Текст книги "Аскольдова могила"

IV

В тот же самый день, часу в четвертом пополудни, один молодой человек приятной наружности и видный собою, но бледный и худой, как недужный, едва покинувший свой болезненный одр, пробирался украдкою по роще, которая начиналась позади огорода села Предиславина. Дойдя до стены, или, лучше сказать, бревенчатого тына, отделявшего огород от дубравы, он остановился подле густого рябинового куста, достал спрятанный в нем железный заступ и начал копать землю подле самого амбара. Проработав часа два сряду, он обрыл кругом три бревна, вытащил их с неимоверным трудом из земли и, откатив подалее в рощу, закидал валежником; потом, подойдя опять к тыну, остановился и устремил свой взор на остроконечную кровлю одного из теремов села Предиславина.

– Если она поняла меня, – прошептал он наконец тихим голосом, – то, может быть, сегодня ночью… Ах, когда бы я мог хоть один раз еще взглянуть на тебя, моя горлинка сизокрылая!.. Взглянуть! – продолжал он, покачав печально головою. – Взглянуть! А на что, а зачем? Любаша, Любаша!.. Ты была честь и слава отца, матери, сухота сердцу молодецкому… а теперь… Но разве она виновата? – промолвил он, помолчав несколько времени. – Нет, нет, Любаша, я хочу и должен тебя видеть!.. Хочу еще раз приждать тебя к груди моей и умереть с тобой вместе!

Он замолчал, спрятал опять в рябиновый куст свой заступ и пошел скорыми шагами вдоль рощи, придерживаясь левой стороны. Дойдя до речки Лыбеди, молодой человек пустился по правому ее берегу, в самую глубину леса, посреди которого она некогда протекала. Он шел задумавшись и, казалось, не слышал, что не в дальнем от него расстоянии раздавались человеческие голоса и лай псов сливался со звуком охотничьих рогов. Вдруг близкий шорох заставил его содрогнуться. Он остановился; направо от него, между деревьев, замелькали красные кафтаны княжеских псарей, и через несколько минут послышался громкий конский топот. Молодой человек бросился торопливо в сторону и, перебежав через дорогу, на которую выехала густая толпа всадников, скрылся за деревьями.

Впереди этой толпы ехал на вороном коне, в летнем терлике[70]70
  Древнее охотничье платье князей русских.


[Закрыть], с развевающимися за плечами корзном[71]71
  Род плаща.


[Закрыть], рослый и дебелый муж, в самом цвете и силе лет своих. Густой локон волос, вырываясь из-под высокой меховой шапки, упадал на левое плечо его; длинные, зачесанные книзу усы придавали какой-то грозный и даже угрюмый вид его благообразному лицу, исполненному жизни и величия. С первого взгляда можно было догадаться, что на этом выразительном лице приветливая улыбка должна была обворожить каждого, и одно движение бровей, от которого высокое чело его покрывалось морщинами, приводит в трепет целые народы. Шагах в двадцати позади его ехала многочисленная свита, а подле самого стремени – старый наш знакомец Стемид, держа на своре двух белых псов. Один из них, как будто бы предчувствуя близкую опасность, жалобно выл и прижимался робко к другому, который также посматривал беспокойно вокруг себя.

– Что с ними сделалось? – спросил великий князь обращаясь к своему стремянному. – Уж не чуют ли они красного зверя?

– И мне тоже сдается, государь! – отвечал Стемид. – Налет что-то больно ощетинился, а Лихана так жмется и робеет, как поганый печенег, когда он заслышит топот русских коней.

Вдруг оба пса завыли громче прежнего. Налет рванулся, перервал свою свору и кинулся с громким лаем в сторону. В то же самое время, шагах в пятидесяти от дороги, затрещал сухой валежник и раздался глухой рев. Быстрее молнии Владимир поворотил коня и, ломая направо и налево кусты и мелкие деревья, помчался, как вихрь, вслед за своим верным псом. Вся свита поскакала за ним, рассыпалась по лесу, но в несколько минут потеряла его совсем из виду.

Один Стемид хотя издалека, но следовал за великим князем. Он видел, что Владимир, почти не отставая от Налета, выскакал на большую поляну, повернул в сторону и вдруг ринулся оземь вместе с конем своим; вслед за этим раздался ужасный рев; потом все замолкло. В это самое мгновение Стемид наскакал на толстый сук и, оглушенный сильным ударом, невзвидел ничего. Через полминуты, когда стремянный очнулся и лихой конь вынес его на поляну, он вскрикнул от ужаса: Владимир лежал под опрокинутым конем, который, переломив себе ногу, не мог тронуться с места. В пяти шагах от него издыхал растерзанный Налет, и необычайной величины медведь, поднявшись на дыбы, стоял над великим князем; придавленный всею тяжестью коня своего, он не мог отвести рук для своей защиты. В то самое мгновение, когда медведь заносил уже свою окровавленную лапу над головою Владимира, один молодой человек, весьма просто одетый, выбежал из-за кустов, бросился на зверя и вонзил ему в грудь длинный нож по самую рукоятку; медведь застонал, обхватил лапами неустрашимого юношу, подмял под себя и вместе с ним повалился на землю. Все это произошло в течение нескольких мгновений и прежде чем Стемид успел подскакать к Владимиру.

– К нему, к нему! – закричал великий князь, когда он соскочил с коня. – Спасай его!

Стемид бросился со своим охотничьим ножом на медведя. Дикий зверь, пораженный в самое сердце, захрипел и, стиснув еще раз в своих ужасных объятиях молодого человека, протянулся мертвый. Меж тем великий князь высвободился из-под коня; в первом пылу своей досады вонзил в него свой меч и кинулся на помощь к своему избавителю, растерзанный, изломанный, покрытый кровью и смертельными язвами, молодой человек лежал неподвижно подле издохшего зверя.

– Он умер! – вскричал Владимир.

– Нет, я жив еще, – проговорил слабым голосом избавитель Владимира, – но не заботьтесь обо мне, – продолжал он, заметив, что Стемид старается унять кровь, которая била ключом из его головы, покрытой глубокими язвами. – Господь умилосердился надо мною. Он призывает меня к себе.

– Кто ты, благородный юноша? – спросил Владимир, наклоняясь над умирающим.

– Меня зовут Дулебом.

– Знаешь ли, кого ты спас от смерти?

– Знаю.

– Стемид, – продолжал Владимир, – поспеши навстречу к моей дружине: ему нужна помощь скорая. Ступай, а я останусь с ним.

Стемид вскочил на коня и помчался в ту сторону, где раздавались конский топот и крики охотников.

– Я надеюсь, – сказал Владимир, обращаясь к Дулебу, – ты будешь жить, и если великий князь Киевский может сделать тебя счастливым…

– Но счастлив ли он сам? – прервал Дулеб, устремив на Владимира болезненный взор, исполненный сострадания.

Великий князь посмотрел с удивлением на юношу.

– О ком ты говоришь? – спросил он после минутного молчания.

– О тебе, Владимир, сын Святослава; о тебе, Владимир, владыка всего царства Русского.

– Но кто же может назваться счастливым, если не я, великий князь Киевский…

– Кто? – повторил тихим голосом Дулеб. – Простой, бедный рыбак, который, исполнив тяжкую, но святую заповедь своего господина, заплатя добром за зло, умирает примиренный с своею совестью… Но я чувствую… язык немеет… Государь, не отринь последней просьбы умирающего!

– О, говори, говори! Клянусь исполнить все твои желания!

– В селе Предиславино живет девушка… Ее зовут Любашею… Отпусти ее к родителям.

– Она завтра же будет свободна и осыпанная моими дарами…

– Нет, государь, нет! – прервал Дулеб. – Пусть она возвратится в дом отца своего в той же самой убогой одежде, в которой его покинула… Ах эти богатые убранства… это золото!.. Она не знала их, когда была моею невестою…

– Твоею невестою?

– Да, Владимир Святославич! – сказал Дулеб почти твердым голосом. – Да, великий князь Киевский! – повторил он, и полумертвые глаза его вспыхнули жизнью. – Она была моею невестою, я любил ее… о, как никогда ты не любил ни одной из твоих бесчисленных жен и наложниц. Ты разлучил меня с нею, ты, великий князь Киевский, позавидовал счастью бедного рыбака, ты похитил его невесту и царственною рукою своею – рукою, под сенью которой должны блаженствовать народы, сорвал с беззащитной главы ее девственное покрывало. Ты не умертвил меня, но заставил проклинать день моего рождения и сомневаться в благости и милосердии Божьем. Государь, я спас жизнь твою, ты великодушен, ты желал бы наградить меня; но всемощный Владимир не может возвратить прошедшего, не может сказать: Дулеб, живи и будь счастлив! А я, неимущий, безвестный киевлянин, могу и говорю тебе: Владимир, ты сгубил все земное мое счастье; я положил за тебя мою голову и прощаю тебя!

Дулеб остановился. Казалось, он сбирал последние силы, чтобы сказать еще несколько слов:

– Теперь видишь ли, – продолжал он приметно слабеющим голосом, – кто из нас счастливее: я ли, бедный, простой рыбак, или ты – великий князь Киевский и владыка всего царства Русского?

Владимир молчал. Высокое чело его покрылось морщинами, и с каждым словом умирающего взоры становились угрюмее и мрачнее. Ему известны были доселе одни укоризны собственной его совести, и в первый раз еще неподкупный голос истины достиг до ушей его. Оскорбленная гордость самодержавного владыки и благородные чувства души, омраченной злодеяниями, но способной ко всему великому, волновали грудь его.

– Государь, – сказал Дулеб, помолчав несколько времени, – мои простые речи оскорбляют тебя?.. О, не оскорбляйся словами бедного рыбака, который охотно бы умер еще раз, чтоб спасти своего государя от временной и вечной его гибели!

– Вечной! – повторил почти с ужасом великий князь. – О какой вечной гибели говоришь ты?

– Ты поймешь меня, Владимир, – продолжал Дулеб, – тогда, когда Всевышний просветит твою душу; когда Бог, которому я поклоняюсь, будет твоим Богом; когда, озаренный истинною верою, ты смиришься перед Господом и на сем державном челе возляжет Его святая благодать; когда узнаешь, что только тот, кто прощает здесь, будет прощен и там! Тогда, о, тогда ты поймешь слова мои! Но теперь… ты жесток, Владимир, – ты не умеешь прощать врагов своих. Возвеличенный перед всеми, сильный и мощный духом, ты владыка бесчисленных народов и раб буйных страстей своих… кровь Ярополка… кровь родного брата…

– Молчи!.. – вскричал Владимир. – Молчи! – повторил он диким, прерывающимся голосом, и в потупившихся его взорах изобразился неизъяснимый ужас. – Это неправда, это клевета!.. Не умертвил я Ярополка… нет! Гнусный предатель Блуд…

– И верные слуги твои, – прервал Дулеб, – исполнявшие приказ государя. Да, великий князь Киевский; вдовствующая супруга Ярополка в числе твоих наложниц, и кровь брата дымится еще на руках твоих! Владимир, этих кровавых пятен не смоют все воды Днепра, не заглушат в душе твоей стонов умирающего брата ни звучные песни баянов, ни бранный крик, ни даже благодарные восклицания счастливых киевлян. Нет, эта кровь должна быть омыта кровью… Но не твоею, Владимир, а кровью того, кто умер для спасения всех людей. Он услышит наконец моления братьев моих. Он прострет к тебе свои объятия, и тогда… о, государь, да будешь ты любимым чадом господа, да продлит он дни твои, да возвестится истина твоими державными устами всему народу русскому, и святой, животворящий крест да воссияет, водруженный мощною рукою твоею, на высоких холмах великого Киева!

Необычайный жар, с коим говорил Дулеб, истощил все его силы; он умолк, и смертная бледность покрыла окровавленное чело его.

Грозный владыка стран полуночных, неукротимый в гневе своем, буйный, надменный Владимир, как кроткий ангел стоял с поникнутою головою пред своим обвинителем. Он не постигал сам, что происходило в душе его.

– Нет, ты не простой рыбак, – сказал он, наклоняясь с почтением над отходящим Дулебом. – Непонятные слова твои потрясли мою душу, они возбуждают в ней не гнев, а трепет и раскаяние; ты должен был желать моей погибели – и пошел на явную смерть, чтоб спасти жизнь мою; ты мог бы проклинать меня – а ты, умирая, прощаешь и молишь за меня твоего господа. Нет, ты не простой рыбак! О, великодушный, добродетельный юноша, скажи, кто ты?

– Я христианин, – прошептал едва слышным голосом Дулеб.

Он вздохнул; последний отблеск жизни потух в неподвижных его взорах; тяжкий, продолжительный стон вырвался из груди, и предрекшие истину святые уста христианина сомкнулись навеки.

– Христианин! – повторил Владимир, сложив крест-накрест руки. – Христианин! Отец мой ненавидел христиан, но его премудрая мать… О, если б я мог, подобно ей, увериться в истине… и так же, как она, – продолжал Владимир, нахмурив свои густые брови, – пресмыкаться в числе рабов надменных царей византийских… Нет, я пошлю любимых бояр моих; вера, ими избранная, будет моею, и тогда я не стану испрашивать ее, как подаяния и милости, но с мечом в руках потребую, как дани. Нет, нет, великий князь Киевский не преклонит главы своей ни перед одним из царей земных!

Близкий шум заставил оглянуться Владимира: вся поляна была покрыта многочисленною его свитою. Сойдя с коней и наблюдая почтительное молчание, стояли в нескольких шагах от него: воевода киевский Светослав, Добрыня, Ставр Годинович, Рохдай и другие витязи и сановники великокняжеского двора его.

– Подымите тело этого благородного юноши, – сказал обращаясь к ним, Владимир. – Он спас жизнь вашего государя. Я хочу, чтоб он был предан земле со всею почестью ближнего нашего боярина, чтоб над гробом его был насыпан высокий курган и сам верховный жрец Перуна отправил тризну над его могилою… Нет, нет! – продолжал он. – Светорад, в нашем великом Киеве есть христиане: отыщи их, пусть они отправят тризну по обычаю своему над могилою этого юноши: он был их единоверцем. И с этого числа я повелеваю тебе великокняжеским моим словом охранять христиан от всякого утеснения, зла и обиды. Я дозволяю им строить храмы и молиться в них по их закону о моем здравии и благоденствии всего царства Русского.

– Слушаю, государь, – отвечал, поклонясь в пояс, Светорад, – воля твоя будет исполнена.

– Постой! Живы ли еще заложники, присланные с повинною головою от родимичей и ятвягов?

– По воле твоей, государь, они будут преданы завтра смертной казни.

– Я дарую им жизнь.

– Как, государь, ты милуешь этих мятежников?

– Да, я прощаю их! – повторил вполголоса Владимир. – Только тот, кто прощает здесь, – продолжал он, смотря на бездушный труп своего избавителя, – будет прощен и там… Коня!

Владимиру подвели коня; он сел на него.

– Белого кочета! – сказал он, обращаясь к сокольничему. – А ты, Стемид, ступай с моею псовою охотою в село Предиславино, и чтоб все было готово к нашей вечерней трапезе: я угощаю сегодня моих храбрых богатырей, любимых витязей, ближних бояр и всю дружину мою великокняжескую.

Многолюдная толпа всадников двинулась вслед за Владимиром.

– Ну, товарищ, – шепнул Светорад Рохдаю, – что это сделалось с нашим великим князем?

– А что? – отвечал Рохдай. – Тебе, чай, досадно, что некому будет завтра голов рубить?

– По мне, все равно. Воля его княжеская: хочет – милует, хочет – нет; только не дал бы вперед повадки. А слышал ты, что он приказывал мне об этих христианах?

– Слышал, так что ж?

– Как что? А что скажет наш верховный жрец Богомил?

– Это диво, твой Богомил! Да говори он что хочет, хоть с сердцов всю бороду себе выщипли, – большая беда! Что в самом деле, иль наш государь великий князь будет обо всем спрашиваться у этого старого срамца? И так дали ему волю. Нет, брат, у меня бы он давно по ниточке ходил!

– Полно, Рохдай, – прервал Светорад, – эй, нехорошо! Тебя и так все зовут богохульником.

– За то, что я не кланяюсь в пояс этому чвану Богомилу?

– Да ведь он верховный жрец Перуна.

– Так что ж? Да будь он хоть верховный жрец варяжского бога Одена, а не смей ломаться и умничать не только перед государем, да и перед нашим братом. Пляши кто хочет по его дудочке, а уж меня, брат, плясать он не заставит.

– Однако ж, Рохдай, кто боится богов…

– Да не знает, которой рукой за меч взяться, вестимо, тому как не кланяться Богомилу! Вот если б и я заставлял только рубить головы на лобном месте…

– Рохдай! – закричал с досадой Светорад.

– Что вы, братцы, расшумелись? – сказал степенный боярин Ставр Годинович. – Иль не видите, как пасмурен наш государь великий князь?

– Это ничего, – прервал Рохдай, расправляя свои огромные усы, – дай только нам добраться до села Предиславина, а там как засядем за столы дубовые да хватим по доброй чаре меду крепкого за его великокняжеское здравие, так дело-то пойдет своим чередом. Ведь нашему ясному соколу, удалому Владимиру, благо бы начать, а там уж гуляйте себе, добрые молодцы, да не отставайте только от хозяина. Посмотри, как он сам изволит распотешиться!

– Вряд ли! – сказал боярин Ставр, покачав сомнительно головою.

V

Мы попросим наших читателей возвратиться вместе с нами в село Предиславино и заглянуть в пустой подвал, в котором сидел и горевал бедный Тороп. Несколько часов сряду провел он, размышляя о своем незавидном положении; напрасно ломал он себе голову, чтоб найти какое-нибудь средство для своего спасения. Он видел ясно, что ему не оставалось ничего другого, как выдать руками Всеслава или погибнуть самому.

– Да, да! – говорил он, расхаживая вдоль и поперек по своему прохладному покою… – Как ни кинь, все клин! Ну, хорош я детина, с одной стороны – петля, с другой – боярин: куда ни сунься, все беда! Поди толкуй ему, что мне нечего было делать; что, если б я не пошел в Предиславино, так Всеслав бы сам прибежал сюда. То-то холопское дело, подумаешь: без вины виноват!.. Эх, бочек-то сколько здесь! – продолжал он, поглядывая с досадою вокруг себя. – И все пустые… Пострел бы взял этого проклятого Вышату: и этим-то хотел меня обидеть, разбойник! Засадить в подвал, поставить кругом бочек, а души отвести нечем… Вот эта, никак, была с медом, – прибавил он, подходя к одной сорокоуше, приставленной стоймя к самой стене. – Ну, так и есть, да еще с малиновым!.. Посмотреть, не осталось ли хоть на донышке.

Отодвигая бочку от стены, Тороп увидел позади ее небольшие дверцы, запертые с его стороны деревянного задвижкою. Он поспешил отпереть их и, войдя в небольшую кладовую, уверился с первого взгляда, что это нечаянное открытие не принесет ему никакой пользы; кладовая была завалена изломанными скамьями, битою посудою и множеством других, не способных ни на какое уже употребление хозяйственных вещей. При слабом свете, который как будто бы нехотя проникал сквозь узкое окно, до которого Тороп едва мог достать рукою, он рассмотрел в одном углу дверь; но она была заперта снаружи. Подмостясь кой-как до самого окна, Тороп увидел, что из этой кладовой можно было выйти на псарный двор, который тогда только наполнялся людьми, когда великий князь приезжал со своею охотою в село Предиславино. Он пытался несколько раз растворить или выломать дверь, но все его старания остались тщетными: толстые дубовые доски, из которых она была сделана, не подавались ни на волос, несмотря на то, что он обил о них свои кулаки и изломал несколько скамеек. Потеряв всю надежду вырваться из своего заключения и обессилев от усталости, Тороп возвратился в подвал и прилег на солому, чтоб отдохнуть и подумать снова о горьком своем положении.

Прошло еще несколько часов; солнце начинало уже садиться, как вдруг Торопу послышался отдаленный шум, похожий на конский топот; вскоре потом раздался громкий лай псов и голоса охотников. Подмостясь опять к окну кладовой, Тороп увидел, что весь псарный двор наполнен людьми, лошадьми и собаками. Охотники расседлывали своих коней, спускали со свор собак и суетились вокруг огромного корыта, которое стояло посредине двора. Один молодой человек, в богатом охотничьем платье великокняжеского стремянного, казалось, распоряжался всем и отдавал приказания.

– Проворней, ребята! – кричал он. – Коней на водопой! Да кормите собак: они сегодня славно потешили государя великого князя и, чай, больно проголодались.

– Так точно, это Стемид! – сказал Тороп. – Э, да ведь он задушевный друг Всеслава! Что, если б мне удалось перемолвить с ним словца два… – Эй, молодец! – закричал он, стараясь сколь можно более просунуть в окно свою голову. – Господин Стемид!

Стемид оглянулся; но так как окно кладовой было наравне с землею и ему не пришло на мысль посмотреть вниз, то он, поглядев вокруг себя, сказал с приметным удивлением:

– Что за диковина!.. Да кто ж это меня зовет?

– Я! – продолжал Тороп. – Я, Торопка Голован.

– Да где же ты?

– Здесь, подле тебя. Да что ты смотришь поверху, гляди вниз.

Стемид опустил глаза.

– Ба, ба, ба! – вскричал он с громким хохотом, увидев уродливое лицо Торопа, которое, наполняя собою просвет узкого окна, казалось, выглядывало из земли. – Это ты, приятель?.. Что это ты, как суслик, из норы выглядываешь? Кто тебя сюда запрятал?

– Вестимо кто, злодей Вышата. Да не о том речь: мне надо сказать тебе слова два о Всеславе.

– Тс, тише, тише! – прервал вполголоса Стемид, поглядев с беспокойством вокруг себя. – Послушай, Тороп, нельзя ли тебе как-нибудь выйти из этого подземелья?

– Да кабы можно было, так черт ли бы велел мне увязить голову в этом проклятом окне. Посмотри: тут есть дверь; она заперта снаружи.

– Постой!.. – сказал Стемид. – Да замка-то нет… одна задвижка… Ну, выходи, проворней, – закричал он, отворяя дверь.

Тороп протащил назад свою голову, соскочил на землю и в два прыжка очутился на псарном дворе.

– Говори скорей, – сказал Стемид, отведя его к стороне, – что ты знаешь о Всеславе?.. Где он?

– Покамест в лесу, за Почайною.

– Как, так близко от Киева?

– Да это бы еще ничего, а вот что худо: проклятый Вышата пронюхал все и знает теперь, где его найти.

– Что ты говоришь?

– И это бы не беда; хоть он и знает, где Всеслав, а не скоро бы до него добрался; да вот что плохо: Вышата выпытал от меня обо всем, хочет завтра чем свет отправить со мною воинов, и мне придется выдать им Всеслава руками.

– Как, Тороп, и ты согласился?

– Что ж делать, молодец: неволя скачет, неволя плачет, неволя песенки поет. Мало ли я вертелся и туда и сюда…

– Выдать руками Всеслава!.. Да ты бы должен…

– Что, господин честной?

– Умереть, а не говорить ни слова.

– Право!.. А скажи-ка мне, господин Стемид, сбирались ли когда-нибудь зарыть тебя живого в землю – а?.. Надевали ли тебе петлю на шею?.. Затягивали ли ее помаленьку да с расстановками – а?.. То-то и есть! Хорошо говорить о смерти, когда она за тридевять земель, а как висит на носу, так, прошу не погневаться, молодец, и тебе небо с овчинку покажется!

– Вышата знает, где его найти!.. – сказал, помолчав несколько времени, Стемид. – И завтра чем свет…

– Да, завтра чем свет его соследят, как красного зверя.

– Так надобно сегодня же уведомить об этом Всеслава.

– Вестимо надобно, да как?

– Если б я мог отлучиться…

– Так прошатался бы даром всю ночь по лесу; а если бы и набрел ненароком на Чертово Городище, где живет теперь Всеслав, так без проводника наверное увяз бы в болоте. Нет, молодец, постарайся как-нибудь меня отсюда выручить, так это будет вернее.

– За этим дело не станет, Тороп. Теперь еще светло, а вот как смеркнется и придет сюда великий князь со всем своим поездом…

– Да разве он теперь не здесь?..

– Нет, он остался близ горы Щековицы повеселиться соколиною потехою, а меня со псовою своею охотою отправил сюда. Как он станет выезжать, так под шумок-то можно будет выпроводить тебя за ворота. Да только вот что: куда ты спрячешь Всеслава? В лесу ему оставаться нельзя; теперь, как узнали, что он придерживается за Почайною, так все кусты обшарят… Э, постой, я найду ему местечко!.. Только бы нам спрятать его денька на три, а там авось как-нибудь это дело-то уладим. На первых порах за него никто не смеет и челом ударить великому князю – теперь он больно гневен; а как немного поуходится, так за Всеслава станут хлопотать и Рохдай, и боярин Ставр, и Соловей Будимирович, да и сам Добрыня словечко замолвит. Ты знаешь Аскольдову могилу?

– Как не знать.

– Ну вот, как пойдешь к ней от села Берестова и поравняешься с сосновым лесом, так надобно повернуть направо по тропинке, в глубокий овраг; идти все оврагом, мимо пчельника, вплоть до осиновой рощи; а тут принять налево, так и упрешься в низенькую, ветхую избушку. В ней живет старуха, ее зовут Вахрамеевной. Скажите ей, что вы присланы от княжеского стремянного Стемида для того, чтоб она укрыла вас от злых людей. Если же она начнет отнекиваться, так скажи ей, Тороп: Стемид велел, дескать, бабушка, тебе напомнить Велесов праздник и озеро Долобское.

– Долобское озеро?

– Да. Вот изволишь видеть: эта Вахромеевна слывет в народе ведьмою, и в прошлом году – помнишь, как был падеж на скотину, – прошел слух, что это ее козни. Вот в самый Велесов день, близ Долобского озера, она попалась в руки к пьяным посадским, и они утопили бы ее наверняка в черном омуте, кабы, на ее счастье, не прилучилось мне ехать мимо с княжескою охотою; да и я-то насилу ее выручил. Она поклялась Чернобогом, что вечно будет благодарна и при случае не пожалеет даже живота своего, чтоб сослужить мне какую бы то ни было службу… Эй ты, Зудила Горлопанов, – продолжал Стемид, обращаясь к одному седому охотнику, – поди-ка сюда! Видишь ли ты этого детину?

– Вижу, господин Стемид.

– Я принимаю его в государеву охоту, на место ловчего Юрки, который сегодня сломил себе ногу и, чай, долго не оправиться. Ну что ж ты глаза-то выпучил?

– Не погневайся, господин Стемид, – сказал охотник, посматривая с удивлением на Торопа, – да неужли-то не нашел ты никого покрасивее этого детины?

– Молчи, Горлопанов, не твое дело: он несмазлив, да зато досуж. Отбери у Юрки платье, шапку, рог и всю охотничью сбрую и отдай ему.

– Слушаю. В пору ли только ему будет? Юрка малый рослый, а этот видишь какой!.. Не знаю, сколько его в земле, а на земле-то немного.

– Ничего. Зипун подберет да подтянет поясом, а шапка-то уж, верно, широка не будет.

– В самом деле!.. – прервал с громким хохотом охотник. – Ай да головка! Экий пивной котел! Ну, брат, по голове, нечего сказать, ты Полкан-богатырь, да плечи-то у тебя узеньки.

– Каковы ни есть, любезный, – прервал Тороп, – а на медведя один хаживал.

– Ой ли?

– С волками песенки певал, а с лисой поплясывал.

– О, да ты, никак, балагур, товарищ? Ну, пойдем, что ль? Я наряжу тебя ловчим, только смотри, любезный, не вдруг показывайся, а то, пожалуй, всю псарню распугаешь.

Тороп отправился вслед за ним в большую избу, в которой располагались ночевать все охотники; а Стемид, отдав еще несколько приказаний, пошел за ворота наружной стены, чтоб видеть еще издалека, когда великий князь станет подъезжать к селу Предиславину.

Солнце закатилось. Зарделись и вспыхнули в пламенном разливе вечерней зари дымчатые облака на западе, и в конце широкой просеки, которая разрезывала надвое дубовую рощу перед селом Предиславиным, зачернелась густая толпа всадников: дубовые ворота заскрипели на тяжких вереях; стража выстроилась перед своею караульнею, и ключник Вышата, окруженный служителями и держа в обеих руках поднос с большим серебряным кубком, вышел за ворота. Медленно двигалась толпа всадников. Впереди, на белом коне, ехал великий князь, а подле его стремени – ближний дворцовый сокольничий; он держал на левой руке своей белого кочета. За ним ехали, не наблюдая никакого порядка, богатыри, бояре и витязи великокняжеские, а позади, попарно, охотники соколиной охоты, несколько конных воинов варяжской дружины и киевский воевода Светорад, который, поотстав от других, ехал, разговаривая с любимыми певцами Владимира: Соловьем Будимировичем и Фенкалом. Когда великий князь приблизился к воротам, ключник Вышата, сделав несколько шагов вперед и поклонясь в пояс, сказал:

– Милости просим, государь Владимир Святославич, милости просим! Давно ты не изволил сюда жаловать; без тебя твой потешный двор заглох травою и туманом подернулся. Пригрей его, солнышко наше красное, и выкушай кубок сладкого меду из погребов твоего села Предиславина.

– Спасибо, Вышата! Посмотрим, как ты угостишь нас, – сказал Владимир с ласковою улыбкою, въезжая в ворота. Вслед за ним двинулся весь поезд, исключая охотников и варяжских воинов: первые отправились на соколиный двор, который пристроен был снаружи к одной из стен ограды, а вторые вошли вместе со стражею в караульню.

В то самое время, когда вся свита княжеская въехала на двор и привратник собирался уже запереть ворота, подошли к ним два охотника, ведя в поводах лошадей своих. Один из них казался человеком пожилых лет, но шел бодро и смело поглядывал вокруг себя; другой, по-видимому гораздо моложе, тащился вслед за ним, спотыкаясь и путаясь при каждом шаге в длинных полах своего кафтана; он посматривал робко во все стороны и поправлял беспрестанно надвинутую на глаза шапку, которая едва держалась на огромной его голове.

– Э, Зудила Горлопанов! – закричал стоящий вне ограды, подле самых ворот, видный варяжский воин. – Подобру ли, поздорову?

– Живется покамест, господин Якун! – отвечал охотник, садясь на свою лошадь.

– Куда так поздно?

– На Почайну.

– Зачем?

– Про то знают старшие да вот этот парень, которого мне велено проводить до Олеговой могилы.

– А кто он таков?

– Не знаю, чем он был сегодня поутру, а теперь ловчий великокняжеской псовой охоты.

– Ну, брат Зудила, каких молодцов вы подбираете!.. Что за недоросток такой!.. Да подсади его!.. Видишь, он не вскарабкается на коня… А цепок проклятый!.. Смотри-ка, так и повис на гриве!.. Видно, мал, да удал… Э!.. Да что это?.. Постой-ка! – вскричал Якун, подойдя к малорослому охотнику. – Ба, ба, ба! Тороп!.. Погоди, погоди, любезный! – продолжал он, схватя под уздцы лошадь. – Не торопись!.. Давно ли ты попал в княжескую охоту?

– Сегодня, господин Якун, – сказал Тороп. – Да не мешай мне: я послан наскоро.

– В самом деле?.. А я слышал, что будто бы ключник Вышата велел тебя здесь призадержать: так не погневайся, если я пошлю спросить его.

– Послушай, Якун, – прервал Тороп вполголоса, – разве ты слуга ключника Вышаты? И захочешь ли ты, благородный витязь, для того чтоб угодить этому старому срамцу, погубить такого же удалого молодца, как ты?

– Удалого молодца?.. То есть тебя?

– Я говорю не о себе.

– О ком же?

– О бывшем отроке великокняжеском Всеславе.

– Как так?

– Мне некогда тебе об этом рассказывать, но знай, что если ты меня задержишь, то завтра же Всеслав будет пойман и казнен на лобном месте.

– За то, что он не хотел выдать руками своей невесты и убил десятника Звенислава?

– Ну да!..

– Вот что! – продолжал Якун. – Этот Всеслав обидел товарища моего, Икмора, и если б он не был под опалою великого князя, так не только Икмор, но и я стал бы с ним биться не на живот, а на смерть; но чтоб я, природный варяг, я – Якун, сын Лидульфостов, помешал тебе спасти от позорной казни этого молодца… Нет, черт возьми! Клянусь Геллою, этого не будет! Он обидел моего друга, и если мне удастся отомстить ему, то смерть его неизбежна; но он все-таки удалой детина, храбрый витязь и виноват только в одном, что, умертвив Звенислава, не свернул шею самому Вышате… Ступай, я не держу тебя!