Текст книги "Алексей Баталов. Жизнь. Игра. Трагедия"

В истории отечественной культуры мне неведом аналог этому уникальному событию. Ведь, помимо всего прочего, театр был назван именем артиста Баталова при его жизни…

Возвращение в Москву

 
Помните
раньше
дела провинций? —
Играть в преферанс,
прозябать
и травиться.
Три тысячи три,
до боли скул,
скулили сестры,
впадая в тоску.
В Москву!
В Москву!!
В Москву!!!
В Москву!!!!
 

О существовании этого стихотворения В. Маяковского «Три тысячи и три сестры» Алешка Баталов, конечно же, не знал, когда, восторженный, возвращался с мамой и братишками домой. А все равно душа его напевала под стук вагонных колес именно эти, такие известные чеховские слова: «В Москву! В Москву! В Москву!» Столица встретила парнишку разительными переменами во всем. Казалось, даже конфигурации улиц изменились. А уж сверстники изменились просто до неузнаваемости. Толстый сосед по парте, носивший кличку Буржуй, стал худым, как жердь. Всегда нарядный и прилизанный классный ябеда превратился в замызганного хулигана. Баталов тоже вырос из всех довоенных вещей, поэтому в школу поначалу ходил в солдатской шинели, приобретенной еще в Бугульме, в кирзовых ботинках и флотских брюках клеш, подаренных раненым матросом опять-таки в бугульминском госпитале. И конечно же, курил безбожно дешевые папиросы. Худому и рослому Алеше продавали курево безо всяких проблем.

Школу по Лаврушинскому переулку, в которой Баталов учился до войны, разрушила почти до основания немецкая бомба. Поэтому его перевели в школу № 12, напротив кинотеатра «Ударник». Ничем особым Алексею она не запомнилась, за исключением одного, откровенно говоря, почти что чрезвычайного события, о котором сам Баталов впоследствии вспоминал так: «Однажды в коридорах нашей школы появились какие-то странные люди. Странные потому, что они никак не были похожи ни на родителей, ни на учителей, и внимание их было направлено не туда, куда смотрят обычно всякие комиссии, посещающие школы. Этих посетителей приводили в классы во время уроков и быстро и таинственно уводили в коридор. Тем не менее к концу занятий вся школа гудела, словно улей. Еще бы, таинственные посетители оказались киношниками! Они выбирают ребят для съемок! Но на съемки якобы приглашают только хороших учеников. А я даже отдаленно не соответствовал этому понятию. Утром слухи подтвердились. И я решил стать «хорошим» учеником. Не знаю, откуда и взялись силы. Однако всю следующую неделю я не переставал тянуть руку, чтобы меня спросили. За несколько дней я выучил больше, чем за всю предыдущую жизнь. А уж образцовым поведением я вообще заставил удивиться всех одноклассников. Я молчал на уроках до того, что на меня обижались мои постоянные собеседники. С перемены входил в класс первым. Наверное, это выглядело странно, если не смешно, но учителя тем не менее дрогнули. Очевидно, они поняли, что во мне происходит что-то очень серьезное. Поэтому, когда пришел день отправлять партию учеников на киностудию, я был в их числе. В это трудно поверить, но я и дома никому ничего не сказал, потому что боялся: родители запретят мне сниматься. Однажды они уже не пустили меня на съемки фильма «Тимур и его команда», который режиссер Александр Разумный снимал за год до начала войны. Теперь я решил не рисковать.

В павильоне стояла декорация, изображающая класс школы. Итак, мы снова попали за парты, но теперь все было, как говорят дети, «понарошку». В этой декорации снимался один из первых эпизодов фильма «Зоя», который ставил Лев Оскарович Арнштам. Нас одели в подходящие для съемки костюмы, привели в павильон, рассадили за партами. Всем, и мне в том числе, хотелось быть поближе, чтобы получиться вместе с актрисой Галей Водяницкой, которая играла Зою. Начались съемки. Несколько дней кадрик за кадриком снимался практически один эпизод. Мы все сидели и сидели на тех же местах и смотрели, как снимаются актеры. Честно говоря, тогда, со стороны, это показалось мне до глупого просто. Ну, ходят, ну, говорят слова, все как в жизни, только свет сильный. Сидя за партой, я уже в уме прикидывал, как бы я сыграл тот или иной кусочек. И у меня получалось ничуть не хуже, чем у настоящих актеров.

Но случилось так, что в один прекрасный день понадобилось кому-то из учеников сказать несколько слов. Выбор, видит бог, совершенно случайно пал на меня, возможно, как самого рослого. Ничем же другим я в те поры не отличался. Объявили перерыв. В одно мгновение я выучил нехитрую фразочку, которую должен был говорить. Ходил затем по темному коридору и на разные лады повторял свой нехитрый текст. И всякий раз это получалось у меня легко, естественно, просто. Чего там греха таить, в душе я уже предвкушал и успех, и удивление режиссера, и восторг моих друзей, и еще многое чего другое, но непременно все очень приятное. Перерыв меж тем кончился, всех позвали в павильон.

– Ты запомнил слова, которые должен говорить? – спросил меня режиссер.

Ответил я утвердительно и даже не стал их произносить, чтобы не портить эффекта. К моему лицу подъехала камера и пододвинули осветительные приборы, оператор поставил кадр. Когда вчерне все было готово, режиссер попросил тишину. Мои друзья притихли, рабочие оставили свои занятия. Оператор спрятался за камерой. Загорелся свет, и все, кроме ярких глаз фонарей, утонуло в темноте. В эту последнюю секунду я еще верил в успех! Где-то совсем близко прозвучал голос Арнштама:

– Пожалуйста, не смотри в аппарат, спокойно скажи нам эту фразочку. Ну, начали…

И все… Дальше начался позор. Слова, которые только что в коридоре с такой легкостью слетали с моих уст, стали неуклюжими и тяжелыми, как сырые картошки. Они едва помещались во рту. Голос провалился, я почувствовал, какое идиотское у меня выражение лица.

– Очень хорошо, успокойся, давай попробуем еще раз, – мягко сказал режиссер и подошел ко мне. Я все понимал и боролся с собой, как с чужим человеком, но чем дальше, тем становилось хуже. Как попугай, с голоса, я с трудом научился произносить знакомые слова. Но тогда руки и плечи окаменели. Мне подставили стульчик, я вцепился в него руками. Стало легче, но глаза против моей воли полезли в аппарат. И так было до тех пор, пока рядом не поставили дощечку, на которую я жадно смотрел. Ступни мои ограничили палочками, потому что плюс ко всему я, оказывается, еще переступал ногами и вываливался из кадра.

По-моему, когда в джунглях ловят змею, приспособлений и ухищрений требуется куда меньше того, что понадобилось для меня, говорящего эту проклятую фразу. К счастью, моих товарищей отправили домой раньше и моего позора никто из них не видел. Вся школа затем с нетерпением ждала выхода картины на экран. Я же боялся этого дня больше, чем экзаменов. Я бы отдал все на свете, чтобы только никому никогда не показывали моей «игры». Но пришел день, и на огромном стенде «Ударника» появилось огромное слово «Зоя». Мы сорвались с уроков. Конечно, я совершенно не хотел идти в кино, но было неудобно перед ребятами.

Погас свет. Загорелись титры картины. Мы сидели на балконе, и мне казалось, что он шатается. Когда мелькнул мой кадр, я думал, что провалюсь от стыда, но произошло чудо. Право слово, на самом деле все оказалось совсем не так плохо, как я предполагал. Секрет же состоял в том, что все удерживавшее и подпиравшее меня на съемке, вся масса людей, работавших за меня в павильоне, осталась там. В рамку же попало только мое лицо. Правда, и по лицу я отчетливо видел, вернее, чувствовал все, что делалось тогда в киностудии. Но для других ничего этого не было, был только экран. Месяца на три прозвали меня «артистом». Некоторые даже поздравили, говорили, что им понравилось, и это было хуже всего, потому что мне стыдно было получать благодарность за обман. Внешне все как будто кончилось хорошо, а стало быть, так можно сниматься. Просто берут кого-то и снимают. И получается. Впрочем, по-настоящему я осмыслю великий процесс создания фильмов много лет спустя».

…Пройдут годы, минут десятилетия. Алексей Владимирович снимется в десятках художественных фильмов, о чем мы еще предметно и обстоятельно поговорим, ибо его вклад в отечественный кинематограф уникален и безальтернативен. Сам поставит три картины. Более четырех десятилетий будет преподавать в главном кинематографическом вузе страны ВГИКе, заведуя там ведущей кафедрой актерского мастерства. Выпустит семь собственных актерских мастерских, на что ушло несколько десятилетий кропотливой работы со студентами. Долгие годы будет исполнять обязанности секретаря Союза кинематографистов СССР. Но тот свой самый первый фильм «Зоя», где сыграл школьника под собственным именем, не попав даже в титры, останется при нем навсегда, как оберег, как вечно беспокоящая память об отроческих мечтаниях, разбивающихся о суровую реальность.

Штурм Школы-студии

Вспыхнувшая у Алексея ради съемок в кинокартине «жажда знаний» довольно быстро заглохла. Эвакуация, работа до изнеможения в Бугульминском театре, частые болезни катастрофически сказывались на учебе парня, которому шел уже шестнадцатый год. Да, по правде говоря, учился Алешка в Бугульме спорадически и через пень-колоду. Поэтому к его образованию требовались меры серьезные и радикальные, что родители, между прочим, прекрасно понимали. Они нисколько не сомневались в том, что после десятилетки отправят сына в Школу-студию МХАТ. Но совестливым и глубоко порядочным людям, им было стыдно осознавать голую, ничем не прикрытую реальность: со своей примитивной подготовкой Алешка просто не выдержит достаточно серьезных вступительных экзаменов в один из лучших театральных вузов страны. И тогда «папа Витя» уговорил свою добрую приятельницу Галину (Гаяне) Христофоровну Бажинджагян помочь пасынку. Сначала замечательная учительница русского языка и литературы просто дополнительно занималась с отстающим Алешей. А потом забрала его в свою Кунцевскую школу рабочей молодежи, где преподавала. Целый год юноша прожил в маленькой комнатке учительницы и в конце концов получил весьма приличный аттестат зрелости лишь с одной посредственной оценкой – по математике. Семафор на пути поступления в Школу-студию был открыт.

Но это легко сказать: открыт. А теперь представьте, читатель, себе ситуацию: перед большим семейством Баталовых, да, по существу, перед целым театральным кланом стояла задача устроить одного отпрыска семьи в престижный вуз. Как провести эту сложнейшую операцию на виду у всей театральной общественности столицы, не уронив чести и достоинства? При этом определенно не забывая, что и образы великих театральных корифеев – Константина Сергеевича Станиславского и Владимира Ивановича Немировича-Данченко – как бы будут пристально наблюдать за той операцией. Ибо кто бы что ни говорил и ни писал, но дух этих величайших деятелей отечественной культуры всегда незримо витает и в самом МХАТе, и в его школе. Так что мама Нина далеко не случайно отмобилизовала всех своих многочисленных знакомцев. Но самое главное – подключила к «делу штурма студии» экс-супруга. Ведь Владимир Петрович Баталов с 1919 года был не только актером, но и помощником Станиславского во всем: начиная с репетиций и заканчивая решением мелких бытовых проблем корифея. Другими словами, он всегда выполнял при Станиславском обязанности «адъютанта его превосходительства»: вызывал такси, покупал билеты и даже продукты питания. На всех гастролях вообще тенью следовал за Константином Сергеевичем. Именно поэтому Баталов-старший выжимал из Баталова-младшего все, что можно было выжать из последнего даже теоретически. Ему, соратнику и ближайшему помощнику Станиславского, страх как не хотелось выглядеть перед коллегами жалким и суетным просителем. Наставлял поэтому: «Сынок, я верю, что ты меня не опозоришь перед театральным миром». Сценарий всех вступительных экзаменов был расписан отцом до самых въедливых мелочей. Прозу, на всякий случай три стихотворения и три басни Алеша не просто выучил назубок, а проживал, проигрывал их великое множество раз.

Экзамены прошли на ура. Приемная комиссия осталась довольной единогласно и неподдельно. Никто из ее членов, конечно, не мог себе представить, что из этого юнца Баталова со временем вырастет величайший актер современности. Но то, что он – достойный представитель театрального семейства Баталовых, ни у кого сомнений не вызывало. Тем более что хорошее о себе впечатление Алексей великолепно закрепил на самом последнем экзамене, прочитав одну из крыловских басен, грассируя под модного в те времена Александра Вертинского. Мхатовцы-экзаменаторы даже зааплодировали. После чего родители будущего студента Школы-студии МХАТ дружно и радостно прослезились.

Ранняя женитьба

В этом месте я просто вынужден взять паузу в описании жизни своего героя, поскольку вспомнил, что столь же дружно, но огорченно родители Алексея Баталова уже слезились, когда узнали о его поспешной и чрезвычайно ранней женитьбе на подруге детства. Дело в том, что отчим Виктор Ардов получил дачу в писательском поселке на Клязьме рядом с известным художником той поры Константином Павловичем Ротовым. Это соседство и положило начало будущей скороспелой женитьбе.

Имя иллюстратора Ротова в те времена было чрезвычайно популярно. Впервые его карикатуры появились в петроградском журнале «Бич» за год до Октябрьской революции. После установления советской власти на Дону Ротов работал в ростовских Дон-РОСТА, Политпросвете, ростовском отделении Госиздата. В 1921 году перебирается в Москву и до самой войны трудится в журнале «Крокодил», параллельно печатаясь в газетах «Правда», «Рабочая газета», «Комсомольская правда», «Гудок», «Прожектор», «Огонек», «Смехач», «Чудак», «30 дней», «Лапоть». А еще он иллюстрировал книги С. Маршака, А. Барто, А. Некрасова, Л. Лагина, С. Михалкова, В. Катаева и, разумеется, В. Ардова. Перед самой войной Ротова арестовывают за карикатуры против советской власти, напечатанные в 1934 году. Восемь лет художник просидел в исправительно-трудовых лагерях, продолжая трудиться. Множество его полотен до сих пор хранятся в Соликамском государственном краеведческом музее. В 1954 году Военная коллегия Верховного суда СССР полностью реабилитировала Ротова. Умер он зимой 1959 года. А ровно через полвека в Государственном Литературном музее пройдет персональная выставка работ Константина Ротова. И на ней выступит Алексей Владимирович Баталов. И расскажет присутствующим, как много лет назад женился на дочери художника Ирине: «Мы с Ирой – ровесники. Так что у нас была общая компания: мы бегали вместе, играли. Помню, как я эффектно появился перед всеми на белом коне. Ирина это тоже запомнила. Хотя все получилось случайно. Водовоз позволил мне проехать верхом, а лошадка была совсем старенькая. Это было незадолго до войны. Все довоенное детство кажется таким беззаботным, солнечным. Ира была небольшого роста, темноволосая, характер озорной. Помню, как однажды встретил ее на катке стадиона «Динамо». Она каталась мастерски, и это произвело на меня впечатление. А потом нас разлучила война. Меня увезли в эвакуацию в Чистополь, а Иру – в Алма-Ату. Мы снова встретились, когда, вернувшись из эвакуации, я зашел в гости к своему другу, Пете Петрову. Туда заглянула и Ира. Нам было по 16 лет, хотя взрослые нас все еще считали детьми. Для меня большое значение имело, что она своя, проверенная долгими годами дружбы. Ведь с девчонками я был очень робкий. Я не мог жениться на чужой девушке, даже подойти к незнакомке мне было трудно! Так что, скорее всего, это было просто юношеское увлечение, которое проистекало из моей стеснительности. Словом, мы с Ирой снова стали общаться, гулять вместе. Вот так буквально по улицам ходили и говорили. В то время не было никаких кафе, а если и были, то нам не по карману. Еще даже продовольственные карточки не отменили, не редкостью было, что люди недоедали. Нет, то мое ухаживание было не таким, как себе представляют нынешние молодые люди. И цветов тогда не продавали – их можно было только где-то украдкой нарвать. И подарков я делать не мог вообще никаких! И одевался черт-те во что. Помню, что у меня была шинель, солдатские ботинки и флотские брюки. И никаких носков – их тогда вообще невозможно было достать! Чтобы ноги не «белели» под черными брюками, я их красил ваксой.

Жениться на любимой девушке в те времена считалось нормой. Но конечно, если бы мы стали спрашивать совета у старших, пожениться нам, школьникам, никто бы не разрешил. Поэтому, дождавшись, пока возраст подошел, мы удрали в загс тайком. Зашли и расписались. Правда, у нас было кольцо – одно на двоих, мы купили его, одолжив денег у домработницы Николая Погодина. Такое маленькое золотое колечко, на внутренней стороне мы попросили выгравировать: «Алеша + Ира = Любовь». Помню, в загсе нам сказали, что мы – самая юная пара, но все-таки расписали и вручили свидетельство о браке. С ним-то мы и пошли к родителям, которые и не подозревали, что «дети» поженились! Конечно, они пришли в ужас. Еще не окончили школу, нигде не работаем, никакого жилья нет, и вдруг – муж и жена. Двое сумасшедших!

Родители полагали, что мы просто дружим, что мы еще маленькие. Ну ходят друг к другу в гости и ходят – чего там такого. И вдруг эти «гости» получили документальное подтверждение. Однако ничего с нами нельзя было поделать, и нам пошли навстречу. Отдельной комнаты для нас взять было, правда, негде. У нас на Ордынке жили отчим, мама, два брата, еще часто приезжала и жила Анна Ахматова в моей комнатке. Я ее на это время освобождал. У Ирочки тоже лишнего метража не наблюдалось. Поэтому мы как-то крутились, жили то у меня, то у нее. Вскоре после нашей свадьбы из лагеря вернулся Ирин отец – художник Константин Ротов. И мы с ним быстро нашли общий язык. Более того, именно Ротов первый стал учить меня рисовать! Получилось это случайно. Константин Павлович работал в журнале «Крокодил», ему нужна была натура. И вот он меня использовал: просил встать в ту или иную позу и делал зарисовки. Получается, что я у него работал натурщиком. Ну а раз я оказался рядом, то начал и красочки смешивать, еще в чем-то помогать. И вот так постепенно Константин Павлович стал меня учить рисовать. Кстати, благодаря Ротову, который в свое время получил заказ на иллюстрации к «Дяде Степе» Михалкова, Дядя Степа приобрел мое лицо. Тесть так объяснял свое решение: «Ведь у тебя, Леша, размер ноги сорок пятый. И у Дяди Степы тоже! Так, значит, вы похожи». Сейчас я уже никому не могу доказать, что был Дядей Степой, но это действительно так!

Вот с тещей, Екатериной Борисовной, у меня с самого начала не сложились отношения. Сама она была драматургом, автором нескольких пьес и книг для детей. При этом ей совершенно не нравилось, что я хочу стать актером. Но я в принципе не рассматривал никакие другие варианты относительно жизненного выбора. Ведь я буквально родился и вырос в театре. А у тещи существовало такое предубеждение относительно актеров, что, мол, они все гуляки и ненадежные люди. Конечно, наш брак распался в решающей степени из-за того, что мы с Ирой были совершенно разными людьми, не совпадающими ни по каким бытовым и нравственным амплитудам. Но немалую лепту в наше расставание внесла и Екатерина Борисовна. Ей какой-то «доброхот» сказал, что на съемках в Киеве я закрутил какой-то роман. А она, повторюсь, была уверена, что актер – профессия несерьезная, и поверила в навет. Но главное, вероятно, заключалось в том, что жене не хватало моего внимания. Мы начали ссориться. Крушение семьи происходило постепенно. То тут провал, то там. Вот так оно и получилось. Насколько я помню, официально мы расстались в 1961 году. В те времена еще сохранялась традиция печатать объявления о разводах в «Вечерней Москве». И вот однажды там появилась информация и про нас с Ириной. Но, по сути, расстались мы гораздо раньше, потому что я начал активно сниматься. Как раз тогда в Москве шли съемки фильма «Летят журавли», и я день и ночь проводил на площадке. После нашего развода Ира потом снова вышла замуж. Впрочем, что сейчас говорить об этом…

Хорошо помню, как родилась дочь Надя, как я впервые взял ее на руки. Об этих ощущениях трудно сейчас вести речь, да и стоит ли. В основном из-за постоянной занятости я очень мало времени уделял дочери. Если так можно выразиться, был для нее воскресным папой. Появлялся, когда выдавались какие-то перерывы в съемках. Помню, Наде было года три. А я в очередной свой приезд в Москву возился с машиной и придумал такое устройство, благодаря которому машина сама двигается по кругу, а руль заблокирован. Посадил дочь на водительское сиденье, якобы она сама ведет автомобиль. А сам сел рядом и позвал свою маму и Ирину. Когда они высунулись из окна, оцепенели: трехлетняя девочка за рулем! Признаюсь честно: я чрезвычайно мало времени уделял быту нашей семьи. Да и не стремился этим заниматься. Вся семейная жизнь была подчинена графику моих съемок. Сниматься было самым главным, и я этого не скрывал.

Конечно, я во многом виноват перед своей первой семьей. И прежде всего перед дочкой. Она была маленькая совсем, она тут вообще ничего не решала. Это старшие воевали и принимали за нее решения. Она же ничего не могла тогда ни понять, ни сказать, в том-то все и дело. С ней мы всегда потом общались. Моя мама, Нина Антоновна, вообще очень ее любила. Ира вместе с дочерью нередко гостила у нее в доме на Ордынке. Правда, по мере того как выходили мои фильмы и меня стали все больше узнавать на улице, гулять там с дочерью становилось все проблематичнее. Помню, однажды мы пошли в зоопарк и не смогли там осматривать вольеры из-за нахлынувшей толпы. Меня такие случаи всегда смущали. И Надя стала приходить к моему гаражу, где я любил возиться с машиной. В вопросы ее воспитания я никогда не вмешивался. Но мог устроить представление. Как-то я спросил ее, когда мы шли по Ордынке: «А ты будешь меня любить, когда я буду старый и кривой?» Надя, не задумываясь, ответила: «Конечно!» И тогда я притворился старым: стал припадать на одну ногу, скосил глаза. А гуляли мы по Ордынке, нас там все знали: соседи, дворники. Для меня была важна публика. А дочке, конечно, стало стыдно за меня, и она попросила: «Папа, не надо!» Но главное, что не бросила. Так и бежала за мной по улице. Каюсь, хреновым был отцом для нее. Но про ее дедушку Костю много рассказывал, книжки, им иллюстрированные, читал. И вот сейчас мы с дочерью присутствуем на его выставке. Мне это чрезвычайно приятно, что там скромничать…»

* * *

В народе ведь не зря говорится, что муж и жена – одна сатана. Именно поэтому, когда супруги разводятся, они винят впоследствии во всех бедах друг друга. У интеллигентов Баталовых этой не самой лучшей традиции не наблюдалось. Алексей Владимирович никогда не упрекал в расставании бывшую жену. Однолюб по самой своей сути, он всегда подчеркивал, что сам не сумел сберечь семью. Слишком до конца, до самого донышка отдавал себя профессии. И потому половина не выдержала, ушла к другому. Что же касается Ирины Константиновны, то и она никогда не попрекала Баталова разводом и до самой своей смерти (умерла в 2007 году) сохраняла с ним нормальные, человеческие отношения. В чем, впрочем, читатель сможет убедиться доподлинно, если познакомится с ее воспоминаниями. Для меня они ценны, кроме всего прочего, еще и необыкновенной искренностью, и мудрой терпимостью. Эти качества от отца с матерью перейдут к их дочери Надежде. О них читателю еще предстоит узнать с подробностями. Пока что лишь отмечу: в сложнейшей ситуации, связанной с наследством покойного отца, Надежда Алексеевна оказалась на высоте, для некоторых людей просто недосягаемой. Итак, воспоминания первой жены Баталова:

«Мы познакомились с Алешей года за три-четыре до начала войны – точнее уже и не вспомню. На нашей клязьминской даче. Хотя он не единожды утверждал, что мы знали друг друга с детских горшков. Артистическая и поэтическая его натура склонна к преувеличению. Рядом с нами располагались дачи писателей Ильи Ильфа, Евгения Петрова и Бориса Левина. У всех дети были примерно одного возраста, кроме Саши Ильф, которая еще лежала в коляске. И вот однажды, в один из дождливых дней конца лета, мы, дети, сидели на веранде и играли в подкидного дурака. Вдруг калитка нашей дачи открылась, и на участок верхом на настоящей белой лошади въехал красивый мальчик. Он молча объехал дачу и так же молча скрылся вдали. Петька Петров заорал: «Я знаю этого воображалу! Это Лешка Баталов». Петя жил с ним в Москве в одном доме, в Воротниковском переулке, а на Клязьме семья Ардовых жила на соседней улице. Признаюсь: я была сражена наповал. И хотя потом выяснилось, что белая лошадь – старая водовозная кляча, притом слепая, но сидел-то на ней Алеша как принц на арабском скакуне.

Потом он стал запросто приходить к нам на дачу, шить нашим куклам платья и учить нас в крапиве курить, пока нас не застукала моя няня. Она сказала маме, чтобы Алешу на участок не пускали, но сердце мое при одном упоминании его имени замирало, хотя Алеша никаких знаков внимания мне не оказывал. Зимой мы с ним не виделись, так как жили далеко друг от друга, но я о нем не забывала. И Лена Левина, которая, как и многие писательские дети, ходила с Алешей Баталовым к гувернантке, где они учились иностранному языку, но куда детей из соседних домов не пускали, рассказала мне такую историю. Как-то в группе появилась хорошенькая девочка, ее привела мама – некрасивая женщина со злым лицом, которую дети сразу невзлюбили. Особенно Алеша – мамаша платила ему тем же. Но девочка-то ему очень понравилась. И вот однажды под Новый год гувернантка сказала детям: «Вот вы все благополучные дети, у вас есть все: родители, игрушки, еда. А ведь есть те, у которых нет даже корки черного хлеба. Вот если бы сейчас вошла нищая, что бы вы сделали?» И тут открывается дверь и входит согбенная старуха в лохмотьях. Алеша мгновенно бросается к ней и обнимает. Каково же было его отчаяние и ужас, когда он узнал в этой старухе ненавистную ему мать девочки, которой он так симпатизировал!

Но наступало лето, и мы опять приезжали на дачу, которую очень любили. К нам часто приходили играть в волейбол Куприянов, Крылов, Соколов – Кукрыниксы, Раскин, Ардов, Олеша, Катаев – все такие молодые, красивые и уже знаменитые. Я бегала за мячом, чем очень гордилась, а так как я была худая и ловкая, то, когда не хватало игроков, брали меня. Это было счастье. Помню, после парада в Тушине к нам приходили летчики, спасавшие челюскинцев. Вообще, все жили очень дружно и весело и часто разыгрывали друг друга.

Помню, что по приезде на дачу все высаживали на грядки рассаду помидоров и с волнением ждали, когда они созреют. Но помидоры зреть не хотели. Пора было уже съезжать с дачи, и тогда папа, полночи ползая на четвереньках, покрасил на наших грядках помидоры в красный цвет. Утром все были в шоке – на грядках Ротовых помидоры созрели, а на грядках Петрова и Ильфа оставались зелеными. То был розыгрыш экстра-класса.

Тогда мы, естественно, знать не знали, что эта дача принесет так много горя тем, кто на ней жил: расстрелянному Михаилу Кольцову, Борису Левину, погибшему в Финскую войну, Евгению Петрову, который разбился в самолете во время войны с немцами, когда возвращался с фронта. Все в самолете, кроме него, остались живы. Летом 1940 года на даче арестовали моего папу. Мама никогда не вспоминала дачу и боялась даже ездить по этой дороге.

Вернусь, однако, к воспоминаниям об Алеше. Когда началась война, он с мамой, маленькими братиками Мишей и Борей уехал в эвакуацию в Чистополь, а меня с детьми киноработников отправили в Ташкент. Там мама, отрывая от себя и семьи какие-то жалкие крохи, регулярно посылала отцу посылки: сначала в саратовскую пересылку, потом в Соликамск, где он провел восемь лет. На одном из этапов папа встретился с Николаем Ивановичем Вавиловым и целый день слушал его рассказы о путешествиях и открытиях ученых. До скончания жизни потом вспоминал ту мимолетную встречу.

Эвакуироваться из Москвы было чрезвычайно сложно. Мама рассказывала, что они с Николаем Александровичем еле пробились к железнодорожному составу. Втиснуть как-то в вагон маму Коварский смог, а самому пришлось остаться на перроне – помешали сумки и два чемодана в руках. «Бросай все, кроме Костиного!» – крикнула мама, и он бросил. Как они ехали двенадцать дней без вещей и еды – одному Богу известно, зато чемодан с папиными вещами был спасен. Мама каждое воскресенье ходила на базар, что-то продавала, что-то меняла на продукты, собирая отцу посылки. Она выгоняла нас на улицу, чтобы мы не видели тех «деликатесов», которых нам самим попробовать не пришлось. Эти посылки, как потом сказал маме отец, спасли ему жизнь.

У Леши в это же самое время были свои трудности. Почти три года мы с ним не виделись и даже не переписывались. Однако из моих детских воспоминаний он никуда не девался. Хотя, конечно же, у меня была своя жизнь, я даже влюблялась. Встретились мы с Алешей сразу после войны в доме у Пети Петрова, когда нам уже исполнилось по шестнадцать лет, и между нами как будто что-то пробежало, какая-то искра случилась. Оказалось, что и он тоже меня все эти долгие военные годы не забывал. При этом я еще отметила, что Лешка серьезно повзрослел и обликом, и статью. Обычно очень застенчивый, смущающийся, порой даже до неприличия, он очень классно танцевал. Это тем более удивительно, что ходил, почти сутулясь. Мы часто танцевали под ритмы «Серенады Солнечной долины». Евгений Петров привез из Америки невиданную тогда вещь – музыкальный комбайн, где тридцать пластинок сменялись сами собой, и нас хватало на все содержимое комбайна. Мы веселились, как тогда и полагалось молодым людям: без выпивок и всяких других излишеств. Но «в бутылочку» играли часто, в результате чего я приходила домой с опухшими губами.

В те годы все и началось, и продолжилось. Мы вдруг решили пожениться. Однако расписаться смогли, лишь когда мне исполнилось семнадцать лет. Не имея денег даже на оплату услуг загса, мы одолжили у домработницы Николая Погодина, кажется, двести рублей и купили одно на двоих золотое колечко. На обратной стороне сделали гравировку: «1948. Алеша+Ира=Любовь». К сожалению, это колечко я потеряла. Бережливый Лешка бы его точно сохранил.

Раннее замужество мне, по крайней мере, далось нелегко. С мамой, во-первых, чуть сердечный удар не случился. Во-вторых, я тут же осталась на второй год в школе. Недоуменный директор вызвал маму в школу и спросил: «Не понимаю, почему ваша дочь на уроках все время спит? А главное, совершенно перестала заниматься. Она и раньше отличницей у нас не числилась, но теперь – это что-то ужасное!» Мама-то понимала причину моего разгильдяйства, но сделать ничего не могла. В конце концов моя милая мамочка, конечно же, смирилась с Алешей. Да его, такую обаяшку, и нельзя было не полюбить. А я была совершенно счастлива.