Текст книги "Грустная песня про Ванчукова"

– Лёва… – опешил отец. – Ты же знаешь, мы с наукой-то не особо дружим. У нас своя епархия, мы «Госснаб», а у них своя. Хотя, конечно, пересечения бывают, – отец ненадолго замолчал. – Вот, кстати, хорошая весть в тему. Нечистого недавно в ГКНТ[34]34
  Государственный комитет СССР по науке и технике (ГКНТ СССР) – орган государственного управления СССР, проводивший государственную политику в сфере научно-технической деятельности.


[Закрыть] назначили, третьим зампредом!

– Папа, да какой из него научный работник?! – рассмеялся Лёва. – Он же гренадёр! Ему бы пушки заряжать!

– Ну, какой научный работник… Наверное, прав ты, никакой… – слегка смутился Сергей Фёдорович. – Но вот дипломат и управленец он от бога. К тому ж полный кавалер Ордена Славы. И по партийной линии ни единой помарки. «Не то что у меня», – мысленно закончил фразу Ванчуков.

– Терять-то нечего, отец. Я без них понимаю, диссер у меня отличный. Финкель врать бы не стал, ты же знаешь. Такой отзыв дал – закачаешься! Завидуют просто, я так думаю. Или кому-то, кому, не знаю, дорогу я перешёл…

Сергею Фёдоровичу больно было слушать. Вот, подумал он, история опять повторяется, и нет выхода из той чёртовой карусели… Сначала с отцом, потом со мной, теперь вот с моим сыном.

– Ты где остановился? – спросил Ванчуков, чтобы сказать хоть что-нибудь, чтобы сменить тему.

– У Иры.

Сменил, что называется.

Лёвина близняшка, Ирина, два года назад переехала в Москву, выйдя замуж за немолодого достойного человека. Совсем недавно родила Сергею Фёдоровичу второго внука. Видеть отца категорически не хотела, простить не могла, всяческие попытки примирить их на корню обрубала.

– Как назвали малыша?

– Лёвой. Лев Спартакович Булатников растёт, – улыбнулся Лев Сергеевич.

– Традиция, получается, – задумчиво вздохнул отец. – Ну что, пойдём? Я тебя отвезу.

Оделись. Вышли в приёмную.

– Так ты на машине сегодня? – спросил Лёва.

– Ну да.

– А этот где? – кивнул Лёва на дверь напротив.

– «Этот» в Югославии. Представляет ресурсы советского «Госснаба» в зарубежной командировке.

– Надолго?

– Месяц.

– То есть ты, папа, месяц за двоих сразу?

Сергей Фёдорович виновато пожал плечами:

– Так.

Когда начальник главка, сам из «партийцев», уезжал в командировки, в отпуск или болел, валяясь в отдельной палате ЦКБ[35]35
  ЦКБ – Центральная клиническая больница 4-го Главного управления Минздрава СССР.


[Закрыть], «волга» с водителем отходила в распоряжение главного инженера Ванчукова. В остальное время приходилось ездить, как и всем, на метро. Правда, ещё давали по лимиту талоны, двести километров в месяц, для оплаты такси. Но где его, то́ такси, в Москве искать…

– Вот что, Степан, – напутствовал Сергей Фёдорович водителя во внутреннем дворе девятиэтажного госснабовского корпуса, – отвези Льва Сергеевича в это… ну… как его… тьфу, запамятовал…

– В Новогиреево, – подсказал сын.

– Точно, – кивнул Ванчуков. – А я, пожалуй, пешком пройдусь. Воздухом подышу. Тяжёлый денёк был.

– Ладно, папа, ты не расстраивайся, – Лёва обнял отца, почему-то ставшего таким маленьким, съёженным. – Ну, созвонимся там.

– Хорошо-хорошо, – опять кивнул Ванчуков и, не оборачиваясь, пошёл в сторону проходной. «Волга» взревела форсированным мотором и мягко покатила к автоматическим воротам.

Ванчуков, подняв воротник пальто, вышел из здания в Орликовом переулке; медленно, шаркающими семенящими шажками, осторожно, чтоб не поскользнуться, не улететь, не сломать ненароком чего, пошёл на Комсомольскую площадь, к входу в метро. «Вот ты уже дважды дед, – вздохнул кто-то внутри Сергея Фёдоровича. – Внуков только нет. Одни фотокарточки».

Глава 14

Понедельник всегда не сулил Ванчукову ничего хорошего. Тем более такой, «разносной».

Первый зампред Госснаба Илютин начинал селекторные совещания ровно в восемь тридцать утра. Всем следовало сидеть возле аппаратов и внимательно слушать происходящее: кого персонально Илютин «выдернет» на линию следующим, угадать нереально. Характером Илютин, почти четыре десятилетия отработавший директором в «оборонке», был крут. Лет ему уже настучало на счётчике прилично – скоро восьмой десяток. Твёрдо знал Илютин: все беды в стране – от лодырей и идиотов.

Система управления буксовала. На каждый «чих» требовалась бумажка, а то две или три. Вопросы погрязали в череде совещаний, согласований; по малейшим пунктам «несогласий» управляющие решения возвращались на доработку. В процессе «доработок» суть выхолащивалась, извращалась. Готовые решения не имели уже ничего общего с тем, ради чего затевались.

Будучи частью системы, изменить её Илютин не мог. Хотя был опытен, понимал: дело кругом неладно. Ой как неладно. Бояться? – нет, не боялся; стар уже стал для страха. К тому ж давний друг – Дмитрий Фёдорович Устинов – только что, буквально днями, назначен министром обороны Союза. Кто же теперь его, Илютина, тронуть осмелится? Здоровьем крепок, не пил, не курил, уважал «детку» Порфирия Иванова. Холодной водой обливался дважды в день круглый год. Зимами, несмотря на возраст, бегал с голым торсом в тонких трениках босиком по снегу вокруг госдач на Николиной Горе. Неуёмная энергия хозяйственника требовала выхода, и если находился повод…

– Доброе утро, товарищи, – ложечкой звеня в чайном стакане, усаживаясь поудобнее в низком глубоком кресле, притягивая микрофон на гибком «журавле» поближе к лицу, поздоровался Илютин. – Всем меня хорошо слышно?

– Да… доброе… да… доброе утро, Николай Фомич… хорошо… гх-м, слышу нормально… – прорвался нестройный хор голосов из динамика. Селекторную установку в кабинете Илютина германцы ставили. Дорогая, работает без нареканий. У остальных участников совещания селекторы в кабинетах попроще – старые, конца шестидесятых, латаные-перелатаные, хрипатые. Микрофоны вот так, как у Илютина, чтобы в кресле развалиться, не настроишь: сидеть надо было рядом с селектором, поближе, наклоняясь к са́мому ящику, иначе плохие микрофоны слабо улавливали слова.

– Хорошо, Николай Фомич, – включился в голосовой хор Ванчуков, – доброе утро.

– Замечательно тебя слышим, Николай Фомич! – громко, перекрывая остальных, «взял на себя» линию Барышев. – Я не опоздал?

– Нет, ты не опоздал, Вячеслав Олегович, за тобой такое никогда не водилось, – обрадовался появлению старого товарища Илютин. – Постой! Так ты же вроде на больничном?

– Ты никому не говори, Николай Фомич, а то доктора ненароком услышат! – заговорщицки пробасил Барышев. – Завтра больничный мой закрывают. В крайнем случае, в среду.

– Ну, раз такое дело… – голос Илютина заметно подобрел. – Итак, товарищи. Начнём. Что мы имеем? Имеем двадцать четвёртое мая тысяча девятьсот семьдесят шестого года. У нас середина второго квартала, – Илютин задумался. И вдруг, чуть ли не в крик:

– Да чёрт бы с ним, с кварталом! Ведь идут, товарищи, первые, самые первые, важнейшие месяцы десятой пятилетки. Юбилейной пятилетки! Партия не случайно доверяет нам, возлагает на нас надежды. Сфера материально-технического снабжения была и остаётся важнейшей в советском государстве, в советской стране. А что у нас? А у нас – бардак! Действующая система снабжения и сбыта не отвечает возросшим требованиям развития народного хозяйства, громоздка и консервативна, пришла в противоречие с задачами по повышению эффективности производства! Планирование и распределение материальных ресурсов чрезмерно централизованы, усложнены и не обеспечивают необходимой сбалансированности производства и потребления. В этих условиях тормозится внедрение и развитие подлинно социалистических хозрасчётных отношений между изготовителями и потребителями, гибких форм снабжения, оперативное решение вопросов материально-технического обеспечения…

Илютин замолчал. На линии повисла гнетущая тишина, перемежаемая искажённым динамиком поскрипыванием стульев и кресел. Кто-то тихо кашлянул.

– Я устал уже твердить, – продолжил Илютин, теперь уже более спокойным тоном, – в соответствии с новыми задачами и функциями нам следует пересмотреть организационную структуру Госснаба СССР. При этом нужно исходить из необходимости существенного упрощения структуры и сокращения звенности управления, ликвидации дублирующих организаций, повышения роли сводных и функциональных экономических подразделений, как в центре, так и на местах, расширения прав и повышения ответственности всех органов Госснаба СССР в решении вопросов планирования и организации снабжения народного хозяйства…

Ванчуков слушал, понимая, что попал в переплёт.

– Вот ты посмотри, Вячеслав Олегович, – говорил тем временем Илютин. – Вот возьми, например, «Союзглавметалл». Журавский здесь?

– Нет, – прокашлявшись, хрипло ответил Ванчуков. – Товарищ Журавский в командировке. Я замещаю.

– Ага. Здравствуй, Ванчуков! Здрав буде, боярин… – иронично отвесил первый зампред Госснаба Илютин. – У вас там в «главметалле» что, цирк с медведями?..

Кто-то в линии нервно засмеялся.

– А что смеётесь-то?! – гаркнул Илютин. – «Главметалл» мне так, к слову пришёлся. Да я сейчас по любому главку документы подниму!.. И везде – такое, тако-о-ое… Ванчуков!

– Да, Николай Фомич!

– А где же твой непосредственный начальник Журавский?!

– Так в Будапеште, товарищ Илютин. Утрясает вопрос совместных фондов с венгерскими товарищами с «Икаруса».

– Н-да, слов нет, – тихо пробормотал Илютин и односложно выматерился. Селекторная линия притихла. Только было слышно, рядом с микрофоном у кого-то из участников бесстрастно тикают электрические часы.

– Ванчуков!

– Да, Николай Фомич!

– Я уже какой год вижу на твой «главметалл» одни только жалобы! Чем вы там занимаетесь?! Почему заводам нормально жить не даёте?! Почему каждый раз фонды распределяются с грубейшими ошибками?! Почему на исправление уходит по полгода?! У вас сто человек в штате, все с арифмометрами, с этими, как их, – Илютин запнулся, – «компьюторами». Вот, «ванги», это же вам купили полгода назад?!

– Купили, Николай Фомич. Нам, – поддакнул Ванчуков.

– Вот-вот! – заорал Илютин. – Два отдела инженеров, этих, как их, программистов, посадили!..

– Да, Николай Фомич…

– Так что же вы там ни хера не работаете?! А, Ванчуков?! Значит, согласование фондов для Венгрии вам важнее дел в своей советской стране?!

– Николай Фомич, – опять «взял на себя» линию Барышев, – там всё по линии СЭВа утверждено ещё три года назад, Совмином Союза завизировано. Но сейчас появилась срочная необходимость внести изменения, потому что у венгерских товарищей запущены в производство две новых модели автобусов. Соответственно, изменились потребности в материальных фондах по стали и прокату, а также по резине и пластмассам, выделяемым в рамках СЭВ для завода в Секешфехерваре…

– Секеш… фехер… – ломая язык, попытался повторить Илютин, – се-кеш-фе-хер… какой ещё там «хер», на хер?!

Народ на линии засмеялся.

– Такой «хер», – засмеялся со всеми Барышев, – какой надо, Николай Фомич, такой и будет!..

– Ладно-ладно!.. – повеселел Илютин. – Шутки шутками, но дело так не пойдёт. Ванчуков!

– Да, Николай Фомич!

– Когда твой «коммивояжёр» возвращается?

– Журавский, Николай Фомич?

– Журавский, Журавский…

– В четверг, Николай Фомич!

– Запишись у секретаря. В пятницу, оба два, Журавский и ты – ко мне. Лично! Без селекторов и телефонов!

– Понял, Николай Фомич…

– Хорошо, раз понял! Итак, товарищи. Наша первоочередная задача – радикально изменить формы и методы организации материально-технического обеспечения, создать условия для эффективной деятельности предприятий…

Илютин продолжал гнать пургу, но Ванчуков уже не вслушивался. Его прошиб холодный пот. Прав был Барышев, когда на должность приглашал, когда из Каира выдёргивал, когда в Москве устраивал: «У нас – как на вулкане». Ванчуков всё тогда понимал. Но деваться было некуда. Согласился.

Предшественник Ванчукова, Хмелевский, на должности главного инженера Союзглавметалла усидел лет пять, может, чуть меньше. Построил дачу под Москвой, вторую – на море, в Одессе. Три квартиры: на себя, на жену, на тёщу. Катался как сыр в масле. Фонды – дело такое; для одних есть, для других не очень. Хоть и права вроде у потребителей одинаковые. Поэтому возможны два пути: распределять по существующей документации или «решать вопросы». Ванчуковский предшественник именно «решал». Знал, что он из «неприкосновенных». Тесть на ответработе на Лубянке. Ну, поинтересуйся – так, «в ответку», как бы самим интересантом не заинтересовались… Хмелевский Ванчукову дела сдал и оформил пенсию. А через полгода всей семьёй уехали они, продав дачи и две роскошные кооперативные квартиры. Свою, служебную, Хмелевский, как и положено, оставил государству.

Ванчуков же «вопросов не решал». Считал, что делает так принципиально. На самом деле ему просто было страшно. «Крыши» у Сергея Фёдоровича отродясь не водилось. Случись что, вступиться некому. Барышев по делам помочь – поможет, как уже не раз и не два помогал. Но если что серьёзное, тут уж без вариантов…

– …Все свободны, товарищи, – закончил совещание Илютин.

Загудел зуммер внутреннего телефона. Ванчуков снял трубку.

– Зайди, Серёжа, – бесцветно сказал Барышев.

– Иду, – подтвердил Ванчуков, вставая с кресла. Штаны вспотели, морщили теперь сзади. Сергей Фёдорович недовольно поморщился.

Ковровые дорожки здесь, на девятом этаже, какие чистые, подумал Сергей Фёдорович. Это понятно, почему: народу мало, посетителей-просителей допускают сюда в самых крайних случаях.

– Как самочувствие, Вячеслав Олегович? – бодро поинтересовался Ванчуков, входя в кабинет, тихо прикрывая за собой дверь.

– Сложное, Серёжа, – поморщился Вяч Олегыч. – Садись. Задал нам сегодня жару Илютин?

– Задал, Вячеслав Олегович.

– Вот ты видишь, Серёжа, – тихо заговорил Барышев, сидя, словно первоклассник, сложив руки на столе, всем телом подавшись вперёд, – «дед» в седле сидит и сидеть намеревается крепко. А уж теперь-то, когда Дмитрий Фёдорович так взлетел, «дед» наш совсем непотопляем.

– Понимаю, Вячеслав Олегович.

– Новые веяния у него. Я знаю, откуда. На пленуме ЦК всем хвоста накрутили. Какие у тебя отношения с Журавским?

– Плохие, Вячеслав Олегович…

– Ладно. Молодец, что не юлишь. Тогда должен понимать: из вас двоих в главке выживет кто-то один.

Ванчуков молча кивнул.

– Либо ты из главного инженера в начглавка, либо тебя здесь не будет. Но ты, понимаешь, не дрейфь…

Ванчуков кивнул снова.

– …и не из такой жопы вылезали, – закончил фразу Барышев и замолчал.

– Я всё помню, Вяч Олегыч, – с благодарностью взглянул ему прямо в зрачки Ванчуков. – Всё.

– А уж как я помню, – глаза Барышева, показалось Сергею, стали глубже и чуть влажнее. – Фёдор Викентьевич мне, по сути, жизнь спас. И не только мне. Сколько у него таких было-то тогда, на стройке. Молодых, лихих, глупых… Вот мне и таким, как я, жизни спас, а свою, – голос его дрогнул, – свою не уберёг.

Ванчуков долгие годы уже не видел любимого Вяч Олегыча таким открытым, беззащитным, откровенным.

– Я иногда думаю, – продолжил Барышев, – а сейчас, на старости лет, думаю всё чаще и чаще: зачем тогда, в тридцатых, они устроили такое людоедство? Почему тех, кто на плечах революцию поднял и вынес из огня, почему их всех скосили под корень? Кому нужно было? Нет у меня ответов, только всё чаще кажется: если б остались они живы, так не допустили бы бардака, в котором мы захлёбываемся сегодня. Кругом одни «партийцы» чёртовы… Человека, специалиста, инженера – днём с огнём искать… А найдёшь, – Барышев порывисто поднялся из-за стола, – найдёшь, так тебе ещё сто раз попеняют, что, мол, неправильного нашёл. Что биография у него неправильная. Что соцпроисхождение неправильное. А вам что надо, – Барышев поднял руку, указывая на портрет Ленина на стене, – вам происхождение нужно или человек нужен?! Вот у него, – Барышев снова потряс лапищей в сторону Ильича, – у него какое происхождение было? Какое образование? Какой опыт работы? Да если б он пришёл сегодня к нам на работу устраиваться, так отдел кадров с ним и разговаривать бы не стал! Ты понимаешь, Серёжа! Вот этими экивоками, инструкциями, номенклатурными бумагами – страну, по сути, сдали! Просрали! Социалистическую собственность декларируем – а где она?! Всё бесхозное, значит – ничьё! Два винта в двигателе испортились – всю машину в лом списываем! Ладно мы с тобой старые уже, сколько нам ещё… А что тогда оставим тем, кто идёт за нами? Инструкции номенклатурные? Словеса умные? Сборники докладов на съездах? Или всё же страну?..

Ванчуков понуро молчал.

– Мы с тобой, Серёжа, жизнь положили. Войну за станком выстояли. А я вот вчера у дочери, у Ляльки с мужем, в гостях был, на внуков полюбоваться, чаю попить по-родственному. Захожу, а у них гай-гуй. Ящик посередь комнаты картонный, суетятся, распаковывают. Я спрашиваю: «Ребята, чего это такое?» Лялька отвечает, мол, телевизор японский, с плоским экраном, с пультом. То есть можно жопой на кресле сидеть, каналы переключать, громче-тише делать. Опять спрашиваю: «Где взяли?» В «Берёзке», говорят, за чеки, если на рубли по курсу, шесть тысяч! Шесть! Тысяч! Ну не охренеть?!

– Ну, так хороший телевизор, наверное… – вставил Ванчуков.

– Ладно, Лялька с мужем из загранок не вылезают, есть у них те шесть тысяч, – недовольно продолжал Вяч Олегыч. – А почему у нас линии не поставить? Выбросить на «Рубине» и Александровском заводе всю кустарщину ко всем чертям на помойку и такие гнать из комплектующих, чтоб каждому человеку доступны были? И не по шесть тысяч, а по шестьсот, как наши эти недоразумения… Что, японцы линии не продадут? Да они что хочешь продадут! Так нет же! Будем продолжать в группу «А» заливать средства, а группу «Б» гнобить! Чтобы купить в магазинах нечего было? Чтобы народ с голыми задницами ходил да через витрины «Берёзок» смотрел, как там избранные счастливчики по шесть тыщ телевизоры покупают и «жигули» без очереди?.. За те же шесть тыщ?.. Вот ты за сколько времени производство такое сможешь организовать?

– За полгода сделаю, – уверенно ответил Ванчуков.

– То-то и оно. Только никто ни тебе, ни мне не даст полгода. Старпёры будут по понедельникам мозги по селектору компостировать. А мы будем слушать. Эх, Серёжа, знаю я, что бы на это сказал твой батюшка, Фёдор Викентьевич.

– В том беда, – прошептал Ванчуков, – что не дали тогда сказать. И сейчас не дадут, Вяч Олегыч.

* * *

– На Горького, дом девять, – попросил Ванчуков водителя Степана, захлопывая переднюю дверь. Сзади Сергей Фёдорович ездить так и не приучился. Вот Журавский, тот другое дело – садиться вперёд считал ниже собственного достоинства.

Степан был человеком молодым, лет тридцати пяти-тридцати семи, улыбчивым и молчаливым. Молчаливость Степана Ванчукову нравилась. Никогда не задавал лишних вопросов. Был безупречно точен во всём, что касалось времени. Однажды Сергей Фёдорович мельком заметил: у Степана, кроме часов на руке, в бардачке лежат ещё одни. «Зачем?» – спросил Ванчуков. Степан смутился немного, потом пояснил: «Ну, так одни-то наврать могут». После того случая Ванчуков Степаном всякий раз откровенно любовался: давно не встречались люди, на кого можно положиться на все сто. Отчего-то вспомнились горькие слова Вяч Олегыча: «Что тогда оставим тем, кто идёт за нами?..»

Доехали быстро, несмотря на упавший с неба короткий безудержный ливень. Улица Горького после дождя обильно пахла прибитой пылью, выхлопными газами и совсем чуточку – цветами от изредка встречавшихся посередь асфальтового безумия бетонных шестиугольных клумб.

– Я на Неждановой спрячусь? – не доезжая сотни метров до подъезда, спросил Степан. – Поверну направо и встану там, у Дома композиторов. Места́ для стоянки у них днём свободные бывают, – лучисто улыбнулся он Сергею Фёдоровичу.

– Ладно, найду тебя, – согласился Сергей Фёдорович, уже открыв дверцу и поставив правую ногу на тротуар.

В ГКНТ было тихо и солидно. «Вот такая у нас особенность всех государственных присутствий, – подумал Ванчуков, – зайдёшь и даже не поймёшь, куда пришёл. Все друг на друга похожи. Как недоделанные близнецы какие-то. А вот если представить, что все они, в одночасье – раз, и исчезли! Что изменится?» «Ничего», – сказал кто-то внутри Сергея Фёдоровича.

– Иван Иванович отъехал ненадолго, будет с минуты на минуту, напутствовал вас сразу в кабинет проводить, – приветливо сообщила строгая предпенсионная секретарша, распахивая дверь в кабинет Нечистого. – Чаю хотите?

– Да, я знаю, мы созванивались. Чаю не хочу, – поклонился ей Ванчуков. Секретарша затворила дверь, и Сергей Фёдорович остался один в четырёх стенах. Огляделся – раньше тут бывал всего раза два.

На обитых лакированными высокими деревянными панелями стенах, балуясь отражением яркой улицы в тонких стёклах, висело несколько выцветших фотографий в простых металлических рамках. Ванчуков знал почти всех, кто навсегда застыл за стёклами. Был там и он сам, вместе с Вяч Олегычем, Нечистофелем, Петей Люсовым, ещё с двумя начальниками цехов. В обнимку, на фоне доменной печи. Это из города на море… Какой год? Шестьдесят шестой, не иначе. Подумать только, десять лет. Десять лет как один день.

Заняться было откровенно нечем, и Ванчуков стал просто смотреть в окно. Первый этаж; но первый этаж высокий. Прохожие головами до подоконника не доставали, автомобили крышами тоже. Иногда в поле зрения на несколько секунд появлялись блестящие троллейбусы, степенно катящие под горку в сторону Красной площади. В троллейбусах сидели люди; как и Ванчуков, смотрели в окна. Отличие было лишь в том, что Ванчуков их видел, а они его, спрятанного в глубине тёмного кабинета – нет. «Вот так всегда кто-то наблюдает за нами, – пришла мысль, – ещё бы знать, кто».

Нехорошо вышло с докторской диссертацией. Очень нехорошо. Укусили больно, исподтишка, не боясь быть раскрытыми, разоблачёнными. Сколько бродит среди нас вот таких, подумал Ванчуков. Человекообразных. На первый взгляд, никак не угадать, не заподозрить. А они – вот так. Такие и отца моего сгубили, сказал сам себе Сергей. И ещё миллионы в расход пустили. А сами теперь – ведь старые уже – гуляют по садикам с детскими площадками, внуков-правнуков нянчат. Пенсии персональные получают. Льготы вроде пятидесяти процентов за оплату квартир. В метро им места уступают: ветераны, как же можно… Их никогда не было там, где больно, где страшно, где серьёзно, где – по-настоящему. Но заправляют всем теперь почему-то они. И такие, как они, только помоложе.

– Серёжа, ну извини, ради бога, замотался, опоздал, – рычал Нечистой, ворвавшись в кабинет, поднимая Сергея Фёдоровича с кресла, крепко обнимая и расцеловывая в обе щёки с видимым удовольствием.

– Да ладно тебе, – расцвёл Ванчуков, – ты же на работе. Это я сегодня сбежал.

– Работа не волк, в лес не убежит, – рассмеялся Нечистой.

– И не член. Постоит, – прыснул в ответ Сергей Фёдорович.

– Для нашего возраста уже проблематично, – усмехнулся Иван Иванович. – Знаешь что, Серёжа? А пойдём-ка в «Арагви». Имеем право, перерыв, так сказать, на обед. Да и идти тут недалеко!..

В «Арагви» расположились не в кабинете, в общем зале, по-простому. Но всё же подальше от входа. Официант лишних вопросов не задавал. Судя по всему, Нечистофель был ему хорошо знаком.

– Как сын? – спросил Нечистой.

– Да вот, собственно, по этому поводу и пришёл к тебе. Проблемы у него с защитой докторской…

Нечистой удивлённо вскинул брови, потом, мгновенно сообразив, махнул рукой.

– Ой, прости, пожалуйста! До проблем сейчас доберёмся. Я младшего, Ольгерда, в виду имел. Помню, жену твою на сносях в роддом на вездеходе через снег вёз, водителю кричал – «не растряси!». Всё-таки он почти что мой крестник, хоть я и атеист…

– А-а-а… – протянул Ванчуков, – вот ты о чём… Ну, да что с ним будет?! Восьмой оканчивает. Бездельничает. Самый возраст такой у него сейчас. Проблем никаких, свободы навалом. Мне бы так.

– Иза как?

– Нормально… – нервно взмахнул рукой Ванчуков, словно отмахнулся от надоедливой мухи, и стал обстоятельно рассказывать Нечистому о Лёвиных делах. Тот слушал внимательно, расправляясь с закусками и не забывая подливать в рюмки. Остановил:

– Отдышись, Серёжа! Поешь. Выпей. Давай за тебя поднимем!

Чокнулись. Водка упала вглубь разгорячённого Сергея Фёдоровича словно вода.

– Я тебе вот что скажу, – начал Нечистой. – Все эти «тёмные» рецензенты в учёных советах, конечно, твари первостатейные, то медицинский факт. И сделать с ними ничего нельзя, – Нечистой взял паузу, попивая пузырящийся нарзан из высокого фужера. – Но, Серёжа! Но!.. Ничего нельзя сделать, если напрямую.

– Не понял… – протянул Ванчуков.

– У каждого совета есть председатель. Есть члены совета. Все они, кроме членства, ещё и люди. И есть у них другие дела, помимо заседаний и протоколов. Правда ведь?

Ванчуков кивнул, жуя осетрину.

– И для дел им нужны всякие разные материальные ценности. Кому-то – лабораторию дооборудовать, чтобы науку хорошо делать и с науки той вкусно и долго кормиться; оборудование нужно, а лимиты на три года вперёд все выбраны. Кому-то, например, целевое аспирантское место пробить, чтоб за этого аспиранта, условно говоря, барашка с винцом, сулугуни да помидорчики с юга каждую неделю возили, всё свежее и в нужных количествах. Кому-то дачу достроить; стройматериалов днём с огнём не найти, а на рынках такие цены ломят – мама дорогая… И всем мы даём, входим в положение, дозволяем, разрешаем «в порядке исключения» – короче, всем во всём помогаем. И тут вдруг – хлобысь! – и важные члены совета своих неформальных благ в одночасье лишаются. Милости просим: в порядке общей, так сказать, очереди, на общих основаниях… Бат-т-тюшки-светы… скаж-ж-жите пожалуйста… как-к-кая незадача!.. А почему? А «нипочему»! Только вот ставим кого надо в известность: беда-то какая, «чёрный» рецензент не то в рецензии написал. Чёрный шар, значит, бросил. Какашкой кинул. Тот самый кто-то, кого вы назвать права не имеете. Кто-то, кого нормальным путём не найти. Так мы ведь, мать вашу, и искать не будем! – зарычал Нечистой. – Вы, тля такая, сами меж себя его найдёте и объясните, что именно и как именно в его сраных бумажках должно быть написано, чтоб не оскудела рука дающего и не опаскудела тёплая кормушка берущего! Вот конкретно по этому конкретному соискателю с конкретными: фамилией, именем и отчеством! Остальных, собаки вы страшные, хоть на рее вешайте, хоть на кресте распинайте, хоть говном с ног до головы, как шоколадного зайца, обмажьте; да хоть на бутылку – новым Нуреевым – сажайте! Делайте, что хотите! А этого – не троньте…

– Думаешь, возможно? – с робкой надеждой посмотрел на Нечистого Сергей Фёдорович.

– Гарантировать, Серёжа, я тебе не могу. Ты знаешь, слово со скрипом даю. Потому, если уж дал – так назад не беру. Но работу в определённом направлении проведу. Очень мне уж больно видеть, как ты близко к сердцу принимаешь, как страдаешь втихаря… Давно тебя знаю, и тайн в тебе для меня нет.

– Так сын ведь… – печально вздохнул Ванчуков.

– Потому и постараюсь, – погладил его по плечу Нечистой. – Ладно, проехали. Давай выпивать и закусывать как нормальные люди. Будто нам с тобой лет на двадцать поменьше, сил в два раза больше и девушки любят без обязательств!

Ванчукову полегчало. Он благодарно кивнул Нечистофелю и махнул рюмку армянского «пятизвёздочного».

* * *

– Отвези-ка, брат, теперь на Преображенку, – водочно-коньячно выдохнул повеселевший Ванчуков, загружаясь в «волгу», терпеливо дожидавшуюся и таки нежданно дождавшуюся его на улице Неждановой. – И радио включи!

– Как скажете, Сергей Фёдорович! – бодро согласился Степан.

«Всё кажется, вот маску я сниму, и этот мир изменится со мной…», – страдала в динамике радиоприёмника певица, по которой теперь, весною семьдесят шестого, все сошли с ума. «А мне вот маски моей не снять, – вздохнул, глядя в окно, Сергей Фёдорович. – Приросла. Не оторвать».

Возле НИИДАРа[36]36
  НИИДАР – Научно-исследовательский институт дальней радиосвязи.


[Закрыть] Ванчуков отпустил машину и привычным нахоженным путём отправился вглубь двора. Третий подъезд, седьмой этаж, дверь от лифта направо.

Ада открыла, вся уже такая летняя, в короткой маечке и белых кружевных шортиках. Встала на пороге, улыбаясь, протянула руки:

– За-хо-ди!

Сергей Фёдорович посетил санузел; вышел, умывшись, с влажным лицом.

– Пойдём! – потянула за руку Ада. – Я тебя кормить буду!

– Адуля, я ел только что…

– Ничего не знаю! Сациви свежее, даже и не думай!..

«Ничего не знаю». В этом была она вся. Никогда ни о чём не спрашивала. Никогда не советовалась. Всегда делала всё так, как считала нужным. И – почему-то – столько лет считала нужным быть с ним. Даже не с ним, а его тенью. Вряд ли без неё пережил бы Сергей Фёдорович те несколько ужасных лет.

Вопрос «рожать – не рожать» не то что не обсуждался, даже не ставился. Уехала к маме, в Кутаиси. Провела там полгода, потом вернулась в Москву. Одна.

– Почему? – спросил Сергей Фёдорович.

– Так будет лучше, – ласково, но твёрдо ответила Ада, целуя своего мужчину в губы.

«Там тепло, там фрукты», – говорила глупости переводчица Ада, уезжая.

«Тебе не нужны лишние проблемы, поэтому сын на моей фамилии», – мудро замечала переводчица Ада по телефону, вернувшись в мамину квартиру из роддома.

«Серёжа, пусть всё будет так, как будет», – подытожила переводчица Ада, появившись в Москве после полугодового отсутствия. Давид Сергеевич Кемулария остался жить у бабушки с дедушкой.

Сергей Фёдорович Ванчуков хотел было взять у Ады фотографию Дато, но осёкся. Если происхождение фотокарточек внуков Изольде объяснять было не надо, то фото грудничка с красивой чужеземной фамилией Кемулария не имело права на существование. Даже в кармане пиджака. Даже просто как факт.

Это же как замечательно, как современно: раньше Ольгерд Ванчуков не догадывался о существовании старшего брата. Теперь – не будет догадываться о существовании брата младшего. Семейная традиция: каковы семьи, таковы и традиции.

Сергей Фёдорович мастерски умел воспроизводить неблагополучие вокруг себя.

* * *

Домой Сергей Фёдорович вернулся не очень поздно, сытым и почти уже не пьяным. От ужина отказался, завалился на диван, стал читать газеты. У головного конца старого разваленного всегда разложенного дивана в гостиной торчал торшер с маленькой полочкой. На ту полочку Изольда складывала свежие газеты. Ближе к концу недели там образовывалась стопка, которую Ванчуков-старший в свободное время и разбирал. Час почитал, не особо вникая. Томила смутная непонятная тревога. Вроде бы за день «отбился» от всего, что навалилось. А всё равно – не отпускало.

Олик был дома, сидел тихо в своей комнате. Потом вышел пожелать спокойной ночи и так же тихо снова исчез.

Жена на кухне мыла посуду. Сергей Фёдорович лежал на диване, вспоминая тесную маечку на ещё сочащейся сладким молоком груди; белые кружевные шорты. От Ады его пёрло. Пёрло страшно, неудержимо. Каждое свидание превращалось в какую-то фантасмагорию. Но размеренно тикали часы, истекало отпущенное время, и опять Ванчуков нёсся ночной Москвой по набережным Яузы в случайном казённом такси, до последней досадной мелочи зная, что поджидает его в серой шестнадцатиэтажной дылде в подбрюшье Ленинградского проспекта.