли улыбающиеся продавцы. Это напоминало ему какую-то театральную постановку, в которой не хватило ролей покупателям, а есть только продавцы-статисты. Это были пустые ряды, где продавцы, у которых отняли главное – спрос на их товар, стояли истуканами, как марионетки в кукольном театре.

Сергей прошел вдоль этих рыночных рядов, из которых вынули душу, и окунулся в бурлящую, шумную толпу приглашенных. Их было человек сто или двести. Ему показалось, что белые фартуки на входе и пустые прилавки с горками никому не нужных овощей и фруктов оставили для контраста. Они не смешивались с героями пиратских романов и не смели сойти с места, а стояли молча поодаль, за незримой чертой, отделяющей их от чужого праздника жизни.

Может быть, этих не вписывающихся в атмосферу бала, жмущихся у входа торговцев пригласили специально для создания интерьера рынка, а возможно, они напросились сами из любопытства или в надежде, что из многочисленных гостей кто-нибудь польстится на их нехитрый товар, разложенный словно на витрине или на выставке. В таком случае это было уж совсем глупо, потому что стоило пройти несколько шагов за ту невидимую границу, куда допускались лишь избранные, и взору открывались устланные белоснежными скатертями островки закусок, переливающихся красными, черными, зелеными, каштановыми, желтыми, фиолетовыми, малиновыми, синими и Бог весть какими еще красками, и бастионы бутылок, уткнувших, как пушки, в потолок свои жерла. Это был лабиринт яств, в котором запеченный поросенок с грустной мордой пятачком соседствовал с возлежащим на блюде узкоклювым осетром, где перемешались баклажанчики, тарталетки с красной икрой и ветчиной, сыры, колбасы, салатики, глядя на которые, в предвкушении блестели глаза и текли слюнки, а от пропитанного смесью ароматов воздуха сладко ныло в животе и щекотало нос.

В центре зала была построена прямоугольная деревянная барная стойка в форме старинной бригантины. На ее носу выряженный боцманом седой официант разливал ром Бакарди, а с кормы выбегали с подносами морячки в тельняшках и коротких клешеных юбочках. И, конечно, не было уже ни рыночных торговцев, ни безвкусных фартуков.

По правому борту корабля было разбросано несколько массивных столов в виде кованых сундуков, окруженных креслами-бочками, видимо, для почетных гостей. На другом конце зала пел грузинский хор, но его многоголосица тонула в шуме голосов, похожим на рев прибоя. И само это скопище не стоящих на месте людей, одетых в цвета моря, напоминало длинные, бегущие океанские волны.

Сергей, несколько оглушенный от такого наплыва снующих, жующих и пьющих незнакомых людей, прибился к какому-то столику, прихватив в тарелке все, что мог унести, и смущенно стоял с бокалом вина в руке. Понемногу освоившись, он сделал второй заход к остаткам поросенка и ополовиненной туше осетра и стал более внимательно разглядывать окружающих.

Дамы были одеты легко и фривольно. Кто-то в длинной тельняшке, едва прикрывающей бедра, кто-то в пенисто-прозрачной вуале, изображающей Афродиту. Кавалеры носили широкие штаны и ботфорты, и татуировка на плечах подходила им как нельзя кстати.

Сергей недолго ломал голову при выборе костюма: просто нахлобучил на голову капитанскую фуражку.

Откуда-то из толпы, как из пены, вынырнул Андрей Логинов в капитанском кителе.

– Ты здесь? Хорошо. Пойдем, я тебя с сестрой познакомлю.

Хозяйка бала сидела на бочке, закинув босую ногу на ногу, и выделялась среди окружавших ее девиц и молодых людей длинными рыжими волосами, разбросанными по голым плечам и груди. На ней была тельняшка, вся в дырах и прорезях, и такая же дырявая длинная юбка, усыпанная разноцветными заплатами. По первому впечатлению белья на ней не было.

Когда Сергей оказался перед ней, она вскинула на него глаза:

– Елена, – сказала она и протянула руку, как для поцелуя.

Сергей подержал ее пальцы в своей руке и отпустил.

– Андрей мне сказал, что ты сделал очень забавные рисунки. Подари их мне.

Сергей протянул ей папку с эскизами, которую весь вечер носил подмышкой. Елена раскрыла папку и засмеялась.

Она листала портреты, показывала пальцем на какие-то детали, смеялась и больше не обращала на него никакого внимания. Сергей понял, что аудиенция закончена. Что делать дальше, он не знал. Стоять столбом перед ней было неловко и обидно. Он не знал, куда деть свои руки, и проклинал свою провинциальную беспомощность и неумение вести себя в обществе. Сергей отошел немного и стал ждать, что его позовут или хотя бы посмотрят в его сторону. Он почувствовал себя собакой, которой дали лизнуть руку, а потом прогнали. Он топтался на месте, то отходил, то подходил ближе, так продолжалось мучительно долго. Ему казалось, что все на него смотрят и, отвернувшись, хохочут над ним. Тогда он пошел к стойке бара, попросил стакан рома, выпил, взял второй и отгородился им от людей.

Гул стих, толпа смешалась и поплыла. Он пил маленькими глотками, глядя в расплывчатый завиток стойки в виде пивной кружки, а перед глазами стояла шаровая молния в ореоле рыжих волос. Сергей без конца прокручивал в голове одну и ту же сцену и не мог ею насытиться. На бочке, как на троне, восседала королева бала, и ее бесстыжие соски вырывались наружу сквозь дыры тельняшки. Под юбкой угадывались крепкие бедра, и загорелые ноги рисовали в голове причудливые картины тропического леса и голубой лагуны.