Текст книги "11 звезд Таганки"

Со скрипом зубовным Семён Владимирович ещё оставил в моей повести сильно усечённый рассказ о Марине Влади. И то с непременным условием, что он лично добавит к её портрету несколько своих далеко не светлых красок, на коих тоже есть смысл остановиться. Он всегда с ярым возмущением говорил мне: «Ты посмотри, как эта хитрая стерва всю дорогу долбит одну и ту же тему: «Как я его любила и как спасала». И вообще у неё как-то так в продолжение всего повествования получается, что Володя только пил беспробудно, в литературе был дуб дубом, да ещё кое-как в театре играл. Но тут пришла заморская красавица писаная и по щучьему велению сделала из русского дурачка Емельки мировую известность. Не слабо, да? А ещё, обрати внимание, из книги по всему так выходит, что она якобы открыла сыну заграничный рай, где, заметь, везде его возила, всё показывала. Словом, руководила им по жизни. Во всех путешествиях только она за рулем. Да Володя был от Бога водителем!

А вот-вот, смотри, что ещё она пишет: «В 30 лет ты был талантливым человеком, автором нескольких красивых песен. В 42 года – ты поэт, оставивший человечеству своё творчество». Ну не стерва, а?! Во-первых, что значит «красивых песен»? Да у сына отродясь не было «красивых», а были только дельные, проникновенные, за душу берущие песни. Во-вторых, откуда ты такая умная разумная взялась на наши головы? Известно ли тебе, фурии киношной, что Володя «Штрафные батальоны» в 64-м, а «Братские могилы» в 65-х годах написал. Ты ещё, колдунья затрёпанная, под стол пешком ходила. Может быть, без тебя он бы гораздо больше написал и дольше прожил на этом свете, но ты его, стерва, в могилу и свела!

Надгробие наше на могиле сына, в которое я вложил все свои и Евгении Степановны сбережения, эта хамка обозвала «наглой позолоченной статуей». Да ты сама наглая как базарная торговка! Это ж надо, так перед всем миром обнажиться в своей книжонке! Ни стыда, ни совести у бабы!

Обо мне посмотри, что пишет: «Жизнь его, – то есть моя, понимаешь, – приобрела значимость в этом замкнутом мирке. Десяток офицерских семей там живёт под перекрестным наблюдением. От них несёт лицемерием пополам с водкой». Да кто она такая, чтобы мне, прошедшему всю войну, раненному, почетному гражданину чехословацкого города Кладно, кавалеру 26 государственных наград говорить это? Да в гробу я её видел после этого! И ей ли ковыряться в моих отношениях с сыном? Так после всего этого она ещё посмела мне заявить: давайте, мол, Семён Владимирович, не будем ссориться у Володиной могилы. Вот ты скажи мне: может ли быть большая беспардонность? Сам в могилу уйду, а ей руки не подам! И самое главное она не понимает, как нагадила нам всем в душу и живым и мертвым – вот что, сынок, обидно!»

…Семён Владимирович ненадолго пережил свою любовь, «милую, незабвенную мою, единственную Женечку». Умер он на 82-м году жизни. Завещал похоронить свой прах в могиле второй жены на Ваганьковском кладбище. Что и было сделано. На их могиле – две стелы впритык с барельефами. У фронтовика, кстати, была альтернатива: почить рядом с сыном. Но такой вариант им даже не рассматривался…

Что ещё полагаю нужным добавить? Когда Высоцкий ушёл в мир иной – «улетел», как часто сам предрекал, – вокруг его дачи разразились просто-таки вселенская тяжба и скандал, ставшие достоянием СМИ. Марина Влади пожелала продать строение писателю Аркадию Сахнину. На что отец артиста и барда жёстко заметил: «Ничего у «колдуньи» не получится. Хотя она, говорят, даже бывшего помощника Брежнева к этому делу подключил. Марина не понимает, что связалась с таким жидом, который продаст, купит, ещё раз продаст, но уже в три раза дороже». Володарского и Влади Семён Владимирович на дух не переносил. Но в данном случае его симпатии были на стороне жены сына. И он в итоге оказался прав. Володарский с разгромным счётом выиграл тяжбу. Якобы он разрушил дачу по постановлению правления кооператива, но на самом деле косметически перестроив её, продал кинорежиссёру Петру Тодоровскому. Марина Влади в итоге не получила с дачи ни копейки. А ведь бесспорный факт, что принимала в её строительстве самое активное участие: «Твой друг уступил нам часть своего участка. Я рисую план: гостиную с камином и кухней, две комнаты, ванную, винтовую лестницу на чердак. С южной стороны будет терраса. Всё – деревянное и небольших размеров. Это семьдесят восьмой год. Фундамент в два дня заложила бригада строителей, которая делала гаражи для какого-то санатория. После концерта в Московском клубе газовщиков нам подводят газ. После ещё одного концерта нам положили паласы».

В этом месте, пожалуй, самое время привести некоторые выдержки из моих дневников, которые во многом дополнят мои же воспоминания.

21.01.90, воскресенье.

Единственное радостное событие последних дней – письмо полковника Ганчева, главного редактора военной газеты Болгарии «Народна армия». Сообщает, что даст десять подач моей повести о Высоцком «Босая душа». За последнее время я опубликовал её отрывки в отечественных военных газетах: «Советский воин», «На страже Заполярья», «Фрунзевец». Больше всех (по объёму) дала газета Тихоокеанского флота «Боевая вахта». Оно и понятно: её редактирует мой большой друг, однокашник по академии Юра Отёкин. (Уже десять лет, как мы с ним окончили эту политическую alma mater!) Литературный редактор киевского толстого журнала «Радуга» Юрий Цюпа обещает дать «Босую душу» сразу в четырёх номерах. Это значит – полностью. Ну как тут собой не погордишься?

5.03.90, понедельник.

Воениздат в итоге «кинул» меня сразу с двумя рукописями. Книгу о Высоцком «зарубил» некий рецензент Евгений Ерхов. Сборник «Деятели культуры об армии» издательство набрало, разослало уведомления по всей стране, собрало 28 тысяч (!) заявок и… рассыпало набор, как «не имеющий перспективы». Сегодня бы такие тиражи. Не помогло мне даже то обстоятельство, что предисловие к сборнику написал лично начальник Главного политического управления СА и ВМФ генерал армии Алексей Дмитриевич Лизичев. Слава Богу гонорар в 9 тысяч выплатили.

18.05.90, пятница.

Позвонила моя подруга Пепи Карамитрева-Ходулова и радостно сообщила, что болгарский Воениздат взялся за выпуск моей книги о Высоцком. Вот бы утёрли нос братушки своим советским коллегам!

16.07.90, понедельник.

Общался по телефону с отцом Высоцкого. Он согласен в принципе ознакомиться с моей рукописью и сделать для неё короткое предисловие. Но сказал: пусть с этой просьбой к нему письменно обратится редакция журнала «Радуга». «А то вдруг они не захотят печатать тебя, а буду трудиться впустую». Сначала я чуть было не возмутился, а потом смекнул, что для меня такой вариант и лучше. Тут же связался с Киевом.

18.07.90, среда.

Позвонил Слава Лукашевич из отдела литературы и искусства «Красной звезды». Отдыхал в Болгарии и прочитал в тамошней военной газете мою повесть про Высоцкого «Босая душа» с продолжением. И просто сообщил об этом. Никакой оценки в его словах я не уловил. Слава на похвалу, как и вообще на душевное доброе движение скуп донельзя. Мы с ним поддерживаем хорошие отношения, хотя и оба знаем, что он пришёл как бы на моё место в самый элитный отдел главной военной газеты. Слава усиленно демонстрирует из себя поэта. Подарил мне недавно сборник своих стихов. А я взял и тиснул на них очень приличный отзыв в газете Тихоокеанского флота «Боевая вахта». Весьма удивлённый Слава поблагодарил меня за «тёплое» слово. Ну, вот есть же отличная возможность, как говорят поляки, среванжироваться – напиши пару строк в «Красную звезду» о том, что её бывший сотрудник публикует в братской военной газете свою повесть. Только скорее саму газету закроют, нежели в ней появится заметка подобного содержания. Да и в голове Лукашевича никогда такая мысль не мелькнёт. Мстительный краснозвёздовский шовинизм и есть та главная беда, которая меня от газеты стойко отвращает. «Звёздочка» как и социалистическая родина, относится к своим детям, словно мачеха к приёмным.

…Меж тем у Славы есть строфа, которую я никогда не забуду даже притом, что память моя очень слабо дружит с поэзией: «Я родился в сорок первом, за неделю до войны. Мне поэтому, наверное, не хватает тишины». Лукашевич родился совсем в другое время – это я знаю точно. Но поэтическая строфа достойная в высшей степени. Это настоящая поэзия.

30.08.90, четверг.

Сумасшедшая неделя. За три дня идеологического совещания выдал свыше двадцати материалов на разные ленты ТАСС! Это пять газет формата «Правды»! В паузе проведал Семёна Владимировича Высоцкого, живущего невдалеке от штаба Московского округа ПВО. Пробыл у него прочти три часа. Не забыть записать его военные воспоминания и о трёх годах пребывания в Германии. Там Володю учил некий Кутюхин. А писать племяша научил в 3 (три!) года «мой брат Лёша». Ещё от Семёна Владимировича узнал, что: «С Изой Володя прожил 3 года, с Людой 7 лет, с «колдуньей» 10 лет». У него, оказывается, была сводная сестра Лида и двоюродная Ирена, с которыми Володя всегда поддерживал очень добрые отношения. Оказалось, что и лечиться от наркозависимости первым потребовал от сына… отец. Вот уж неожиданный для меня поворот. Ещё выяснилось, что Любимов однажды позвонил Семёну Владимировичу и потребовал: «Вы уж там как-нибудь повлияйте на своего сына-антисоветчика!». На что получил ответ: «Зарубите себе на носу, дорогой товарищ: у меня нет сына-антисоветчика!» Вот это, я уверен, – железобетонная правда. Ибо с Любимова станется…

1.09.90, суббота.

Собираюсь на встречу с Людмилой Абрамовой. После этой точки ничего более не написать, и через лет двадцать, а при моей памяти и того меньше – понятия не буду иметь, что за Абрамова и почему я первого сентября, когда детки после каникул в школу топают, иду на встречу с этой дамой. Меж тем, она – вторая жена Володи Высоцкого, мать его сыновей Аркадия и Никиты. А вот это – уже история.

3.09.90, понедельник.

Сегодня с утра заведующий нашей Военно-политической редакцией ТАСС Комаров устроил нервотрёпку из-за того, что я, будучи вчера дежурным, не выпустил на ленту какую-то вшивую фитюльку из ГДР. Находясь в элегически-философском настроении, я почти меланхолически брякнул: «Лишь бы такие сложности, уважаемый Николай Яковлевич, нас с вами впредь преследовали. Тем более, что по моим прикидкам вашей ГДР осталось существовать от силы пару-тройку недель» – «До тех пор, пока стоит СССР, не упадёт и ГДР. Так что из вас никудышный оракул и не очень ответственный работник, если вы не оценили всей важности вчерашней информации».

При таком повороте продолжать спор – себе же дороже. Извинившись, я взялся за свою основную работу. Отнёс НГШ Сухопутных войск генерал-полковнику Гринкевичу интервью ко Дню танкиста. На обратном пути забрал у генерал-лейтенанта Стефановского подписанный и выправленный им материал. Затем отправил на союзную ленту заметку об экспозиции на ВДНХ, посвящённой творчеству Высоцкого. Интервью с Людмилой Абрамовой подготовил для ленты «Звезда-1» и «Звезда-2». Почему-то на выпуске решили направить его целевым порядком в Тверскую областную и Татарскую республиканскую газеты. Даже не стал уточнять, зачем выпускающие это делают. На моём гонораре, тем более, такая рассылка всё равно не отразится. Некоторые выдержки из этого интервью:

«– Людмила Владимировна, почему вы более десяти лет нигде о себе не заявляли, словно бы дали кому-то обет молчания? А потом от вас косяком пошли интервью газетам и журналам, выступления на радио и телевидении?

– Видите ли, срезу после смерти Володи я вдруг поняла, что тот высочайший уровень человеческого единства, который был в день Володиных похорон, сменился, к великому сожалению, каким-то массовым непониманием. Очень многие из тех, кто хорошо знал Володю, как бы отвернулись друг от друга. Мне было досадно и больно смотреть и понимать: вот люди, которых любил Володя, которые его любили, а они друг другу руки не подают, говорят друг про друга плохо. Первым движением моей души было жгучее стремление всех сразу помирить. И я замолчала, если хотите, замкнулась в себе, хотя слова эти очень приблизительно выражают мое тогдашнее состояние. Мне, правда, и жизненные обстоятельства помогли с таким выбором: с новым мужем мы уехали в длительную командировку в Монголию. А вот теперь вижу, что правильно сделала, дав себе обет многолетнего молчания. Это позволило мне сегодня быть объективной, ни на кого не накопить зла, не примкнуть ни к одному из многочисленных «кланов». Когда начала создавать Дом Высоцкого, мне стали помогать представители всех этих «кланов».

– Как вы познакомились с Владимиром Семеновичем?

– Мы встретились в Ленинграде, на съемках фильма «713-й просит посадки». Я увидела перед собой коренастого, крепко сбитого, симпатичного парня, слегка выпившего и уже побывавшего в какой-то передряге: на голове – ссадина, рубашка расстегнута, без нескольких пуговиц. Первая мысль была: как обойти этого, по всей видимости, драчуна? И уже вариант возник, а он возьми да и попроси денег взаймы.

Есть судьба или нет – утверждать не стану, но в ту минуту я сразу поняла: этому человеку надо помочь. Но поскольку у меня денег не было, начала их поиск. Попросила у администратора – она отказала. Обошла знакомых – результат тот же. И тогда я дала Володе свой золотой перстень с аметистом. Даже по тем временам вещица была отнюдь не безделушкой. К тому же – фамильная ценность, перешедшая ко мне от бабушки. Но меня тогда меркантильные соображения не посещали. А в конкретном случае – тем более. Ведь создавалась чрезвычайно неприятная ситуация – Володю за участие в бурной ресторанной сцене собирались сдать не то в милицию, не то сообщить на студию. Вот он и отнес перстень с условием, что к нему не будет никаких претензий, и что утром он выкупит свой залог. После этого Володя поднялся ко мне в номер, и мы познакомились поближе… И решили потом жить вместе.

Моя семья была шокирована моим решением выйти замуж за Володю. По-житейски их понять вовсе не сложно: родители чрезвычайно редко безоговорочно одобряют выбор своих детей. Старшим всегда кажется, что сами бы удачливее и толковее поступили. Так что нас мои приняли поначалу более чем прохладно. И Володина мама – Нина Максимовна – отнеслась к нам сдержанно из-за того, что сын еще был женат на Изе. Семен Владимирович и его вторая супруга тетя Женя приняли меня потеплее.

В 1962 году у нас родился Аркадий, через два года – Никита. А расписались мы только в июле 1965 года после одного страшного случая. Не буду о нем рассказывать, но тогда Володя понял – надо. И ему пришлось своих сынов практически «усыновлять».

Не думаю, что буду неправильно кем-то понята, если скажу, что мы вырастили хороших детей. Несмотря на трудности, несмотря на разные жизненные невзгоды, я не могу ни себя, ни Володю упрекнуть в том, что мы когда-нибудь лукавили со своими сыновьями, что вели себя по отношению к ним недостойно.

Володя, к слову, никогда никакой домашней работой не брезговал. И пеленки сам стирал, и на руках детей таскал, и за молоком бегал. Он вообще любил делать домашнюю работу, никогда не усматривал в ней ущемления своего мужского достоинства, делал ее артистично и весело.

Без детей он всегда скучал, беспокоился за них. В этом отношении ничуть не отличался от многих других отцов, которые тревожатся о детях больше матерей, потому что просто меньше знают детскую специфику, детский мир. Например, Володя всегда очень бережно держал малышей на руках. Ему казалось, что у них очень мягкие кости, и поэтому как бы чего не вышло. Никогда не сюсюкал с мальчиками. И не только с нашими, но и вообще с детьми. То есть, я никогда от него не слышала каких-то специально детских словечек уменьшительно-ласкательного характера. Как со взрослыми, как с равными он обращался с детьми, и это обстоятельство очень благотворно сказывалось на наших чадах.

Когда мы расстались, никаких изменений в отношении к детям у Володи не наступило. Мы ведь разошлись без скандалов, без оскорблений.

– Какими остались в вашей душе, в вашем сердце последние встречи с Высоцким? Что можно выделить в них главным, доминирующим моментом?

– Опять-таки – заботу о детях. К тому времени Аркашка уже перешел в десятый, Никита – в девятый класс. Володя однажды вызвал их к себе на Малую Грузинскую. Они полдня провели вместе. Потом и меня Володя упросил приехать к нему. (Кстати, то был единственный раз, когда при его жизни я побывала на его новой квартире).

– А как вы относитесь к Марине Влади и к её творчеству? Потому, что я знаю: Семён Владимирович категорически не приемлет ни то, ни другое. Нина Максимовна в этом смысле гораздо более терпима…

– Ну что ж, написала она такую книгу, я ей (Марине) не судья. Никаких претензий лично у меня к ней нет. А к тому, что она написала… Понимаете, это все очень непросто, в двух словах не хочу говорить. Мне не хотелось бы, чтобы познакомившись с моими суждениями, люди начали какие-то сравнения на кухонно-обывательском уровне. Все мы взрослые люди, у всех у нас была своя жизнь, свои понятия о добре и зле, никто за нас не решал космических вопросов бытия. Поэтому у меня нет вражды к Марине, как никогда не было к Изе. Есть горечь, что у неё враждебное отношение к моим детям. Но, думаю, это пройдет. Жизнь ведь очень мудрая».

09.09.90, воскресенье.

Написал полковнику Ганчеву письмо. Недвусмысленно намекнул, что не прочь проведать «коллег-братушек» в счёт своего гонорара.

Из Воениздата вернули рукопись «Босой души» с правильной в общем-то рецензией некоего Евгения Ерхова. Но мне не рецензия нужна, а книга.

Смотрел выступление Абрамовой по ТВ «Россия». Немного Людмила пережимала, переигрывала, местами даже упивалась собственной «нелёгкой судьбой». А чего там нелёгкого. Конечно, курица – не птица, Монголия – не заграница. Но всё-таки десять лет они вдвоём с мужем получали там двойную зарплату и сумели обойти, как корабль рифы, – «закат застоя и разгар перестройки», когда мы тут все в очередях сутками простаивали. Хорошо то, что она взялась за сохранение творческого наследия своего гениального мужа. Полагаю, что и сыновей к этому делу пристроит. И они семейным, так сказать, подрядом будут действовать по увековечиванию памяти Высоцкого. Хотя, опять-таки, чего там увековечивать. Собирай всё и по полкам расставляй.

…Почему-то именно сейчас вспомнились Володины строки: «И с меня, когда взял я да умер,/ Живо маску посмертную сняли/ Расторопные члены семьи, – / И не знаю, кто их надоумил, – / Только с гипса вчистую стесали/ Азиатские скулы мои».

Мне такое не мнилось, не снилось,/ И считал я, что мне не грозило/ Оказаться всех мёртвых мертвей./ Но поверхность на слепке лоснилась,/ И могильною скукой сквозило/ Из беззубой улыбки моей.

Я при жизни не клал тем, кто хищный,/ В пасти палец,/ Подойти ко мне с меркой обычной/ Опасались,/ Но по снятии маски посмертной – / Тут же, в ванной, – / Гробовщик подошёл ко мне с меркой/ Деревянной…

А потом, по прошествии года, – / Как венец моего исправленья – / Крепко сбитый литой монумент/ При огромном скопленье народа/ Открывали под бодрое пенье,/ Под моё – с намагниченных лент.

Тишина надо мной раскололась – / Из динамиков хлынули звуки,/ С крыш ударил направленный свет./ Мой отчаяньем сорванный голос/ Современные средства науки/ Превратили в приятный фальцет…».

6.09.90, четверг.

Генерал Гринкевич прислал за мной свою машину. Битых два часа просидел в его кабинете, выслушивая «начальнические замечания». Вернулся в ТАСС к обеду. Девки мои сразу потянули в буфет. Юля Шалагинова принесла «Литературное обозрение» № 7 с письмами Высоцкого. Бляха муха, всё бросил и стал читать. Какой же молодец Володя в элементарном эпистолярном жанре! Жаль, что я раньше ничего не знал о существовании столь дивных писем. И Абрамова помалкивала. Не иначе, как эта обширная публикация дело её рук. Читаю и наслаждаюсь. Великий человек даже в простых письмах велик и значим.

7.02.91, четверг.

Звонил Людмиле Абрамовой. Ещё в прошлом году отнёс ей нашу беседу и ни слуху, ни духу. Интересуюсь, в чём дело? Ей, видите ли, не всё понравилось. Ей-богу, странная женщина: сама себе не нравится. Ведь я же расшифровал с диктофона нашу с ней беседу. Это идёт либо от высокой требовательности, либо от лени и неорганизованности. Потому что я бы на её месте уже давно выправил бы интервью, как сам его вижу и понимаю. Но Людмила, видать, больше на словах мастерица. Во вторник договорились встретиться в строящемся музее Владимира Высоцкого.

12.02.91, вторник.

Утром поднялся с постели мокрый, как кутёнок после дождя. Даже супруга заметила, что пижама моя влажная. Если бы не оговоренная встреча с Абрамовой – хрен бы в таком гриппозном состоянии я покинул дом. Однако закутался в отцовский тулуп и попёрся на Таганку, поминутно шмыгая носом. У входа в театр столкнулся с Романом Карцевым. Поздоровались. Вряд ли он вспомнил нашу случайную встречу в ТАССе, хотя мы даже кофе тогда попили вместе. Долго сидел в комнате, сильно смахивающей на предбанник перед кабинетом начальника. И смущался тем, что под ботинками образовалась водяная лужица. Показался временный директор Андрей (фамилию его я запамятовал). Сообщил, что Людмила Владимировна будет обязательно. Когда она неуклюже возникла в дверях, вода под моими ногами уже высохла. Как-то суетливо и почти заискивающе помог я Абрамовой снять шубу. В это время зашла, по всей видимости, её коллега, и две женщины взахлёб стали обсуждать… сорта лучших сигарет, как будто меня в комнате не существовало. Лишь потом мы остались одни. И оказалось, что «мать детей Высоцкого» (так Абрамова с гордостью сама себя постоянно именует) «где-то потеряла» рукопись нашей с ней беседы! Двенадцать раз я провёл языком по нёбу. Что это? Врождённая рассеянность или хитрый, коварный ход? Нет материала, значит, нечего и подписывать? Возможно, мне стоило повести себя жёстко? Хрен его знает. Абрамова мямлила какие-то глупости насчёт того, что наша беседа получилась нудной, тягучей, скучной, пресной. Это не я – она наворачивала сии уничижительные эпитеты. Но, милая моя, «славная женщина», кто же тебе виноват, что ты именно так отвечала на мои вопросы? Причём я их ещё чистил, шлифовала и в меру отпущенных сил облагораживал. Так что мне ничего не оставалось, как унизительно разубеждать привередливую «мать детей» в том, что на самом деле мы говорили очень даже содержательно. Просто-таки идиотская ситуация. Короче, я проделал немалый труд, а эта дама, на которую вдруг обрушилась шальная популярность, вроде как за нос меня водит. Ни дать, ни взять – сама собой любуется, своей наигранной принципиальностью красуется. Видите ли, в ФРГ ей сейчас предстоит лететь, поэтому мы в ближайшее время не сможем встретиться. А не очень-то и хочется. Тем более, что принципиальных замечаний у субъекта нету – так жидкая кислота суждений. И мы договорились: я публикую интервью без её подписи в газете Белорусского военного округа «Во славу родины», закидываю Абрамовой газету, и она на ней будет уже резвиться в своих уточнениях и дополнениях. «Вы же крамолы там, надеюсь, не написали?» – «Никак нет!», – опять же как-то излишне суетливо ответил я. На том и расстались.

23.03.91, суббота.

Позвонила из города моей юности Винницы Таиса. Купила и прочла в двух журналах «Радуга» мою повесть про Высоцкого. Чего тут изобретать душещипательные фигуры: сообщая бывшей своей любви о публикации, я в душе и рассчитывал на её похвалу. Выслушал восторги. Тоже не плохо.

28.03.91, четверг.

Утром получил 300 рублей перевода из Киева за первый кусок своей повести о Высоцком. Пошёл на почту. Все улицы в радиусе Садового кольца перегорожены и перекрыты. Несколько раз предъявлял удостоверение корреспондента ТАСС. Иначе бы хрен прошёл.

Игорь Фесуненко вместе с Леонидом Кравченко интервьюировали Горбачёва. Вспомнилось, как мы с Игорем Сергеевичем славно бражничали на родине Генерального секретаря ЦК КПСС Константина Устиновича Черненко в Красноярском крае. Поднимая очередную рюмку, Фесуненко обязательно приговаривал: «Ну, дай Бог, не последнюю!»

2.04.91, вторник.

Разговаривал по телефону с Семёном Владимировичем Высоцким. Он только что вернулся из госпиталя имени Бурденко. Поинтересовался я его здоровьем и нарвался на грубость: «На кой хрен слова зря переводить и спрашивать у 76-летнего человека про его здоровье?» – «Вам не угодишь. В прошлый раз обижались, что я сразу за решение шкурных вопросов берусь, не поинтересовавшись даже вашим здоровьем» – «Ну ладно, чего надо-то?» – «Мне лично ничего не надо. Хотел вам принести журналы «Радуга» с повестью о Володе» – «Так и чего ждёшь?» Поехал. Разговора не получилось. Семён Владимирович при мне полистал журнал и сослался на плохое самочувствие. Правда, заметил, что в госпитале, от нечего делать, посчитал и по его скромным прикидкам получается, что только в столице существует около двух десятков различных кланов, которые под различными предлогами пытаются оккупировать светлое имя его сына. А по всей стране их и того больше. Мысль интересная, но я не стал её развивать, чтобы старика не обременять своим присутствием. Уже начал напяливать на себя плащ, как Семён Владимирович спохватился и предложил мне рюмку коньяку. Только я вежливо отказался. Без вас, мол, пить не буду, подожду, когда вам врачи разрешат употреблять. «Боюсь, что можешь и не дождаться», – как-то очень апокалиптически отрубил явно не в духе старик…

13.04.91, суббота.

Разговаривал с Людмилой Абрамовой. Оказывается, ни в какую ФРГ она не ездила. Но фотографии дать мне «мать детей Высоцкого» тоже сейчас никак не может, поскольку ездит к больному отцу и дома не бывает. Идею мою насчёт организации сбора денег в фонд строительства музея Высоцкого она, разумеется, одобряет. И то добро. У меня закрадывается такое впечатление, что Люся подозревает подполковника Захарчука в корысти. Правда, напрямую она мне такого не говорила. Так что возьмись я за её разубеждение – попаду в неловкую ситуацию. А недоброе, досадливое чувство меня не покидает…

6.05.91, понедельник.

Позвонила Лариса Голубкина. Пригласила на творческий вечер, посвящённый присвоению ей звания народной артистки России. Не успел положить трубку, как снова раздался требовательный звонок. На проводе был Семён Высоцкий: «Тебе, что каждый раз высылать приглашение по почте?» – «Сейчас возьму и приеду – не возражаете?» – «Жду». Застал его в хорошем настроении. Пили чай с коньяком.

– Прочитал я те два журнала, что ты мне передал. Слабовато, конечно. Далеко тебе ещё до того же Валеры Перевозчикова. О Крылове уже не говорю – мастер. Умеют эти ребята писать и умеют пытать. В смысле брать за яйца, да хотя бы даже и меня. А ты ещё такой солдат-первогодок, гусёнок неоперившийся. О многом тебе можно было ещё написать.

– Ну так вы Перевозчикову всё рассказываете, а меня на сухом пайке всегда держите, как будто я в чём-то перед вами провинился.

– Может, ты и прав. Может, и нужно было мне рассказать тебе кое-что интересное. Но я, честно говоря, не верил, что у тебя что-то получится с публикацией этой «Босой души». А вот получилось. Так вот запомни сам и другим передай. Во времена, когда Нина Максимовна занималась Володей, у него был только один настоящий друг – Севрюков. Все остальные друзья появились уже в моё время. И всю жизнь они крутились у меня, на Большом Каретном. А кто их там опекал? Евгения Степановна, Лида Сарнова, да ещё Лидин муж – Левка Сарнов, это мой друг детства. Я же полтора года служил в Киеве, – и они все вместе воспитывали там Володю. А в это время Нина Максимовна сожительствовала со своим хахалем Жорой Бантошем, который бил Володю! Бил! Ты представляешь, сволочь такая! Я однажды взял этого Жорика за грудки: «Я тебя, говорю, падлу, по стенке размажу!» А тот Жора был куда здоровее меня. Врезал бы – я далеко покатился. Но трусливый такой, сцыкун. Испугался: «Я сейчас в милицию пойду!». А я говорю: «Да не дойдешь ты, мудак и гнида, до милиции – урою!». Это когда Нина Максимовна прислала ко мне Володьку. Тогда Жора первый раз побил Володю, и бросил в него какую-то бронзовую статуэтку. Вот попал бы в голову – и не было бы моего сына! Но Володька как-то увернулся. Вот тогда-то Нина и закричала: «Иди к папе!».

А ведь у меня есть абсолютно четкий документ, что суд Свердловского района Москвы присуждает сына отцу. Так там было и написано. Из-за несовместимости жизни матери и её незаконного мужа с моим и её родным сыном. Нина с Бантошем ведь была не зарегистрирована. Прохиндей Жора не хотел расписываться с ней. Так вот, была несовместимость их жизни с жизнью моего сына. А теперь ей надо оправдаться. И она ещё имеет нахальство получать все эти награды, причем я ничего об этом не знаю. Мне звонят и говорят: «Семён Владимирович, мы сегодня вручаем «Свидетельство о звезде Высоцкого», – «Кому вручаете?» – «Вам! Как, вы ничего не знаете? А мы уже три месяца назад сказали Нине Максимовне. Она давно готова. Она даже подарки приготовила – книгу «Нерв» и ещё что-то». А какое она имеет отношение к этой награде? Какие-то мисочки из гжельского фарфора подарила. Да какое она имела право?! Ты представляешь если бы я туда явился! И что бы со мной было?! Ей бы там все кланялись, – ну я бы и не выдержал! Наговорил бы ей прямо там. Но я ей все это простил. И я ей закрою глаза, когда она умрет. Что бы там в нашей жизни не случилось, я всегда буду помнить: мы с Ниной родили Володю.

Хотя мы с ней никогда хорошо не жили. И Володя это знал, и Володя на это не реагировал. Конечно наши разногласия для него даром не прошли. И к матери родно он всегда относился трепетно. Когда Нине что-то было нужно – холодильник там, путёвка, хорошая больница, – Володя всегда всё ей делал. А однажды Нина попросила Володю через Евгению Степановну – вернуть ей ключи от квартиры на Малой Грузинской. Ведь когда она приходила к нему, то все бумаги на столе раскладывала под разные ленточки: под красную, под белую, под голубую. А Володя приходил домой и не знал, что, где искать. И однажды он забрал у неё ключи. А Евгения Степановна их вернула. Тоже понимала: сына от матери отделять нельзя. Кстати, ты знаешь, что Евгения Степановна со дня смерти Володи не выходила из больниц? Инсульт перенесла, и вообще ходила еле-еле. Потому что Володя – это было единственное в её жизни, чем она дорожила. Она и мной дорожила, конечно, но Володей – больше».

Давно Семён не был со мной так откровенен. Жаль, что всё это не попало в мою рукопись. Тем более, что рассказывая мне всё это Семён по обыкновению не предупредил: ты это не записывай.