Текст книги "Возвращение блудного сына. Роман"

Через месяц Илья стал судорожно искать Танин телефон, нашел пустячную причину – не для Даши, для себя – поехать в Москву, и уехал.

С этого времени он стал наезжать к ней регулярно. Обычно они ужинали в ресторане, ехали к ней домой, до полудня валялись в постели, а потом он уезжал. Он знал о ней только то, что она преподавала музыку. Об остальном не то, чтобы она молчала, просто он никогда не спрашивал.

Илье казалось, что их обоих устраивают такие отношения. Он ошибался. Однажды она сказала:

– Разведись с женой и женись на мне.

Эти слова, как ведро холодной воды на морозе, мгновенно остудили голову. Он ответил тихо и ясно, раздельно произнося каждое слово:

– Я никогда, слышишь, никогда не разведусь со своей женой. Если тебя что-то не устраивает, мы расстанемся прямо сейчас.

Она погладила его руку и привлекла к себе. Больше на эту тему она с ним не заговаривала.

Прошло полгода, и как-то мимоходом, походя, будто о пустячке, Таня оборонила два слова:

– Я беременна.

Илья ощутил себя так, словно он залез в клетку за кусочком сыра, и мышеловка захлопнулась.

– Сделай аборт, – сказал он глухо. – С деньгами я помогу.

– Уже поздно, срок большой. Я делала УЗИ, это девочка.

Илья мерил шагами комнату и пытался унять сумбур, завьюживший в голове после этих слов. Он мечтал о девочке, Даша еще могла родить. Но теперь? Он не мог предать Дашу, он не мог бросить Таню. Он внимательно посмотрел на ее лицо, будто в первый раз. Ему показалось, что она еле сдерживается от победного смеха. «Какая же ты красивая дрянь», – подумал он.

– Я могу тебе предложить только один вариант. Рожай. Ни ты, ни ребенок…

– Наш ребенок.

– Вы никогда ни в чем не будете нуждаться. Я буду приезжать. Если ты попытаешься разыскать мою жену и рассказать ей, даже если после этого мне придется развестись, я на тебе не женюсь, но денег ты тоже больше не получишь.

Таня как-то сразу посерьезнела, будто поставила подпись на сделке.

– Хорошо.

Илья слово свое сдержал, Татьяна тоже. Когда пришло время рожать, он примчался в роддом. На сердце было тревожно и радостно. Каждый день он ходил под окнами и видел через окно Танино лицо в белой косынке и маленькое тельце в пеленках, которое она поднимала на руках, чтобы было лучше видно.

Таню выписали, месяц он прожил с ними вместе. На секунду ему подумалось, что она, действительно, его любит и что она в этот месяц была по-настоящему счастлива. Девочку назвали Аннушкой.

* * *

К Тане Илья охладел, страсть улеглась и потухла. Но Анюту он боготворил. Она была беленькой, с голубыми глазами и уже улыбалась. Она показалась ему умненькой и очень красивой. Приезжал он к ним теперь даже чаще, чем раньше, когда Татьяна была одна, и обычно ложился переночевать на диване, что, кажется, устраивало обоих.

Раздвоение, происшедшее в жизни Ильи Андреевича, о котором, может быть, догадывалась одна лишь Даша, будто судорогой отпечаталось и на лице его, и на характере, и на живописи. В глазах все чаще проявлялось выражение растерянности и даже страдания, словно он водрузил себе на голову невидимый терновый венец, мучился им и кровоточил ранами, но не мог его снять. Малознакомые люди стали замечать, что он постарел за последние годы, сморщинился лицом и высох телом. Он сделался импульсивен и вспыльчив, будто нервные окончания его вдруг вылезли наружу и болезненно отзывались на малейшее прикосновение. Как ни странно, эти перемены не задели его отношения к Даше. Наоборот, рядом с ней он успокаивался, будто она одним своим присутствием и близостью снимала с его сердца тяжесть и боль. Он стал даже нежнее к ней. Казалось, он наслаждался каждым мигом любви рядом с ней и смаковал, и растягивал счастливые мгновения, когда они были вместе, и старался удержать их. Но проходило какое-то время, он становился задумчив и растерян, словно набегала туча и затемняла лицо, а с ней налетал ветер и срывал его, как пожелтевший листок с ветки, и гнал прочь.

Теперь ему стали ближе пейзажи осени. В полутонах дождя и асфальта он находил задумчивую красоту, грустную мудрость и тихую боль сердца.

Неизвестно, стал ли он сам мудрее, но постепенно он растворился в своей двойной жизни и привык к ней, как привыкают ко всему. Он тянул свою ношу, изнывая душой и разрываясь между домом, детьми, Дашей, без которых не представлял своей жизни, и девочкой, которую любил до умопомрачения, по которой невыносимо скучал и страдал.

Аня звала его папой. У нее были пушистые светлые волосы. В детстве она улыбалась часто, беспричинно радостно и доверчиво, и была похожа на солнышко. Постепенно ее улыбка стала стираться и исчезла совсем.

Недавно ей исполнилось семнадцать лет.

В доме тихо, в доме никого нет, кроме Дарьи Степановны. Илья опять уехал в Москву, а она опять его ждет. Сдал он в последнее время, постарел. С ним они всегда хорошо жили, по-доброму, слава Богу, а сейчас их отношения стали ровнее, спокойнее, что ли, мудрее. Дети выросли, Саша уже доктор. Вот и Сергей уехал в Москву. Он не похож на Сашу, другой, без царя в голове. Как она, эта Москва, заглатывает их всех, пережевывает и выплевывает, как жвачку.

Никого из родни не осталось, только Наталья Андреевна (Илюшину сестру она до сих пор величала по имени-отчеству). Давно умерла тетя Валя. Андрей Петрович и Зинаида Васильевна ушли один за другим. Три года назад скончался дядя Игорь. Он пожил дольше всех. Свой дом на стрелке он завещал Илье.

Что Илюше неймется? Затеял построить на этом месте новый большой дом. Он уже почти готов, отделку заканчивают. Говорит: внукам останется, картины свои развешу, наконец, родовое гнездо. Наверное, он прав.

У Саши уже трое детей. Сереже надо бы жениться.

В доме тихо, в доме никого нет, кроме Дарьи Степановны. Она сидит, задумавшись, у оконца, и взгляд ее скользит мимо засугробленного двора, за дырявый полосчатый забор, дальше за околицу, туда, где за белым полем, у края неба перечеркивает окраину дорога.

Как быстро память тасует колоду прошедших лет, как время скоротечно. Вот она молодость, рядом. Только загляни во вчерашний день и увидишь ее. Протяни ладонь и коснешься дорогих и близких людей. Но нет, это старый календарь, случайно оказавшийся под рукой. И нет больше мамы, многих уже нет. И той худенькой пылкой девочки тоже больше нет. Или есть? Конечно, есть. Она в ней и в Илюшиных глазах, потому что он все еще видит ее такой. Так чего же беспокоиться? Вот она: одновременно и там, и здесь. И сегодняшний день, и вчерашний, все это в ней. Это ее и навсегда с ней. Жизнь коротка. Чем дольше живешь, тем лучше это понимаешь. Но какая бы она ни была, эта жизнь, это ее жизнь. Она живет, вот что главное.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ДОКТОР

Каждый раз, когда Илья Андреевич бывал в Москве у сестры, а это случалось очень редко, он чувствовал себя, как человек, перепутавший номера квартир, которому было мучительно стыдно и неудобно объяснять, зачем он здесь оказался и что ему нужно.

Как-то странно было не увидеть в этой квартире ее мужа: он ушел из жизни так же незаметно и тихо, как и жил. Изменилась и сама квартира. Рядом с увеличенными фотографиями Натальи Андреевны в молодости в бесчисленном количестве стояли и висели иконы, образа, иконки и лампадки. Казалось, вот-вот запахнет ладаном.

В последний раз Илья Андреевич встречался с сестрой на похоронах матери. Тогда она была деловита и сдержанна: взяла на себя организацию похорон, возложила на гроб цветы, приготовила заранее подушечки с мамиными медалями, положила ладонь на холодный лоб и отошла от гроба, как бы давая знак остальным подойти проститься. Поминки были скромные, народа пришло немного. Приехали они с Дашей, Сергеем и дядей Игорем. Был Саша. Он учился на предпоследнем курсе, жил у сестры, и встречались они с ним теперь редко.

Иногда, на каникулах, он приезжал домой, но каждый раз, видя его, Илья Андреевич останавливал себя на мысли, что их старший сын будто выполняет некую взятую на себя обязанность, навещая их, и ночует в родном доме из необходимости, через силу, без радости и удовольствия. То ли Саша стал другим, то ли Илья Андреевич в своей разбросанной, раздерганной по кускам и углам жизни так и не разглядел, каков он, и не распознал вовремя его мысли и стремления. Угадывать их теперь было трудно и, наверное, поздно, но очень хотелось заглянуть, как через замочную скважину, в его голову. Это было невозможно: чем старше становился их сын, тем плотнее закрывалась переборка, за которой он прятал себя. Иногда Илье Андреевичу казалось, что в Саше каким-то образом уместились два разных человека: ясный и хорошо узнаваемый мальчик и нынешний, совершенно незнакомый молодой человек. Возникало ощущение, что в какой-то момент, а в какой Илья Андреевич никак не мог вспомнить, Саша натянул на свое лицо маску и стал невидимым. То есть видна была только улыбающаяся маска, а что под ней было непонятно. И это непонимание все чаще раздражало Илью Андреевича.

С той встречи и с похорон прошло полгода. Сегодня сестра позвонила сама и попросила заехать.

Они сидели на кухне, пили чай. Наталья Андреевна начала разговор, по своему обыкновению, без предисловий.

– Надо что-то решать с родительской квартирой. По завещанию она принадлежит нам с тобой в равных долях.

– Что же тут решать?

– Она тебе нужна? Когда были живы папа с мамой, ты не так часто их навещал.

Илья Андреевич подумал, что сестра права. К родителям они обычно заходили с Дашей, когда вместе бывали в Москве. Когда он приезжал один, то останавливался у Татьяны с Анютой. Ему вдруг стало стыдно за себя и неприятно, как бывает, когда скажешь что-то злое и грубое, и уже невозможно обратно воротить слова.

Наталья Андреевна по-своему поняла его молчание.

– Я думаю, тебе есть, где остановиться в Москве, а жить ты здесь не собираешься.

На секунду Илье показалось, что сестра знает и о Тане, и об Аннушке. «Откуда? Нет, не может быть.»

– Чего же ты хочешь?

– Ты знаешь, что Саша собирается жениться?

– Нет, он нам не говорил.

Илья снова подумал, какой Саша стал скрытный, каким он стал далеким и от него, и от Даши. «Ладно я, – подумал он, – но с матерью-то зачем так. Она же по ночам не спит, все ждет от него звонка. А он: тетке сказал, а матери нет.»

Стало обидно за Дашу. И снова неясное раздражение и на него, и на себя, и на сестру затлело в груди.

– Он собирается жениться, – повторила Наталья Андреевна. – Ее зовут Оля. Хорошая девушка. Он приходил сюда с ней.

Наталья Андреевна немного смягчила тон:

– Он хотел вам об этом сообщить. Наверное, не успел.

– Хорошо. Причем тут завещание? Они и так могут жить в родительской квартире. По-моему, ты об этом хотела меня спросить?

Голос у Натальи Андреевны стал таять. Она сама стала похожа на расплывающуюся от весеннего солнца снежную бабу. Она потеплела лицом и смягчилась улыбкой.

– Илюша, неужели ты не понимаешь, что им нужна своя квартира?

– Я же сказал: пусть живут в этой квартире. Я там, действительно, редко бываю.

Илья искренне пытался понять, чего от него хотят, и не понимал. По примеру своих родителей он привык, что, как само собой разумеющееся, все, что имеет он, принадлежит и его детям. Быть может, советское воспитание наложило свой отпечаток, но слово «наше» для него было ближе, чем «мое».

– Илюша, им не нужна твоя часть, им нужна своя квартира, – уже тверже сказала Наталья Андреевна. – Напиши Саше дарственную.

– Я же там прописан, – недоумевал Илья.

Он все еще жил прошлыми временами, когда московская прописка играла чуть ли не решающую роль в жизни.

– Никто тебя не собирается выписывать. Хотя зачем тебе эта прописка? В Москве ты не живешь, у тебя есть дом. Ты и так, как сыр в масле катаешься. Если захочешь, сможешь еще одну квартиру купить. А Саше жить негде. Не вечно же ему у меня ютиться. Да еще с женой. А там и дети у них пойдут.

Илья подумал, что сестра права. И квартира, и прописка остались в прошлом. Зачем ему все это? И вслед за этими мыслями всплыло еще не до конца осознанное ощущение вины перед сыном. Будто он недодал ему чего-то, будто он виноват в том, что Саша отстранился от них с Дашей. И снова едкое чувство невосполнимой пустоты и утраченных лет по отношению к сыну кольнуло его сердце.

– Хорошо. Пусть будет по-твоему.

Наталья Андреевна облегченно улыбнулась, зная, что брат никогда не переменит решение. И эта победная улыбка напомнила вдруг Илье Андреевичу Таню, когда она сообщила ему о своей беременности.

«А ведь они чем-то похожи», – неожиданно подумал он.

II

Свадьба проходила в два этапа. В первый день молодые расписывались, на второй – венчались. Дарью Степановну и Илью Андреевича пригласили на венчание. Оно происходило в маленькой старинной московской церкви, где, кроме родственников и друзей, никого из прихожан не было. Из собравшихся они знали только своего сына и руководившую всем его тетю. С Сашиной женой они познакомились второпях и в суете на пороге церкви.

Молодые стояли перед священником к ним спиной, и было плохо слышно, что они говорят. В церкви было торжественно и жарко. В голову пришла кощунственная мысль, что они с Дашей здесь лишь заурядные актеры, играющие свою маленькую роль в помпезном спектакле. Но постепенно тихая благость таинства изгнала из головы Ильи Андреевича суетные мысли и успокоила сердце. Он слегка повернул голову к стоящей рядом Даше и увидел, как она с набухшими от слез глазами широко крестится, взором припав к стоящему перед ней сыну. Он словно впервые за много лет увидел ее красивый профиль и маленькое ушко с серьгой, и выбившийся из-под косынки завиток волос. Всплыл из памяти давний, полузабытый образ мадонны с Сашенькой на руках. И такая щемящая нежность к ней сжала сердце, что захотелось молиться, плакать и каяться. Он увидел ее сейчас такой же таинственной от исходящего от нее света, как и в двадцать лет, такой же искренней, пылкой и молодой. «Единственная моя, любимая», – прошептал он одними губами.

Ни с Олей, ни с ее матерью – энергичной, маленькой женщиной, им так и не удалось поговорить, но невестка им показалась скромной, симпатичной девушкой.

После шумного, немного хаотичного застолья, на котором больше говорили друзья молодоженов, а их оказалось немало, Дарья Степановна и Илья Андреевич тихо покинули зал и отправились домой.

Следующим же вечером в кругу подруг Дарья Степановна скупыми красками, сдерживая переполнявшее ее возбуждение, описывала свадьбу.

Так повелось давно, что Илья Андреевич с легким сердцем отпускал жену к подругам или уходил в другие комнаты, когда девичники собирались в их доме. Он их всех знал хорошо, знал и их недостатки, и достоинства, но никогда не обсуждал и не осуждал их. «ПобаландИте*, посплетничайте, как же вам без этого», – и уходил, чтобы не мешать.

– Свадьба была хорошая. Саша – в темном костюме, Оля – в белом платье. Серьезная девушка. Народу сколько? Человек тридцать. Храм старинный, красивый. И посидели неплохо.

Приходили обычно две или три Дашиных подруги. Дети у всех давно выросли, и теперь они общались чаще, чем в молодые годы. Даша готовилась, как к приему, суетилась, накрывала на стол. Илья улыбался иронично, но помогал сервировать стол, доставал закуски из погреба и домашний самогон.

– баландИть – болтать (Ивановский диалект)

Этот самогон стоит того, чтобы сказать о нем особо. Он был Дашиной гордостью и ее собственным произведением. В городе самогон варили испокон веку, даже во времена гонений. До того, как много лет назад Илья впервые попробовал Дашин натуральный продукт, о самогоне у него было не лучшее мнение, как о чем-то мутном и гадостном с сивушным запахом и привкусом. Этот напиток вызывал у него ассоциации со сценами из фильмов о гражданской войне, в которых пьяные, небритые бандиты хлещут из пятилитровых бутылей синюшную жидкость. Когда он в первый раз пригубил рюмку, торжественно поднесенную Дашей, с содержимым благородного янтарного цвета, он раз и навсегда понял, как он заблуждался. Аромат был тонким, вкус напоминал очень хороший бренди.

– Натурпродукт, – подтвердила Даша.

Помимо вкусовых качеств, Илью поразило еще два обстоятельства: не нужно было никакого самогонного аппарата, и второе, сколько бы он ни выпивал, наутро никогда не болела голова.

Намного позже, когда свободнее стало дышать и можно было жить без оглядки на соседей и милицию, они с Дашей для собственного удовольствия стали время от времени заниматься самогоноварением. Под большим секретом Даша посвятила его в тонкости этого искусства, и Илья торжественно поклялся никогда и никому не выдавать страшную тайну. А домашний самогон с тех пор предпочитал любому другому алкогольному напитку.

Девичники, о которых идет речь, происходили не часто, но каждый раз, когда они достигали своего застольного апогея, кто-то из подруг запевал, и тут же песню подхватывали остальные. С того далекого вечера в Толпыгино у тети Вали, еще до их свадьбы, Илья полюбил эту женскую многоголосицу. Репертуар не был многообразен, но всегда пели чисто, проникновенно, искренне, вкладывая в песню и душу, и неизбывную бабью тоску.

Когда все ушли, Даша подсела к мужу, как-то по-женски горестно подперла щеку ладошкой и сказала:

– Вот и Саша от нас ушел.

– Он давно ушел.

– Теперь уже насовсем.

III

Александр Ильич Головин был человеком умным и одаренным многими талантами. От отца ему передались медлительность в словах и поступках и способность к живописи, хотя он никогда этому не учился. Он рисовал иногда для себя, ему неплохо удавались натюрморты, а написанный им лик Христа оценил даже требовательный в вопросах мастерства Илья Андреевич. От матери он унаследовал здравый ум и житейскую практичность. Он перенял от нее также музыкальный слух и любовь к пению. Правда, песни, которые он пел, а некоторые сам и написал, сильно отличались от тех, что нравились Дарье Степановне, но в том было, скорее, веяние времени и отражение его особого склада характера. На этом, кажется, его сходство с родителями и заканчивалось.

Начало его дружбы с тетей, Натальей Андреевной, пришлось на подростковый возраст и особенно сильно повлияло на становление ума и характера. Он впитал от нее рациональное мышление, высокое самомнение и некоторую долю цинизма по отношению к людям. Как раз в то время происходили значительные перемены в самой Наталье Андреевне – неожиданный и кардинальный поворот в ее сознании в сторону Бога и веры, что не могло не сказаться и на Саше. Хотя копировал он ее не столько сердцем, сколько рассудком. В православном учении его более привлекала христианская философия, жития святых и отшельников, их система ценностей, такие понятия, как дух и душа. Уже в ранней юности ему стали неинтересны романы Фенимора Купера и Жюля Верна, но зато очень скоро заинтересовали Достоевский и Кафка. На первом курсе института он увлекся трудами Гегеля. Нельзя сказать, что Александр Ильич Головин создавал себя и строил свою жизнь, управляясь одним лишь рассудком, а не чувствами, но он всегда старался их обуздывать и прятать.

Учиться на врача он пошел без особого желания, сам толком не понимая, что его больше привлекает в науках и в жизни, лишь по настоянию Натальи Андреевны, но, как ни странно, медицина увлекла его, прежде всего, обширностью необходимых знаний, четкостью, ювелирной точностью и самостоятельностью решений.

За время своего обитания в квартире Натальи Андреевны Саша сошелся с ней особенно близко во всем, что касалось учебы и медицинской практики, и стал с ней достаточно откровенен относительно своей личной жизни и связей с девушками. Нельзя сказать, что он ей рассказывал все о себе: он всегда был сдержан в словах, но именно Наталья Андреевна стала тем человеком, который сделался необходимым, как няня, как подушка для слез, как громоотвод, как болеутоляющее лекарство.

У него были друзья, но с ними Саша раз и навсегда поставил себя неким ироничным, циничным мудрецом, эдаким Вольтером, которому негоже говорить о таких мелочах, как обиды, разочарования, любовь и измены. От родителей он был далек и в километрах, и в собственных повседневных трудах, и в помыслах. Он любил их, несомненно, и с каждым годом все осознаннее, но, может быть, именно эта осознанная необходимость любви к родителям и разрушала близость между ними.

За свои институтские годы он научился прятать свои чувства даже от Натальи Андреевны, и лишь очень редко, когда бурлящий под заваренной им самим внутри себя крышкой котел неистовых эмоций и переживаний срывал насмешливую оболочку и вырывался вместе с подрагиванием глаз и скул наружу, он прижимался к ее рукам, и, давая, наконец, волю спрятанным чувствам, плакал и рыдал. Постепенно он научился удерживать внутри бешеные сердечные бури, и разливы половодья душевных мук случались все реже.

Наоборот, у Натальи Андреевны с каждым годом все сильнее стучалась и врывалась в сердце нерастраченная к несбывшимся детям любовь, перерастающая в обожание, похожее на чувственность и страсть к своему племяннику. Она выпытывала у него не только имена девушек, с которыми он бывал близок, но и мельчайшие подробности их взаимоотношений, и эти интимные двусмысленности потом много раз прокручивались в ее голове и повторялись во снах, доставляя ей почти физическое наслаждение.

Не прошло и года Сашиного проживания в ее квартире, как она сказала:

– Что же ты Свету свою к нам не приведешь? Я вам мешать не буду, только хочу посмотреть на нее.

С этих слов повелось, что Саша приводил в их дом на семейный ужин сначала Свету и оставался ночевать с ней в своей комнате, потом ее место заступила Вера, затем кто-то еще, и так продолжалось до тех пор, пока он ни познакомился с Машей и ни стал жить с ней в квартире у Натальи Андреевны, почти как с официальной женой.

Маша была девушкой тихой, задумчивой, возвышенной и трепетной в своих чувствах к Саше. Казалось, и он ее полюбил. Она легко вошла в круг его друзей и ездила с ним на вечеринки в компании, на концерты, на прогулки, в кафе. Она даже сумела немого увлечь Сашу выставками и театрами, хотя для него и выставки, и музеи всегда оставались лишь нудной стороной существования, необходимой для того, чтобы порассуждать о них и не прослыть отсталым глупцом. Как и для большинства людей, чужое мнение о себе было для него важным и возвышало в собственных глазах.

Маша была девушкой современных, а значит, свободных, раскрепощенных нравов, но человек проницательный мог бы в ней разглядеть редкую тонкость и беззащитность души. Она не была красавицей и чем-то напоминала Анну Ахматову в молодости, но внутренняя одухотворенность придавала ее лицу очарование нежности и чистоты. Она жила с Сашей, ухаживала за ним, готовила, прибиралась и, в свободное от учебы время, выполняла все необходимые по дому обязанности любящей и заботливой жены.

С Натальей Андреевной у них сложились доверительные, почти родственные отношения. Случалось, что разгульная и пьяная студенческая жизнь затягивала Сашу настолько, что он пропадал на несколько дней, не позвонив и не предупредив. В такие пустые вечера женщины оставались дома вдвоем и в общем своем ожидании делились тревогой и горечью переживаний. Обычно Наталья Андреевна говорила:

– Что же делать? Он такой, какой есть. Хочешь с ним жить, привыкай.

А Маша, сдерживая слезы, отвечала:

– Хоть бы позвонил, так ведь нельзя.

В том, что касалось Сашиных девушек и, тем более, Маши, с которой он жил уже два года, в Наталье Андреевне постоянно боролись два противоположных чувства: жгучая ревность к ним и необходимость сделать выбор для любимого племянника. Она то восхваляла Машину скромность, ум и желание угодить Саше, то в глаза колола ее некрасивостью и неумением жить. Маша проглатывала обиды и старалась не заплакать.

Два года таких полусемейных отношений и неизбежного присутствия рядом с ними его тети лишь укрепили в Маше любовь и жертвенность сделали привычкой. Разрыв с ним стал для нее драмой, которую, как ей казалось, надо было принять с терпением и пережить.

Однажды вечером, когда они с Сашей остались вдвоем в своей комнате, он сел в кресло, налил себе водки и приготовился говорить. Маша уже понимала по его напряженному лицу, по налившимся кровью глазам, вздувшимся желвакам и нервно вздрагивающим пальцам, что он прокручивает в голове то, что хочет сказать, выдергивая из потаенной мысли нужные фразы.

– Вот что, Маша. Мы расстаемся. У меня появилась другая девушка. Я собираюсь на ней жениться.

Он не старался смягчить удар или сгладить слова. Он говорил то, что считал необходимым, и вместе со сказанным как бы освобождался от тяжести, давившей грудь, чувствовал себя легче, свободнее и уверенней. Для него это было делом решенным, но оставалась, как горькое послевкусие, какая-то жалость к Маше.

Жалость и чувство вины по отношению к другому человеку на некоторое время лишали его покоя и заставляли искренне страдать. Такое случалось и раньше, особенно, в том, что касалось его родителей. Но проходило время, и в череде тягостных раздумий и душевных терзаний он мысленно находил для себя множество причин, оправдывающих его перед самим собой и утверждающих его в правильности, естественности и даже необходимости принятого им решения. Это осознание разумности и несомненной верности своих поступков давало ему индульгенцию перед собственной совестью и возвращало душевный мир и покой. Кроме самооправдания и самоуспокоения, он получал и Божие прощение, искренне и самозабвенно каясь в грехах на исповеди, и это очищение души вселяло в него окончательную уверенность в своей правоте.

Его избранницу звали Ольга. Она лишь однажды показалась в гостях у Натальи Андреевны и никогда не оставалась ночевать в их доме. Эта предусмотрительность или женская интуиция и спасли ее от ласковой близости Натальи Андреевны, душащей в своих объятьях всех, кто слишком близко приближался к Саше.

До сей поры лишь одна Наталья Андреевна не явно, не напрямую, а исподволь обуздывала всплески и взрывы эмоций и желаний, клокочущих под напяленной Сашей на себя кольчугой насмешливого цинизма. Он учился ими управлять, но иногда срывался, и тогда необъяснимая злоба и ярость, желание раздавить, сломать, физически уничтожить людей рядом с ним, неподвластное воле ослепление, граничащее с безумием, вырывались наружу. Непонятно, откуда взялись в нем эти приступы, и что в детстве послужило их первопричиной, но они усиливались, особенно осенью, приходили вместе с головной болью, заставляли страдать и страшиться их приближения. Наталья Андреевна избегала говорить с ним об этом, но каким-то непонятным для них обоих образом, просто своим присутствием облегчала его страх и муки борьбы с дремлющим в нем зверем.

Рядом с Ольгой Саша вдруг почувствовал то же самое: он становился ровнее и даже добрее, с ней к нему приходило долгожданное состояние душевного равновесия, она даже в чем-то была похожа на его тетю: спокойной уверенностью и знанием цели. Наверное, внутренняя схожесть с Натальей Андреевной, в конце концов, и определила для Саши выбор жены.

Спустя год после свадьбы у них родился первенец – Ваня, еще через два года Варя и, наконец, Ксюша.

Своих детей Александр Ильич обожал.

IV

Доктору Александру Ильичу Головину недавно исполнилось тридцать лет. За последние десять лет он сильно изменился даже внешне. Не так, до неузнаваемости, как меняется мальчик, превращаясь в мужчину, а словно обрастая, как новой одеждой, новыми чертами лица, выражением глаз, другой прической, другими манерами и походкой. Большие карие глаза утратили блеск мечтательной задумчивости, взгляд стал прямой и насмешливый. Некогда длинные, темно-русые волосы были теперь всегда коротко пострижены. Лоб перерезала вертикальная глубокая морщинка, щеки пополнели, подбородок потяжелел. Высокий рост скрадывался расправившимися плечами и образовавшимся небольшим брюшком. Вид стал солиднее, ноги не резали, как прежде, асфальт, будто ножницы, а ступали степенно и неторопливо.

Из прежних друзей у него остались двое или трое, встречался он с ними не часто, но, по-прежнему, любил пофилософствовать. Прежние вспышки беспричинного гнева, кажется, исчезли совсем, но, как дальнее эхо, напоминали о себе некоторой нервозностью и головной болью. Он стал спокойнее, ироничнее и доброжелательней. Под гитару он пел теперь редко, песен больше не писал, но иногда, под настроение, брался за кисть. Редко по воскресеньям, чаще по праздникам ходил с женой в церковь и даже пел для собственного удовольствия и услады души в церковном хоре.

Жена его, Ольга, мало изменилась за это время: не похудела, не потолстела, не подурнела, а, казалось, застыла во времени с той же улыбкой на лице, за которой невозможно было разглядеть ни скрытых мыслей, ни спрятанных чувств.

Дети росли толковыми и послушными.

Новая страсть появилась в жизни Александра Ильича – машины. После того, как отец подарил им на рождение сына машину, он сменил уже три и ездил на новой.

С родителями отношения оставались ровными и отстраненными. Дарья Степановна мучилась этим и винила себя, неизвестно за что, а он обычно говорил, когда звонил:

– Мама, что ты обижаешься? У меня семья, дети, работа. Времени совсем не хватает.

Дарья Степановна думала, что, конечно, можно было бы найти две минуты, чтобы позвонить матери, рассказать о внуках и о работе, просто сказать: «Не беспокойся, у нас все хорошо. Как вы? Мы скучаем», – но молчала и даже про себя оправдывала его: «Что я, в самом деле? Других забот у них что ли нет?»

С отцом он обычно встречался по делу, когда не хватало денег на новую машину или на ремонт. Обычно такие встречи, как игра в пинг-понг, протекали в полусерьзном-полушутливом тоне, а вопросы и ответы напоминали вежливые, нудные, ни к чему не обязывающие приветствия в африканских странах.

– Как дела?

– Нормально. А у вас?

– Хорошо. Как дети?

– Нормально.

– А на работе?

– Все в порядке.

И заканчивались одинаково:

– Приезжайте почаще.

– И вы заходите как-нибудь.

Во время кульминации разговора лицо Александра Ильича расплывалось в просительную улыбку, и он говорил главное:

– Папа, ты не мог бы мне одолжить…

Далее называлась сумма, причем оба понимали, что слово «одолжить» совсем не означает «дать в долг», а лишь смягчает просьбу.

Уже после этого он спрашивал радушно:

– Папа, ты как себя чувствуешь? А, это все ерунда, ты еще ого-го для своего возраста.

Это были короткие и редкие встречи.

С Натальей Андреевной они виделись, по-прежнему, часто. Обычно она, как хозяйка, приходила в их квартиру без приглашения, бесцеремонно прохаживалась по комнатам и целовала детей. Она с удовольствием соглашалась с ними посидеть, когда Саша с Олей выходили в гости, и часто брала их на прогулку. С Ольгой у нее образовались вежливо-сдержанные отношения. Они, действительно, были очень похожи.