Текст книги "Аскольдова могила"

– В самом деле? – вскричал Фрелаф. – Пойдем, Стемид, на площадь: там лучше все узнаем. От этих серокафтанников толку не добьешься.

– Да, да! – заговорили меж собой вполголоса горожане, смотря вслед за уходящими Стемидом и Фрелафом. – Слышь ты, серокафтанники!.. А ты-то что – боярин, что ль, какой?.. Эк чуфарится! Велико дело: надел железную шапку, да лба не уставит! Не путем вы завеличались, господа ратные люди!.. Много вас этаких таскаются по Киеву-то!.. Видишь – серокафтанники!.. Ох вы, белоручки!..

V

Не шумели и не волновались уже толпы народные, когда Стемид и Фрелаф вышли на площадь. Все наблюдали глубокое молчание и, теснясь вокруг капища Перунова, ожидали с нетерпением появления верховного жреца Богомила. Главные двери капища были отворены, и по обеим сторонам их стояли храмовые прислужники в праздничных одеждах. Вот показались наверху расписного крыльца владимирских чертогов бояре, витязи и приближенные слуги великокняжеские; они шли чинно, друг за другом и, сойдя на площадь, стали рядом, у самого входа в божницу.

– Ого, – сказал Стемид, – да праздник-то не на шутку!.. Посмотри, Фрелаф, все вышли: воевода Добрыня, боярин Ставр, Тугарин Змеевич… Ян Ушмович… любимый баян княжеский Соловей Будимирович… Что это: и Рохдай идет вместе с вашим воеводою Светорадом? Ну, видно, большое будет торжество! Молодец Рохдай попить любит, а не часто храм заглядывает, да и с Богомилом-то он не больно ладит. Я помню: однажды за почетным столом у великого князя он чуть было ему в бороду не вцепился.

– Да что это, – прервал Фрелаф, – никак, он прихрамывает?

– Да, брат, на последней игрушке богатырской Всеслав задел его порядком по ноге, – видно, еще не оправился. Э, да где же Всеслав? Вон идут позади все княжеские отроки, а его нет?

– Чай, ушел нарочно и шатается где-нибудь по лесу. Вперед-то не пустят, а пристало ли идти позади бояр и витязей такому знаменитому сановнику?.. Да что о нем толковать! Погляди-ка, Стемид, никак, вон там, с левой стороны храма, стоят в кучке все мои товарищи; ну, так и есть: Якун, Икмор… Тур… Руальд… Пойти и мне туда.

– Полно, Фрелаф, не ходи! Отсюда нам будет и слышнее, и виднее… Да тише, тише: вот, никак, и Богомил выходит из храма!

Опираясь на плечо любимца своего, Лютобора, первосвященник Перунов вышел на широкий помост главного притвора. Он поклонился ласково на все четыре стороны и, окинув беглым взглядом многолюдные толпы народа, покрывавшие площадь, начал говорить громким голосом:

– Бояре мудрые, храбрые витязи, сановники великого князя Владимира Святославича и вы все, сущие под рукою его, люди ратные и граждане киевские, послушайте речей моих. Вот уже около месяца, как наш кормилец, государь великий князь одержим злым недугом: безвестная тоска пала на его сердце ретивое. Он не пьет и не веселится со своими домочадцами; ему белый свет опостылел и стали нелюбы все прежние игрушки и потехи великокняжеские. Я вопрошал всемощного Перуна, и вот что он ответствовал мне, представ очам моим в сонном видении: «Богомил, возвести всему народу, что мера терпения моего исполнилась! Неблагодарные киевляне давно уже перестали усердствовать богам своим: многие из них принимают нечестивый закон греческий, с каждым днем жертвы, приносимые мне и другим богам, становятся скуднее, но всего более раздражает и гневит меня их непочтение к тебе, верховному жрецу моему. Где богатые дары, коими осыпали жрецов Перуна благочестивые предки нынешних киевлян? Где обширные поместья и отчины, какими владели твои предместники? Я попустил тоске овладеть душою вашего великого князя, и горе киевлянам, если они не поспешат меня умилостивить. Но да ведают они, что не кровь бессловесных жертв, а кровь человеческая может только утолить гнев мой!» Так вещал всемогущий Перун и, скрываясь от очей моих средь грозного пламени, он назвал по имени жертву, ему угодную: это единственный сын киевского гражданина Феодора, бывшего некогда десятником варяжской дружины.

Богомил замолчал; тихий шепот, как отдаленный гул волнующегося моря, пробежал по площади, и вдруг громкий голос раздался по левой стороне храма:

– Нельзя приносить варяга в жертву русским богам!

– Нельзя, нельзя! – загремели многие голоса. – Мы не допустим… не дозволим… умрем все до единого!.. Никто не смей обижать варягов!..

– Как? Что? – заговорили меж собой киевляне. – Почему так?.. За что?.. Да чем лучше нас эти пришельцы?..

И глухой ропот, усиливаясь поминутно, превратился в общий оглушающий крик.

– Да исполнится воля богов! – раздавались тысячи голосов. – Давайте сюда варяга! Где он?.. Варяга, варяга! – повторяли неистовым голосом русские воины и весь народ.

Верховный жрец махнул рукою; Лютобор сошел с помоста и, окруженный многочисленною стражею, вышел на площадь; народ расступился и, пропустя жреца, хлынул вслед за ним необозримою толпою. Через несколько минут большая часть площади опустела. Варяги, видя свое бессилие, молча и со стыдом стали понемногу расходиться, и вскоре осталось на площади только человек двадцать самых задорных воинов, они продолжали шуметь меж собою и клялись, что скорее решатся умереть, чем снести такое посрамление.

– Что, брат Фрелаф, – сказал Стемид, – видно, не прежние времена? Бывало, как твои товарищи примутся шуметь, так и великий князь не скоро их уймет; а теперь что взяли – и слушать-то их не хотят!

– Да кто с этим глупым народом уладит? – прервал Фрелаф. – Ты себе хоть тресни, а он все свое орет. Конечно, если бы дело дошло до мечей, так эти бы крикуны мигом язычок прикусили.

– Ой ли? Так что же твои товарищи зевают?

– И, братец, ну какой варяг захочет руки марать об этих скотов?

– И то правда, Фрелаф, – что с ними связываться: руки-то об них замараешь, а там, глядишь, они же тебе бока обломают. Да что ж мы здесь стоим? Пойдем за народом, посмотрим, что там делается.

– Пожалуй, пойдем.

Пройдя всю площадь, Стемид и Фрелаф пустились по улице, ведущей к Подолу. Во всю длину ее кипели бесчисленные волны народа. То продираясь с трудом сквозь густую толпу, которая, стеснясь на повороте, перерезывала, как стеною, широкую улицу; то увлекаемые народным потоком, Стемид и Фрелаф достигли наконец того места, где начинался обширный посад по отлогому скату горы, прилегающей к Подолу.

Шагах в двадцати от них городовая стража, расположась полукружием перед одним высоким домом, удерживала напирающий народ, который, прорываясь сквозь двойную цепь воинов, кричал, ревел, бесновался и, осыпая ругательствами варягов, повторял тысячу раз имя Феодора.

– Пойду назад, – сказал Фрелаф, поглядывая робко вокруг себя.

– И, полно, братец, – отвечал Стемид, таща за руку Фрелафа, – посмотрим поближе!

– Чего смотреть, пойдем! Видишь, как эти дурачье разорались.

– Ага, так вот что?.. Ты опасаешься, чтоб эти крикуны не догадались, что ты варяг?.. Небось, я тебя не выдам.

– Смотрите-ка, ребята! – закричал один гигантского роста мясник, поглядывая через головы тех, кои стояли впереди. – Вишь какой: кругом заперся и княжеского приказа не слушает!.. Ах он разбойник, варяг!

– Да они все на одну стать, – подхватил другой. – Эх, братцы, передушить бы их всех разом, так и концы в воду. Да куда они подевались?.. То-то и есть: догадливы, проклятые, – все на площади остались!

– Пусти, братец, – сказал вполголоса Фрелаф, – мне, право, некогда, да что-то и нездоровится.

– А что, чай, лихоманка трясет?.. Ага, Фрелаф, видно, здесь не на пирушке? Что, брат, боишься?

– Боюсь? Вот вздор какой!

– Да отчего же ты дрожишь как осиновый лист?

– От досады, братец, иль ты думаешь, мне весело слышать, как они ругают варягов? Что, в самом деле, долго ли до беды? Ну, как я и сам разгорячусь?

– Небось, они тебя как раз остудят: ведь Днепр отсюда близехонько. Ну, ну, ступай, добро, храбрый витязь! Смотри только, обойди огородами, а то пойдешь без меня по улице да как в самом деле осерчаешь, так и унять-то доброго молодца будет некому. Я ведь тебя знаю: примешься крошить народ – беда: живой души не оставишь в Киеве!.. Ах он пострел! – продолжал Стемид, глядя вслед за уходящим варягом. – Эк начал шагать – по косой сажени… Ну, легок он на ногу… Посторонитесь-ка, ребята!..

Расталкивая направо и налево народ, Стемид с большим трудом пробрался наконец до самой стражи. Узнав стремянного великокняжеского, ратные люди пораздвинулись; и когда он вышел вперед, то увидел, что жрец Лютобор и человек пять воинов стучатся в дубовые двери высоких бревенчатых хором, более похожих на огромную вышку чем на обыкновенный дом. Верхний его ярус с широким помостом, или открытою площадкою, построен был навесом, выдавался сажени на две вперед и всею своею тяжестью лежал на двух столбах, которые поддерживали не только его, но и все здание, ветхое, подмытое водою и готовое рухнуться от первого сильного потрясения.

– По приказу верховного жреца Перуна, – кричал Лютобор, – по воле великого князя Владимира, отоприте!

– Отоприте, иль худо будет! – повторяли воины, стуча в двери своими железными булавами.

Их сильные удары потрясали все здание, но толстые дубовые двери не подавались; внутри дома все было тихо и безмолвно, как в могиле.

– Да полно, дома ли он? – спросил Лютобор воинов, стоящих на страже у дверей.

– Как же, – отвечал один из них, – он недавно выходил на верхний помост.

– Но нет ли другого выхода?

– Есть, да там поставлена также стража.

– Не отпирает, так двери вон! – сказал начальник стражи. – Что с ним торговаться-то! Эй, ребята, бревно.

– Бревно! Давайте бревно! – закричал народ. Человек двадцать горожан бросились по домам и явились через минуту, неся тяжелый вязовый брус, приготовленный для начатого вблизи строения. Воины отодвинулись; народ, раскачав бревно со всего размаха, ударил им в двери.

– Ага, подаются! – закричал Лютобор. – Ну-ка, ребята, еще!

Со второго удара дверь соскочила с петель, и в то же время внутри дома раздался громкий треск.

– Вот те раз! – сказал один из воинов, переступя через порог. – Потолок-то в сенях обвалился… Ого, смотрите-ка, и лестница рухнула!.. Эва, как завалило, а пыль-то какая, пыль!.. Ну, доставай их теперь!

В самом деле, развалившийся потолок и лестница делали всякий доступ к верхним отделениям дома невозможным. Лютобор бесился, народ шумел; но вдруг все взоры обратились кверху.

– Вот он, вот он! – раздались бесчисленные крики, и Феодор, в белой простой одежде, с распущенными по плечам власами, показался на краю высокого помоста. Он держал за руку прекрасного отрока, который, посмотрев с детским любопытством на необозримые толпы народа, окружавшие их дом, робко прижался к отцу своему.

Душевное величие, изображавшееся на спокойном челе Феодора, его кроткий и светлый взор, необычайная красота отрока, их белые одежды, тихо взвиваемые ветром, – все пробудило в душе Стемида чувства, дотоле ему вовсе незнакомые. Царство света и царство тьмы во всей разительной противоположности своей представились его взорам: внизу – это безобразное смешение лиц, выражающих холодное, зверское любопытство и какую-то безотчетную жажду крови; это дикое, беспокойное волнение народа; эти отвратительные крики; а вверху, над головами этого буйного скопища, два существа, обреченные смерти, но спокойные, кроткие и смиренно покоряющиеся воле своего господа. Полуразрушенный помост, служащий им подножием, был выше всех окружающих его зданий: он выдавался вперед и как будто бы висел на воздухе. Феодор и сын его Иоанн стояли на самом краю его, и, отделенные от земли, облитые лазурью небес, казалось, они, как два светлых херувима, парили над главами неистовых убийц своих. Их нечаянное появление произвело хотя минутное, но сильное впечатление на народ; громкие восклицания прекратились, и все замолкло вокруг дома. Пользуясь этою кратковременною тишиною, Феодор простер свою руку и сказал твердым голосом:

– Чего вы требуете от меня, граждане киевские?

– Выдай нам твоего сына, – вскричал Лютобор, – он назначен богами в жертву всемогущему Перуну. Не медли исполнить волю богов и приказ твоего государя!

– Государь великий князь, – отвечал Феодор, – волен снять главу с плеч моих и умертвить моего сына, но ни я, ни сын мой не принесутся в жертву бесам, коих вы называете богами вашими.

– Умолкни, богохульник! – завопил с яростью Лютобор. – Как дерзаешь ты поносить богов наших?

– Да, – прервал Феодор. – Господь, которому мы служим, Господь, которого исповедуем, не посрамит верных чад своих. Часы нашей жизни изочтены, и ангел смерти царит уже над главами нашими, но не возвеселятся враги господни, не возрадуется царство тьмы – отчизна богов ваших! Да, сограждане, кровь христианина не прольется в нечестивом капище, где вы приносите богопротивные жертвы не создавшему этот мир, но мятежному рабу его – сатане, низверженному с небес и запечатленному вечным проклятием и гневом Божиим.

– Да замолчишь ли ты, змея? – вскричал Лютобор, заскрежетав зубами. – Эй, ребята, лестницу! Проворней!.. Что ж вы стоите?.. Иль этот чародей вас обморочил?.. Давайте скорей лестницу!.. Да что, вы за одно, что ль, с ним?..

Но напрасно кричал и бесновался Лютобор: и воины, и народ, и даже прислужники храмовые, изумленные речами Феодора, не трогались с места, чтоб исполнить приказание жреца.

– Сограждане, – продолжал Феодор громким голосом, заглушающим сиповатый крик Лютобора, – внемлите речам умирающего, внемлите гласу истины! Кому поклоняетесь вы, ослепленные киевляне? Кого нарицаете бессмертными богами вашими? Кто этот всемогущий Перун, перед которым вы преклоняете колена?.. Бесчувственный, деревянный истукан! Вы сами видите и не хотите разуметь истины. Неужели Господь, сотворивый всяческая, Господь, хранящий жизнь вашу, проливающий на вас и свет и теплоту, был некогда бездушным деревом, растущим в лесах ваших? И тот, кто создал и землю, и небеса, и солнце, и луну, и звезды, неужели создан сам руками вашими? Киевляне, не всегда ли пригревало вас солнце и господь ниспосылал на вас свой дождь небесный; а давно ли сооружена божница Перунова? Ответствуйте, граждане киевские: не перед вами ли, не в глазах ли ваших сделан кумир, которому вы поклоняетесь?

Тихий ропот пробежал по народной толпе; сомнение и страх изображались на всех лицах: одни молчали, другие шепотом повторяли слова Феодора; но те, которые были посмышленее, заговорили громко меж собою.

– А что, братцы, – сказал один купец, – и впрямь, давно ли стоит у нас этот Перун? Ведь деды наши и отцы жили же без него.

– Вестимо! – прервал другой. – Да я помню, как этот приезжий грек и золотые усы-то ему отливал. Досуж был, проклятый… а уж плут какой!..

– Эко диво! – подхватил веселой наружности молодой детина. – Чай, знаете вот этого древодела – Чурилу Пучеглазого, что на площади живет: он при мне ноги-то ему стругал.

– То-то, парень, – промолвил один осанистый гражданин, – в самом деле, уж полно, бог ли он?

– Так-то вы меня слушаетесь? – закричал воинам жрец Лютобор, который, задыхаясь от бешенства, не мог несколько минут промолвить ни слова. – Добро вы, неслухи, я донесу обо всем Богомилу!.. Давайте лестницу!.. Я сам вырву язык у этого богохульника!.. Не слушайте его, киевляне!.. – продолжал он, обращаясь к народу. – И знаете ли вы, безумные, что с вами будет, если вы поверите этому крамольнику?.. Знаете ли, что померкнет солнце, по всей земле будет засуха, сделается потоп, трус, во всем Киеве не останется камня на камне, все реки иссякнут, Днепр потечет вспять, и печенеги уведут в неволю жен и детей ваших!.. Да кричите громче! – шепнул жрец, толкая воинов. – Кричите, что есть мочи: он опять хочет говорить!.. Добрые люди, граждане, не слушайте его!.. Он чародей, кудесник!.. Он поклоняется Чернобогу!..

– Да, да, он чародей и кудесник! – завопили воины и слуги жреца.

– Эх, братцы, – сказал вполголоса начальник стражи, – худо дело! Смотрите-ка, народ молчит; один бы уж конец! Да пропадай он совсем: не хочет сойти, так пусть слетит. Ну-ка, ребята, рубите столбы!

– Да, да, – подхватил Лютобор, – рубите столбы!

В одну минуту острые секиры заблистали в руках воинов, и столбы, на коих держалось все здание, заколебались.

– Остановитесь! – раздался знакомый Стемиду голос.

– Пропустите, дайте место!.. Гонец от великого князя! – зашумел народ. – Посторонитесь, братцы, посторонитесь!..

И Всеслав, покрытый пылью и потом, выбежал из толпы.

– Государь великий князь, – сказал он Лютобору, – приказал остановиться жертвоприношениям.

– Берегись, берегись! – проговорил торопливо Стемид, схватив его за руку и оттащив к стороне.

Один из подрубленных столбов рухнул.

– Назад! – вскричал начальник стражи.

Воины кинулись в сторону, а народ с громким криком, отхлынул от дома.

– Боже мой, – сказал Всеслав, глядя с содроганием на разрушающийся дом, – они погибли!

Верхний ярус здания, потеряв одну из подпор своих, подался на левую сторону, и помост, на котором стояли христиане, готовые принять венцы мученические, отделяясь от стены, повис на последнем, до половины подрубленном, столбе.

– Именем великого князя, – закричал Всеслав, – спасите этих несчастных!.. Лестницу, скорей лестницу!

– Да, – сказал вполголоса начальник стражи, – не хочешь ли сам сунуться. Дальше, товарищи, дальше!

Вдруг последний столб, нагнетаемый осевшим зданием, погнулся; несколько бревен из передней стены нижнего яруса, не выдержав сильного напора, сдвинулося с своих мест, и весь дом покачнулся вперед. Народ молчал; на всех лицах изображались страх и какое-то нетерпеливое, смешанное с ужасом ожидание; один Феодор казался спокойным, уста его безмолвствовали, но по тихому движению губ можно было отгадать, что он молился. В ту минуту, как здание снова поколебалось, спокойный и тихий взор его встретился с потухшим взором сына: весь ужас смерти изображался на бледном лице отрока. Феодор затрепетал.

– Сын мой, сын мой! – прошептал он прерывающимся голосом; глаза его наполнились слезами; он устремил их к небесам, и вдруг они заблистали необычайным светом: неизъяснимый восторг и веселие разлились по всем чертам лица его. – Сын мой, – сказал он торопливо, – смотри, смотри! Он грядет с востока… Он простирает к нам свои объятия… О, Искупитель! – воскликнул Феодор, прижав к груди своей Иоанна. – Се аз и чадо мое! – И в то же самое мгновение пламенный луч солнца, прорезав густые лучи, облил ярким светом просиявшие лица отца и сына.

– Глядите-ка, братцы! – закричал один из граждан. – Чему они так обрадовались?.. Ну, и последний столб… Дальше, ребята, дальше!

Погнувшийся столб с треском расселся надвое; высокое здание заколебалось… рухнуло; густое облако пыли обхватило его со всех сторон, и все исчезло.

– Пойдемте, товарищи! – сказал начальник стражи. – Да и тебе, Лютобор, здесь делать нечего: видно, вам не пировать сегодня.

– Постойте, – вскричал Всеслав, – надобно посмотреть: быть может, они еще живы!..

– Это не наше дело! – прервал грубым голосом начальник стражи. – На это есть люди у городского вирника. Ну, что стали? Ступайте, ребята!

Всеслав с Стемидом, при помощи нескольких сострадательных граждан, с большим трудом разрыли лежавшие беспорядочною грудою бревна перекладины и кирпичи.

– Вот они! – вскричал Стемид. – Под этим брусом… оба вместе… обнявшись…

– Ну, что? – спросил боязливо Всеслав, подбегая к Стемиду.

– Да что, братец, уж им не пособишь, бедные! И то хорошо: не долго мучились. Посмотри-ка: у обоих головы раздавлены!..

– Молитесь за нас, грешных, угодники божий, Феодор и Иоанн! – сказал кто-то тихим голосом.

Всеслав обернулся: подле него с поникшею главою стоял Алексей. Он молился, и крупные слезы, катясь по бледным щекам старца, упадали на изувеченные тела святых мучеников христовых.

VI

Солнце еще не показывалось, но легкие, прозрачные облака рделись на востоке; звезды тухнули одна после другой, и утренняя заря разливалась огненным заревом по небосклону. Ночь была бурная; вдали, на западе, исчезающие тучи тянулись черною грядою; от времени до времени сверкала еще молния, но гром едва был слышен, и последние дождевые капли, перепадая с листа на лист, шумели по дремучему лесу диких берегов Почайны.

На небольшой луговине, усеянной полевыми цветами под навесом густого дуба, заметна была свежая насыпь, подле нее, прислонясь к дереву, стоял седой старик; казалось, он отдыхал после тяжелого труда. У ног его лежал железный заступ.

– Здорово, Алексей! – сказал небольшого роста детина выходя из леса и приподымая свою огромную шапку с овчинным околышем.

– Здравствуй, Тороп! – ответил ласково старик. – Что так рано?.. Куда идешь?

– Да все тебя искал, дедушка! Днем-то отлучаться мне из городу подчас нельзя: так я еще с полуночи вышел из Киева; дома тебя не застал, и когда бы дочка твоя не сказала мне, что ты здесь, за Песочным оврагом, так я бы все утро даром прошатался по лесу. Ну, раненько же вы с ней встаете!

– Мы ведь не горожане, Тороп: и ложимся и встаем вместе с солнышком.

– А я думал, что вы еще спите. Подошел к избушке, глядь – Надежда, как встрепанная, сидит у дверей, да разодета как!.. Иль она дожидается кого-нибудь?

– Жениха своего.

– Как, дедушка, так ты уж ее просватал?.. За кого?

– За того, кто пришелся ей по сердцу. Да зачем ты искал меня, Торопушка, что тебе надобно?

– Мне покамест ничего. А вот, изволишь видеть, – продолжал Тороп, понизя голос, – мой господин хочет поговорить с тобою.

– Богомил?

– Нет, у Богомила я только на время в услуге: я говорю тебе о настоящем, притоманном моем господине. Смотри, дедушка, не рассерди его: он что-то и так на тебя зубы грызет.

– Но кто же твой господин и за что он на меня сердится?

– Кто мой господин? – повторил, почесывая в голове, Тороп. – Как бы тебе сказать?.. Его зовут теперь Веремидом, а за что он на тебя злится, не ведаю: он сам тебе скажет.

– Когда же он хочет со мною повидаться?

– А кто его знает! Он сказал мне вчера: «Тороп, я должен непременно поговорить с этим стариком, что живет в лесу за Почайною, и если он не перестанет мне все вопреки делать, то…» Тут он что-то пробормотал про себя, да так страшно на меня взглянул, что у меня душа под пятку ушла. Вот я и подумал: пойду скажу Алексею, чтоб он поберегся, да ни в чем ему не перечил. Ведь мой господин… ох, дедушка, с ним шутки плохие!

– Я не знаю, кто твой господин, – отвечал спокойно Алексей, – и не ведаю, чем мог его прогневить, но если бы он был и великим князем Киевским да захотел от меня лести и неправды, так я и тогда бы в угоду его не стал кривить душою.

– Ну вот еще – великим князем! Полно, дедушка, где нашему брату заедаться с великим князем! Ведь у нас с тобой по одной только голове на плечах.

– Голова ничего, Тороп, была бы только душа цела, а в душе-то волен один Господь.

– Толкуй себе! И мы знаем, что в душе вольны одни бессмертные боги, да ведь и голова-то у нас не чужая: как станут до нее добираться, так небось и ты испугаешься. Вон посмотри-ка на это деревцо: теперь оно стоит прямехонько – стрела стрелою, а, чай, сегодня ночью, как ветерок разыгрался по лесу, гнулось в три погибели и не раз припадало к матушке сырой земле. Придет беда, согнешься и ты.

– Перед неправдою… никогда, Торопушка!

– Ой ли?.. Ну, Алексей, борода у тебя седая, а ум-то, видно, молодой. Я слыхал от богатых людей, что и они ничего не боятся; да то иная речь: богатому подчас и сам великий князь поклонится, а знатные-то бояре и вчастую. Уж полно, не богат ли и ты? Постой-ка, дедушка, что это?.. Ого, да ты что-то здесь копал… Ну, так и есть!.. Ни свет ни заря!.. И впрямь, не клад ли какой зарывал?

– Ты не ошибся, Тороп. Я зарыл здесь бесценное сокровище: это могила двух праведников.

– Сиречь: добрых людей?.. Э, уже не тех ли, что третьего дня хотели принести в жертву?

– Тех самых.

– Доброе дело, Алексей! Кабы не ты, так, может статься, они сердечные, и теперь не были бы преданы земле. Да не родня ли ты им?

– Да, они называли меня отцом своим.

– Как так?.. А я думал, что у тебя детей всего-навсего одна дочка.

– Нет, Тороп, все христиане мои дети.

– Так они были христиане? Вот что!.. То-то Богомил так на них и взъелся. Уж он бесился, бесился, когда ему пришли сказать, что великий князь отменяет жертвоприношение; да ну-ка с сердцов колотить всех своих челядинцев. Досталось бы и мне на орехи, кабы я не догадался и не запел любимой его песенки:

 
Как идет наш верховный жрец,
Наш родимый батюшка:
Он идет в Капырев конец,
Выступает гоголем;
А за ним-то весь народ —
Словно пчелки все за маткою…
 

Вот он немного и стих: стукнул меня раза два по маковке, да на том и съехал. Ведь, правду-матку сказать, он только худо нас кормит, а жить с ним можно. Да я вдесятеро больше боюсь настоящего моего господина: когда не сердит – болтай с ним что хочешь, а коли осерчает – ну, беда, да и только! Успел увернуться – жив, не успел – прощайся с белым светом! Уж куда крут! Что и говорить: ему служить – не малину есть!

– Так зачем же ты ему служишь?

– Зачем? Да ведь и отец мой ему служил, и дедушка служил его батюшке; мы испокон веку коренные слуги его роду и племени. А уж когда и деды мои и прадеды ели хлеб-соль его пращуров, так мне и подавно не приходится его покинуть; худо ли при нем, хорошо ли, а делать нечего – куда он, туда и я… Эге, смотри-ка: вон уж и солнышко всходит – эк я с тобой заболтался. Прощай, добро!.. Да, пожалуйста, не ершись с моим боярином: тише едешь – дальше будешь, дедушка. Прощай.

– Постой! – загремел в кустах грозный голос, и незнакомый вышел на поляну. – Зачем ты здесь? – продолжал он, подойдя к Торопу. – Что у тебя за свиданье с этим стариком?.. Ну что ж ты молчишь?.. Отвечай!

– Не гневайся, боярин! – сказал с низким поклоном Тороп. – Помнишь, я тебе сказывал, что обещал купить веретено дочери этого доброго человека? Я сегодня за тем к ней и заходил, да вот поразговорился кой и о чем с ее батюшкой.

– Ты чересчур любишь болтать! – прервал незнакомый. – Добро, останься здесь: ты мне надобен.

Тороп поклонился и, соблюдая почтительное молчание, отошел к стороне.

Незнакомый не говорил ни слова; он стоял против Алексея и, устремив на него свой угрюмый взгляд, казалось, рассматривал его с большим вниманием. Алексей, облокотясь на заступ, также молчал. Сначала он глядел спокойно на незнакомого, но вдруг светлые взоры его помрачились, и что-то похожее на ужас и отвращение изобразилось на лице его.

– Чего ты от меня желаешь? – спросил он наконец не ласковым и кротким своим голосом, но с приметным негодованием.

– Ай, ай, ай! Худо! – сказал про себя Тороп, поглядывая боязливо на своего господина.

– Молчи, старик! – прервал незнакомый. – Не я, а ты должен отвечать на мои вопросы.

– Так спрашивай.

– У тебя есть дочь?

– Есть.

– Ее зовут Надеждою?

– Да.

– Ты христианин?

– Да.

В продолжение этого отрывистого разговора незнакомый не переставал смотреть пристально на Алексея; прислушивался с беспокойством к его голосу, и мало-помалу как будто бы воспоминание о чем-то неприятном покрыло морщинами высокое чело его.

– Какое сходство! – прошептал он. – Этот голос… этот взгляд… Да нет, не может статься! Как зовут тебя, старик?

– Алексеем.

– Послушай, Алексей: я хочу дать тебе полезный совет.

– Спасибо. Но я уж стар и знаю по опыту, что не все советы полезны. Иной советует для того, чтоб верней погубить легковерного, который полагается на его совесть.

Незнакомый посмотрел с недоумением на Алексея и помолчав несколько времени, продолжал:

– Нет, я не губить хочу тебя, а спасти от гибели. Ты знаешь княжеского отрока Всеслава?

– Знаю.

– Но знаешь ли ты, кто этот Всеслав?

– Он добрый юноша и жених моей дочери.

– Твоей дочери! – повторил насмешливо незнакомый. – Дочери простого дровосека! Посмотрим, стоите ли вы оба этой чести? Слушай, старик: если ты станешь исполнять все мои советы, то дочь твоя будет женою Всеслава; но страшись и помыслить!..

– Мне страшиться? – прервал твердым голосом Алексей, кинув презрительный взгляд на незнакомого. – Мне нечего страшиться: я не изменник и не предатель.

Незнакомый вздрогнул и хватился за рукоятку своего меча; его посиневшие губы дрожали, а из-под нахмуренных бровей, как молния из-за черных туч, засверкали его грозные очи.

– Видишь ли, – продолжал спокойно Алексей, – я слабый старик, без оружия, кругом дремучий лес, мы одни с тобою; но я верую в Господа истины, верую, что без воли его ничтожна вся воля земная. Совесть моя чиста, и я не боюсь тебя, цареубийца!

– Это он! – вскричал с ужасом незнакомый. – Тороп, оставь нас одних!.. Ступай! – продолжал он громовым голосом, заметив, что служитель не спешит исполнить его приказание.

Тороп сошел с поляны и спрятался за густой ореховый куст, из-за которого он мог слышать и видеть все, что происходило на лугу.

– Варяжко, – сказал незнакомый, подойдя ближе к старику, – так это ты? О, теперь я ничего не опасаюсь: мы верно поймем друг друга.

– Мы! – повторил Алексей. – Боже правосудный, – прошептал он, смотря с горестью и состраданием на незнакомца, – до какой степени может ожесточиться сердце человеческое!.. Итак, последняя искра совести потухла в душе твоей?.. Злодей, ты узнал меня: так чего же ты от меня хочешь?

– Я хочу подать тебе мою руку и сказать: Варяжко, забудем прошедшее! Я не могу переменить того, что было, не могу возвратить жизнь Ярополку; но настоящее и будущее в воле нашей, и я готов загладить мое преступление.

– Загладить твое преступление? – сказал Алексей, поглядев недоверчиво на незнакомого. – Нет, – продолжал он, покачав печально головою, – в этих кичливых взорах, на этом надменном челе я не вижу и признаков раскаяния.

– Раскаяния!.. И, Варяжко, что проку в этой бесплодной добродетели слабых душ? Пусть плачут и раскаиваются жены наши; но мы… нет, верный слуга злополучного князя Киевского; нет, не слез требует неотмщенная тень Ярополка: он жаждет крови!..

– Крови! – прервал Алексей. – Дикий зверь, иль не довольно еще ты упился кровью человеческою?

– Да, Варяжко, Владимир должен погибнуть!

– Безумный, тебе ли мстить за смерть Ярополка? Не ты ли сам предал его в руки Владимира? И неужели ты думаешь загладить твое преступление, соделавшись вторично цареубийцею?

Незнакомый поглядел с удивлением на Алексея.

– Старик, – сказал он, – не обманулся ли я? Ты ли тот неустрашимый воин, тот верный слуга своего государя, тот Варяжко, кипящий местью?.. Я знаю, он клялся отомстить за смерть своего государя и, верно, не забыл своей клятвы.

– Господь не принимает беззаконных клятв, – отвечал кротким голосом Алексей, – ему одному принадлежит мщение, он один совершенно правосуден, ибо он один видит глубину сердец наших.

– Господь! Господь!.. Полно, Варяжко, говори это глупцам, которые верят всему, что им рассказывают. Если этот господь, коего киевляне именуют Перуном, а ты называешь по-своему, живет в самом деле на небесах, так какое ему дело до земли? Вот когда бы ты мне сказал, что Владимир был благодетелем твоим, кормил, поил тебя; что он любил веру, которую ты исповедуешь, или, по крайней мере, что он человек добродетельный, – о, тогда бы я не подивился речам твоим; но, пока Владимир жив, ты должен скрывать истинное свое имя: он умертвил твоего друга и государя, он лишил тебя всего. И осмелишься ли ты назвать добродетельным злодея, обагренного кровью своих ближних? Как христианин, ты должен ненавидеть Владимира: он презирает твой закон. Давно ли двое единоверцев твоих погибли по его приказу?.. И если прекрасная дочь твоя живет еще с тобою, то благодари за это не Владимира, а дремучий лес, в котором она скрывается.