Текст книги "Жизнь и труды архиепископа Андрея (князя Ухтомского)"

Георгий Эдельштейн[628]628
  Текст этой рецензии, опубликованной в журнале «Свободная мысль» (1992. №8. С. 93–100), воспроизводится без изменений; ссылки в ней даны на страницы первого издания книги, а год гибели еп. Андрея указан еще фиктивный – «1944».


[Закрыть]
Хроника одной судьбы

«КАК ТОЛЬКО религиозный писатель, изучающий историю русской Церкви, доходил в своем повествовании ко времени Петра, творческий пыл его угасал, и до настоящего времени нет фундаментального труда по истории православия XVII—XIX веков», – вроде бы мельком, где-то в примечаниях, сказано в этой книге[629]629
  М.Л. Зеленогорский. Жизнь и деятельность архиепископа Андрея (князя Ухтомского). М., «Терра», 1991, 334 стр.


[Закрыть]. Думается, однако, что эта фраза дает ключ как к самому исследованию, так и к неизбежно возникающим при его чтении размышлениям относительно прошлого, современных проблем и будущности Православной Церкви в России (об иных конфессиях мне, священнику Московской Патриархии, лучше умолчать). Причина неожиданного «усыхания чернил» на перьях даже лучших церковных историков прошлого, стоило им дойти в своем изложении хотя бы до истоков синодального периода, – в том, что как раз с той поры организационные структуры Церкви становятся интегральной и подчиненной частью светской государственности, а любая попытка трезво и непредвзято анализировать отношения между Церковью и государством и разобраться, где кончается одно и начинается другое, мягко говоря, не приветствовалась.

Буквально то же характерно и для церковной истории XX столетия. С одной стороны, Церковь после 1917 года, по сути, была полулегальной, гонимой организацией; с другой – ее аппарат, с конца 1920-х годов поставленный на службу богоборческому государству в делах и внешних и внутренних (и нередко способствовавший разложению и разрушению самой Церкви), фактически превратился в составную часть партийно-государственной номенклатуры. Ни тому, ни другому «писаной» истории (по меньшей мере истории общедоступной) как бы и не полагалось. И по сей день все мы – верующие и неверующие, духовенство и миряне – пребываем словно в безвоздушном пространстве, часто и не зная, откуда и как подступиться к проблемам, вырвавшимся на поверхность общественной и церковной жизни. Между тем наследие героя этой книги и вправду создает «впечатление, будто владыка Андрей рисует обстановку, сложившуюся в русской православной Церкви к последней четверти XX века» (стр. 52–53).

В НАШИ ДНИ газеты и журналы, радио и телевидение неустанно и обычно безвкусно (одно только обращение «святой отец» или Евхаристический канон в концертном исполнении чего стоят) витийствуют о дивной гармонии между новой властью и Церковью, о необратимом возрождении и грядущем чудесном взлете духовности. Президенты светских, многонациональных и многоконфессиональных независимых государств торжественно принимают свои присяги (кто на Библии, кто на Коране, кто на явно не работающей Конституции) в чинном окружении высшего духовенства, призванного освятить своим присутствием загадочные полугражданские, полуцерковные ритуалы инаугурации. Власти всех уровней, от республиканского до городского, щедро, целыми списками передают храмы и иные здания в руки одной полюбившейся им религиозной организации (регулярно появляясь на ее транслируемых телевидением богослужениях) и при этом более чем холодны по отношению ко многим другим – особенно к российским приходам зарубежной Церкви. Отнюдь не являюсь сторонником последней, но, как лицо частное, могу не только иметь собственное мнение на этот счет, но и высказывать его. Гражданская же власть – по букве закона и согласно принципам правового государства – вроде бы никоим образом не может выступать радетельницей интересов одной из конфессий, все они должны быть равны перед ее беспристрастным взглядом. Но «зарубежников» одинаково гонят в Петербурге и в Крыму, в Курске и в Восточной Сибири.

Не один год прослужив на сельских приходах Костромской епархии, я наблюдал, как дружными усилиями церковной и гражданской администрации – и из самых благих побуждений – была загублена живопись древнего собора Воскресения на Дебре. Ее промыли раз, другой, поправили, дописали, выжгли лампами дневного света, пол выстелили подобающей бане второго разряда кафельной плиткой, иконостас украсили гирляндами электрических лампочек. А это храм XVII века, где по определению вообще не может быть электропроводки.

Совершенно очевидно, почему гражданская власть сегодня готова передать Церкви все – соборы Московского Кремля, Ипатьевский монастырь в Костроме, сотни государственных музеев и реставрационных центров, некогда вселенных в храмовые здания самим же государством, – выбрасывая на улицу и музейные фонды и реставраторов, не предоставляя им взамен, как правило, ничего. Но и из высших иерархов никому, похоже, не приходит в голову заявить, что, пока государство не обеспечит те же музеи и реставрационные мастерские новыми помещениями, Церковь отказывается принять эти здания, ибо не хочет действовать столь же варварски, как действовали прежде по отношению к ней самой.

Охотно допускаю, что, кроме сиюминутных, чисто политических интересов, властью движет благое желание искупить все зло, содеянное ее предшественниками. Но меня прежде всего волнует позиция самой Церкви. Мои собратья сегодня готовы взять из рук государства тот же Ипатьевский монастырь, не задумываясь, кто будет его сохранять,– ведь нужного числа специалистов у Патриархии нет, а если они и пойдут туда на службу, кто станет содержать их – Церковь или государство? И где проляжет граница между ними?

Казалось бы, не православному священнику недоумевать над подобными вопросами, не ему тревожиться тем, что из Православия вновь пытаются сделать некое подобие государственной религии, а Московскую Патриархию наделить статусом «первой среди равных». Однако вот и недоумеваешь и тревожишься, ибо нечто схожее уже бывало в нашей церковной истории – и неизменно не доводило до добра ни саму Церковь, ни общество. В этом убеждают, в числе прочего, жизнь и труды архиепископа Андрея (1872—1944), в миру князя Александра Алексеевича Ухтомского, старшего брата знаменитого академика-физиолога – Алексея Алексеевича Ухтомского и прямого потомка Рюрика.

ЗНАЮЩЕМУ ЧЕЛОВЕКУ одни только даты жизни скажут о судьбе этого архиерея многое – бесконечная череда арестов, ссылок, доносов своих же собратьев. Перипетии церковной смуты в период между падением прежних «внешних оков» летом – осенью 1917-го и новым закрепощением Церкви к 1927—1929 годам с трудом поддаются даже краткому пересказу. И тут нужно отдать должное М. Зеленогорскому, сопроводившему свое исследование выдержками из важнейших документов и аннотированным указателем ее ключевых фигур и течений (см. стр. 275—305). Одно это уже способно дать нынешнему неискушенному читателю общее представление о логике развертывания событий и психологии их участников.

С юности твердо решивший служить «возрождению Церкви» (в 1895 г. он закончил Московскую духовную академию, в 1907-м – хиротонисан во архиереи), епископ Андрей неизменно подвергал резкой критике синодальное управление Церковью, низведшее ее до статуса государственного Ведомства православного исповедания. Приходское духовенство было превращено в «требоисправителей», а высшая иерархия – в недоступных ни мирянам, ни младшему клиру сановников, изредка появлявшихся на глаза верующим на роскошных выездах в сопровождении полицейских исправников. «Элемент Божественный в Церкви вечно жив и не может быть нарушен, но… человеческая сторона церковной жизни извращена до самой последней степени», – заявлял епископ Андрей еще в 1915 году (стр. 12), однозначно отвергая любые формы вмешательства гражданской власти в межрелигиозные конфликты и выступая за полную свободу вероисповеданий вопреки господствовавшему в среде его собратьев мнению.

Столь же убежденно епископ Андрей выразил эту позицию и в 1922 году перед Московским революционным трибуналом: «Христиане, твердо уповая, что Господь сам хранит свою Церковь, должны защищать свободу исполнения всякой религии, свободу слова, печати.., собраний и союзов. Христиане защищают полное право равенства и братства людей и народов и потому должны защищать свободу равного, всеобщего, тайного и прямого голосования… Православные христиане, зная, что в церковном учении заключается всеобъемлющая истина, должны уклоняться от участия в жизни политиканствующих, враждующих между собой партий». В подобных «общих принципах» епископ Андрей видел единственно приемлемую «норму русской религиозно-общественной жизни и христиан, и евреев, и мусульман на территории РСФСР» (стр. 81, 87).

Здесь уместны некоторые пояснения. Наша церковь никогда не ратовала за безграничную свободу для всех и во всем, никогда не была в этом смысле демократическим институтом и по глубинной природе своей никогда таковым не станет. Ее идеал – не демократия и не монархия, но соборность – принцип, лежащий в совершенно иной плоскости. Согласно ему Церковь не может служить средством достижения каких-либо интересов светской власти, пусть даже и самых благородных с точки зрения текущей политики. Деятельность Церкви лишь тогда отвечает ее сущности и заветам Христа (и тем самым оказывается благотворной для всего общества), когда Церковь абсолютно свободна от власти. Здесь и лежит коренное различие между подлинным Православием и приспособленчеством, стремящимся по холодному расчету сообразовываться со злобой дня, угождая сильным мира сего, будь то царь, генсек или президент. Примерно такова была и позиция Поместного Собора 1917–1918 годов, духу которого епископ Андрей стремился быть верным всю свою жизнь. Поместный собор не успел сделать очень многого, но он многое и изменил, а главное – показал путь, по которому должно было пойти Православие в России.

Однако события развернулись в ином направлении. Уже при Временном правительстве стало очевидно, что «принцип всеобъемлющего подчинения Церкви государственной власти с поразительным постоянством брался на вооружение различными политическими силами, независимо от классовых перегородок» (стр. 51). Новая, откровенно богоборческая власть поначалу сделала ставку на «обновленческое» движение, поддерживая его политически и даже материально (известно, например, что участники «обновленческого собора» 1923 года обеспечивались за казенный счет железнодорожными билетами и гостиничными номерами[630]630
  Л. Регельсон. Трагедия русской Церкви. 1917–1945. Париж, 1977, стр. 421.


[Закрыть]). Не все «обновленцы» были подобны, например, В. Красницкому – до революции писавшему рефераты «Об обличении социализма» и доказывавшему «употребление евреями крови в ритуальных целях», а после нее с равным усердием сочинявшему доносы на своих собратьев, чтобы заодно получить «доходное место» настоятеля храма Христа Спасителя в Москве (см. стр. 289–290). Но всех их объединяло то, что они видели в Церкви орудие утверждения собственных политических и национальных интересов, а в государстве – своего возможного пособника и защитника. Впрочем, довольно быстро власть убедилась, что своих целей ей проще добиться через «заместителя местоблюстителя» пустующего после смерти Святителя Тихона патриаршего престола, сосредоточившего в своих руках фактическое управление Церковью. Автобиографические записки епископа Андрея, опубликованные в книге наряду с прочим его наследием, показывают, как этот механизм действовал в начале 30-х годов: «Ведь закрыть храм без объяснения причин или сказать, что храм закрывается и уничтожается только потому, что “так нам хочется”, – все-таки не очень умно. А вот доказать верующему народу, что «здесь отщепенцы», что «здесь не признают духовной власти», что и «молиться-то с ними – грех».., это называется умным подходом, и тогда храм можно разрушить или закрыть на достаточных основаниях» (стр. 224). К концу марта 1932 года все московские храмы, «не признавшие митрополита Сергия», были закрыты, а «24–25 марта были изъяты из обращения все дерзкие священники, не признавшие его непогрешимой воли». Кстати, «умный подход» властей выразился и в том, что уже к концу 1922 года «обновленцы» всеми правдами и неправдами получили от них около 20 тысяч храмов (почти две трети действовавших тогда православных церквей). Поскольку большинство прихожан, как правило, отказывалось посещать обновленческие службы, эти храмы пустели – и тогда можно было без особых усилий закрывать их, ссылаясь на «наглядные проявления естественного процесса отмирания религии».

СТРАННЫЕ все-таки бывают сближения. Тогда руками одних православных священнослужителей закрывались храмы, где служили другие (что не помешает власти очень скоро отправить вослед вторым и первых – к 1939 году на свободе осталось всего четыре правящих епископа, включая «местоблюстителя»). Сегодня можно изгнать из соседнего с кафедральным собором Костромы здания картинную галерею, потому что некогда это был монастырский корпус; я, по сути, волен делать с храмом XVIII века все что угодно – уничтожить стенопись, изменить форму куполов, залить битумом старинный чугунный пол, положить сверху линолеум (дешево, тепло и очень легко мыть), как многие собратья и поступают, потому что благодетельная власть возражать не станет.

Все мы, нынешние священнослужители, изначально согласились на одно условие – не руководствоваться законом, ни законом церковным, ни законом гражданским. Действовавшее до недавних пор законодательство 1929 года о «религиозных объединениях», мягко говоря, было далеко от идеала. Но еще хуже, что его никто и никогда не соблюдал и не собирался соблюдать (например, по букве его Церковь как единая организация не имела формального статуса юридического лица, не могла обладать своими счетами в банке и уж никоим образом – делать оттуда миллионные взносы в чуждые ее духу фонды): «полюбовное согласие» с властью перевешивало все прочие соображения. Нечего говорить о церковном праве – никем не отмененные решения того же Поместного Собора 1917–1918 годов даже не поминались ни в 1943, ни в 1945, ни в 1971 годах, когда Церковь должна была решать свои важнейшие организационные проблемы.

Решениями Собора руководствовались современники и единомышленники епископа Андрея, авторы так называемого Соловецкого послания (составлено в 1926–1927 годах сосланными на Соловки оппонентами тогдашнего курса церковно-государственной «симфонии»), подчеркивая, что согласно своему вероучению Церковь «всегда сторонилась политики и оставалась послушной государству во всем, что не касалось веры. Оттого внутренне чуждая правительству в древнеримской империи или в недавней Турции, она могла оставаться и действительно оставалась лояльной в гражданском отношении. Но и современное государство со своей стороны не может требовать от нее ничего большего. В противоположность старым политическим теориям, считавшим необходимым для внутреннего скрепления политических объединений религиозное единодушие граждан, оно не признает последнего важным в этом отношении, решительно заявляет, что не нуждается в содействии Церкви в достижении им поставленных задач и предоставляет гражданам полную религиозную свободу… Свое собственное отношение к государственной власти Церковь основывает на полном и последовательном проведении в жизнь принципа раздельности Церкви и государства… Церковь как в своей открытой деятельности, так и в своем интимном пастырском воздействии на верующих, не должна подвергать критике или порицанию гражданские мероприятия правительства, но отсюда вытекает и то, что Она не должна и одобрять их, так как не только порицание, но и одобрение правительства – есть вмешательство в политику…»

Наряду с авторами Соловецкого послания (которое стоило бы сегодня печатать как приложение к каждому молитвослову) епископ Андрей ясно осознавал, насколько затруднительно подлинное проведение в жизнь принципа «раздельности» Церкви и государства (а не декларативного «отделения»). Еще до революции он считал важнейшей предпосылкой «свободного строительства православной жизни» «материальную независимость Церкви от государства» (стр. 57–58), а во времена церковной смуты сделал очень многое для практического возрождения «основной единицы церковно-общественной жизни – прихода», независимого в материальном плане и обладающего очень широкими функциями – от «хозяйственной кооперации» (призванной эту независимость обеспечивать) до «обще-культурно-просветительной» деятельности (стр. 12, 83). Разрабатывавшиеся под его руководством в 1917–1927 годах проекты устава православных приходов и иные документы подобного рода и сегодня могли бы служить примером того, как должно решать церковно-общественные и хозяйственно-приходские проблемы, живя в XX веке, подходя к ним «с социологическими определениями» (стр. 42) и оставаясь при этом верным всем заветам Православия.

ВСЕ МЫ ЧИТАЛИ, что для Церкви «нет ни эллина, ни иудея», – но мало кто не ищет в ней сегодня атрибута национальности, мало для кого интересы Церкви стоят выше интересов политических или национальных. И как в 20-е годы Церковь раскалывалась, наряду с прочими, и по национальному признаку, так и сегодня священника из России могут и не принять ни на Украине, ни в Молдове, ни в Грузии, хотя еще недавно все мы могли служить у одного престола. Вместе со мной в семинарии учились гагаузы, татары, чуваши. Православные священники, они не стали с принятием сана русскими, они остались украинцами, мордвинами и так далее – однако же и членами единой Церкви, стоящей вне государственности и вне национальности. Как и башкиры, которых крестил епископ Андрей в бытность свою в Уфе, не выходили из купели русскими. Он, следуя заветам Святителя Стефана Пермского, настаивал, чтобы храмовая служба велась на языке большинства прихожан, и способствовал широкой публикации богослужебной литературы на языках народов Поволжья и Урала (см. стр. 34). «Ярким проявлением принципов, за которые ратовали епископ Андрей и его последователи, были события, развернувшиеся в Стерлитамаке, когда властями была совершена попытка закрыть здесь церковь, – отмечает автор книги. – На защиту православного храма выступила значительная часть жителей города, и, что было вполне неожиданно для властей, в комиссию для ходатайства перед центральной властью вошел лидер местных старообрядцев Парамонов и два мусульманских муллы». Газета «Красная Башкирия» за 1928 год, откуда заимствованы эти сведения, возмущалась по этому поводу и призвала верующих отказаться от поддержки «чуждых» им культов (стр. 149–150). Стоит сравнить с той ситуацией сегодняшнюю взаимную нетерпимость Московской Патриархии, украинских греко-католиков и автокефалистов, «зарубежников» и т.д. Стоит заглянуть в книги и статьи нынешних публицистов, ратующих за «православие – религию русских» или повествующих об извечной неразрывной связи «державности» и Православия, чтобы убедиться, как далеки мы от уровня духовной грамотности даже 20-х годов. Что только не подается сегодня под маркой «истинного православия»! Мой вологодский собрат рассказывал, что еще не так давно его земляк, – теперешний писатель-«патриот», пытающийся заменить коммунистическую идеологию «национально-религиозной», – не давал ему прохода своими упреками: «Зачем ты пошел в попы, ты всю нашу деревню опозорил».

КНИГА О ЕПИСКОПЕ АНДРЕЕ заставляет задуматься и над особой темой – историческими судьбами русского старообрядчества, к которому он примкнул после того, как был оторван светской властью от своих уфимских прихожан, а в московских храмах, по его словам, «нашли мою молитву не безопасною и очень вежливо попросили меня эти храмы не посещать» (стр. 217). Причины давнего интереса и симпатий епископа Андрея к старообрядчеству станут понятнее, если вспомнить, что в его среде неизменно сохранялись и строгое соблюдение принципа соборности, и «значительная роль мирян» в приходской жизни, а в силу исторических обстоятельств очень рано «выкристаллизовалась и приобрела большое значение идея строгого разделения сфер церковной жизни и государственной власти» (стр. 299, 300). «Старообрядчество, – считал епископ Андрей, – было ненавистно петербургским жандармам потому, что оно требовало свободы слова, свободы совести и свободной церковной общественности. По существу, борьба правительства со старообрядчеством и была борьбою с гражданскими свободами; а миссионеры ее искусно сводили к спорам только об аллилуия, о двуперстии, о поклонах…» (стр. 200). В той ситуации, в которой оказались к началу 30-х годов Православная Церковь и сам епископ Андрей, его уход в старообрядчество был закономерным и оправданным. Но сегодня и нам стоит, опираясь на решения Поместного Собора 1917—1918 годов, стремиться к такому же типу взаимоотношений между мирянами, священниками и епископами, какой сохранили старообрядцы, стоит столь же категорически осудить нашу бойкую торговлю таинствами (сейчас всему – крещению, венчанию, даже причащению на дому – определена в храмах Московской Патриархии цена по твердой таксе), как осуждали и осуждают они. И хотя старообрядцы живут куда беднее нас, не зная ни архиерейских правительственных лимузинов, ни пышных приемов для иностранных гостей, но благодатью не торгуют, честь им за это и хвала. И нам сегодня вовсе не обязательно принимать написание Исус, двуперстие и «сугубую аллилуию», чтобы поступать так же.

При серьезном обсуждении специфики «русского пути» или «русской национальной идеи» никак не пройти и мимо того факта, что как раз старообрядчество с его принципиальным дистанцированием своей церковно-общественной жизни от «державного начала» дало России к началу века ее крупнейших купцов, промышленников и меценатов, сохранив при этом наиболее самобытные черты национальной культуры, а может быть, и именно благодаря последнему. Правда, сегодня староверы нашего костромского колхоза «Новый путь» (от половины до трети жителей окрестных деревень) уже не отличаются от моих прихожан ни особенной трезвостью, ни богатством, ни трудолюбием, хотя когда– то их дома, говорят, можно было определить с первого взгляда. Общее запустение российского села не миновало и их. Но это мои, достаточно локальные наблюдения. Александр Солженицын, например, писал в 1974 году: «Нашу самую древнюю ветвь я наблюдал в богослужениях и беседах менее года назад, в московских храмах, – и я свидетельствую вам о ее поразительной стойкости в вере (и против государственного угнетения – много стойче нас!), и о таком сохранении русского облика, речи и духа, какого уже и сыскать нельзя нигде больше на территории Советского Союза». Во всяком случае, взаимосвязь между устойчивостью культурных, бытовых, нравственных традиций старообрядчества, его хозяйственной этикой и его ролью в «развитии капитализма в России» существовала и нуждается в дальнейшем анализе[631]631
  Автор книги специально касался этой темы в своей статье о старообрядцах, опубликованной в сборнике «Малые и дисперсные этнические группы в европейской части СССР» (М., 1985).


[Закрыть].

«НЫНЕ НЕ ВРЕМЯ классовой борьбы (будь она проклята во веки веков), – а время святого самоотверженного строительства государственной жизни. Ничего нельзя вырастить на началах борьбы и злобы, – эти начала сами в себе носят начала разложения, – заявил епископ Андрей в своей речи перед открытием Государственного Совещания (Уфа, 1918 год). – Только любовь и взаимные уступки могут быть надежным фундаментом общественного строя» (стр. 73). В готовности и умении идти на такие уступки – смысл существования любой политической партии. Но я не думаю, чтобы для самой Церкви было полезно вступать в блоки и идти на компромиссы, что подтверждает и книга о епископе Андрее. Опыт послевоенной Германии, правда, свидетельствует об успехах христианских партий в развитии хозяйства и культуры, однако важно помнить, что это партии мирян, а не духовенства. Наши же депутаты-священники пришли заниматься политической деятельностью в парламент, который только для нее и приспособлен. Помню, как в августе 1991 года мой хороший друг священник Глеб Якунин очень страстно и убежденно выступал на митинге, а чей-то голос сзади подсказывал ему: «Отче, ты о Боге, о Боге-то скажи!». Но ни трибуна митинга, ни трибуна парламента для слов о Боге не подходят.

Ни один архиерей не вышел в августовские дни к народу, чтобы сказать: Церковь не за левых и не за правых, не за Ельцина и не за Павлова – Церковь за то, чтобы вы не стреляли друг в друга. Но как только появилась возможность показаться вместе с победителями на телевизионных экранах, как ею тотчас воспользовались. И если сегодня Церковь начнет агитировать, условно говоря, за партию Травкина или против нее, это в очередной раз очень плохо кончится. Можно вместе с атеистами, протестантами, адвентистами, с кем угодно идти в больницы, кормить голодных стариков или детдомовцев – но важно и помнить слова Соловецкого послания о том, что «Церковь не касается перераспределения богатств или их обобществления, так как всегда признавала это правом государства, за действия которого не ответственна».

ДОЛГИЕ ГОДЫ наши высшие иерархи сбрасывали с церковного корабля – в числе всех новомучеников и исповедников – и фигуры, подобные авторам Соловецкого послания или епископу Андрею: словно балласт, способный потопить все судно своими «неприятными» и «ненужными» исканиями. Книга о епископе Андрее писалась около семи лет назад, что называется, в «стол», и по тем временам автор счел более безопасным не раскрывать тех, кто помог ему собрать и проанализировать около пятисот рукописных и печатных источников – сотрудника Московской Патриархии Е.А.Карманова и старообрядческого священника Е.А.Бобкова (трагически погибшего в 1985 году)[632]632
  Выпускник юрфака МГУ, Е.А. Бобков был столь заметной фигурой церковно-общественной жизни, что даже стал прообразом героя повести Ф.Д. Чащина «Белокриницкое согласие» (Кишинев, 1990).


[Закрыть]. Отрадно, что сегодня можно свободно назвать их имена. И печально, что эта обстоятельная хроника одной-единственной судьбы – пока лишь редкое исключение на фоне продолжающегося (дай Бог, продолжающегося только по инерции) умолчания о подлинных судьбах и реальных проблемах всей Православной Церкви XX столетия.