Текст книги "Олег Табаков и его семнадцать мгновений"

«МХАТ в отечественном искусстве – особь статья. У него особая стилистика, система метафор, иносказаний. Чтобы не пускаться в заумные рассуждения по этому поводу, приведу лучше такой пример. Однажды Тарханов со своим братом разделись догола и легли возле номера Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой и, когда она вышла, загнусавили: мы подкидыши, мы подкидыши. Всю свою предыдущую жизнь я провел примерно в таком стиле: в постоянной готовности к экспромту. Очень этому способствовал коллектив «Современника», где розыгрышам не было конца краю. Одно мое хулиганство интеллигентнейший Миша Козаков даже описал в своей книге. В спектакле «Баллада о невеселом кабачке» он играл рассказчика и по ходу действия много рассуждал о любви, об одиночестве, состраивая при этом свои брови домиком. Со временем мне его эти рассуждения не то чтобы приелись, но потерялась острота их ощущений. И однажды, проходя мимо него (я играл горбуна, калеку и гомосека одновременно), тихо проговорил: «Такому рассказчику положен… за щеку». Что потом было! Миша учинил скандал, особенно упирая на то, что я директор и такое себе позволяю на сцене. Будучи по натуре человеком совестливым, я побожился при всех, что больше не произнесу ни слова. И сдержал обещание. На следующем спектакле, когда Мишка опять завел волынку про любовь и одиночество, я, проходя мимо, просто выпятил щеку языком. И все были в отпаде. Прекрасным нашим прикольщиком, конечно же, считался Женя Евстигнеев. В одном спектакле я играл страдания рефлексирующего москвича-десятиклассника, который уехал на комсомольскую стройку и там возвышенно влюбился в девушку с возвышенным именем Юнна. В один из моих душевных стрессов сученок Женька надел на себя нимб – две проволоки, а между ними тюль с блесточками – и, когда я к нему повернулся, он скрестил на груди руки, закатил глаза и томно проговорил: «Лелик – я Юнна». Но я ему, гаду, отомстил вскоре. Он играл такого батю – простого рабочего, который должен был своею грубою мозолистою рукой обласкать, обнадежить сопляка, прибывшего на стройку. И вот перед тем, как подать ему руку, я зачерпнул граммов этак 500 вазеличику! Хлюпанье от его «мозолистой» слышно было в последнем ряду! Когда он играл Голенищева-Кутузова в «Декабристах», то однажды запутался и вместо финальной реплики допроса: «Вы ответите за все и за всех», гневно выкрикнул: «Вы ответите за все и за свет!». Стоящий на допросе декабрист Витька Сергечев тихо добавил: «И за газ – тоже».

Хорошо запомнилась Табакову и роль в «Красном галстуке». Это в меру по тем временам драматическая история происходила в семье «зажравшегося» советского функционера. Олег играл зазнавшегося сынка-эгоиста. Его друга, бедного сироту Шуру Бадейкина, изображал уже упоминаемый Славка Нефедов. А еще активно действовала хорошая девочка, сестра эгоиста. Вот она с Бадейкиным по ходу действия перевоспитывали зазнайку. В конце спектакля Олег со Славкой стояли, как Герцен и Огарев на Воробьевых горах, и первый вещал: «Если я стану настоящим художником, знаете, какую картину напишу? На фоне голубого-голубого неба стоят два друга. Два комсомольца…» Тогда к «Герцену и Огареву» подходила сестра эгоиста, которую играла Эля Нодель, и добавляла: «Нет, лучше не два друга. А три. И третий друг – обязательно девушка. Комсомолка». Затем трио запевало песню:

 
«Кто в дружбу верит горячо
И рядом чувствует плечо,
Тот никогда не упадет,
В любой беде не пропадет.
А если и споткнется вдруг,
То встать ему поможет друг,
В любой беде надежный друг
Тебе протянет руку».
 

Иногда зал ребятам даже подпевал. Разве ж такое когда-либо забудется?

С особым успехом у молодогвардейцев шел спектакль Е.Шварца «Снежная королева». Табаков исполнял там роль сказочника. А Кая играл Игорь Негода. Спустя много лет его дочь Наталья исполнит главную роль в фильме «Маленькая Вера». А сам Игорь Александрович впоследствии станет режиссером.

«Артистическая деятельность» Олежки Табакова не ограничивалась лишь занятиями в драмкружке. Вместе с девочкой Ниной Бондаренко он еще вел детско-юношескую передачу на саратовском радио – что-то наподобие «Пионерской зорьки». Особенно ему запомнились выступления на панихиде в день похорон Сталина. Они читали стихи советских поэтов, приличествующие такому событию. Без пяти минут час читали. Некоторые люди падали в обморок. «А я же был готов радоваться его смерти. И не только не плакал, но блудливо и глумливо опускал глаза, выступая на сцене и доводя людей до потери чувств. Было упоение оттого, что мы так здорово читаем, что они брякаются. Говорят, вся страна победившего социализма рыдала в тот день, независимо от индивидуальной меры понимания истинного положения вещей. Я не рыдал точно. Но был по-особому взволнован. Идеология ведь действует на уровне подсознания. Разум тут бессилен, и всем правит истерия. Я всегда знал, что Сталин – диктатор, угнетающий душу русского, советского человека. Дядя Толя Пионтковский иногда мог, не смущаясь, сказать о нем что-то почти матерное. Однажды я понял, что мне нравится группа «Любэ» – как-то выделил ее из общего потока, когда услышал их песню со словами: «Первая проталина – похороны Сталина…». Удивился, как человек много моложе меня смог так похоже передать именно мои ощущения».

Чем еще занимался Олежка Табаков в «школьные годы чудесные»? Коммерцией. Как это ни странно и даже ни удивительно. Первый свой маленький бизнес Олежка наладил из продажи приложений к журналу «Красноармеец», ставшему впоследствии «Советским воином». Ежемесячник выпускал массовым тиражом иллюстрированные приложения: «Прекрасная дама» Алексея Толстого, «Переулок госпожи Лукреции» Проспера Мериме, «Озорник» Виктора Ардова. Малоформатные книжечки пользовались сумасшедшим успехом! Олег закупал впрок свежие издания. А когда тираж расходился, желающие приобрести новинку обращались к Табакову. Он отпускал им с наценкой. Не наглел, но всегда был при деньгах.

В самом конце 1947 года случилась денежная реформа: старые банкноты в течение недели подлежали обязательному обмену по курсу десять к одному – за червонец рупь давали. Олег не сразу сообразил, как действовать в непривычных финансовых обстоятельствах. А когда очухался, все товары из магазинов словно ветром сдуло. Отправился в аптеку и закупил несколько ящиков зубного порошка, щетки, хозяйственное мыла и… презервативы. Использовать их по назначению по малолетству «коммерсант» не мог. Поэтому находил резиновому изделию номер два вполне утилитарное применение. Наполнял их водой и сбрасывал под ноги прохожим. Тяга к коммерции с годами не исчезла, а только крепла.

* * *

Олега Павловича можно изредка увидеть на Новодевичьем кладбище. Там покоятся многие те, с кем он был близок: учитель Василий Топорков, наставник и друг Олег Ефремов, другие известные всей стране люди и которые ему лично не безразличны. Среди них – Никита Сергеевич Хрущев. Табаков его мало знает, хотя с ним и общался, но отдает должное этому партийному и государственному деятелю исходя из своей собственной системы координат. Мой герой вовсе не идеализирует знаменитого «кукурузника», который прославился среди прочего еще и тем, что стучал ботинком по трибуне ООН, но отдает ему должное. Поскольку небезосновательно полагает, что время выбрало именно Хрущева в качестве рупора определенных идей, за которыми последовала знаменитая оттепель. Табаков убежден: Хрущев проявил определенное мужество, чтобы избавить страну и общество от наследия Сталина. А как Олег Павлович относится к вождю народов, о том уже сказано. Табаков хорошо помнит, как бабушка, заслышав шум въезжавшего среди ночи во двор их дома автомобиля, вставала с кровати и шла к окну. Смотрела, в какую квартиру нагрянули незваные гости, за кем на сей раз приехали. В то время Олегу уже было семь лет и он кое-что соображал, а чего не понимал еще, то чувствовал по бабушкиному поведению, по разговорам взрослых, которые обычно прерывались, когда он появлялся в комнате. Чувствовал, как в воздухе незримо витало тревожное ожидание какой-то беды. Никто ведь не знал, кого завтра увезут в черном воронке или фургоне с надписью «Хлеб»…

После войны жизнь свела парня с Самуилом Клигманом, сыгравшим достаточно важную роль в его жизни. Самуил Борисович имел архитектурное образование, но душа его всегда была настроена на поэтический лад. Клигман был безответно и беззаветно влюблен в Марию Андреевну. Четко понимая, что никогда она не согласится выйти за него замуж, тем не менее всегда и во всем ей помогал. И в какое-то время просто стал еще одним членом семьи. Несколько не от мира сего, он мнил себя смелым и независимым человеком. По ночам слушал всякие «мутные» голоса, в частности – «Голос Америки». Регулярно покупал в гостинице «Астория» и читал газету «Британский союзник». Разумеется, его органы «взяли на карандаш» и со временем арестовали. Сам по себе Самуил Борисович – несколько наивный, но совершенно безвредный человек – не мог представлять буквально никакого интереса для органов. Но у них, наверное, был план по отлову шпионов или какое-то иное негласное распоряжение по лицам «определенной национальности». Короче, Самуилу Борисовичу сочинили такую страшную биографию врага народов, что казалось странным, как он до сих не ликвидировал товарища Сталина, целую группу других руководящих работников, включая партверхушку Саратова и области. Как от лидера заговорщиков от него требовали явки, пароли, адреса, заставляя под пытками оговорить Анатолия Андреевича Пионтковского, Марию Андреевну Березовскую и других его близких знакомцев, друзей. Сотрудникам органов, видимо, казалось, что из этого тщедушного еврейчика они смогут вить веревки, а уж заставить его «сколотить банду подлых врагов народа» принудят и подавно. Но не тут-то было. Клигман выдержал все издевательства и даже пытки, но никого не оговорил. Получил восемь лет лагерей и исчез из Саратова.

«Году в 54-м или 55-м, сейчас точно не скажу, я уже учился в Школе-студии МХАТ, в студенческую аудиторию номер четыре, где мы что-то репетировали, влетел Валька Гафт и заорал во все горло: «Лелик, твою мать! Ты тут кривляешься, а на улице тебя зэк ждет!» Я выбежал и у дверей «Артистического» кафе увидел Самуила Борисовича в ватных стеганых штанах и в черной телогрейке с не срезанной еще нашивкой на груди. Точь-в-точь, как потом описывали Шаламов и Солженицын. Клигман стоял и, видимо, мучительно сомневался, подойду я к нему или нет. Наверное, с минуту мы смотрели друг на друга, потом одновременно сделали шаг вперед, обнялись. Почему я плакал, объяснить могу: нервная система у актеров лабильная, изменчивая, а вот отчего слезы лились у Самуила Борисовича, ответить затрудняюсь. Позже мы время от времени встречались, продолжали общаться до самой смерти Клигмана в восемьдесят каком-то году».

* * *

Первыми друзьями Табакова были, конечно же, соратники по «Молодой гвардии» – Слава Нефедов и Миша Свердлов. Первый считался шалопаем, учился из рук вон плохо. А второй не только преуспевал в учебе, но и выполнял обязанности секретаря комсомольской организации. Первый затем стал артистом, окончил Щепкинское училище и в поте лица своего добывал кусок хлеба по городам и весям. Алкогольные грехи сильно мешали ему двигаться и развиваться. Миша закончил филфак, работал режиссером на Саратовском телевидении, снимал передачи в художественной редакции. Потом отбыл на землю обетованную к детям и там умер. С Мишкой и Славкой Олег, без преувеличения, впервые познал смысл и радость настоящей мужской дружбы. Позже ею Судьба тоже артиста не обижала, но святее уз того детского товарищества, кажется, уже не наблюдалось.

У пацанов имелись общие тайны. Они дружили с девочками из хореографического кружка. Первым туда проторил тропу Славик Нефедов, «завязав отношения» с Люсей Бычковой. А Олег познакомился с Ниной Кудряшовой. «Этой девочке я обязан многим: и постоянством, и верностью, и просто душевной полнотой. Высочайшая планка в отношениях с прекрасным полом, взятая в юности, не давала мне опускаться ниже на протяжении всей жизни. Я никогда не мог заниматься любовью, как это иногда делают некоторые – «а вот поехали сегодня туда-то». Один очень активный мой коллега не раз предлагал мне: «Давай рванем в малинник!». Не-ет. Не интересно мне это. Любовь всегда должна быть «с черемухой», как говорил мой папа. Если Господь или судьба одаривали меня чувством, так оно развивалось по всем законам влюбленности и всего ей сопутствующего. Я благодарен жизни за то, что график моих влюбленностей всегда был плотен, насыщен и регулярен. Почти как движение подмосковных электричек.

Три последних года средней школы были полнокровно-прекрасными благодаря в значительной степени девочке Нине. И благодаря моим друзьям. Когда Тузенбах говорит Ирине в «Трех сестрах»: «Впереди – длинный-длинный ряд дней, полных моей любви к вам», – я вижу свою юность в окружении друзей, исполненных любви друг к другу».

* * *

Задолго до окончания школы у Олега Табакова не существовало проблем с определением жизненного призвания. Педагог Сухостав придала юноше хороший исходный импульс для актерской профессии. А дальше все шло как бы само собой, по накатанной колее. Правда, к вступительным экзаменам Олег готовился тщательно. Кроме всего прочего, ему не давала покоя мысль: а вдруг все хлопоты знакомых окажутся тщетными, и московская профессура зарежет его на испытаниях. Такой вселенский позор пережить будет весьма затруднительно. Поэтому отчаянно готовил мелодраматический ура-репертуар. В самом Саратове его слушали Светлана Скворцова, заканчивавшая в том год Школу-студию МХАТ, и Лиля Толмачева, которая Школу-студию закончила и уже считалась одной из первых московских театральных звезд. А мама Лили – Маргарита Владимировна Кузнецова – была как раз классным руководителем у Табакова.

На самих вступительных экзаменах Олег читал большой отрывок из романа Злобина «Степан Разин». Сейчас вот я пишу эти строки и внутренне восторгаюсь своим героем. Слушайте, ведь этого мастера советской прозы – Степана Павловича Злобина (1903–1965) – не все нынешние литераторы сейчас вспомнят. Хотя он написал аж пять больших романов, среди которых наиболее известные: «Салават Юлаев», «Остров Буян», «Степан Разин». Меж тем Табаков именно Злобиным решил поразить столичных экзаменаторов. Он испытывал определенный кайф, когда патетически выкрикивал: «Сарынь на кичку!» При этом понятия не имея, что такое «сарынь», тем более, что такое «кичка». Но ведь и принимающим экзамены тоже наверняка будет затруднительно определиться с этой ветхой терминологией. Олег уже смолоду демонстрировал не абы какое понимание человеческой психологии.

Дальше в его репертуаре следовал приличный кусок из «Молодой гвардии»: «Мама, мама, я помню руки твои с того самого мгновения, как стал осознавать себя на свете. За лето их всегда покрывал загар, он был чуть-чуть темнее на жилочках. И как же я любил целовать тебя прямо в эти темные жилочки». При слове «жилочки» Олег страдательно смотрел на собственные худющие руки и даже великая Алла Константиновна Тарасова расчувствовалась. После молодогвардейского пафоса озвучивался не менее патриотический Константин Симонов: «Нет больше Родины, нет неба, нет хлеба, нет воды – все взято!» И наконец кода – окончание – фрагмент из повести Кассиля и Поляновского «Улица младшего сына». Там мальчик, решивший отправиться на бой с фашистами, подходит к окнам своего дома, видит, как мама что-то шьет, и горько рыдает. Ибо не может, не имеет права в такой ответственный момент даже поговорить с ней, любимой. Столь мощный патриотический заряд по определению должен был сработать и он сработал. Табакова приняли в Школу-студию МАХАТа.

Но тут никак нельзя упустить и такой момент. Не по годам мудрый и с детства сметливый Табаков помимо Школы-студии подал еще заявление на поступление в ГИТИС! И даже вез с собой (так, на всякий случай) рекомендательное письмо от второго мужа первой жены своего отца Петра Ивановича Тихонова, адресованное его брату, проректору ГИТИСа по административно-хозяйственной части. Правда, письмом тем воспользоваться юноша не смог. Тихонов пребывал вместе с студентами на уборке картошки. Тем не менее Табаков поступил и в ГИТИС, просто-таки очаровав его ректора доброго и гнусавого Матвея Алексеевича Горбунова. Который говорил молодому дарованию: «Олег, оставайся в ГИТИСе. Я буду тебя просто как сына содержать». Олег даже некоторое время колебался, но затем все же решительно ушел в Школу-студию. Тут многое сыграло свою определяющую роль. МХАТ и все, что с ним связано, Табаков уже в молодости полагал вершиной отечественной театральной пирамиды. Коллектив этот по праву считался и первым театром страны. Сказалось и то обстоятельство, что в годы войны театр находился в Саратове, играл в помещении Театра юного зрителя, и Олег видел его спектакли. Наконец, именно во МХАТе трудилась самая звездная, самая великолепная труппа того времени: народные артисты СССР Алла Тарасова, Ольга Андровская, Ангелина Степанова, Клавдия Еланская, Владимир Ершов, Борис Ливанов, Василий Топорков, Алексей Грибов, Василий Орлов, Михаил Яншин, Павел Массальский, Сергей Блинников, Марк Прудкин, народные артисты РСФСР Александр Комиссаров, Вера Попова, а также «молодая поросль»: Владлен Давыдов, Маргарита Анастасьева, Рита Юрьева, Алексей Покровский.

После сугубо профессиональных испытаний следовали экзамены из перечня обязательных. На сочинении Олег выбрал свободную тему: «СССР в борьбе за мир». Из-за пережитых волнений в голове у него наблюдался сумбур. Поэтому написал, что «исторический залп крейсера «Аврора» в 1918 году возвестил всему миру: на одной шестой части земного шара люди начали строить новую жизнь». Такая небрежность в отношении священной даты в глазах любого другого правоверного преподавателя выглядела бы кощунством. Но добрая преподавательница русского языка Крестова, отчеркнув и эту святотатственную ошибку, поставила «три с минусом». Кроме всего прочего, она уже знала, как знали то и другие преподаватели Школы-студии, что к ним поступило чудесное, просто-таки великолепное юное дарование из Саратова Олежик Табаков.

А сам он, как это ни покажется странным, никакой эйфории по поводу зачисления в прославленный вуз не испытывал. Более того, у Олега случилась необъяснимо жуткая депрессия. Вставал утром и ревел безо всякой на то прямой причины. Грешным делом думал, что сходит с ума. Меж тем его состояние представляло вполне естественную реакцией на случившиеся резкие перемены в жизни. Мальчишка-провинциал попал в новую для себя среду, в новый ритм жизни. Депрессия исчезла неожиданным, весьма трагическим образом. Вернувшись в Саратов после сдачи вступительных экзаменов, Олег узнал, что его лучший друг Славик Нефедов убил человека. Убил случайно, в случайной же уличной перепалке. Какой-то хулиган сорвал красивую кепку с головы Славика. Тот «дал сдачи», но попал в сонную артерию и смерть наступила мгновенно. Состоялся суд над теперь уже ставшим учащимся нефтяного техникума Нефедовым. На его защиту отчаянно встала Наталья Иосифовна Сухостав. И была столь горячо убедительна в доказательстве дикой случайности, что судьи дали Славику несколько лет условно. А депрессию у Олега как рукой сняло. Он понял раз и навсегда, что раскисать по поводу глупостей недостойно мужчины. И, сказать по правде, с тех далеких пор по настоящее время Олег Павлович никогда более не подвергался, не уступал депрессии. А беды случались с ним немалые. Чего стоит хотя бы инфаркт в двадцать девять лет. Он тогда лежал в палате на двоих. И вот сосед умирает. Это случилось в субботу, когда, кроме дежурного врача, все уже ушли, и тело некому было транспортировать в морг. Его смогли забрать из ванны, в которой он пролежал больше суток, только в ночь на понедельник. Какие чувства Табаков пережил в те времена, можно лишь догадываться. В другой раз Олег Павлович летел в Вену, где ставил спектакль «Крыша» с молодыми австрийскими артистами-дипломниками. Ближе к концу пути загорелся двигатель Ту-154. Когда самолет вынужденно приземлился в Варшаве, Табаков увидел обгоревший двигатель и понял: его Ангел-хранитель и на сей раз отвел беду.

* * *

Жизнь Табакова делится на две неравные части. До 18 лет он был провинциалом, а с 1953 года, с момента поступления в Школу-студию, стал москвичом. У меня есть рукопись книги «Нескучные мысли москвичей». Сейчас заглянул в нее и, к вящему своему удовольствию, убедился: среди более чем двухсот персонажей у Олега Павловича оказалось даже по объему больше всех тех самых нескучных мыслей. А все потому, что он не просто умеет говорить, словеса плести. Он может думать, мыслить и делать нужные выводы из того и другого. И я обязательно еще познакомлю своего читателя с «нескучными мыслями» Табакова. Ибо не мной сказано: кто правильно мыслит, тот верно пишет и справедливо живет…

Москва, известное дело, слезам не верит. По итогам вполне себе безграмотного сочинения, оцененного на тройку с минусом, первый семестр Олегу пришлось обитать вне студийного общежития и без стипендии. Помогала мама. Она стал еще больше работать по совместительству и посылала сыну пятьсот рублей – очень приличные деньги. Со второго семестра Олег подналег на учебу, заработал стипендию в четыреста пятьдесят рублей, а на выпускном курсе получил первый гонорар в кино, к чему мы еще вернемся, и уже маме стал посылать деньги. С жильем оказалось все гораздо сложнее. Саратовский первокурсник долго искал по Москве хоть какой-то угол, но ведь этим же самым занимались тысячи, если не десятки тысяч таких же, как он, юных растиньяков, пришедших покорять столицу. Помог случай. К тому времени сестра Мирра вышла замуж. У ее супруга был друг Володя Ананьин, снимавший угол в огромной квартире по Большому Харитоньевскому переулку. Там Олег прожил полгода. В ста метрах от угольного подвала, который через двадцать пять лет станет знаменитой «Табакеркой».

Весьма характерно, примечательно да и просто интересно то сермяжное обстоятельство, кто еще вместе с Табаковым штурмовал в послесталинское время театральные премудрости, кто с ним на пару, впереди или после него, грыз знаменитую систему Станиславского. Так вот, перед вами, читатель, лишь некоторые его однокурсники. Галина Барышева, впоследствии ставшая ведущим преподавателем Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии. Майя Менглет – дочь знаменитых Георгия Менглета и Валентины Королевой. Впрочем, и сама знаменитая не менее. Это она, первая красавица курса, сыграла Тоню из фильма «Дело было в Пенькове». Валентина Левенталь, долгое время игравшая в БДТ, Витя Рухманов – артист Театра сатиры, Игорь Задерей, работавший в Новосибирске, Валентина Кузнецова, руководившая культурным фронтом в Севастополе, Эмиль Лотяну, переведенный после второго курса во ВГИК и ставший затем известным режиссером, Анатолий Кириллов, работавший в Театре имени Ленсовета и в театре Комедии имени Акимова. Ну и, наконец, смешливый уроженец Матросской Тишины Валентин Гафт, ставший первым другом Табакова. Они были действительно не разлей вода. Единственное, что на какое-то время омрачило их братские отношения – совместная влюбленность в Майю Менглет. Люто соперничали. Хорошо, что без крови.

Самым старшим на курсе был Женя Урбанский. Выходец из городка Инта, что на Крайнем Севере, он перед Школой-студией успел поучиться в Горном институте. Вместе с женой он жил в отдельно снимаемой квартире и являл собой поразительный пример джентльменства в отношениях с женским полом. Конечно, его призвание – социальный герой, к слову сказать, едва ли не самая сложная исполнительская стезя. Однако на многочисленных вечеринках Женя читал Маяковского: нежно, лирично и одновременно истово. А еще здорово играл на гитаре и на второй голос всегда приглашал Табакова. Дуэтом они пели «Давно мы дома не были…», «Огней так много золотых на улицах Саратова» и многое другое. Успех имел оглушительный.

* * *

Повествовать дальше о тех, кто еще учился параллельно с Табаковым в Школе-студии МХАТа, придется исключительно телеграфно – плотность звездных имен просто зашкаливает. Надеюсь, читатель простит мне сию вербальную неуклюжесть. Потому как звездами однокашники станут лишь многие годы спустя. А тогда они были просто молодыми, задорными девчонками и парнями. Разумеется, мечтали о славе. Но кто в юности о ней не грезит. Итак, перечисляю соратников Олега Павловича по главному театральному вузу страны: Михаил Зимин, Леонид Губанов, Лев Дуров, Леонид Броневой, Галина Волчек, Олег Басилашвили, Евгений Евстигнеев, Татьяна Доронина. Все они станут впоследствии народными артистами СССР. Народными артистами РСФСР и России будут Олег Анофриев, Светлана Мизери, Людмила Иванова, Ирина Скобцева, Игорь Кваша, Виктор Сергачев, Михаил Козаков.

Ближе всех Табаков сошелся с Евстигнеевым. Тот был старше чуть ли на девять лет. До вуза успел поработать на сцене Владимирского областного театра. И уже в студенческих этюдах демонстрировал незаурядное мастерство. Свободный и раскованный в своих интересах, Евстигнеев играл в джазе, хорошо владел гитарой. Словом, он являлся для Олега по-настоящему страшим, но очень близким товарищем. «Мы с Женей жили в одной комнате общежития Школы-студии МХАТа. Носили одинаковые черные трусы. А когда сдавали их стирать – оставались голыми. То есть и знали мы друг друга голыми. Высокая степень понимания была между нами».

В общежитии по улице Трифоновской Табаков поселился в самом начале второго семестра. Тогда же ему также впервые начислили и стипендию. И с того момента юноша осознал себя настоящим студентом. Плюс – москвичом со всеми вытекающими отсюда последствиями. В комнате общаги под громким названием «Трифопага» проживали: Боря Никифоров, Игорь Налетов, Коля Сивченко и Володя Поболь. Трифопага слыла товариществом радостным и совестливым. Олег Павлович сколь ни силится, не может вспомнить хотя бы одну крупную ссору той поры. Просто удивительно, как они друг с другом ладили. По выходным готовили свекольник или другую какую-нибудь жидкую похлебку. Сметали ее за день. Чаще всего варили пельмени. Табакову периодически приходили посылки из Саратова. И он не успевал глазом моргнуть, как Толя Кириллов их моментально оприходовал. На всякие упреки отвечал стандартно: «Не волнуйся, старичок, со стипешки компенсирую тебе большой плиткой шоколада». И ведь вправду компенсировал! Как было на него обижаться.

Однако случалось и голодать. Не до потери пульса, конечно, но все равно Олег Павлович вспоминает о тех временах, как об очень веселых. Но и скудных. Приходилось тогда всей компанией отправляться на Рижский вокзал и разгружать там вагоны со всякими съестными продуктами. Зато двойная польза наблюдалась: и деньга подваливала, и подкармливались на шармачок. Выглядели все неизменно ухоженными. Комендант их общежития всего за рубль стирала бельишко, рубашки и гладила их. Поэтому ходили «школяры» по столичным театрам очень даже в приличном виде. Табакова больше всего привлекал МХАТ, а в нем такие удивительные спектакли, как «Плоды просвещения», «Осенний сад», «На дне», «Три сестры», «Идеальный муж», «Школа злословия». Юноша смотрел их по многу раз, благо бесплатно, по студенческому билету. Смотрел и постигал азы профессионального образования – как это все следует делать на сцене. Не просто выполнять свои обязанности, очерченные ролью, а всякий раз стремиться превзойти себя, взобраться на вершину постижения пусть и маленькой роли, но так, как никто до тебя ее не постигал.

«Культура маленькой роли сейчас исчезает, если не сказать больше. А ведь были мастера и я их видел по многу раз. Борис Петкер – часовщик в «Кремлевских курантах», или Дмитрий Орлов – снабженец Моченых в спектакле «За власть Советов». Комиссаров в роли Коко из «Плодов просвещения». Варвара Николаевна Рыжова, Сашин-Никольский, блиставшие в эпизодических ролях в Малом театре. Небольшой объем роли вовсе не подразумевает отсутствие таланта. Скорее наоборот. Я до сих пор помню много раз слышанные в детстве радиозаписи Орлова, читавшего «Василия Теркина» и «Конька-Горбунка». Они поразили меня настолько, что спустя тридцать лет я сам прочитал эти поэмы и на телевидении, и на радио. Орлов вообще слыл переводчиком изумительных литературных произведений на язык чувственный, эмоциональный. Я внимал ему, и слезы сменяли смех, а смех – слезы. Он умел совмещать забавное и трагическое, высекая из моей слушательской души искры сопереживания, сочувствия, даже созвучия. Льщу себя надеждой, что и сам бываю достаточно разнообразен в оттенках и интонациях русского языка. Но возникло это умение не само по себе, а было передано, вложено мастерами художественного слова, первым из которых оказался Дмитрий Николаевич Орлов».

Самым громким театральным событием сезона 1953–1954 годов для первокурсника Табакова стал приезд в Москву «Комеди Франсез» – небывалое явление, ставшее одним из ярчайших симптомов нового времени, наступающей так называемой «оттепели». Вещи, показанные «Комеди Франсез», явились для Олега, всецело воспитанного на отечественных традициях, чем-то небывалым, прорывным. Его поразило само существование иной культуры, развивающейся совсем в иных парадигмах, нежели отечественная тех времен. Французы демонстрировала теорию Коклена (французский теоретик театра) на практике, показывая свое «искусство представления», где особое внимание уделялось технологическим приемам. Олег с восторгом внимал тому, как им удавалось на одном дыхании произносить огромные поэтические тексты. Какая восхитительная подчеркнутая пластика и свобода владения ею! Наверное, и поэтому, чтобы попасть в Малый театр на «Комеди Франсез», люди ломали двери. Табаков это видел и, если совсем откровенно, то даже немного завидовал. На отечественные спектакли подобного ажиотажа никогда или почти никогда не наблюдалось. Уже тогда он стал смутно размышлять о том, что отечественный театр требует пусть не революции – нет, но изменений коренных и существенных. И он уж точно был не одинок в тех своих внутренних терзаниях. Ведь пройдет совсем немного времени – каких-то три с лишним года, и в Москве в тяжких родовых муках станет возникать «Современник». Впрочем, мы сильно забегаем наперед…

Если же немного продолжить разговор о влиянии французов на юные души мхатовских студентов, то оно, прежде всего из-за языкового барьера, было все-таки опосредованным. Потрясало другое – отточенность ремесла, виртуозное владение им. Особенно в этом смысле Олега взволновал спектакль, состоящий как бы из двух частей: «Сид» Корнеля и «Рыжик» Ренара. В «Сиде» был эпизод, когда Андрэ Фалькон спускался по снежно-белой лестнице, в красных сапогах и в белом колете. Глядя на подобное сценическое чудо, оставалось лишь молить Бога, чтобы когда-нибудь Он и тебя сподобил спуститься вот в таких сапогах по такой лестнице.