Текст книги "11 звезд Таганки"

Вот записанное за Высоцким в разное время сугубо на литературную тему: «А если поэзия не песенна, то это и не поэзия вовсе». «Вообще-то должен вам, братцы, заметить, что дядюшка Джо – так Сталина величал Черчилль – писал очень даже недурственные стихи». «Слушать эпоху! Какая глупость несусветная! Слушать всегда надо человека». «У Шота Руставели витязь на самом деле – в барсовой шкуре. В крайнем случае – в леопардовой, но уж никак не в тигровой, как нам со школьной скамьи талдычат». «Поэзия не любит натуральных величин». «Если Бога нет, то все позволено» – именно такой мысли, братцы, и нет у Достоевского. Это уже потом ушлые толкователи ее вывели из всего написанного Федором Михайловичем. И я не уверен, что правильно сделали…». «Есть поэзия салютов, а есть поэзия зарниц». «Ну и что? Вон у Лермонтова «знакомый труп» лежал в долине, а стихи-то настоящие!» «Жить лучше в мире «созданном вторично». И здесь я солидарен с Гамлетом и Пастернаком». «Тут права на все сто Цветаева, сказавшая, что нельзя быть поэтом в душе, как нельзя быть боксером в душе. Умеешь драться – выходи на ринг и дерись, а не скули и не хныкай». «Поймите, ребята, времена были такие, когда великодушие во всех проявлениях считалось слабостью, а беспощадность во всех вариантах – силой. Нам поэтому многое из тех времен не понять. Мы то время меряем нынешним и возмущаемся непонятливостью своих предшественников. А непонятливы-то мы».

Уже треть столетия прошло после смерти поэта, а до сих пор оттуда, «из-за бугра» бесчисленные теоретики и «почитатели» барда из кожи вон лезут, чтобы доказать нам: Высоцкий-де, всегда стоял в оппозиции к бывшему советскому народу и социалистическому общественному строю. Его, певца индивидуализма, ничего, мол, кроме факта рождения не связывало с «коммунистическими советами»; если бы ещё немного он пожил, то непременно сбежал бы на обетованный Запад. То есть, он просто каким-то чудом не пополнил ряды диссидентов. Для таких признание поэта: «Я смеюсь, умирая со смеха./ Как поверили этому бреду?/ Не волнуйтесь, я не уехал,/ И не надейтесь – я не уеду!» ничего не значит, потому что было написано «под давлением». Ложь все это и корыстолюбивая клевета!

У Высоцкого нет ни одной строки, написанной под чьим бы то ни было давлением. Даже в самые трудные моменты жизни, а их на его долю с лихвой выпадало, Высоцкий всегда глубоко осознавал себя всего лишь частицей своего народа, своей Родины. Он не мыслил себя без России и поэтому острее многих других известных деятелей культуры, по разным причинам дрогнувших в борьбе с отечественными бюрократами, понимал, что его место всегда – на Родине. Что именно здесь, как нигде, нужен его голос, его песни, его присутствие. Мучившая его постоянная боль не могла быть до конца понятой ни в каком ином, самом «райском» краю на Земле. Это принципиальный, определяющий момент не только в творчестве, но и во всей жизни Высоцкого.

(Из книги М.Влади «Владимир или Прерванный полёт»: «Уехать из России? Зачем? Я не диссидент, я артист, – так ты сказал в Нью-Йорке во время интервью знаменитой передаче СВ «60 минут». Лицо твоё слегка розовеет, глаза же, наоборот, очень бледны, видно, что ты разозлен. – Я работаю со словом, мне нужны мои корни, ведь я поэт. Без России я ничто, я не существую без того народа, для которого пишу: я не могу жить без любви публики ко мне как к актеру, без этой любви я задыхаюсь».

Вся поэзия Высоцкого – простая, почти примитивная, лубочная, «для шансона». Вне именно его музыкального исполнения она не может рассматриваться всерьёз.

Поэзия Высоцкого, как и всякого любого иного творца – разная. Но в лучших своих проявлениях она отвечает самым взыскательным требованиям. Относительно военно-патриотического цикла, особенно так называемых фронтовых реминисценций, можно смело утверждать, что они абсолютно уникальны и безальтернативны во всей нашей и даже мировой литературе. Другой вопрос, никто по серьёзному до сих пор не дал себе труда задуматься и проанализировать: а как же так получилось, что человек, родившийся за четыре года до Великой Отечественной войны, ни дня потом не прослуживший ни в армии, ни на флоте, ни даже в милиции, вообще ни в какой силовой государственной структуре, сумел написать такой пронзительной силы поэтические вещи про ту же войну и про ту же воинскую – берём шире – любую «государеву» службу, как это не сделал никто иной ни до, ни после Высоцкого?

Нас не могут не восхищать строки: «Гвозди бы делать из этих людей,/ Крепче не было б в мире гвоздей» (Н.Тихонов). Или: «Его зарыли в шар земной, как будто в мавзолей» (С.Орлов). Но при этом мы ведь доподлинно знаем и понимаем, что и тот и другой, как и все предыдущие и последующие поэты испокон веков, отражали свое время, творили о том, что сами пережили. Высоцкого же война лишь слегка задела своим смертным дыханием, опалив только самый крохотный краешек его биографии. А он, тем не менее, написал бесподобное по своему философскому осмыслению минувшей войны стихотворение «Мы вращаем землю»: «От границы мы Землю вертели назад,/ Было дело, сначала,/ Но обратно её закрутил наш комбат,/ Оттолкнувшись ногой от Урала». Далее: «Тот, который не стрелял», «Всю войну под завязку», «Из дорожного дневника», «Песня о моем старшине», «Черные бушлаты», «Высота», «Альпийские стрелки», «Расстрел горного эха», «Разведка боем», «Он не вернулся из боя», «Звёзды», «Песня о госпитале», «Аисты», «Песня о новом времени», «Их восемь, нас двое. Расклад перед боем…», «Смерть истребителя», «Я полмира почти через злые бои…», «Песня о земле», «Сыновья уходят в бой», «Белый вальс», «Так случилось – мужчины ушли…», «Песня о конце войны», «Братские могилы», «Давно смолкли залпы орудий», «Штрафные батальоны», «Я вырос в ленинградскую блокаду», «Капитан», «Солдаты группы «Центр». И ещё, примерно, полсотни стихотворений, песен, где поднимается и решается всё та же – военно-патриотическая тема.

О минувшей войне, – беспримерном испытании, которое героически выдержал наш народ, – поэты писали и будут писать. Но творческий подвиг Высоцкого вряд ли кому-то удастся повторить. На протяжении всей своей творческой жизни он регулярно обращался к военным, ратным свершениям своего народа, других народов и ни разу при этом, ни на йоту нигде не сфальшивил. Даже человеку мало сведущему в поэзии каждое стихотворение его на эту тему кажется единственным, неповторимым. Высоцкому никогда не нужно было «входить» в военный материал. Он как бы постоянно жил в нём, не деля в своём творчестве жизнь на мирную и военную. Для него то была одна жизнь. И он рассказал о ней сильно, страстно, мужественно, правдиво и искренне. Ни с одним другим поэтом так тесно, воедино вместе, как с Высоцким мы не прошли по той большой войне, которую никогда не забудем, потому что она тяжела и велика для всех нас и о которой он сказал куда уж как просто и ясно: «Если родина в опасности, значит – всем идти на фронт». Уже только поэтому поэзию Высоцкого невозможно принизить до блатного шансона.

Кроме всего прочего, как и всякое сочинительство, недюжинным талантом оплодотворённое, творчество Высоцкого и полифонично, и эвристично, и даже мистично. Не зря же Давид Самойлов написал: «И чему-то вселенскому родственно/ И стоустой Молвы стоустей-/ Нежное лицо Высоцкого,/ Полное печали и предчувствий». А сам поэт не раз твердил: «В душе – предчувствие, как бред», «Смерть тех из нас всех прежде ловит,/ Кто понарошку умирал», «Я не знал, что подвергнусь суженью после смерти», «И с меня, когда взял я да умер,/ Живо посмертную маску сняли расторопные члены семьи».

К памятнику на могиле Владимира Семёновича можно относиться по-разному. Марина Влади просто издевательски его не приемлет. Но то, что надгробие при своей довольно внушительной высоте – узкое – факт потрясающий и удивительный! Как будто подсмотрел Володя на свое надгробие и написал стихи. Члены семьи (особенно старший сын) оказались куда уж расторопными, выпустив такой «кассовый фильм». В нём есть всё, что нужно блокбастеру, кроме поэта Высоцкого. А правда там даже не ночевала. Потому что редко кто так сочувственно и по-братски относился к барду на «Таганке», как элита советского общества – наследники Феликса Эдмундовича. Хотя, если им эта ода спета, то – сойдёт.

…В мире нет литературы, богаче российской. О поэзии и говорить не приходится. По числу хороших, качественных поэтов на душу населения мы обогнали все страны мира вместе взятые. Как Япония «умыла» весь прочий мир по электронике. Похоже, в том и другом случае – навсегда. Но русская поэзия удивительно богата ещё и на великие поэтические имена. Высоцкий – в первой десятке таких великих – это даже не обсуждается. Уникальность его творчества ещё и в том, что оно чрезвычайно прочно хранится в народе, а, стало быть, и в нашей культуре. Как в письменном, так и в звуковом исполнении хранится. Это столь оригинальный интеллектуальный пласт, который никак невозможно измерить, учесть, проинвентаризовать. Грубо говоря, никто и никогда не сможет сказать, сколько в нашей стране, в мире существует любителей Высоцкого. Предположительно: тысячи и тысячи. Но дело даже не в этом. Ни один другой поэт в России, да, пожалуй, и в мире не имеет такой многочисленной, такой благодарной и такой стойкой аудитории, какую суждено было посмертно стяжать Высоцкому. Да, конечно, у многих мировых поэтических знаменитостей есть свои поклонники, приверженцы, популяризаторы. По круглым датам кумиров они, как правило, активизируют свою деятельность. Тогда и мы, простые любители поэзии вспоминаем о том или другом поэтическом имени отечественном или зарубежном. В примере с Высоцким картина разительно и принципиально иная. Те, кто его любят, им постоянно живут во всякое время года и все 25 часов в сутки. Зайдите, читатель, в Интернет и вы убедитесь в том, что я написал это не для красного словца.

Примечательно и другое. Вот есть у нас замечательный музей Высоцкого. Вернее даже – Государственный культурный центр-музей В. С. Высоцкого «Дом Высоцкого на Таганке» На самом деле – очень хороший музей, не уступающий ни одному другому отечественному заведению подобного типа. Директором там, как уже упоминалось, – сын поэта, а по определённым дням экскурсии водит жена поэта, мать его двух сыновей. По логике вещей именно такой музей должен был стать притягательным центром для всего мирового высоцковедения как академического, так и любительского. Боюсь, не стал. Почему – это отдельный, очень большой и очень сложный вопрос, отвечать на который значило бы писать другие заметки о Высоцком. А у меня задача намного скромнее. И всё-таки не откажу себе в удовольствии упомянуть о другом музее Владимира Высоцкого. Частном, любительском, да ещё и расположенном в польском городе Кошлин. Там регулярно собираются беззаветные любители творчества поэта, барда и артиста, которые живут в 29 странах мира, в том числе, и в России. В 75-летний юбилейный день Высоцкого они туда все съедутся».

* * *

«Я никогда не мог себе представить, что ко мне будут так часто обращаться по поводу Владимира Высоцкого. Не каждому известно, что мы были друзьями, что были, так сказать, близки и знали, просто знали в течение двадцати с лишним лет друг друга. Но рассказывать друг о друге можно все, что угодно, и, тем не менее, это не всегда будет соответствовать действительности. Владимир Высоцкий – уникальная личность. У меня такое впечатление, что он – один из немногих художников нашего времени, жанр которого я совершенно определить не могу и который сумел выразить свое время, как никто. Он, конечно, никакой не актер, потому что на этом поприще он не достиг высот, какие ему удались в другом жанре. Он, конечно, метафора в абсолютном смысле этого слова. Он сам сочинял слова для своих песен и сам их исполнял, подыгрывая себе на гитаре, – причем, как вы знаете, не так виртуозно, а делал-то это, с моей точки зрения, гениально. В этом смысле я не знаю равного ему: когда мы говорим „Высоцкий“ – становится ясно, о ком идет речь. Так же, как когда говоришь – „Окуджава“ – тоже все ясно. Можно говорить о поэзии Окуджавы, можно говорить о его мелодике, о каком-то жанре, даже об истории жанра можно говорить, но ни о чем побочном нельзя говорить применительно к Высоцкому. И все-таки я не знаю другого художника, который т а к сказал бы о своем времени. И это не потому, что он нашел героя, этакого полублатного и полудурковатого, такого заблудшего алкоголика – совершенно не в этом дело. Дело в комплексе: есть песни, которые потрясают – не исполнением, не словами, не точностью мысли, а тем, и другим, и третьим вместе, этим единством.

Вы не замечали: как только Высоцкий обратился к каким-то эстрадным музыкальным ансамблям, которые ему аккомпанировали, так сила его обаяния начала исчезать. Наверное, заметили?.. Кто действительно серьезно относился к Володе Высоцкому, тот понимает, что исполнение на пластинке песенки "Где твои 17 лет?" совершенно не похоже на то, как он пел ее в той самой квартире на Большом Каретном своим друзьям. И эта запись, где ему подпевает французский хор русских цыган, совершенно неудачна. Просто не умещается в сознании, как Володя Высоцкий посмел так спеть эту песню: если бы это был кто-то другой, его бы просто четвертовали.

Скоро выйдет книга его стихов, мне известны многие его песни или даже стихи – это все прекрасно, но… Это требует голоса Володи Высоцкого, требует его гитары, какого-то скромного исполнения и очень искренней отдачи. Равного ему нет и не будет в ближайшие десятилетия – ничего такого больше не будет, и если меня спросят, что такое Высоцкий, я отвечу: на правах его истинного друга я могу сказать, что Высоцкий – не в своих актерских работах, а в своих совершенно гениальных песнях. Я не боюсь этого слова и нисколько не преувеличиваю: это такой великий человек в полном смысле этого слова. Он, конечно, очень скоро отошел бы от своих оркестровых сопровождений: ведь долгое время он был вынужден обходиться только своей гитарой, и ему нужно было пройти через это…

Мы потеряли поразительного художника: он сумел выразить какие-то глубокие мысли и идеалы, свойственные русской культуре, русскому характеру, каким-то нынешним претензиям молодежи. И даже обрисовал какое-то будущее. Поэтому я могу сказать, что я преклоняюсь перед талантом Высоцкого и скорблю о том, что мы никогда больше не услышим его песен. Для меня он неразрывно связан со своей гитарой, со своим голосом, со своей в высшей степени примитивной мелодикой – и все это является неразделимым. Если кто-нибудь придумает музыку для его песен, если кто-то запоет его песни, то из этого ничего не выйдет. Но это – моя точка зрения.

Я могу сказать, что Владимир Высоцкий был замечательным другом, прекрасным человеком, и все, кто его знал, ощущают потерю, которую мы понесли в день его смерти». АНДРЕЙ ТАРКОВСКИЙ. Выступления в городе Калинине 31 октября 1981 года.

Анатолий Васильев

 
«Когда я спотыкаюсь на стихах,/ Когда ни до размеров, ни до рифм,/
Тогда, друзья, пою о моряках,/ До белых пальцев стискивая гриф.
Припев:
Всем делам моим на суше вопреки/ И назло моим заботам на земле/
Вы возьмите меня в море, моряки,/ Я все вахты отстою на корабле.
На суше тесно…Каждый пешеход/ Опаздывает вечно и спешит,/ А в
море – широко, и всяк плывет/ Свободно и под винт не норовит.
Известно всем: мир не на трех китах,/ Мир на друзьях, притом не
на троих,/ Когда в чужих широтах что не так,/ Вы вспомните: вас крепко
ждут в своих».
 

Эту песню-балладу, в числе других, написал Высоцкий для кинофильма «Морские ворота», который снял режиссер-постановщик Сергей Тарасов. Исполнять её должен был артист Театра на Таганке Анатолий Васильев. Однако песни Высоцкого в тот двухсерийный фильме не вошли, хотя Анатолий Исаакович в нём и снялся. Поговаривали, что Тарасову сочинённое Высоцким не понравились. Не знаю, не могу судить. Хотя мне известно точно, что Тарасов с Высоцким были в отличных отношениях ещё с фильма «Вертикаль» (Сергей Сергеевич – сценарист картины). В результате песни для «Морских ворот» написали Ю.Висбор, В.Берковский, С.Никитин. Но вспомнились мне эти самые «кино ворота» не случайно.

Дело в том, что обычно Владимир Семёнович или сам старался исполнять свои песни в спектаклях и фильмах или же вообще отказывался от сотрудничества. Ревность и авторская жадность здесь совершенно ни при чём. Просто сочинения его были столь персонифицированы, до последнего звука, до смысловой паузы так предельно авторские, что другим их исполнять не имело смысла. Высоцкий это понимал лучше, чем кто-либо и потому не хотел, чтобы коллеги по цеху попадали в неудобные творческие позиции. Лишь одному человеку делал здесь исключение – Анатолию Васильеву. Так и говорил, что Толя, дескать, может исполнять всё, что я пишу. Кстати, некоторые роли из спектакля «Десять дней, которые потрясли мир» перешли к Васильеву ещё при жизни Высоцкого и с полного одобрения последнего. Володя на самом деле всегда очень высоко отзывался о товарище, хотя обычно в оценках других проявлял осторожность и сдержанность. Почему же откровенно благоволил к Васильеву?

Тоже, знаете ли, вопрос не простой, исчерпывающий ответ на который мог бы дать только сам Высоцкий. Но я вот возьму на себя смелость сказать по этому поводу следующее. Володя, как минимум, ценил в Толе недюжинные способности барда, сочинителя и исполнителя. Но ещё – мужскую надёжность, порядочность и мужскую же отзывчивую доброту. Редко кто из таганковцев обладал таким воистину рыцарским набором мужских качеств. Жизнь, однако, так распорядилась, что широкому зрителю имя Анатолия Васильева почти неизвестно. Не смотря даже на то, что этот заслуженный артист России полвека отдал Театру на Таганке, сыграл в четырёх фильмах и пять фильмов поставил как режиссёр («Цвет белого снега», «Город с утра до полуночи», «Фотографии на стене», «Плывут моржи», «И вся любовь»).

Однако многие мои читатели, пожалуй, только из этих заметок узнают, что был у Высоцкого ещё и такой закадычный друг, которому бард доверял самое дорогое: собственные сочинения. Потому что сам Толя, как это ни странно, никогда и нигде не бравирует тем, что при жизни был любим и обласкан таким великим человеком. Ни в одном фильме о Высоцком нет подробных воспоминаний Васильева. Даже в моей повести «Босая душа или Штрихи к портрету Высоцкого», Толе отведена всего лишь страничка. На большее отец барда не согласился.

– Ну, какой Васильев друг Володе? – раздражённо заметил Семён Владимирович. Просто – регулярный собутыльник, а таких на той же «Таганке» наблюдалось хоть пруд пруди! И давай мы будем всех их увековечивать. Ты вообще об этом не думаешь, дурья твоя башка!

Здесь я вынужден повториться, но своих оценках сына, как и вообще в оценках сложных жизненных явлений, старший Высоцкий ошибался часто. В данном случае – тоже. Ибо Толя Васильев, на самом деле, – большая умница, человек, обладающий повышенной душевностью и почти гипертрофированной сострадательностью. Собственно из-за последней мы с ним близко и познакомились.

Звонит мне, в то время уже корреспонденту «Красной звезды», известный уже читателю полковник Утыльев и просит помочь одному бывшему солдату-афганцу, который никак не может оформить себе льготы, положенные участнику боевых действий. Да и с лечением у него наблюдаются серьёзные проблемы. За парня просил, оказывается, артист Васильев, лежавший в одной палате с бедолагой.

Надо ли педалировать лишний раз то обстоятельство, что просьбы моего друга и наставника я всегда ставил выше любого военного приказания. Вот и в тот раз, бросив все свои дела, занялся афганцем. Сначала выхлопотал ему какие-то бесплатные заграничные лекарства, затем организовал консультацию с профессором-светилом. Оформил ему все льготные бумаги. Приезжаю в окружной госпиталь и говорю парнишке: одевайся, съездим с тобой в горвоенкомат, там нужно твоё присутствие. А он мне томно так и лениво отвечает: да ну, дескать, ещё куда-то ездить! И такое меня зло вдруг разобрало. Думаю, ах ты, паршивец, из-за тебя столько людей хлопочут, а ты съездить в присутственное место ленишься. Плюнул на всё и больше не стал им заниматься. И Утыльеву сказал: «Засранцем оказался протеже Васильева!».

Когда я писал повесть о Высоцком, естественно, связался с Анатолием Исааковичем. Он тогда уже жил гражданским браком с известной актрисой Ией Саввиной в квартире на Большой Грузинской, 12. Мы встретились. Как-то само собой возникло застолье, пришли знакомые хозяев. Мы вспоминали, пели, галдели, даже плясали. Последнее запомнилось не только своей экстравагантностью, но ещё и тем, что Ия и Толя проводили в квартире капитальный ремонт и по этой причине места для пляски наблюдалось чрезвычайно мало. И курить, в целях противопожарной безопасности, мы выходили на балкон. В один из таких перекуров Толя со всеми предосторожностями и деликатностями стал вдруг мягко пенять меня за то, что я так и не довёл до конца льготное дело бывшего воина-афганца.

– Толя, дорогой, – говорю, – да знаешь ли ты, что твой парнишка, как тот анекдотический сельский лодырь, которого громада постановила вывести и сбросить в овраг. Навстречу едет панночка. Интересуется, куда мужичка везут? Ей объясняют: так, мол, и так, надоел лодырь громаде, решила от него избавиться таким вот образом. Возмутилась панночка, да как это можно живого человека убивать из-за элементарной лени. Свезите его в мой амбар. Там полно сухарей. Лодырь, не поднимая головы, заявляет: «Да ну к чёрту с её сухарями. Их же ещё мочить надой! Везите, куда везли».

Ничтоже сумняшеся полагал, что Толю убедит народная мудрость. Не тут-то было. С монашеским смирением он начал мне объяснять и Саввина к нему присоединилась, что, мол, все мы, кто не бывал на той афганской войне, должны всячески помогать воевавшим, даже если они нашей помощи и не просят. Ну, так успокойтесь, отвечаю, я четыре раза летал «за речку» (в Афганистан – жаргонное – М.З.). Но и после этого Толя с Ией продолжали дружно настаивать: тебе следовало всё же как-то уговорить парня оформить все причитающиеся ему льготы. Вот сейчас думаю: наверное, они всё же были правы…

Анатолий Васильев – москвич в третьем поколении. Осенью 2019 года отметит своё восьмидесятилетие. Голодное и холодное военное детство помнит слабо и потому никогда о нём не распространяется. Вообще должен заметить, что за те годы, что мы с ним близко знакомы, я не помню случая, чтобы он хотя бы раз, хотя бы случайно ударил пальцем о палец для создания собственного артистического имиджа. А мог бы элементарно…

С отроческих лет мечтал о театре. Занимался в школьном драмкружке, играл на гитаре, сочинял незамысловатые песенки. После десятилетки, которую окончил на «отлично», удивил не только родных, близких, но и всех однокашников. Вместо того, чтобы отнести документы в один из престижных столичных вузов, устроился рабочим сцены в Московский театр драмы и комедии на Таганке. И до самого призыва на службу занимался сборкой и монтажом декораций. Служить Толе выпало в Звёздном городке при первом отряде космонавтов под началом того самого полковника Утыльева, о котором я уже не раз здесь писал.

Уволившись из армии, Васильев поступил в театральное училища имени Б. В. Щукина в мастерскую Альберта Борисова. Ещё в 1962 году вместе с однокурсником Борисом Хмельницким Анатолий написал музыку для студенческого спектакля «Добрый человек из Сезуана» по пьесе Б. Брехта. Спустя два года, именно с него начнётся любимовская «Таганка», а Васильев и Хмельницкий станут как бы «официальными композиторами» нового театра. Сам Толя вспоминает: «Два года мы учились и не учились. Нет, разумеется, ежедневно появлялись в «Щуке», а нас уже ожидали студенты и преподаватели: «Ну расскажите, как там у вас, на Таганке? Кто из известных приходили на ваш спектакль?». И мы с Борей вынуждены были удовлетворять их любопытство. В «Добром человеке из Сезуана» я играл Янг Суна, а Борька – музыканта. Он классный исполнитель на аккордеоне. Мы с ним и дипломы защищали по своему театру и по «Доброму человеку». Конечно, были лидерами в труппе. Позже мы написали музыку к спектаклям «Жизнь Галилея» и «Антимиры». Но уже в последнем у нас с Борей появился соавтор – Володя Высоцкий. И быстро оттеснил нас на второй план. Только мы не сопротивлялись нисколько, потому что видели оба: он намного талантливее нас. И это счастье, что нам с ним удалось поработать во многих спектаклях.

Четыре года пребывания в «Щуке» и весьма щадящий там процесс обучения не удовлетворил пытливую натуру Васильева. И, продолжая служить в Театре на Таганке, он поступает на режиссерский факультет Высших курсов сценаристов и режиссеров. По окончанию курсов становится режиссером-постановщиком творческого объединения «Экран». Дипломную работу – телефильм «Цвет белого снега» – снимал на киностудии «Ленфильм». Чтобы подальше от столичного начальства.

– Ты себе не представляешь, как долго и упорно я искал актрису на главную героиню. Более ста девушек из балетного училища, из ленинградских школ, просто с улицы прошли тогда наш кастинг. И всё безуспешно. Нам нужна была некая странновата особа, немного с придурью (в хорошем смысле). И вдруг, не помню, кто подсунул мне фотографию Марины Неёловой. Краем уха я уже о ней слышал. Ещё на третьем курсе Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии она снялась в нашумевшей музыкальной картине «Старая, старая сказка». Там её партнерами были такие легендарные актеры, как Олег Даль, Владимир Этуш и Георгий Вицин. Но, честно говоря, Марина мне не совсем поначалу приглянулась. Поэтому я сделал с ней более десятка проб, каждую показывая худсовету. И мэтры всё отклоняли – не утверждали. Случайно одну из тех проб увидел Марлен Мартынович Хуциев. Пришёл на очередной худсовет и с порога заявил: «Да вы что, обалдели? Вы в своём уме? Это же – наша советская Анни Жирардо вылитая! Неужели не видите?» И начальство дружно сложило лапки. Так Марина снялась в моей картине. Так мы полюбили друг друга. Поженились сразу после выхода фильма на экран. Я перевёз её в Москву. Свадьбу справляли в ресторане «Арагви». Мне по молодости хотелось, чтобы все было красиво и по-человечески. Потом, правда, пожалел об этом. Подобные торжества надо отмечать в узком кругу и желательно в домашних условиях. Ибо давно замечено: чем шикарнее свадьба, тем тускнее потом будет совместная жизнь молодожёнов. Но в те годы меня переполняла псевдо романтика. Жить нам предстояло в жуткой развалюхе-«хрущёвке» возле станции метро «Водный стадион». Комната представляла собой сарай-развалюху. И я собственными руками сумел сделать из неё приличное жилье. Сам перестилал полы, клеил обои, заменял рамы. Вот когда пригодились навыки рабочего сцены.

Первые годы мы жили с Мариной просто-таки замечательно. В кайф и в удовольствие жили. Я во всём Марину поддерживал. Да и сама она постепенно обросла связями. Например, актёр Саша Леньков, работавший в Театре имени Моссовета, переманил её туда. Юрий Петрович Любимов тоже одним из первых оценил талант моей супруги. Не раз интересовался: «Что ж ты свою-то Жирардо не приводишь?» – «Потому и не привожу», – отвечал ему. Поскольку знал и видел: Марина – потрясающе самобытная актриса. А у нас – театр функциональных особей, где каждый солдат знает свое место и свой манёвр. Шаг влево, шаг вправо для него немыслим, как побег из заключения. Маринке это бы точно не подошло. Хотя Петрович продолжал приставать: приводи да приводи. Вот так, брат, мой художественный руководитель настаивал, а я был против. И оказался в итоге прав: не её это театр. Вот Моссовета и «Современник» – точно для Марины.

В следующей собственной картине «Фотография на стене» я опять снял свою Мстиславовну. Вместе с Дмитрием Харатьяном. То была его вторая картина, а у Марины третья. Сценарий Анатолий Алексин писал специально под неё. Я к ней и тогда, и теперь отношусь с большим пиететом. В работе она страсть, как хороша: не капризничает, не выпендривается. После нашего развода наблюдаю за ней как зритель. Однажды пришел на спектакль «Сладкоголосая птица юности». Сижу в зале и хохочу: я моментально увидел все ее находки и приколы. Марина – из тех актрис, которые умеют годами ждать роль и отказываться от плохих предложений. А разошлись мы через то, что у каждого – свои тараканы. И, знаешь, уже сто лет как не общаемся. В отличие от многих моих коллег по актерскому цеху я расстаюсь раз и навсегда. Не умею поддерживать отношения, когда они становятся «двуязычными». Не понимаю, когда бывшие мужья-жены обнимаются, целуются. У меня так не принято. Таким уж родился…

В 1979 году на жизненных росстанях Анатолия Васильева встретилась другая фантастически неподражаемая женщина – Ия Сергеевна Саввина. Оба уже состоявшиеся творческие личности, побывавшие в браке, они встретились случайно во время совместного отдыха с их общими друзьями-артистами на Соловках. И уже больше никогда не расставались. В какое-то время, устав от беспокойной и шумной столицы, купили себе дом в отдаленной деревне Дорофеево, где проводили всё свободное время, живя обычной сельской жизнью. С утра до вечера копались в огороде. Ловили рыбу в местном пруду. За грибами ходили. Такая жизнь была по душе обоим.

– Толя, расскажи, какой была Ийя. Ведь никто в мире лучше тебя её не знал…

– Она была красивой, нежной, с невероятно притягательными глазами и немыслимым обаянием. А ещё – очень мудрой была. Ия реагировала на жизненные коллизии резко, но почти всегда справедливо. Кому-то это, наверное, не нравилось, но её раздражала чужая глупость, тупость, бестолковость, непорядочность, непрофессионализм – то, что раздражает всякого нормального человека. Она была разной, как все мы: веселой, когда пела и танцевала, сосредоточенной, когда читала или писала, сердитой – тогда ругалась и могла даже накричать. Знала наизусть очень много стихотворений, но это касалось только её любимых поэтов – Юрия Левитанского, Булата Окуджавы, Иосифа Бродского. И Владимира Высоцкого Ия любила именно как поэта, а не как актёра или барда. Обожала читать его песни как стихи. Так что дело тут не в уникальной памяти, схватывающей на лету любую, в том числе и поэтическую информацию, – она хорошо помнила только тех, кого любила.

Наше с Ией Сергеевной поколение существенно отличается от современного: нынешней молодежи такие знания не нужны, а мы не могли и не хотели жить без них. Существовал так называемый самиздат: запрещённые в стране произведения перепечатывались под копирку на машинках на папиросной бумаге. Такие книги мы под строгим секретом читали и передавали друг другу. Сейчас стихи забыты – время другое. Но когда-нибудь маятник, как уже тысячу раз бывало в истории, качнётся в обратную сторону, и люди снова начнут собираться на поэтические вечера.