Текст книги "Алексей Баталов. Жизнь. Игра. Трагедия"

Провинция по имени Бугульма

 
Я в гарнизонном клубе за Карпатами
читал об отступлении, читал
о том, как над убитыми солдатами
не ангел смерти, а комбат рыдал.
 
 
И слушали меня, как только слушают
друг друга люди взвода одного.
И я почувствовал, как между душами
сверкнула искра слова моего.
 
 
У каждого поэта есть провинция.
Она ему ошибки и грехи,
все мелкие обиды и провинности
прощает за правдивые стихи.
 
 
И у меня есть тоже неизменная,
на карту не внесенная, одна,
суровая моя и откровенная,
далекая провинция – Война…
 

Вспомнилось это известное стихотворение Семена Гудзенко лишь потому, что я всегда был убежден: третья строфа – «У каждого поэта есть провинция» – относится не только и не столько к тем, кто сочиняет стихи. Любой творец, а всякий лицедей в особенности, подпадает под эту императивную истину. Ибо поэтически сформулированная провинция на самом деле есть некая творческая среда; такое место, где трудно постижимое сочетание объективных и субъективных обстоятельств сказывается в дальнейшем на всей жизни творца. И сказывается самым решительным образом. Человек, побывавший в собственной провинции – долго или коротко, это уже зависит от каждого отдельно взятого индивидуума, – получает там некий творческий заряд, посыл, вдохновение, которого затем хватает ему до гробовой доски. Можно сказать и по-другому. Тот, кому посчастливилось обрести в молодости или даже в зрелости собственную провинцию, творческую Ойкумену, уже никогда не предаст самое себя, свою, Богом предназначенную планиду. Именно так случилось и с Алексеем Баталовым.

Читатель уже успел убедиться в том, что он родился в семье артистов, рос и формировался в потрясающей артистической среде. И по логике вещей, у него как бы не существовало иного пути, кроме как на сцену. А не факт еще. Младшие его братья Михаил и Борис шагали по той же стезе. Однако первый вообще ушел в противоположную сторону от лицедейства, а второй хоть и пытался всю жизнь овладеть артистической профессией, да так у него ничего и не получилось. Лишь Алексей Баталов стал в итоге выдающимся, гениальным русским актером. И вот на сей счет его собственное признание, такое важное в канве нашего разговора: «Как артист, я родился в Бугульме. Так уж вышло, что все первые, самые яркие и верные впечатления о театре мне подарили полные лишений и горя военные годы. Именно в Бугульме случились события, которые и определили по сегодня мою жизнь. Работа собранной вновь труппы начиналась не на театральной сцене. Театр был открыт позже, его здание не отапливалось, а первые выступления проходили при свете керосиновых ламп. Репетиции же проводились в комнате, где жили мы с мамой. Именно тогда родился новый театральный жанр военных фельетонов, которые пользовались большим успехом. А еще я выступал в госпиталях. В Бугульме были потрясающие врачи. И привозили туда очень много тяжелораненых. Вот они лежали, большинство в окровавленных бинтах. А мы играли им спектакль. Тогда мне впервые пришло понимание великой и глубокой истины: вот они все где-то далеко от Бугульмы воевали, кровь свою проливали, чтобы я, и братья мои, и мама могли жить. Там же, в Бугульминском театре, впервые в жизни я получил зарплату. Как говорится, натурой – зерном пшеницы. Мне заплатили как помощнику машиниста сцены. Позже я все-таки вышел в роли, кстати говоря, «кушать подано!». Вот прямо классически это случилось! Слова моей роли были такими. Постепенно бугульминская труппа набирала силу, и на сцене шли уже не только отрывки из спектаклей. Под руководством моей мамы, Нины Антоновны Ольшевской, именно в это время были поставлены «Без вины виноватые», «Лес», «Поздняя любовь», «Светит, да не греет», «Последняя жертва» и «На бойком месте» А. Островского, «Коварство и любовь» Ф. Шиллера, «Васса Железнова» М. Горького. Мама опять-таки режиссировала постановки таких востребованных в военное время спектаклей, как «Русский вопрос» и «Русские люди» К. Симонова, «Нашествие» Л. Леонова, «Разлом» Б. Лавренева. Мама пропадала в театре день и ночь. Она и руководила, и играла! А тут еще мы, трое детей: мне – четырнадцатый год, брату Мише – четыре года, а самому маленькому, Борьке, – два годика. Однажды прямо на сцене мама сознание потеряла. От банального недоедания. От себя отрывала, чтобы мы не умерли с голодухи. Хотя, видит Бог, театру нашему бугульминцы в те поры помогали, кто чем мог. Мясокомбинат снабжал театр пусть и не первосортными вырезками, но каким-никаким все же мясом. Его раздавали всем работникам театра по маленькому кусочку. И свой кусочек я тоже получал. Из других продовольственных складов к нам поступали приходящие в негодность мешки из грубой ткани. Их я порол, чинил, а потом расписывал под нужные декорации. И сегодня я по-прежнему с особыми чувствами вспоминаю ставшую родной мне Бугульму. Много лишений и горя я там пережил. Но там же впервые отчетливо осознал: буду актером во что бы то ни стало. Пока бьется мое сердце, Бугульма в нем». (Из выступления А. В. Баталова, посвященного 70-летию Бугульминского русского театра.)

* * *

В самом начале Великой Отечественной войны Виктор Ардов был призван на службу корреспондентом в военную газету. Владимир Баталов в числе самых первых артистов-мхатовцев записался в Народное ополчение. Нина Ольшевская с тремя детьми вынуждена была отправиться в эвакуацию. Сначала пароходом они добрались до Казани. Но пробыли там недолго. Город оказался переполненным сотрудниками эвакуированных научных и культурных учреждений. Достаточно сказать, что в Казани размещался Президиум Академии наук СССР.

Нина Антоновна перебралась с детьми в Бугульму, один из старейших городов Татарстана. Через него исстари проходили пути из Уфы и Оренбурга в Казань. Здесь действовали три ежегодные ярмарки, из которых Воздвиженская, проходившая с 14 по 26 сентября, являлась одной из крупнейших по обороту в Приуралье. На ярмарках продавали лошадей, рогатый скот, сырые кожи, бухарские товары, чай, верблюжье сукно, кожаные изделия. К началу войны в городе насчитывалось 30 тысяч населения. Работали две больницы, три учебных заведения и 40 мелких предприятий (гончарный, кирпичный заводы, кондитерская фабрика, маслобойня и другие). Но самое главное, в Бугульме действовал русский драматический театр, один из старейших в Закамье. Официальная дата его образования – 1935 год. Однако, судя по архивным документам, первая театральная труппа появилась в Бугульме еще в 1899 году: «Бугульминский Уездный комитет на деньги, выделенные губернским комитетом попечительства и народной трезвости, приобрел за 1300 рублей и построил за один год Народный дом. В доме имелся театральный зал на 350 зрителей. В 1898 году в зале выступал в основном городской хор певчих, из 50 человек, регента Чернова. В январе – марте 1899 года все заботы комитета были сосредоточены на устройстве городского театра-чайной. Самарский губернатор выделил 1000 рублей на приобретение мебели, костюмов, реквизита. На протяжении года ставилось не менее 12 спектаклей, в том числе «Ревизор» Н. Гоголя, опера «Жизнь за царя» («Иван Сусанин») М. Глинки. При театре работала чайная, которая на лето переносилась в городской сад. Была сформирована театральная библиотека».

Вот этот театр и возглавила в самый тяжелый период Нина Антоновна Ольшевская – актриса Театра Красной Армии, ученица К. С. Станиславского. В начале лета 1941 года бугульминская труппа готовилась к торжественному закрытию шестого театрального сезона. По городу были расклеены яркие афиши, извещавшие о дне и часе этого замечательного события, а актеры собирали чемоданы, радуясь предстоящим летним гастролям. Но грянула война. Весь мужской состав труппы призвали в действующую армию. Театр формально не закрылся, а словно застыл в ожидании. И с появлением в нем Ольшанской вновь ожил. Труппа пополнилась новыми актерами, эвакуированными в Бугульму из ряда столичных театров. На помощь Ольшанской пришли А. Струнина, П. Джапаридзе.

Но все это произошло лишь зимой 1942 года. А пока что Нину Антоновну с детьми поселили в крестьянской избе – в городе преобладали именно такие, сельские строения. Во дворе стоял большой сарай с коровой. Хозяева выделили для эвакуированных «красную», лучшую половину дома. Благодарная мама строго-настрого наказала детям ни в чем не надоедать хозяевам, не беспокоить их никакими просьбами. Собственно, все эти наставления относились к одному Алешке. Он с некоторых пор стал за главу семьи. На первых порах семья сильно голодала. Нина Антоновна вынуждена была продать всю свою приличную одежду, все украшения. Денег этих хватило ненадолго. Дороговизна на базаре была неслыханной. Тогда актриса решила зарабатывать на хлеб своей профессией. Разыскала в городе таких же, как сама, эвакуированных актеров и даже приличного пианиста нашла. Стали они выступать в местном госпитале: по палатам, в столовой. Читали раненым стихи, пели песни, иногда устраивали маленькие сценки. Денег актерам, разумеется, никто не платил, а благодарили едой с кухни.

Слух о самодеятельной театральной труппе долетел до городского руководства. Ольшанскую позвали в горсовет и предложили возглавить местный театр. Но при этом поставили жесткое условие: в течение нескольких недель подготовить спектакль на свое усмотрение. Нина Антоновна согласилась. Ценой неимоверных усилий она сумела выстроить и сыграть на сцене местного театра пьесу «Русские люди» Константина Симонова. И уже на следующий день после премьеры Ольшанскую утвердили художественным руководителем вновь создаваемой труппы. Пользуясь своим служебным положением, мама Алешки официально зачислила его на должность помощника рабочего сцены. Конечно, нарушался КЗоТ и прочие советские законы, запрещающие использование детского труда. Но кто в то жестокое время смотрел на законы…

Алешка получил хлебную карточку служащего. В его обязанности входило заливать керосин в лампы на случай выключения света по воздушной тревоге. Расставлять те лампы на авансцене и по стенам зрительного зала. За открытие и закрытие занавеса тоже отвечал четырнадцатилетний юнец, ставший в одночасье взрослым работником. Начальником Алешки был единственный рабочий сцены, Иван Степанович. (К сожалению, фамилия его не сохранилась в памяти актера Баталова.) У мужика из-за полученной в юности травмы не сгибалась нога, иначе бы его призвали в армию. К своему юному помощнику Иван Степанович относился почти по-отечески. Делился с мальцом всем, включая и табак. Повторял, что вдругорядь, конечно бы, не разрешил пацану курить. «Но коли ты, Алешка, на такой работе, то перекур для нас с тобой – святое дело».

Помимо непосредственно театральных забот на плечи юноши взвалились еще и обязанности на лошади привозить в театр реквизит, различные материалы, продукты питания. Алешка научился запрягать лошадь в телегу или в сани. Летом выгонял ее пастись в ночное. Зимой всегда колол дрова для семьи и для шести печей театра. Словом, выполнял парень столь замысловатые и многотрудные работы, о которых ему, городскому жителю, в иные времена и слышать бы не пришлось. Война заставила его и взрослеть не по годам, и трудиться отнюдь не по-детски. По правде говоря, Алексей попросту разрывался между домом и семьей. И с одной стороны, эти военные, бугульминские трудности несказанно закалили парня, а с другой… За время пребывания в Бугульме юный работник местного тетра практически забросил учебу. И этот «недобор» фундаментальных, базовых знаний, которые даются исключительно в школе, чрезвычайно требовательный к себе Баталов, по его собственному признанию, всю жизнь потом ощущал. Он часто при воспоминаниях о прожитом и пережитом повторял скептические слова отчима «папы Вити», сказавшего однажды: «У тебя, Алешка, образование, как белье – нижнее».

На самом деле работящий, да что там изобретать какие-то фигуры, – истинный трудоголик Алексей Владимирович всю жизнь упорно и неустанно занимался самообразованием. Это не предположение, а самые что ни на есть точные сведения, которые я, как автор, черпаю из неопровержимых документальных источников. Баталов глубоко и всесторонне проштудировал всю русскую классику и основные, значимые произведения классики зарубежной. Есть писатели (Пушкин, Лермонтов, Толстой, Гоголь, да те же поэты Серебряного века), которых артист знал в совершенстве. Чехова, к чему мы еще непременно вернемся, он читал и постоянно перечитывал на протяжении всей жизни, полагая его «одним из самых великих русских писателей». Но при всем том, повторюсь, всегда сожалел, что в юности не учился в школе как следует.

* * *

Долгое время в Бугульминском театре специально для детей шел один-единственный спектакль: «Три апельсина» по сказке Карло Гоцци. Алексей испытывал несказанное наслаждение и самим представлением, и особенно публикой. Многие годы спустя признавался: «Нигде и никогда потом я не чувствовал себя таким взрослым и нужным человеком, как в тот момент, когда, пройдя через набитое ребятами фойе, я хозяйским жестом отворял служебную дверцу кулис и скрывался, именно скрывался за ней, ощущая всей спиной горящие, завистливые взоры своих сверстников».

Строгая и чрезвычайно требовательная во всем, что касалось театра, мама долго и упорно не выпускала на сцену Алешу. Принципиально. До спектакля и после него пацан пахал на подмостках, как папа Карло. Но как только начиналось действо, Алешкин номер становился шестым сбоку. Все, что происходит на сцене – это не твое. Туда соваться не моги. Даже в качестве статиста с теми самыми легендарными словами: «Кушать подано». Насчет этого мама постоянно твердила: «Сынок, игра на сцене – это тебе не игрушки». А ему жуть как хотелось самому принимать участие во всем, что происходило перед зрителями. Все устремления его юной души, все помыслы вращались вокруг немногочисленных пока спектаклей. Он знал реплики каждого из героев наперечет. Он вникал в таинства и хитросплетения всех мизансцен, доказав это однажды более чем красноречиво. В «Трех апельсинах» существовал как бы кульминационный момент, когда заколдованная героиня, наконец освобожденная героем, предстает перед зрителями. Но она должна была появляться именно из разрубленного героем апельсина. Этот громадный фанерный южный фрукт каждый раз ставили в глубину задней кулисы. За ним, согнувшись в три погибели, пряталась актриса. «Разрубить» апельсин значило кому-то из актеров или рабочих сцены открыть специальные замки, выпустить героиню и при этом исхитриться удержать деревянные половинки фрукта. Операция эта всякий раз доставляла головную боль и режиссеру, и актерам. Ее-то капитально и рационализировал Алешка Баталов. Сделав нехитрые расчеты, он понял, что к апельсиновым «долям» можно приделать специальные рейки и ими управлять «рубкой апельсина» и выходом из него героини. Оставаясь при этом невидимым для зрителей.

А дальше воспоминания самого театрального Алешки-Кулибина: «И вот началась картина с апельсином. Я занял свое место за задником. Там, прижавшись щекой к полу, я мог одним глазом наблюдать снизу за тем, что происходит на сцене. Хотя в поле моего зрения виднелись только ноги артистов да черный провал зрительного зала. Десятки раз на репетициях я точно так же смотрел из-под задника, спокойно дожидаясь своей реплики, а тут, как только я увидел зал, меня вдруг охватило страшно волнение. Я чувствовал, что темнота – это маленькие или такие, как я сам, зрители, глаза которых, все до единого, обращены именно в мою сторону. Разумеется, они не знают, что сказочный, чудовищно огненно-рыжий апельсин (другой краски у меня просто не оказалось) – это я сам и есть. Но для них ведь меня нет, а есть лишь этот бутафорский шар, от которого все сидящие в зале ждут чего-то невероятного, ждут чуда. И я им это чудо вот сейчас явлю. Это были минуты «упоения в бою»!

За время репетиций я невольно выучил наизусть весь текст этой картины и запомнил все мельчайшие подробности мизансцены. На спектакле вроде бы ничего и не изменилось, но теперь каждая произнесенная актерами реплика вдруг приобрела для меня совершенно иное, дивное звучание. Как будто я сам произносил те сказочные слова и проигрывал все, что надлежало переживать исполнителям. Казалось, что сейчас на сцене все происходит взаправду, а я, хотя и знаю наперед весь ход событий, почему-то всем существом стремлюсь помочь героям. Но вот последний миг, последний шанс, последнее усилие, и теперь нужно только «разрубить» апельсин. Через щелку я вижу, как ноги принца повернулись в мою сторону. Я вцепился в деревянные рейки вспотевшими от волнения ладонями. От затянувшегося переживания я совершенно упустил из виду, что кроме меня и фанерного шара есть еще актриса, как и я, прячущаяся от зрителей актриса. А герой приближается к апельсину. Словно хиромант, я чувствую энергетический поток из зрительного зала, который мощно воздействует на мою фанерную игрушку. Звучит реплика. За ней – удар деревянной шпаги. Я открываю створки. Какой-то миг – секунды две – в зале абсолютная, звенящая тишина. А потом – грохот, овации, крики. Ясное дело, что это эмоции зала по случаю появления героини. Все уже случилось, роль моя окончена. Но чувство восторга пережитым существует как бы отдельно от меня. И я задыхаюсь от распирающих чувств собственного восторга, и сердце мое колотится от радости сопричастия театральному чуду, которое невозможно в отрыве от этой замечательной сцены. Все мое смятенное существо, все мои нервы, вопреки рассудку, жадно ловят ликующий треск зала, все без остатка отдавая мне одному. И кажется, без меня героиню никто бы никогда не освободил. Отзвук тех давних, бугульминских аплодисментов я пронес через всю свою жизнь».

Не знаю, читатель, как вам, а вот меня всякий раз дрожь пронимает, когда перечитываю подобные воспоминания Баталова. И понимаю, что человек этот имел в какой-то из своих замысловатых хромосом истинно театральный ген. И невероятно тяжелая жизнь его, вернее то, что мы зовем Судьбой, проводила его по самым извивистым и заковыристым тропам, оттачивая, закаляя и наращивая тот ген. Так формировался великий, гениальный русский актер Баталов.

* * *

Когда Алексей с матерью поздно ночью после очередного спектакля возвращались домой и садились чаевничать при свете тусклой керосиновой лампы, сын донимал ее просьбами разрешить ему играть на сцене. И всякий раз получал когда мягкий, а когда и жесткий «отлуп». Выходил расстроенный в сени и, таясь, долго курил там от досады. Мамина перестраховка была ему непонятной. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Однажды шел спектакль Александра Островского «Последняя жертва». Нина Антоновна исполняла там роль вдовы Юлии Павловны Тугиной. А сын ее, как всегда, стоял на своем месте у занавеса. И вдруг мама, не договорив фразу, упала на стол, а потом медленно сползла на пол. К ней бросились все, кто был на сцене, включая испуганного сына. Зал зашумел. На сцену взобрался случайно оказавшийся на представлении врач местного госпиталя, сразу определивший: это – голодный обморок. Естественно, спектакль отменили. Дали его затем в выходной для театра день. Пришли зрители, у которых были билеты на прерванный спектакль, но еще больше тех, кто прослышал о голодном обмороке ведущей актрисы и режиссера. Яблоку негде было упасть – самая точная характеристика того зала. Актеры тоже чувствовали некую возбужденность и потому, наверное, упросили Нину Антоновну дать «добро» на «дебют» ее сына. И она согласилась. Алешка вышел на сцену как настоящий актер в роли лакея Прибыткова – Василия. Причем он играл вроде как бы и главного лакея. В спектакле действовали еще клубские лакеи Сакердон и Сергей. Но, как ни странно, особого восторга от воплощения мечты юный актер не испытал. Он банальным образом «перегорел», мучительно долго ожидая роли.

Зато, если так можно выразиться, режиссерский свой дебют запомнил на всю оставшуюся жизнь. Вот как вспоминал о нем: «В нашей труппе наиболее близким мне по возрасту был молодой актер Толя Ротенштейн. Я всюду таскался за ним хвостом и при всяком удобном случае давал ему дружеские, как мне казалось, «ценные» советы. Толя терпел мою назойливость. Более того, даже поощрял во мне всякие начинания на тему театральной жизни. Возможно, и потому, что во время спектаклей с его участием я верно служил сцене и ему. Толины роли, его успех и самостоятельность были предметом моей тайной зависти, к его работам я относился особенно ревностно и внимательно. В одном из сатирических скетчей Толя играл пьяного немца, которого партизаны захватили ночью врасплох. Самое смешное было в финале, когда немец мечется в темноте, отыскивая выход. На сцене из этой пантомимы получался целый номер, вызывавший аплодисменты, а в госпиталях, на дневных представлениях многое терялось. Площадка всегда маленькая, вместо лавки – два стула, окон, дверей нет, и все выходит как-то куце, скомканно, совершенно не смешно. Ну и прием у зрителей, конечно, хуже. И хотя я выходил в массовке партизан лишь под занавес, но номер полагал своим, его прием у зрителя волновал меня по-настоящему. Что только я не таскал с собой на эти концерты, чтобы спасти успех: и штору от окна, и ведра, и чайники, и всякие автоматы. Ничего не помогало: финал терялся и бледнел, хоть умри. А я просто физически ощущал, что под занавес зритель должен смеяться. Толя со мной соглашался, но и только. И вот однажды во время очередного представления меня вдруг осенило! Много времени спустя я понял, что то было мое режиссерское прозрение. Я вдруг вспомнил сказку Зощенко, а в ней штанину – и долгожданное решение было найдено! Толя согласился попробовать осуществить мой великий замысел. На следующем концерте, где-то в столовой у раздаточного окна, на тех же двух стульях мы снова играли скетч. Но теперь немец совал спросонья две ноги в одну штанину. Совал, терял равновесие, прыгал, падал, вставал – это было то, что надо. Хохотали раненые, хохотали медсестры, смеялись даже усталые и всегда серьезные врачи. А окрыленный Толя уже развивал мою находку: совал во вторую штанину руку, но резко ее отдергивал, словно там мышь или что-то пострашнее. Я смотрел действо со стороны и понимал: все к месту, все в радость. За те секунды перед выходом в бессловесной роли партизана там, в столовой, я вкусил всю сладость режиссерского ремесла. Я лопался от гордости за свою первую и, наверное, самую радостную в жизни режиссерскую постановку. И вот теперь думаю, как все это объяснить, если хоть на мгновение отвлечься от того далекого времени? Ведь положа руку на сердце, сто раз забыл бы я нашу наивную клоунаду и ничего даже близкого той сценической радости не испытал бы, случись это не там и не тогда, потому что все охватившие нас, исполнителей, чувства, все значение удачи, вся сила успеха были заключены в том, что, распахнув души, в тесной столовой смеялись искалеченные, но не сломленные солдаты России, смеялись над врагом, который в тот день был сильнее, богаче и счастливее, чем они, смеялись и до звона в окнах хлопали нам, полуголодным эвакуированным мальчишкам, у которых не было ни имени, ни умения, ни приличных костюмов, ничего, кроме святого желания хоть как-то послужить им в этот тяжелый час».

Вот в этом сокровенном признании и видится мне все величие, повторюсь, гениального русского актера Баталова. Он никогда не отделял себя от народа, всегда был его частью в бедах и радостях последнего. В самом страшном сне не могу себе представить, чтобы Алексей Владимирович когда-нибудь говорил: «Эта жалкая страна, этот забитый народ».

Сам Баталов был настоящим патриотом великой России, что бы потом ни говорили и ни писали о нем вечно озлобленные отечественные либералы, как бы ни пытались задним числом пристегнуть его к своим жиденьким рядам. Гулливер от культуры, он по определению не мог шагать в одном строю с жалкими карликами, постоянно пляшущими под дудочку из Вашингтонского обкома партии. Да, у него имелось множество причин не любить ушедшую в небытие советскую власть. Хотя бы из-за того, что три его близких родственника были репрессированы по печально знаменитой 58-й статье. Никогда серьезно не занимавшийся изучением сложнейшего послереволюционного периода советской страны, артист и воспринимал его в простейшем линейном измерении: тиран Сталин уничтожал советскую интеллигенцию, в том числе и его родственников. Эту болячку артиста постоянно и раздирали разные корыстолюбивые доброхоты. Помнится, после смерти Баталова некоторые «либерасты»-злопыхатели – другими они быть не могут по определению – писали, словно повинуясь чьей-то дирижерской палочке о том, что Баталов-де – потомственный дворянин, антисоветчик, внук врагов народа, интеллектуал, воспитанный в семье насмешливых вольнодумцев, с детства понимавший, кто для власти свой, а кто чужой, и сам был чужим, всю свою творческую жизнь живший ей «вопреки». Мол, он никогда не был ни комсомольцем, ни коммунистом. Отказался играть роль Ленина. Отказался подписать письмо в поддержку вторжения советских войск в Чехословакию. Отказался читать на советском радио «Малую Землю» Брежнева.

Ну что коммунистом не числился – точно, а вот в комсомол вступал, пусть и формально. Иначе бы его не приняли в Школу-студию МХАТ. Но так ли это важно для нас сейчас? Сергей Владимирович Образцов, Майя Михайловна Плисецкая, Константин Александрович Федин, Алексей Владимирович Баталов. Кукольник, балерина, писатель, артист. Как вы полагаете, дорогой читатель, что их объединяет? Конечно, они прежде всего – великие деятели отечественной культуры, Герои Социалистического Труда. И при этом никто из них никогда не состоял в рядах коммунистической партии. И что? Их тянули в коммунистические сети, а они люто сопротивлялись? Да чушь все это, тиражируемая все теми же «либерастами» как якобы доблесть «несогласных». Ибо никогда той власти не требовалось искусственного взращивания коммунистов в культурной среде. Наоборот, ей было выгодно, чтобы беспартийные деятели творили в партийном духе. Но ненавистники России будут продолжать долдонить свое: не был коммунистом. И далее крутить все ту же заезженную пластинку: отказался играть роль Ленина, отказался подписать письмо в поддержку вторжения советских войск в Чехословакию, отказался читать на советском радио «Малую Землю» Брежнева.

Допустим на минуточку, что все эти утверждения соответствуют истине. Хотя мне, например, доподлинно известно, что на роль Ленина Баталова как раз не утвердил художественный совет киностудии, усмотрев полнейшее несоответствие его курносого, «губошлепного» лица со «светлым обликом вождя». Что на самом деле так и было. Однако пусть бы даже артист отказался от предлагаемых «недостойных сделок» в том, другом и третьем случаях. И это что, было преступление, за которое кого-нибудь, когда-нибудь, кто-нибудь судил, порицал? Великие творцы тем и великие, что им трудно, порой и невозможно что-то навязывать, к чему-то понуждать. И уверяю вас, читатель, та власть отлично понимала сию сермяжную истину. Так в чем же состоит «инкриминируемая» Баталову «либерастическая» доблесть? А просто так уж у нас повелось с лихих перестроечных времен восхищаться дутыми либеральными подвигами. Нет, братцы, настоящую смелость, исконно русский патриотизм, а не космополитическую «широту души» Алексей Владимирович проявил не в каких-то там мифических отказах, а в четком и недвусмысленном утверждении. Которое, например, случилось, когда Президент России, руководители Крыма и мэр Севастополя подписали исторический документ о присоединении Крыма к России. Этому, если помните, предшествовало выступление Владимира Путина перед Федеральным собранием. И вот как то эпохальное событие прокомментировал Баталов: «Я человек грубый и могу сказать: мне совершенно наплевать на то, как на нас будут смотреть в мире. Главное, что это абсолютно разумно, потому что сроду так и было. Раньше в нашей стране это был праздник – ехать на море в Крым – для молодежи это был лучший летний отдых. Так что все это прекрасно и замечательно. Это очень нужный кусочек родной земли, драгоценно нужный! Всегда, как только отпуск или что – мы всегда на море ездили туда. Сейчас мне уже лет много, так что не знаю, поеду ли в этот раз, но замечательно, что у нас снова есть Крым! Я не говорю про всякие военные интересы – это другое. Я просто говорю о людях. И спасибо за это одному человеку, которому мы обязаны этим, – он абсолютный молодец. И главное – что это правда, потому что люди-то там все равно всегда были наши. Я всеми руками тоже хлопаю, и машу, и кричу – это замечательно!»

Без комментариев, господа либералы.

* * *

…Бугульма нынче – большой город Республики Татарстан, насчитывающий почти сто тысяч населения. Вот лишь некоторые его достопримечательности. Доходный дом купца Ш. Л. Хакимова – великолепное здание с куполом и шпилем на крыше, ставшее визитной карточкой города. Бугульминский краеведческий музей. Литературно-мемориальный музей Ярослава Гашека (этот знаменитый чехословацкий писатель в Гражданскую войну, в 1918 г., был красным военным комендантом Бугульмы, о чем оставил красочные воспоминания). Памятник Ярославу Гашеку. Памятник бравому солдату Швейку. Мемориал Вечной славы. Памятник трактору «Фордзон». Мемориальный комплекс и обелиск 352-й Оршанской дивизии, сформированной в городе осенью 1941 года. Паровоз-памятник «Л-1765» («Л-9669»), установленный в честь 100-летия станции Бугульма и открытия движения на Волжско-Бугульминской железной дороге. Аллея Героев, на которой установлены бюсты Героев Советского Союза – уроженцев Бугульмы и Бугульминского района: Гафиатуллин Газинур Гафиатуллович – повторил подвиг Александра Матросова; Графов Владимир Сергеевич, подполковник; Конев Иван Никитич, генерал-майор; Кудряшев Герасим Павлович, командир орудия; Монаков Петр Захарович, капитан; Медноногов Вячеслав Александрович, летчик 783-го штурмового авиационного полка 199-й штурмовой авиационной дивизии 4-го штурмового авиационного корпуса 4-й воздушной армии 2-го Белорусского фронта.

И все же главной городской достопримечательностью является Бугульминский государственный русский драматический театр. При входе в него висят две таблички. На одной написано: «Здание построено в 1897 году как Народный дом. Здесь 23 февраля 1918 года на открытом заседании Временного Исполнительного Комитета Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов в присутствии рабочих, солдат гарнизона, бедноты города Бугульмы была провозглашена Власть Советов. В 1935 году здесь был открыт русский драматический театр. В 1941 году на сцене театра выступал Маршал Советского Союза К. Е. Ворошилов». Другая сообщает: «Постановлением правительства Республики Татарстан от 26 февраля 2008 года Бугульминскому государственному русскому драматическому театру присвоено имя народного артиста СССР Алексея Баталова».