Текст книги "Аскольдова могила"

Едва заметный след, по которому шел Всеслав с Алексеем и его дочерью, довел их в несколько минут до широкого оврага. Опустясь по узенькой тропинке на самое его дно, они пошли берегом небольшого ручья, который то терялся среди мелких кустов дикой черешни и колючего терновника, то появлялся снова; в одном месте, выступая из берегов своих, он разливался по низменному лугу; в другом, извиваясь посреди больших деревьев, подмывал длинные корни дупловатой ивы или журчал под тенью высокого клена. Дойдя до того места, где ручей, покидая русло свое и разливаясь во все стороны, составлял довольно обширный пруд, Алексей остановился.

– Вот моя хижина! – сказал он Всеславу, указывая на противоположный скат оврага, который в этом месте приличнее было бы назвать глубокою долиною.

Всеслав поднял глаза и увидел небольшую избушку, обнесенную высоким и крепким тыном. Тенистые липы осеняли ее с трех сторон; несколько повыше стояла другая хижина, гораздо менее первой; над ее кровлею возвышался деревянный крест, а внутри теплился слабый огонек. Перейдя через ручей по узкому мостику, настланному из необтесанных бревен, они начали потихоньку взбираться на противоположный скат оврага.

– Надежда, – сказал старик, когда они подошли к избушке, – пока я буду беседовать с моим гостей, ступай и позаботься о нашей трапезе.

Девушка побежала вперед исполнить приказание отца, а старик и Всеслав вошли в хижину.

В небольшой, но чистой светелке, которая отделялась низкими сенями от черной избы, стоял окруженный скамьями стол; в переднем углу, перед двумя образами греческой живописи и медным распятием, горела лампада. Войдя в светлицу, старик поклонился святым иконам и, осенив трижды грудь свою знамением креста, сказал, обращаясь к Всеславу:

– Да благословит тебя Господь, если ты без лести и лукавства, а с чистым сердцем посетил убогую хижину неимущего! Сядь, отдохни, и да будет мир с тобою!

– Со мной! – сказал Всеслав, покачав сомнительно головою; но в то же время какая-то тишина и душевный мир не похожие на наше земное обманчивое спокойствие – это минутное усыпление страстей, всегда готовых пробудиться, – наполнили кротким веселием его сердце. Он взглянул в открытое окно хижины: светлые небеса, радостное щебетанье птичек, журчанье быстрого ручья, глубокая долина, зеленый, тенистый лес – казалось, все повторило ему вместе со старцем: «Да будет мир с тобою!»

– О, как хорошо у тебя, мой отец! – сказал юноша, приложив руку к успокоившейся груди своей. – Посмотри, как пестреют там вдали, по берегу ручья, эти яркие лазоревые цветы! Какой прохладой веет из этой долины! Как ясны здесь небеса! О, как хорошо у тебя! – повторил он с глубоким вздохом.

Старик улыбнулся.

– Да, – сказал он, – теперь все ожило и цветет вокруг моей хижины: но зимою, когда по лесу бушует ветер, а вдоль оврага рыщут и воют голодные волки, не только моя дочь, но и я грешу перед господом, и мне подчас становится скучно.

– Для чего же, Алексей, – спросил Всеслав, садясь против старика, – ты живешь круглый год в этом дремучем лесу? Ты мог бы зимою переезжать на житье в Киев.

– И смотреть на богопротивные жертвы, приносимые богам вашим! – прервал старик. – Нет, Всеслав! Я живу здесь один с моею дочерью, но мне отраднее скучать в этой пустыне и слышать отвратительный рев диких зверей, чем веселиться в вашем Киеве и внимать буйным песням народа, который в слепоте своей величает богами бездушных истуканов.

– Но какое тебе дело, Алексей, в кого веруют киевляне? Разве не везде народ имеет своих собственных богов? Варяги поклоняются Одену; западные славяне чтят Световида; в Ретре[53]53
  Ретра – религиозный центр и укрепление у прибалтийских славян племени редариев.


[Закрыть] молятся богу Родегасту[54]54
  Родегаст – у славян бог весенних гроз и туч (или солнца).


[Закрыть]; греки, которых веру исповедуешь и ты, имеют также своего бога.

– Бог один, Всеслав! – прервал кротким голосом старик. – Все народы называют по-своему дневное светило, но разве не то же самое Солнце, которое освещает нашу Землю, светит и у варягов, и у западных славян, и в Ретре, и в Греции? Разве не все повинуется единому закону, не все идет своею чередой? Не везде ли мы родимся с плачем и умираем в скорбях и болезнях; не везде ли, проходя жизненным путем, мы встречаем одни и те же радости, одну и ту же печаль? В юности нас борят страсти, в старости подавляют злые недуги. Та же самая жизнь, которая двигает и заставляет пресмыкаться во прахе ничтожного червяка, расширяет мощные крылья поднебесного орла. Посмотри, как стройно текут по небесам воздушные светила! Обращаются ли реки когда-нибудь вспять; цветут ли зимою деревья; не везде ли день сменяется ночью, а после ночи наступает новый день? И ты думаешь Всеслав, что не одна вседержавная десница, не один всемогущий бог хранит эти предвечные законы, управляет вселенною и держит в руке своей жребий всех царств и народов земных? Что значит ваш великий Киев перед гордою Византиею? Что сама Византия перед древними Фивами[55]55
  Фивы – древний египетский город, в XXII–XX вв. до н. э. – столица Египта.


[Закрыть], Персеполисом[56]56
  Персеполис (Персеполь) – древний иранский город, столица Ахеменидов, основан в VI в. до н. э., богато украшен Дарием I и Ксерксом. Захвачен Александром Македонским, сожжен и заброшен.


[Закрыть] и Вавилоном?[57]57
  Вавилон – древний город в Месопотамии. В XIX–VI вв. до н. э. – столица Вавилонии.


[Закрыть] Что все эти города, что вся земля наша в сравнении с беспредельными небесами? А испытай посадить в Киев двух великих князей – и ты увидишь тогда, сольются ли в единую волю две власти и два могущества, равные между собою?

– Ах, – сказал Всеслав, – тебе не нужно убеждать меня в этом: давно уже я не могу молиться богам нашим, – душа моя жаждет познать истинного Бога. Но кто он, кто этот непостижимый, и почему я должен скорее верить словам твоим, чем словам другого?

– Так ты желаешь познать истинного Бога? – спросил Алексей, устремив на юношу свой взор, исполненный надежды и веселья.

– О, Алексей! Я отдал бы за это жизнь мою, но при одной мысли об этом смущается мой разум, сердце рвется, тоскует, и я теряю всю надежду…

– Не унывай, Всеслав! – прервал старик, положив ласково свою руку на плечо юноши. – «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся», – сказал Тот, чьи слова не прейдут, как прейдет этот мир и все живущие в нем. Но чтоб найти, надо искать, Всеслав. Ты недоволен своею верою, а старался ли ты узнавать, в чем состоит вера других народов? Желал ли ты просветить твой разум, беседуя с людьми опытными и мудрыми?

– Нет, Алексей, я мало помышлял об этом.

– Но неужели ты думаешь, что, пируя с друзьями своими, потешаясь охотою или удальством на игрушках богатырских, утопая среди забав и утех мирских, ты постигнешь это великое таинство, сокрытое на небесах и чуждое всего земного? Если б какой-нибудь сирота, узнав, что отец его, которого он никогда не видал, жив, но обитает в стране, ему неизвестной, не оставил ли бы свой дом и не пошел бы искать его по свету и расспрашивать всех о его жилище, а стал бы только вздыхать и тосковать о нем, лежа спокойно на своем роскошном ложе…

– О, я понимаю слова твои! – прервал юноша. – Ты называешь его отцом… Ах, никогда Богомил не говорил мне ничего подобного: он учил меня не любить богов, но бояться и трепетать их.

– Одни преступные рабы и лукавые наемники не любят и боятся своего господина! – прервал с сильным чувством старик. – Кто прилепился к нему всею душою своею, тот не раб, не наемник, а домочадец его. Да, Всеслав! Тот, кого мы называем отцом и господином, желал, как кокош[58]58
  Кокош – курица-наседка.


[Закрыть], собрать под крылья своих всех сыновей земли; он пришел не губить, а спасать людей; он радуется раскаянию грешника и требует любви его, а не богатых даров и жертв, коими вы стараетесь задобрить богов ваших.

– Но о ком ты говоришь, Алексей? – спросил с удивлением юноша.

– А вот послушай, Всеслав! Далеко, очень далеко отсюда, близ одного знаменитого города, о котором, я думаю, ты никогда и не слыхивал, тому назад давным-давно, родился дивный младенец. Он был рода незнатного, явился на свет не в чертогах княжеских, но под убогим кровом нищеты. Его колыбелью было не пышное ложе, но простые деревянные ясли. Первые, воздавшие ему должную честь, были не князья, не бояре, но бедные, неимущие пастухи. Так принят он был на земле, но не то происходило на небесах. Невиданная дотоле звезда явилась и потекла от востока, чтобы остановиться над кровлею, под которою явился этот младенец, и в то же время незримые лики ангелов господних воспели: «Слава в вышних Богу, земле мир и человекам благоволение». Когда Он возмужал, то явился посреди народа и стал учить его; но учение его не походило на мудрость человеческую: не хитрым красноречием он увлекал сердца народные – нет, его слова были понятны для всех; он говорил просто, и, слушая его, добрые становились добрее, а злые и надменные смущались, ибо он видел глубину коварных сердец их. Он шел, и как плодотворная река, выступая из берегов своих, оживляет кругом иссохшие от зноя поля, так разливались свет и добро на пути его. Он предпочитал нищего богатому, смиренного раба властолюбивому господину и кающегося преступника надменному горделивцу, исполняющему закон. Все страждущие, недужные, гонимые людьми, покинутые миром стекались к нему толпами. Одним он возвращал здоровье, других утешал и называл детьми своими. Он говорил проливающим слезы: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся»; кротким и смиренным: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное»; любящим мир и согласие: «Блаженны миротворцы, ибо они нарекутся сынами божьими». Милостивым обещал помилование, гонимым за правду – вечную награду на небесах. Он повторял беспрестанно: «Любите друг друга»; и, поучая народ, говорил: «Любите врагов ваших, благословляйте клянущих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас: да будете сынами отца вашего небесного, ибо он велит восходить солнцу своему над злыми и добрыми, и посылает дождь на праведных и неправедных».

В продолжение этого рассказа Всеслав, устремив нетерпеливый взор на Алексея, едва переводил дыхание; каждое слово старца повторялось в душе его. Любить врагов своих, предпочитать малых и неимущих великим и богатым этого мира, – все это казалось столь необычайным и столь дивным Всеславу, что он не мог удержаться, чтобы не прервать слова старика.

– Ах, мой отец, – сказал он, – как счастлива страна, где родился этот добродетельный муж! О, верно, народ избрал его в цари свои?

– Нет, Всеслав, ожесточенные сердца не вняли гласу истины! И могли ли рабы буйных страстей не возненавидеть это чадо предвечного света? Беспорочный, он восстал среди народов, – и обличенный порок закипел местью. Вся жизнь его, как дневной свет для очей зловещего дива[59]59
  Филин.


[Закрыть], была казнью и нестерпимым укором для этих загрубелых сынов тьмы и разврата. Образец всех добродетелей, непричастный ни единому из грехов земных, он открывал свои объятия кающемуся грешнику, согревал на груди своей злополучного и благословлял слезы страждущих. Он был мудрейшим из людей, и, как простодушное дитя, любил окружать себя невинными младенцами. И тот, чья душа была всегда исполнена сострадания к бедствиям других, остался тверд и непоколебим среди неизреченных мук и терзаний…

– Как?! – вскричал Всеслав. – Этот добродетельный муж…

– Погиб смертью преступника! – прервал старик. – Злые, надменные и лицемеры восстали против него толпою, оклеветали праведника, и тьма восторжествовала над светом. Но непродолжительно было торжество ее: низведенный на лобное место из града, где каждый шаг его был ознаменован добром, он был предан поносной казни, посреди двух уличенных разбойников…

– Злодеи! – вскричал с ужасом юноша. – О, как должно было загреметь проклятие этого праведника и проклятие Божие над главами этих нечестивцев!

– Нет, Всеслав! Он шел на эту вольную смерть, как кроткий агнец, как посредник между небом и землею, как очистительная жертва за беззакония человеков. Пригвожденный ко кресту, умирая смертию преступника, он не проклинал, а благословлял убийц своих, и последними его словами были слова милосердия.

– Благословлял убийц своих?! О, нет, мой отец! – вскричал Всеслав, вскочив со своего места. – Ты издеваешься надо мною. Нет, нет, невозможно, нельзя человеку быть столь добродетельным!

– А если он, – продолжал Алексей, – во время своей жизни единым словом исцелял расслабленных, прикасался рукою – и слепой от рождения прозревал; говорил: «Восстань!» – и мертвые восставали; если он сам на третий день воскрес из мертвых и, окруженный славою, в торжестве вознесся на небеса…

– Что ты говоришь, Алексей?..

– Да, Всеслав, – продолжал старик, глядя пристально на юношу, – если этот праведник… был Бог?

– Бог?.. – повторил Всеслав прерывающимся от сильного чувства голосом.

Он замолчал; щеки его пылали, грудь волновалась; убежденная, готовая принять в себя небесную истину, душа его боролась еще с помыслами земными. Вдруг взоры его заблистали, слезы брызнули из глаз.

– Бог – отец! – сказал он вполголоса. – Бог любви и милосердия!.. Так, это Он!.. Это Тот, о ком скорбела моя душа!..

Лицо старца просияло; слезы радости – слезы, коим завидуют сами жители небесные, полились из очей его.

– Благословен Господь! – воскликнул он, устремив их к небесам. – Луч света твоего проник в душу этого прозревшего младенца!.. Он познал тебя, непостижимый!.. О, взыграйте, силы небесные, возрадуйся, отец: еще единым чадом умножилось семейство твое! Так, сын мой – сей праведник был Бог и сей Бог, сей царь славы, есть истинный и единый Господь наш!

– Но как зовут его? – вскричал Всеслав. – О, мой отец, скажи, наименуй мне Того, пред кем я горю излить всю душу мою!

– Он Искупитель наш! – сказал Алексей кротким голосом, исполненным неизъяснимой любви. – Он кровью своею омыл первородный грех человека; он сидит на небесах одесную отца своего; он сын и слово божие… Его имя: Иисус Христос!

Часть вторая

Яркие лучи полуденного солнца проникали уже в глубину дремучего леса и горели в светлых струях Почайны, когда Всеслав, возвращаясь в Киев, выехал опять на поляну, посреди которой возвышался могильный памятник. Он с трудом удерживал коня своего: ретивый Сокол рвался, прыгал и храпел от нетерпения; но, повинуясь сильной руке своего ездока, шел шагом. Та же самая задумчивость была заметна во взорах юноши, но она выражала не грусть, а тайное внутреннее блаженство – это мирное наслаждение души, которое столь же мало походит на болтливое и нескромное людское веселье, как несходен кровавый блеск от пожарного зарева с кротким светом полной луны. На глазах его блистали слезы, и в то же время улыбка радости не слетала с уст его.

– Прощай, Всеслав! – раздался позади юноши звонкий и приятный голос.

Он обернулся: у самой опушки леса стояла Надежда.

– Приезжай к нам скорее, – прибавила она, провожая его своим ласковым взглядом, – я здесь каждый день буду тебя дожидаться.

Всеслав хотел остановить своего коня, но девушка махнула ему рукою и скрылась в лесу.

Более получаса ехал он, погруженный в какое-то бездейственное забвение; ни что не возмущало души его, – все прошедшее изгладилось из его памяти; он был так счастлив, так спокоен! Как часто, бывало, прискорбная мысль, что он не знает ни отца своего, ни матери, сокрушала его сердце; но теперь, о, теперь он забыл о сиротстве своем, – он был счастлив и знал, кого должен благодарить за это.

Доехав до небольшого протока, который, пробираясь между болот, поросших высокою и густою осокой, вливался в Почайну, Всеслав пустился вниз по его течению, к тому месту, где перекинут был через него узенький бревенчатый мостик – единственная переправа через этот ручей, чьи топкие берега, усеянные опасными окнами, были не только непроходимы, но даже нередко гибельны для проезжающих. Когда он стал приближаться к переправе, то увидел какого-то прохожего, который, завернувшись в верхнее платье темного цвета, сидел на пеньках у самого въезда на мостик.

– Эй, любезный, – вскричал Всеслав, – посторонись!

Прохожий поднял голову и, взглянув пристально на Всеслава, сказал:

– Не торопись, молодец: тише едешь – дальше будешь!

– Посторонись! – повторил Всеслав. – Я запоздал и спешу в Киев.

– Дело, дело, молодец! – продолжал незнакомый, не трогаясь с места. – Ступай скорей, а не то господин твой, великий князь Владимир, разгневается: ведь он не жалует, чтоб его холопы отлучались из Киева.

– Ты ошибаешься, товарищ, – сказал Всеслав, – я не челядинец княжеский…

– А ближний его отрок? Знаю. Так что же? Отрок, гридня, челядинец, раб, как ни называй – по мне, все равно. И ясный сокол на привязи не стоит вольного коршуна.

– Послушай, товарищ, – прервал Всеслав, – я ничем тебя не обидел, – не обижай и меня, а посторонись и дай мне проехать.

– Я и не думаю обижать тебя, а хотел бы кой о чем с тобой перемолвить.

– Со мной? Мы, кажется, не знаем друг друга, так о чем нам говорить?

– Ты не знаешь меня, да я-то тебя знаю. Послушай, Всеслав, – продолжал незнакомец вставая, – сойди с коня и отвечай на то, о чем я буду тебя спрашивать.

Юноша поглядел с удивлением на незнакомца. Его необычайный рост, грозное чело, дикий взор, исполненный мужества, а более всего – обидный и повелительный голос заставили Всеслава невольно ухватиться за рукоятку меча.

– Не трудись вынимать свой меч, – сказал хладнокровно незнакомый, заметив это движение, – еще не время, Всеслав. Быть может, ты скоро обнажишь его, но только не против меня. Да что ж ты не сходишь с коня? Иль Владимир приучил тебя как любимого своего выжлеца[60]60
  Выжлец – гончий пес.


[Закрыть] рыскать подле его стремени и повиноваться только его свисту?

– Но кто ты? – спросил Всеслав. – Почему знаешь мое имя, чего от меня требуешь и кто дал тебе волю мне приказывать?

– Кто дал мне эту волю? – повторил незнакомец с какою-то чудною усмешкою. – А вот посмотрим, совсем ли ты отвык от имени того, кто не был твоим господином, а мог тебе приказывать. Слушай, Всеслав: тот, кто дал мне эту волю, был некогда отцом твоим!

– Моим отцом? – повторил юноша.

– Да!

Всеслав спрыгнул с коня и, схватив за руку незнакомца, вскричал с живостью:

– Ты знаешь моего отца? Ах, скажи мне!..

– Постой, постой, молодец, отвечай прежде на мои вопросы! Ты круглый сирота, не правда ли? Не знаешь ни отца, ни матери?.. У тебя нет ни роду, ни племени?

– Да, я круглый, бесприютный сирота! – сказал с горестью Всеслав. – Нет, нет, – продолжал он, – я был сиротою, когда не знал еще небесного отца моего, но теперь…

– Да речь не об этом отце, – прервал с нетерпением незнакомый. – Этих отцов-то у нас много, да мало они о нас думают. Скажи мне, Всеслав, когда ты был еще младенцем, то был призрен великою княгинею Ольгою, не правда ли?

– Да, меня воспитала премудрая княгиня Ольга.

– Премудрая!.. Она была премудрою, когда обманула послов древлянских и отомстила за смерть своего мужа, а не тогда, как поехала в Византию для того, чтоб пресмыкаться у ног иноземного царя и выплакать себе новую веру.

– Не говори ничего дурного о моей благодетельнице, – сказал с твердостью Всеслав, – или я не стану отвечать на твои вопросы.

– Добро, добро, дело не о том! На чьих остался ты руках, когда умерла эта премудрая Ольга?

– Она поручила меня Малуше, матери нашего великого князя Владимира.

– И ты вместе с нею отправился в Новгород?

– Да! Там прошли первые годы моего детства; там возмужал я и узнал наконец, что у меня нет ни отца, ни матери.

Незнакомец устремил свои сверкающие взоры на юношу.

– Еще один вопрос, – сказал он, – не помнишь ли ты, не слыхал ли от кого-нибудь, где нашли тебя, когда ты был еще грудным ребенком?

– Со мной об этом никогда не говорили; мне помнится только, что однажды Малуша, беседуя при мне с воеводой Претичем, промолвилась о каком-то сироте, найденном в дремучем лесу; но я не знаю, обо мне ли она говорила?

– Итак, нет сомнения, – прошептал вполголоса незнакомец, – это он!

Глаза его заблистали дикой радостью.

– Наконец я нашел тебя! – продолжал он, глядя с восторгом на удивленного юношу. – Так это ты, последняя отрасль злополучного племени, единый наследник и славы, и бедствий твоих знаменитых предков.

– Моих знаменитых предков? – повторил с удивлением юноша.

– Всеслав, Всеслав! – продолжал незнакомый голосом, исполненным уныния. – Было время, и твой древний род, как гордый, осанистый дуб, красовался пред всею землею Русскою; злодеи посекли его у самого корня, – он пал, и ветры буйные разметали по свету его изломанные ветви!

– Но кто же я!

– Покамест – слуга и раб Владимира, – сказал с горькою усмешкою незнакомый. – Слуга и раб!.. – повторил он. – Но погоди, Всеслав: скорее светлый Дон покатит вспять серебряные струи свои; скорее быстрый Днепр потечет болотом в землю Угорскую и станут мощного орла называть синицею, чем величать тебя слугою Владимира, слугою этого презренного рабынича!..

– Перестань! – вскричал Всеслав. – Я не дозволю тебе оскорблять при мне великого князя. Я не знаю, кто ты, а Владимир вспоил и вскормил меня; он мой государь и благодетель!

– Правнук Олега – твой государь и благодетель! Безумный, назовешь ли ты благодетелем своим злодея, который предательски умертвил тебя, позаботился отправить тризну над твоею могилою?

– Я не понимаю тебя.

– А когда поймешь, то сердце твое обольется кровью. Но не здесь я должен открыть тебе эту тайну; не мне принять твои клятвы, не мне благословить тебя на великий подвиг, Всеслав, ты знаешь крутой берег Днепра, именуемый местом Угорским?

– Там, где развалины христианского храма?

– Да! – отвечал, нахмурив брови, незнакомец. – И теперь еще эти презренные христиане сбираются по ночам на его развалинах.

– Ты напрасно обижаешь этих благочестивых людей, – сказал Всеслав. – Не должно порицать того, чего мы не знаем.

– Ого! Так ты за них заступаешься? – прервал незнакомый. – Ну, чуяло мое сердце!.. Да неужели этот полоумный старик, у которого ты сегодня провел все утро, успел уже соблазнить тебя? Да нет: ты молодец – не может статься! И захочешь ли ты из удалого витязя превратиться в слабую жену; вместо крови врагов твоих лить слезы и каяться, как малое дитя, в твоих житейских прегрешениях? Нет, нет! Не медовые речи старика, а разве голубые глаза его дочери очаровали твой разум. И если это так, то, по мне, все равно: люби дочь и, чтоб угодить отцу, поклоняйся вместе с ним, кому ты хочешь; помни, что ты рожден не для того, чтоб плакать и каяться. Послушай: когда ты желаешь знать, кто были твои родители, то приходи сегодня, в полночь, один, на место Угорское: я стану дожидаться. Мы будем только двое, и если от слов моих не закипит кровь в твоих жилах; если душа твоя не вспыхнет местью; если ты, как малодушный христианин, заговоришь о милосердии и прощении, – то найдется третий, и горе тебе, Всеслав, когда не благословение, а проклятие его раздастся и грянет над твоею головою. Прощай!

Сказав эти слова, незнакомец перешел через мост, и, поворотив в сторону, исчез среди густого леса.

Давно уже затихло все кругом; замолк отдаленный шорох, и встревоженные птицы уселись снова на древесных ветвях, а Всеслав все еще стоял на прежнем месте и смотрел в ту сторону, где скрылся этот таинственный незнакомец. Как в сильную бурю, бесчисленное множество горных ключей, сливаясь в один ревущий, ничем не преодолимый поток, наводняют мирную долину, так точно тысяча новых мыслей, новых незнакомых ощущений нахлынули, ворвались и поглотили всю душу несчастного юноши. Давно ли она, чуждая всех житейских помыслов, свободно отделялась от земли, а теперь снова закипели в ней страсти. Слова незнакомца пробудили в душе юноши дремавшие доселе чувства гордости и честолюбия. Всеслав – не безызвестный сирота, не подкидыш, а последняя отрасль древнего рода, единый наследник знаменитого имени. Но кто были его предки?.. Какой должен свершить он подвиг? Кто этот незнакомец, не скрывающий своей ненависти к Владимиру? Кто этот третий, о коем намекал этот таинственный муж? Кому и в чем он должен был клясться?.. Всеслав терялся в своих догадках… Презрение, с коим говорил незнакомец об Алексее, сравнение христианина с малодушною женою и малым ребенком, возмутило также пробужденное самолюбие юноши. Ах, свет, едва проникший в его душу, начинал уже слабеть и меркнуть! Один образ Надежды, как ангел-хранитель, стоял еще меж им и тьмою, которая стремилась снова завладеть своею добычею.

Переехав через мост, Всеслав дал волю коню своему и через полчаса, не встретив никого, достиг до конца леса. Он возвращался прежнею дорогою, но все уже приняло другой вид: при солнечном восходе, подернутые утренним туманом, луга походили на обширные озера; теперь они во всей красе своей расстилались изумрудными коврами до самой подошвы высоких гор киевских. Отлогие берега Почайны усеяны были стадами; народ кипел в предместиях, и шумные толпы горожан, перегоняя одна другую, рассыпались по городскому Подолу; все спешили праздновать в чистом поле и под открытым небом день, посвященный Усладу – славянскому божеству веселий и пиров.

Когда Всеслав стал подъезжать к предместию, то повстречался с дворцовым ключником Вышатою, с которым мы познакомим в двух словах наших читателей. Этот Вышата был из числа тех сановников, которых Владимир презирал, но держал близ себя, как людей, нужных для его забав и увеселений. Вышата, кроме почетного звания дворцового ключника, имел еще другие занятия. Мы не скажем теперь о них ни слова, тем более что в продолжение этой повести сами читатели отгадают, в чем состояла главная должность этого хитрого и бездушного царедворца.

Если б Всеслав имел понятие о баснословии древних греков, то, вероятно, принял бы толстого ключника за весельчака Силена[61]61
  Силен – в греческой мифологии воспитатель и спутник Диониса, представлявшийся веселым, пьяным, лысым стариком с мехом вина.


[Закрыть]. Небольшая, похожая на осла, сивая лошаденка, на которой он ехал, изнемогая под тяжкою своею ношею, похлопывала печально ушами и с трудом переставляла ноги; у седельной луки была привязана огромная фляга; в одной руке он держал поводья, а в другой предлинную хворостину, которая разгуливала беспрестанно по тощим бокам борзого коня его. Всеслав хотел, не останавливаясь, проехать мимо, но Вышата загородил ему дорогу и закричал охриплым голосом:

– О, гой ты еси, удалой молодец, постой, погоди, дай слово вымолвить!

– Здравствуй, Вышата! – сказал Всеслав, стараясь проехать мимо.

– Да погоди, говорят тебе, – продолжал ключник, – ставь поперек дороги. Куда торопишься? Если к товарищам, так еще успеешь. Я было подбивал их отпраздновать Усладов день за городом, да спесивы больно – не хотят якшаться с горожанами. Простен на этот раз взялся угощать вас всех, а я отпустил ему из княжеского погреба медов всяких да винца фляги две.

– Прощай же! – прервал Всеслав. – Я не хочу, чтоб товарищи меня дожидались.

– Да ведь настоящая-то пирушка будет вечером. Они прогуляют всю ночь, да и ты успеешь досыта навеселиться. Потешайся сколько хочешь до полуночи.

– До полуночи? – повторил Всеслав с невольным содроганием.

– Ну да! Иль забыл, где ты должен быть в полночь?

– А разве ты знаешь, где я буду в полночь? – вскричал с ужасом Всеслав.

– Что ты, молодец? – сказал Вышата, поглядев с удивлением на юношу. – Это диво, что я знаю, когда твоя очередь стоять на страже.

– На страже? Где?

– Вестимо где! У дверей княжеской гридницы. Хорош ты, брат. Ай да гуляка: забыл свою очередь!

– Да, да, вспомнил! – прервал Всеслав. – Но я никак не могу… Я попрошу кого-нибудь из моих товарищей.

– А что? Тебе, молодец, видно, некогда? – подхватил с улыбкою ключник. – То-то же! Ох ты смиренник!.. Да полно, брат, прикидываться-то красною девушкою – знаем мы вас? И что ж за беда, чего таиться? Быль молодцу – не укора! А вряд ли, Всеслав, ты отделаешься к полуночи: очередь твою кто-нибудь справит, да товарищи не отпустят. Помнишь, в прошлом году, как стали выбирать, кому на вашем пиру представлять Услада, так без тебя дело не обошлось. Тогда тебя выбрали и теперь выберут.

– А если я не хочу этого?

– Что ты, молодец! Да разве не ведаешь, что тот, кто отказывается от этой чести, оскорбляет не одного, а всех богов. Вот я знаю, что меня не выберут, так не хочу и пировать с моими дворцовыми товарищами; погляжу лучше, как станут здесь на лугах веселиться горожане да посадские; а меж тем и дочек их повысмотрю. Что, брат Всеслав, – продолжал ключник, понизив голос и покачивая печально головою, – плохо дело!..

– А что? – спросил с беспокойством юноша. – Разве наш великий князь?..

– Что день, то хуже! Ума не приложим! Эка притча какая!.. Не то здоров, не то болен. Сидит все, повесив голову, молчит и на свет белый не смотрит: ну словно в воду опущенный; все ему не по нраву. Вот хоть я, чего уже не делаю, чтоб поразвеселить его, нашего батюшку, – ничто не в угоду; а уж трудов-то моих сколько!..

– Да, – прервал Всеслав, не будучи в силах скрывать долее своего отвращения, – что и говорить! И труды-то твои такие почетные! Диво только, что у тебя до сих пор голова цела, а плечам-то порядком, чай, достается.

Ключник нахмурил брови; румяные его щеки побелели от досады; он хотел что-то сказать, но Всеслав пустился вскачь по дороге и выехал в предместие.

– Ах ты молокосос! – вскричал Вышата, когда уверился, что княжеский отрок не может уже слышать слов его. – Смотри, пожалуй!.. Видишь какой прыткий!.. Добро ты, разбойник!.. Разве только не заведешься никогда невестою, а то узнаешь, каково обижать княжеского ключника Вышату. Э, да он говорил, что сегодня в полночь… Ну, так и есть!.. Чему быть, кроме свидания с какой ни есть красавицей!.. Постой же, вот мы тебя соследим, полуночник! И если твой сердечный дружок не отправится на житье в Предиславино, так пусть я захлебнусь первым глотком меда, который стану пить на твоей свадьбе!