Текст книги "Возвращение блудного сына. Роман"

Как-то Даша привела Илью к себе в дом и познакомила с мамой.

– А, вы тот самый москвич, художник и племянник Бирюка, – сказала она без осуждения и без восторга в голосе.

– Мама!

– Садитесь за стол. Я колобушек напекла.

Марья Ивановна оказалась доброй и хлебосольной женщиной. Можно даже сказать, что Илья ей понравился.

– А как же твои экзамены? – обратилась она к Даше.

– На следующий год поеду. Поработаю годик.

Марья Ивановна только покачала головой.

Лето оборвалось осенними дождями неожиданно и недосказано. Они будто очнулись от сказки и, посмотрев в окно, увидели, что лето кончилось.

Перед отъездом Илья подарил Даше завернутый в тряпку холст.

– Обещай, что посмотришь, только когда я уеду.

– Обещаю.

Поцеловав Дашу в заплаканные глаза и в через силу улыбающиеся губы, Илья уехал в Москву.

II

Прошел месяц, другой. Писем от Ильи не было. Даша пошла работать на завод. Она часто забегала к Игорю Васильевичу, и тот не скрывал своей радости, видя ее.

– Только ты меня, Дашенька, и балуешь своим вниманием.

– Игорь Васильевич, вам Илюша не писал? – и оглядывалась беспомощно, будто надеясь вдруг увидеть его в углу.

– Дашенька, милая, он никогда не писал мне прежде и вряд ли напишет. Не расстраивайся ты так. Он художник, он не любит писать писем. А тебя он любит, это я точно знаю.

– Он говорил вам?

– Нет, я видел, как он смотрел на тебя. Никакие слова не нужны.

Даша успокаивалась на время.

– Спасибо вам.

– За что? Это тебе спасибо. Ты – добрая.

Даша убегала, а через неделю или раньше вновь заходила к Игорю Васильевичу, будто по дороге. Ей был мил этот дом воспоминаниями и незримым присутствием Илюши.

Вечерами она сидела одна перед написанным Ильей портретом и пыталась увидеть в нем себя его глазами.

На портрете за столом в беседке сидела девушка, а за ее спиной тонкой, расплывчатой полосой растекались поля, леса и небо. Они были фоном, а стол лишь оттенял руки, лежащие на нем. Картина была написана так, что внимание зрителя сразу притягивало лицо девушки, ее глаза, прежде всего, потом взгляд скользил по распущенным волосам, шее, груди и снова останавливался на руках. Лицо и руки – вот что было главным на портрете.

Даша это почувствовала и теперь старалась понять себя и его, будто он ей оставил ребус, который во что бы то ни стало надо было разгадать. Иногда ей приходила в голову странная мысль, что он ждет этой разгадки и потому не пишет, и когда она догадается, что он ей хотел передать своим портретом, он тут же приедет к ней.

В какой-то момент ей показалось, что смотрит не на себя такую, какая она есть, а на ту, какой он хочет ее видеть.

Глаза на портрете были внимательные, яркие, быстрые, как искры. В лице чувствовалась доброта и покой, улыбка пряталась в кончиках губ, а длинные, плавно стекающие на плечи волосы, придавали мягкость. Руки были белыми, нежными, заботливыми.

На портрете она была очень на себя похожа и была другой. На портрете она себя увидела новой, созревшей, посерьезневшей, думающей.

Через три месяца от него, наконец, пришло письмо.

Даша пыталась унять дрожь в пальцах, открывая конверт, и не могла. Она держала перед глазами исписанный листок, а строчки прыгали и сливались. В конце концов, они выстроились, как и положено, в ряд, и Даша принялась читать.

«Любимая моя Дашенька!

Прости, что долго не писал: было много учебы и работы. Но это совсем не значит, что я о тебе не думал. Ты всегда у меня перед глазами, и ты даже представить себе не можешь, сколько набросков и рисунков твоего лица и тебя в полный рост, и в движении, и в просвечивающем на солнце платье, и вообще без платья, я сделал, сидя дома этими осенними вечерами.

Осенью меня всегда угнетают дожди и серость за окном. Осенью я болею душой. Наверное, не писал еще и поэтому: не хотел, чтобы ты услышала в моих словах тоску и пустоту. Теперь другое дело: побелело от снега и посветлело на сердце. И я хочу, чтобы ты услышала мою нежность и мою любовь к тебе. Я много думал о нас и о нашей любви. И сейчас могу с уверенностью сказать, что люблю тебя, люблю, потому что ты – настоящая. Это такая редкость и такое счастье, что я тебя нашел.

У меня грандиозные планы касательно нас и нашего будущего. Я тебе о них расскажу, когда приеду. Скоро у меня каникулы, и я собираюсь к тебе на Новый год. Я очень хочу, чтобы мы его встретили вместе. Я знаю: следующий год – это будет наш год.

Не умею писать длинные письма. Это и не нужно, наверное. Ты у меня умная, ты все понимаешь.

Целую тебя крепко-крепко, нежно-нежно. До встречи.»

Даша прижимала листочек к груди и целовала его, даже нюхала, словно это письмо еще хранило его запах. «Любит, любит, любит, – без конца повторяла она. – Скоро приедет, уже совсем скоро.»

Она вдруг засуетилась и стала прибираться по дому, будто уже назавтра он будет здесь. Она побежала в комнату к матери.

– Мама, испеки колобушек, что-нибудь вкусненькое. Илюша приезжает.

– Когда? Завтра?

Марье Ивановне тоже передалось это предпраздничное волнение. Она встала и беспокойно огляделась, словно взглядом проверяя, все ли готово к приезду гостя.

– Нет, мама, на Новый год!

– Уф! Что же ты меня так пугаешь. Я уж думала завтра, как снег на голову.

– На Новый год! На Новый год! Давай придумаем, что бы приготовить. Купим елку, я украшу. Надо побежать к Игорю Васильевичу, сообщить, пригласить его.

– Сядь-ка, успокойся. Новый год еще через месяц. На сколько он приезжает?

– Дней на десять, наверное. У него каникулы.

– Да присядь ты, егоза. Дай подумать.

Марья Ивановна села на стул и оглядела дочь с ног до головы, как бы привериваясь* к ней.

– Мне показалось, что он парень серьезный, хоть и москвич. Погоди. Они там все шалопаи и хорохорятся, как петухи. Но он, вроде, ничего. Про тебя и говорить нечего. Вон, шило в одном месте так и свербит. Что я, слепая? Видела, как ты места себе не находила, пока от него письмо не пришло.

Значит, так. Мы с тобой все приготовим, приберемся, елку нарядим и вместе старый год проводим. Закуску и горячее припасешь* и к Бирюку заранее отнесешь. Вы там Новый год встречайте, там вам лучше будет. А я к подружкам уйду праздновать.

– Мама!

– Помолчи. Я вот что надумала. Первого, на все праздники, я к тете Вале в Толпыгино поеду, я ее предупрежу. А вы здесь эти дни поживите без меня. Приверитесь* друг к другу, я не хочу вам мешать.

– Мама, какая ты у меня добрая.

– Погодь. Не знаю уж, как там у вас дальше сложится, но на соседей и их пересуды внимания не обращай. Я сама скажу: мол, жених приехал.

– Мама, мама, – Даша не находила слов и вертелась, как белка, вокруг стула, на котором сидела мать.

– Вот и решили.

– Привериться – присмотреться (Ивановский диалект)

– Припасти – приготовить (Ивановский диалект)

III

Дом на стрелке показался Илье постаревшим, поседевшим от снега, будто съежившимся до весны. Дни стояли хмурые, солнце не показывалось много дней, во дворе выросли сугробы до пояса. Сам городок тоже как-то помельчал, поскучнел, врос в землю. Прохожих на улице было мало, и создавалось впечатление, что сразу с работы люди невидимо переносились домой и прятались там до утра. К празднику город немного проснулся, оживился. На главной площади поставили елку, стало веселее.

Илья приехал за два дня до Нового года, в первый вечер долго вечерял с Дашей и Марьей Ивановной, но остановился у Игоря Васильевича. Эти первые дни по приезду, встреча и прогулки с Дашей по городу прошли как-то скованно и скомкано, не так как он хотел, как представлял себе. Даша тоже была более задумчивой и напряженной с ним, но радостную улыбку, так и прилепившуюся к ее губам после их встречи, скрывать не могла.

Когда сидели за столом, Марья Ивановна расспрашивала гостя об учебе, о его работах, но ни словом не обмолвилась о его планах и отношениях с Дашей. Даша поминутно вскакивала и что-то приносила на стол, что-то придвигала к нему поближе.

В углу стояла елка и заговорщицки им подмигивала зелеными, красными и желтыми лампочками. Глядя на нее, становилось спокойнее, теплее, и постепенно вырастало ощущение, даже уверенность, что через два дня Новый год, и тогда все изменится к лучшему.

Игорь Васильевич Илье обрадовался, Дашу встретил, будто они расстались накануне. Собственно, так и было. За последний месяц она заходила к нему много раз, даже показала издалека Илюшино письмо, словно он мог ей не поверить. Она сама выбрала елку для этого дома, они вместе определили место для нее, сама украсила ее любовно, тщательно, не торопясь, а Игорь Васильевич сидел рядом и любовался не столько елкой, сколько Дашей.

31 декабря, когда Марья Ивановна вышла на минутку к соседке, Илья с Дашей, наконец, остались одни. До этого как-то не получалось, даже целовались украдкой: рядом всегда были или соседи, или знакомые.

Даша присела к нему на колени и прижалась к нему. Сейчас она казалось старше и рассудительнее. Она отстранилась немного, посмотрела в глаза, провела ладонью по его волосам.

– Милый мой, милый. Как я по тебе соскучилась.

– Дашенька, – он выдохнул ее имя, как заклинание, и словно задохнулся.

– Завтра мы уже будем вдвоем, только ты и я. Мама уезжает на праздники к тетке.

Будто солнце выглянуло из-за туч, и камень скатился с груди. Даша была близка и желанна. Пальцы медленно скользили вниз вдоль позвоночника, и сквозь платье Илья почувствовал, как зыбкая дрожь пробежала по ее спине. Он уткнулся лицом в ее волосы, они пахли летом. Как мало нужно слов, чтобы мир из серого стал светлым. Как немного надо, чтобы в настоящем, как надежда, блеснуло будущее.

Четыре месяца в Москве пронеслись у него сумбурно и незаметно. Первые несколько дней после возвращения в Москву голова кружилась в эйфории воспоминаний. Он закрывал глаза и видел напротив Дашино лицо, а ночью во сне он гладил ее бедро, целовал губы и грудь и млел от блаженства любви. Постепенно страсть его стала не то чтобы забываться, но таять и прятаться в глубине сознания. Он лукавил, когда писал ей, что не хватает времени. Да, он много работал, много занимался, но эти напряженные будни давно стали обычными и смешивались с застольями в кругу друзей, и скрашивались вечеринками в обществе привлекательных девушек. Даша у него была далеко не первой. Он был молод, здоров, недурен собой и полон амбиций. Он еще не вошел в узкий круг художников, поэтов и артистов, но был уже в ближнем круге. До своего летнего путешествия всеми мыслями он был среди московской богемы. Теперь, наконец, туда вернулся. Но окунувшись в прежнюю привольную жизнь, Илья вскоре понял, что воспринимает ее не так, как раньше: не бездумно, не легко. Что-то удерживало его, что-то мешало. Он не сразу догадался, что дело было в нем самом, в том, как он сначала бессознательно, а потом более осмысленно принялся сравнивать. Прежде всего, сравнивать, позже размышлять. Он видел вокруг себя красивых, элегантных, смеющихся девушек – они не изменились, но ему они неожиданно стали казаться фальшивыми, неестественными, искусственными, как мишура. Глядя на них, он вдруг определил для себя, что они делятся на два вида. Одни хотят от него, как и от других мужчин, наслаждений, страсти и бесконечного вальса с шампанским. Другие расчетливее: они пытаются заглянуть в будущее и рассмотреть в нем перспективы своего претендента. Дамы этого второго сорта не спешат, их цель – женитьба, и они, как саперы, осторожно двигаются к ней. И тот, и другой вид окружающих его женщин схож в одном: вместо приманки и аркана они выставляют зад, ноги и грудь. Когда он думал об этих женщинах, ему невольно вспоминалась заводная, непосредственная, безыскусная, открытая Даша.

Теперь, когда он слушал рассуждения своих друзей об упадке классицизма и преимуществах западного авангардизма, они ему начинали казаться бесполезным умствованием. Споры о Малевиче, Кандинском и Пикассо, в которых раньше он принимал живейшее участие, ныне утомляли его бесконечным повторением одних и тех же штампов. Приглушенные вздохи о заграничных вещах и пластинках, о том, как там красиво загнивают, почему-то сравнивались в памяти с рассказами дяди Игоря о войне и казались пустыми и никчемными.

Прошло два месяца, ему стало скучно в своей компании.

Осень стучалась дождем и голыми ветками в окно. Он чаще оставался дома и чаще думал о Даше. В своем воображении он представлял, как она бежит по лугу в светлом платье, распахнув руки ему навстречу. Она сама была, как светлое пятнышко, разрастающееся в его голове и постепенно заслоняющее собой дымную патоку студенческих вечеров.

И вот с этого времени Илья стал грезить о Даше постоянно и рисовать ее карандашом на бумаге. Он набрасывал то, что видел в своей памяти, и то, что придумывал о ней: чаще с обнаженной грудью, распущенными волосами и оголенными бедрами. Ему вспоминалась дядина легенда об Акулине, и он придумывал Дашино лицо с пронзительными ведьмиными глазами.

Выпал первый снег. Илья понял, что хочет быть с ней и уже не представляет себе жизни без нее. И вслед за этим внутренним решением он принялся строить планы их совместной жизни.

Стоит сказать, что, несмотря на некоторый богемный налет, привнесенный его институтской жизнью, и, в меньшей степени, привязанность к вещам, что было, скорее, данью времени, Илья Андреевич не был по своей природе ни стяжателем, ни развратником, а наоборот – наивным и безалаберным мечтателем. Он шагал по жизни легко, удачливо, и будущее представлялось ему таким же. Теперь в своем безоблачном и предсказуемом будущем он видел рядом с собой Дашу. «Встретить Новый год с Дашей и посвататься», – решил он.

Оформившаяся в голове мысль принесла некоторое успокоение и равновесие в душе. Он сел писать письмо и придумывать подарок для Даши.

Дымка московских месяцев, раздумий и решений развеялась, и Илья снова оказался рядом с Дашей, далеко от Москвы, будто на другом конце света.

Она смотрела на него и улыбалась.

– Я уже знаю, что ты иногда пропадаешь. То есть ты здесь, а мысли твои Бог знает где.

– Я думал о том, как я тебя люблю.

В голову ему пришло интересное заключение. Как наше восприятие и людей рядом с нами, и всего того, что нас окружает, зависит от нашего мимолетного настроения, от нас самих. Только что надуманное и придуманное им в Москве оборачивалось на деле не таким хрустальным и праздничным, как он воображал, мир представлялся таким же серым, как небо над головой. Но неожиданно мир преобразился и стал ярким и ослепительным, как новогодняя елка, хотя ведь ничего не изменилось.

Провожали старый год втроем. В нем оставалась их встреча, а чувства их переходили в новый.

В одиннадцатом часу Марья Ивановна засобиралась к подругам, а Даша с Ильей пошли к дяде. Игорь Васильевич их ждал. Марья Ивановна была права, когда говорила, что им будет приятнее встречать Новый год с Бирюком. В этом доме почему-то они оба чувствовали себя раскованнее.

Даша еще что-то готовила, припасенное заранее доставала из холодильника и накрывала на стол. Дядя Игорь и Илья старались ей помогать, но, кажется, больше мешали. Илья про себя отметил, как ловко и споро у Даши все получалось. Ему это было приятно, даже как-то по-домашнему уютно сделалось на душе.

Они успели еще раз проводить старый год. Вспомнили вечера в беседке прошлым летом. Часы пробили двенадцать. Они встали, чокнулись шампанским в зазвеневших бокалах и загадали желание.

Даша вдруг всплеснула руками и бросилась вон, в прихожую. Своими стремительными движениями она напоминала грациозную молоденькую козочку. Илья смотрел на нее, и такая щемящая нежность трогала сердце, что, наверное, впервые он ощутил и подумал: это огромное, солнечное чувство, переполняющее его, и есть любовь.

Дашин голос зазвенел колокольчиком.

– Подарки, подарки, – повторяла она, доставая коробки.

Илья с ужасом вспомнил, что он забыл приготовить подарок дяде, Даше выбрал, ее маме тоже, а про дядю не подумал.

Даша вынула фотоаппарат последнего образца с какими-то зеркалами и автоматикой, в которой она плохо разбиралась, и протянула его дяде Игорю.

– Игорь Васильевич, мы с Илюшей поздравляем вас с Новым годом. Желаем здоровья и счастья. Это от нас.

Илья начал понимать, что сделал правильный выбор относительно своей будущей жены.

Илье Даша протянула перевязанную бантом коробочку.

– Открой, Илюша. Я тебя поздравляю.

В бархатной бордовой коробочке на подушечке в маленьких углублениях лежали серебряные запонки с круглой темно-зеленой яшмой в середине и серебряная булавка для галстука.

Илья ахнул. Он поцеловал Дашу, не стесняясь Игоря Васильевича. В голове выстроилась цена, которую она заплатила, и догадка, что Даша многие месяцы думала об этих подарках, откладывала на них деньги и долго их искала и выбирала.

Но разве в деньгах было дело? Разве можно было их даже сравнивать с тем удивлением и восторгом, с той любовью и радостью в глазах, что нельзя купить ни за какие деньги. Что приятнее: дарить или получать подарки? Кому как. Но и то, и другое, несомненно, прекрасно, когда они от души.

Илюша засунул руку в карман и тоже вытащил маленькую коробочку. В ней горело золотое кольцо с бриллиантом.

– Примерь.

Даша просунула пальчик в кольцо, и оно оказалось впору. Неожиданно она расплакалась, обняла Илью и уткнулась ему в плечо.

– Мне никогда, никогда никто такого не дарил, – каждое слово вылетало отдельно, прерывисто, сквозь рыдания.

– Дашенька, успокойся, ну что ты.

Она на секунду отняла лицо от его плеча и прошептала прямо в ухо:

– Я тебя очень, очень люблю.

И снова уткнулась в него и заплакала сильнее, вздрагивая плечами.

– Подождите, друзья мои. Даша, перестань плакать. У меня для вас тоже есть подарок. Он один на двоих, но я думаю, это правильно.

И Игорь Васильевич вытащил откуда-то из-за дивана коробку уже побольше. В ней оказался знаменитый чайный сервиз «Мадонна», за которым в те годы охотились все советские люди. Они, осторожно беря в руки, рассматривали на свет чашечки и блюдечки и передавали каждую из них друг другу.

Эта была волшебная ночь подарков, коробок и коробочек.

Когда все встали из-за стола, а Игорь Васильевич присел на диван перед телевизором, Даша с Ильей вышли во двор – на мороз, показавшийся им горячим, чистым и сладким.

Илья привлек ее к себе и прошептал, хотя никто не мог их услышать:

– Я тебя люблю. Выходи за меня замуж.

Она уткнулась куда-то ему в грудь, подняла глаза к его глазам и ответила заветное:

– Да.

Из-за туч выплыла луна и нечаянно подсмотрела и подслушала их признание в любви.

Об этом было незамедлительно сообщено Игорю Васильевичу, и были не раз за эту счастливую ночь подняты бокалы в их честь.

Наутро, когда они вернулись домой, об их решении узнала и Марья Ивановна. Она их перекрестила и благословила: «Будьте счастливы, дети», – и снова накрыла на стол, и расцеловала их, и усадила рядом.

Новогодняя ночь эта показалась нескончаемой, сказочной, но никто не уставал от нее. Они успели вздремнуть, погулять по безлюдным улицам, проводить на автобус Марью Ивановну, и уже совсем поздно Даша застелила свежим бельем постель, и они, наконец, легли в свое брачное ложе.

Закружились в зимней метели и в редких ясных часах, в любви короткие праздничные дни и ночи. Днем они катались на лыжах по заснеженному сосновому бору. Деревья, как мачты корабля, упирались в распогодившееся голубое небо и в январское торопливое блеклое солнце. Лыжи шли легко и катились гладко по пологой, длинной горке вдоль берега Волги. Они останавливались, уходя с лыжни, подальше от посторонних глаз, чтобы съехаться лыжа в лыжу, обняться, согреться друг о друга и поцеловаться в морозные щеки и теплые губы.

За обрывом, внизу, затянутая в лед Волга разлеглась белым тюлем до избушек на другом берегу. Сосны, покачиваясь зелеными верхушками, что-то шептали, скрипели и кряхтели. Благодать, тишина, белизна, чистый воздух и свежесть морозного дня дарили покой и целый мир, и он представлялся огромным и бесконечным, как жизнь, и принадлежал, казалось, только им одним.

На третий день Даша сказала:

– Давай поедем сегодня в Толпыгино, к маме. Ей будет приятно, что мы приехали. А у тети Вали всегда весело, собирается родня, песни поют. Ты таких песен и не слыхал, тебе понравится. Послезавтра на работу. Заберем ее оттуда и вместе домой поедем. Ты как?

– Да я с тобой хоть в Толпыгино, хоть куда.

Это правда, такого застолья Илья не видывал никогда. Он был в восторге. Ему всегда нравились шумные компании, но здесь все было особенным, другим: простым, искренним, задушевным. Наверное, люди в этих краях жили по-другому – более открыто, доброжелательно и бесхитростно. На столе стояли бутылки беленькой, в комнате гудел незлобливый галдеж, а молодые бабенки и те, что постарше, и совсем старые, видно, много раз спевшиеся и сладившиеся между собой, затягивали песни. Мужики иногда подхватывали, но вели бабы на несколько голосов:

Вот кто-то с горочки спустился —

Наверно, милый мой идет,

На нем защитна гимнастерка,

Она с ума меня сведет.

Они пели, глядя друг другу в глаза, протяжно, душевно, серьезно, немного подвывая. Наверное, только в русских деревнях еще умеют так петь: безоглядно, самозабвенно, с надрывом, сердцем.

Его Даша пела вместе с другими, и казалось, что она была далеко, словно окунулась в песню, как в воду, и в то же время Илья думал, что она поет о нем, о любви к нему, для него. Это было сладкое, упоительное чувство радости и какой-то неведомой доселе душевной свободы.

Свадьбу назначили на лето. Зимние каникулы подошли к концу. Они расставались на несколько месяцев.

IV

Свадьбу пришлось отложить. Весной умерла Марья Ивановна. Она умерла внезапно, без всяких признаков болезни. Будто ворвался ветер в распахнутую дверь и задул свечу. Она была энергичной и жизнелюбивой. Даша вспоминала, как она зимой, в валенках на босу ногу и в полушубке, накинутом на халат, бегала с ведрами на колодец. Она заботилась обо всех, кто был рядом, лишь на себя не обращала внимания. Даша рассказывала, что у нее было высокое давление, и врачи советовали лечиться. Куда там. Она умерла неожиданно, еще совсем молодой.

Илья приехал на похороны. Отпевали Марью Ивановну в Красинском, ближней к городу деревушке, откуда она была родом. Священник Михаил стоял у гроба с кадилом, а она лежала спокойно и тихо, и белое лицо ее было серьезно. Словно смерть согнала с ее губ обычную приветливую улыбку и заставила в последний раз задуматься: а так ли, как надо, как хотелось бы, она прожила свою жизнь? А все ли, что было задумано, что хранилось на сердце, она исполнила? Все ли передала и завещала единственной дочери? Всему ли научила ее, чтобы не так трудно и одиноко было ей жить на земле?

Даша стояла у гроба, в последний раз смотрела на маму большими, чуть удивленными от этой несправедливости глазами, и беззвучно плакала.

Илья стоял рядом, глядел в закрытые глаза Марьи Ивановны и видел ее живой, суетящейся на кухне, усаживающей его за стол, мелко крестящей их с Дашей в родительском благословении. И слышал ее мягкий голос: «Будьте счастливы, дети». Он знал, что она очень любила Дашу, полюбила и его, будущего зятя, и был благодарен ей за ее понимание, доброту и любовь.

Марью Ивановну похоронили на деревенском кладбище, среди берез, на высоком берегу Тахи. Солнечные блики прыгали на могиле и, как могли, утешали живущих.

Были поминки. Даша сдерживала слезы, а когда они остались вдвоем, уткнулась в Илюшино плечо и зарыдала в голос. Илья гладил ее по головке, держал за руку и не находил слов утешения. Нет таких слов.

На следующий день он ей сказал:

– Дашенька, поехали со мной в Москву. Нельзя тебе одной здесь оставаться.

Она покачала головой:

– Нет, Илюша. Поезжай. Заканчивай институт и возвращайся. Я тебя буду ждать.

И снова они расстались. Бог ли испытывал их, судьба ли так распоряжалась, но приходилось ждать и верить.