Текст книги "Учительница"

14

Эльза Вайс не выбирала, по какой методике преподавать. Она говорила обо всем, кроме того, что ее волновало на самом деле. Не отличалась красноречием, не старалась хоть как-то обыграть учебный материал, вдохнуть в него жизнь, увлечь или раззадорить наше любопытство. От скуки, как ни странно, спасал ее деспотизм: именно он не давал нам закиснуть среди грамматики, синтаксиса и диалогов на бытовые темы, возбуждая непритворный интерес. Лишь один урок не вписывался в ровную череду остальных. В тот день Эльза Вайс изобрела для нас пытку иного рода. «Эвелин», – торжественно провозгласила она название рассказа Джойса, растягивая гласные и вздохнув не то с тоской, не то с облегчением.

«Она сидела у окна, глядя, как вечер завоевывает улицу. Головой она прислонилась к занавеске, и в ноздрях у нее стоял запах пропыленного кретона. Она чувствовала усталость. […] Но в новом доме, в далекой незнакомой стране все пойдет по-другому. Тогда она уже будет замужем – она, Эвелин. Ее будут уважать тогда. […] Время шло, а она все сидела у окна, прислонившись головой к занавеске, вдыхая запах пропыленного кретона. С улицы издалека доносились звуки шарманки. Мелодия была знакомая. Как странно, что шарманка заиграла ее именно в этот вечер, чтобы напомнить ей про обещание, данное матери, – обещание как можно дольше не бросать дом. […]

– Эвелин! Эви!

Он бросился за барьер и звал ее за собой. Кто-то крикнул на него, но он все еще звал. Она повернула к нему бледное лицо, безвольно, как беспомощное животное. Ее глаза смотрели на него, не любя, не прощаясь, не узнавая»[6]6
  Джойс Дж. Эвелин / пер. Н. А. Волжиной. М.: Известия, 1982.


[Закрыть].

И тут строгость во взгляде Эльзы Вайс сменилась смущением. Она смотрела в пустоту.

15

Окончив школу, Эльза еще несколько лет лелеяла в себе образ девочки, которой некогда была, – словно вынашивала под сердцем мертвого младенца, которому не суждено появиться на свет. Сложно сказать, осознавала ли она в полной мере силу и значимость своих поступков. Веря, что поступает разумно, не могла не заметить, что все ее противоречивые решения были отмечены безучастностью к собственной судьбе; по правде говоря, впоследствии она и сама не могла найти им логичного объяснения, равно как не могла взять в толк, отчего расцвет ее сил пришелся именно на тот момент, когда у нее и ее близких почти не осталось свободы выбора. Поехать в Париж, выйти замуж – эти решения она тоже принимала, поочередно то напрягая, то ослабляя волю. Это она настояла, чтобы Эрик сделал ей предложение всего через несколько недель после того, как их познакомила общая школьная подруга; в то лето они окончили школу, и она уже знала, что уезжает на целый год. Она помнила, как пристально рассматривала его красивый профиль и пообещала себе, что выйдет за него замуж; как обрушила на Эрика это своевольное и неумолимое решение, а он заерзал в кресле, осознав всю серьезность ее намерений. Лора Крисмастри, ее соседка по пансиону в первые недели парижской жизни, не скрывала дурных предчувствий:

– Я тебя не понимаю. Ты ничего не рассказываешь – кто он, о чем вы говорите, что он для тебя значит.

В те дни они завели обычай прогуливаться по Люксембургскому саду и останавливаться в кафе Au Petit Suisse на углу улиц Вожирар и Корней.

– Пойми, я спрашиваю не для того, чтобы тебя задеть. Просто хочу понять, зачем тебе это замужество.

– Ну как же, а дом, родители, семья?

– Этого мало. Должно быть что-то большее. Это же твоя жизнь. Ты-то чего хочешь?

– Выйти замуж.

– Зачем?

– Он меня любит.

– Я и не сомневаюсь, что он в тебя влюблен.

– Сейчас или никогда.

Этот разговор ее озадачил. Быть может, она поступает так легкомысленно, потому что впереди еще много времени? Или же всему виной нетерпение, с которым она так покорно, а то и равнодушно наказывает саму себя? Почему-то ей казалось, что подобными вопросами задаваться не следует. А с другой стороны, откуда это смирение? Ведь от нее никогда ничего не требовали и не ждали. Она сама вбила себе в голову эту идею. Смутно предчувствовала, что в последний раз может поступить не задумываясь, отведя себе наименее важную роль в собственной жизни. Конечно, она знала, что с замужеством можно и повременить. Да, ее привлекали мужчины; влечение вспыхивало и тут же гасло, но она знала, что на смену влечению должно прийти более крепкое чувство – приятная, спокойная и долговечная близость, которая уж точно не опостылеет. Ей и в голову не приходило спросить себя, что´ ей на самом деле нужно, чего она хочет. Будущее было очевидно, слишком очевидно во всем, что касалось замужней жизни, – и начисто лишено иллюзий.

Дата свадьбы была назначена через год после ее возвращения из Парижа. Актовый зал школы подготовили специально к торжеству, разделив его между семьями, которые никогда прежде не пересекались в обществе: на одной половине разместилась сионистская семья Эрика и его товарищи по молодежному движению «Хабоним Дрор», на другой – неологическая семья Эльзы и несколько членов ортодоксальной династии по материнской линии, которые все-таки явились, усмирив гордыню. Ее родители сторонились грубых, наглых сионистов, а Эрик, который в своем отношении к ее семье напоминал Яна, чувствовал в неологах фальшь, к тому же презирал в них «желание ассимилироваться, напрочь оторванное от действительности». За саму свадьбу он не опасался, успокаивая Эльзу тем, что еда, которую с такой любовью готовили целых семь дней, а заодно и несколько дюжин винных бутылок сделают свое дело, так что никакие бессмысленные ссоры не омрачат их радости. Незадолго до прихода гостей, уже нарядившись в белое плиссированное платье, она заперлась в одном из классов и долго рыдала, пока не услышала сквозь сомкнувшуюся вокруг тишину, что ее зовут к хупе; тревожный окрик матери донесся далеким эхом: «Эльза, Элинька, ты где? Куда она делась?» Нужно собраться с силами, привести себя в надлежащий вид, смыв с лица гнев и досаду, надушиться, чтобы никто не разобрал, что творится у нее на душе; она такая же гостья на этом празднике, как и все остальные, и ей удалось – Бог свидетель, что удалось – пустить пыль в глаза всем вокруг и на несколько мгновений даже себе. Ее улыбка просияла на весь актовый зал, она обошла вокруг жениха семь раз: этим кольцом ты посвящаешься мне. У нее кружилась голова. Музыка заглушила голоса и, как бывало не раз, уняла душевные муки, постепенно завладев всем ее существом; завороженная, Эльза подпевала ритмам чардаша; мелодия закружила ее и понесла на своих волнах, пока не замедлилась в заключительном пассаже, колеблясь, стоит ли продолжать; и тут, словно раскат грома, удар каблука положил конец сомнениям, провозглашая, что да, вопреки всему, свершилось.

Они с Эриком обосновались в квартире рядом с домом ее родителей. Эльза устроилась в еврейскую среднюю школу преподавать французский. Война разразилась год спустя. В конце августа 1940 года в результате переговоров между Румынией и Венгрией под председательством нацистской Германии Северная Трансильвания вновь отошла Венгрии. Через две недели венгерская армия вошла в Коложвар. Один флаг сняли, вместо него подняли другой.

Многие предчувствовали, что в войне победит Германия. Однако смена власти не вызвала в их доме бурной реакции, кроме привычного вздоха смирения и демонстративного обмена любезностями между еврейскими семьями и соседями-христианами. Война свирепствовала по всей планете, но не у них дома. В первые месяцы войны они затворились от внешнего мира и пережидали в безопасности своих квартир, когда небо над головой прояснится. Так или иначе, они ничего не могли поделать. На верхнем этаже их дома проживали господин Кристоф, ветеран Первой мировой, и его жена Магда, художница; за неимением собственных детей они чуть ли не удочерили маленькую Эльзу еще во младенчестве. В зимние вечера супруги Кристоф приглашали ее посмотреть, как они играют в карты с друзьями в своей «земной иешиве» – так с ноткой тревоги в голосе называл эти собрания отец, – и закармливали ее «птичьим молоком». Эльза скрыла от родителей, что удостоилась особого права посещать мастерскую Магды – мрачную комнатушку возле гостиной, где стены сплошь покрывали пятна краски, которую было недосуг отмыть. В центре красовался трехногий мольберт из бука, а на нем – торжественно-белый холст, приготовленный специально в ее честь; Магда дала ей личное разрешение наляпать на него столько масляных красок, сколько ее душеньке угодно, и Эльза с праздным упоением размазывала по холсту слой за слоем. Когда она доходила до полного изнеможения, Магда приходила взглянуть на «плоды творчества», после чего немедленно призывала господина Кристофа, чтобы тот усладил свой взор «художественным дарованием Эльзы».

– Надо же, такая юная, а уже создает современные, экспрессивные, экспериментальные, экспрессионистские полотна, – рассыпался в похвалах господин Кристоф.

– Именно, именно так, – вторила ему Магда, растроганно прижимая руки к груди. – Здесь чувствуется размах, сила.

Каким-то образом Эльза догадывалась, что ее талант состоит не в том, чтобы вычерчивать аккуратные линии, а в том, чтобы наносить на холст краску, создавая картины, вся суть которых – в щедрых, густых, энергичных мазках. На первом этаже жила старая Ивагда, вдова, чей муж умер молодым, оставив ее с двумя сыновьями, которые еще несколько лет назад покинули родной дом и переехали в Будапешт. Ивагда работала косметологом в домах обеспеченных женщин, христианок и евреек, и, как она пояснила семилетней Эльзе, вела «беспощадную войну с произволом старости»: морщинками, жировыми складками – словом, со всем тем, что женщина считает нарушением мирного и безмятежного существования. Ивагда утверждала, что женщины боятся не смерти, которая в любой момент может постучаться в дверь, а перемен – им сложно принять жизнь как процесс, как метаморфозу. «Перемены пугают, а знаешь почему? Потому что нарушают гармонию», – сказала она и строго взглянула на Эльзу из-под причудливых очков, которые блестели у нее на переносице; лоснясь от кремов, она колдовала над варевом из яиц, авокадо, йогурта, лимона и оливкового масла, которому вскоре предстояло переместиться на лица городских энтузиасток. Оставалось загадкой, как это хрупкое создание, ютившееся в скорлупе своего тела, словно в и´глу, стало провозвестницей юности в Коложваре; как будто несомая ею благая весть нуждалась в доказательстве от противного, как будто посланница должна была раз за разом приносить свое тело в жертву какому-то немыслимому, почти комичному ритуалу; и все же Эльза усвоила от Ивагды, что все жизненные перемены неизбежно наталкиваются на упрямый консерватизм людей, которые не понимают, что мудрость связана с памятью; людей, не желающих двигаться вперед, боящихся своей природы, той силы, которая в конечном итоге обезобразит их лица, изобличит, победит их и уничтожит. «Но так или иначе, от этого зависит мой доход, – заключила Ивагда и шлепнула Эльзу по заду. – Поэтому грех жаловаться».

Поскольку Эльза, которая теперь стала Эльзой Вайс, и ее отец не работали в государственной системе образования, им удалось удержаться на своих местах. Эрик управлял семейным магазином тканей. Как и другие убежденные сионисты, в происходивших событиях он усматривал знак одностороннего движения и вместе с Яном пытался уговорить Эльзу и ее родителей эмигрировать. Родители твердили, что им нужно время подумать, что следует избегать поспешных решений и внезапных перемен. Они предпочитали подождать, «посмотреть, что будет завтра». Эта фраза, которую они твердили каждый божий день, поддерживала их, как будто следовало лишь запастись терпением, как будто сегодняшний день и завтрашний связаны невидимой, но очевидной нитью. Они выбились из сил. Эльза собиралась остаться подле родителей.

Постепенно просачивались обрывочные сведения о событиях в Восточной Европе, о перемирии, заключенном во Франции, о законах против евреев. Переписка Эльзы с Анн и Мадлен, с которыми она подружилась в Париже, в гуманитарном клубе Латинского квартала, прекратилась еще несколько месяцев назад, и попытки возобновить общение не увенчались успехом. Она сомневалась, что ее письма вообще доходят до адресатов. Знакомые, которые, в обход пропаганде венгерских газет, узнавали новости из Би-би-си – сами или через друзей, – описывали невообразимые вещи. Помимо слухов о желтой звезде – к сожалению, достоверных – и дискриминации евреев в общественной жизни, они рассказывали о массовых депортациях и концентрационных лагерях где-то на востоке, хотя было не совсем ясно, куда именно депортировали людей и что с ними потом происходило. Родители не переставали благодарить судьбу за то, что Эльза вернулась, как будто этого было достаточно, чтобы хотя бы ее уберечь от надвигающейся беды. По правде сказать, она никогда всерьез не задумывалась о том, чтобы оставить Коложвар и жить вдали от родителей. Не потому, что разделяла их взгляды, а потому, что собственные убеждения никогда не казались ей достаточно основательными, чтобы покинуть их, выбив почву из-под ног. Родители были важнее любых убеждений, за которые она могла бы держаться, которые готова была отстаивать. И все же она разнервничалась, когда увидела, как отец теряет самообладание, как на него находят внезапные приступы ярости, как он, по природе своей человек мягкий и добродушный, спорит до исступления, чего раньше она за ним не замечала. Он считал, что преследования евреев во Франции начались вовсе не из-за того, что французское правительство было вынуждено пойти немцам на уступки. «То же самое происходит в Венгрии, – заявлял он. – Заразный антисемитизм приспособил нацистскую доктрину для того, чтобы избавиться от евреев. Французские полицейские превратились в верных псов нацистского режима не потому, что людям промыли мозги и они стали нацистами – или же сделали вид, что стали. Просто они с самого начала терпеть не могли приезжих». Коллеги по школе и члены общины с ним не соглашались. «Макиавеллиевская коллаборация», как определил ситуацию один из приятелей отца, – и нет тут никакого кровожадного замысла или слишком уж дурных намерений. Оппортунистическое, расчетливое и, как знать, возможно, в конечном итоге спасительное поведение, чтобы не дать Франции еще глубже увязнуть в войне. Все эти наивные и беспомощные разговоры о политике, переливания из пустого в порожнее притупили ее чувства; с таким же успехом можно было обсуждать спорт, праздники или погоду. Эльза покорилась затопившей ее тишине, которая в какой-то степени олицетворяла коллективное молчание. Годы спустя она вспоминала, что в те дни, возможно, впервые услышала слово «коллаборация» – пособничество в преступлении; об этой стратегии говорилось отстраненно, как будто это своего рода капитуляция, акт конформизма: каждый стремился каким-нибудь хитрым способом примкнуть к тем, кого история назначит победителями, пробиться вперед, не прикладывая особых усилий, ничем не жертвуя, просто потворствуя чужим преступлениям. Вместо того чтобы сопротивляться, вы принимаете мировоззрение, которое вам предлагают. Таким образом, вы наделяете это мировоззрение силой, даже если как следует его не изучили, позволяете ему взять верх – разумеется, если при этом что-то получаете взамен. Просто все хотят жить, размышляла Эльза. В какой-то момент выживание отождествляется с образом будущего, и вы знаете, что вам нужно не бороться против этого будущего, а во что бы то ни стало стать его частью, служить ему во благо, поддерживать его – и тогда оно, может быть, вас пощадит. Все эти мысли Эльза держала при себе. Она видела, каких чудовищ может породить этот выбор – выбор, который приводил в ярость отца, – и в то же время старалась понять тех, кто выбирал коллаборацию, считая, что поступает правильно, кто готов на все, лишь бы спасти близких. Она пыталась понять их как своих идеологических противников. Глубоко в душе даже допускала, что у коллаборационистов гораздо лучше обстоит дело с самоиронией, чем у всех остальных. Они осознают собственное несовершенство. И все же спрашивала себя: а есть ли нечто такое, с чем мириться нельзя ни при каких обстоятельствах? Она не знала, как подступиться к этой теме.

Точно так же держала при себе Эльза смешанные чувства по поводу своего брака, никому не рассказывая о том, какой мучительной пыткой оказалась для нее совместная жизнь. Она, которая так старалась стать образцом семейной добродетели, знала, что душа ее в смятении и что она держится за отношения лишь благодаря упрямству; свои надежды и свое безразличие она отдала на суд времени: только время могло помочь ей поверить в брак или хотя бы смириться с ним. Можно ли сказать, что она была пособницей преступления? Да, пожалуй, она никогда и не стремилась к подвигам. Но она вовсе не собиралась быть такой несчастной! Все ее поступки несли на себе оттенок одержимости: получить образование, выйти замуж, остаться в Венгрии, убедить себя в том, что она жила когда-то и что это время прошло безвозвратно, что ее судьба всегда была в чужих руках и отступать некуда; таков уж был ее характер – она не сопротивлялась обстоятельствам, а ее храбрость, если она и имелась, заключалась в способности размышлять, в прямоте, в чувстве юмора.

Она держала себя в руках, затаив грозную силу протеста – жгучую, разрушительную, которую тщательно скрывала, боясь, что придется расплачиваться слишком дорого. Она не позволяла себе сказать «нет», потому что тогда не смогла бы остановиться: это бесконечное «нет» смело бы все на своем пути, осквернив святыни родителей; кроме того – Эльза готова была сознаться и в этом, – она сама не до конца понимала источник своего агностицизма, тотального, бесплодного атеизма, который овладел ею, не оставив камня на камне. Свойственный ей скепсис всегда останавливал ее в шаге от того, чтобы утвердиться в том или ином мировоззрении; Эльза отчаянно избегала однозначных ответов. Она не восприняла ни одно из вероучений, которые предлагала семья. Не принадлежала ни к ортодоксам, как бабушка Роза, ни к неологам, как ее родители, ни к сионистам, как Ян. Возможно, она представляла собой парадоксальный продукт этих трех мощных течений, которые в ней сомкнулись; она сомневалась в готовых истинах, которые ей предлагали, и отвергала каждую из них – решительно, но незаметно для посторонних глаз. Ей претило само понятие истины, и она не искала ему замены.

Она хотела, чтобы все шло своим чередом, без ее вмешательства. Но скепсис, как нарочно, не знал меры, проникая повсюду. Эльза не могла хранить верность ничему и никому – не потому, что хотела слишком многого, а потому, что почти мгновенно теряла интерес к своему выбору. Почему ей понравился Эрик? Возможно, он был не таким самоуверенным зазнайкой, как большинство мужчин вокруг. Все эти твердые убеждения ее утомляли, наводили тоску, а их отсутствие отдавало апатией. Сомнения бросали ее в дрожь, она понимала, что никогда не сделает выбора, никогда не сможет полностью посвятить себя этим отношениям; конечно, она могла все списать на слабохарактерность мужа, но знала, что истинная причина кроется в ней; она признавалась себе в этом лишь отчасти, пытаясь скрыть правду от себя и ото всех вокруг.

С некоторых пор она спала в одежде, в тонком потертом клетчатом платье, толстых носках и шерстяном свитере, в отдельной комнате, которая прежде служила ей кабинетом; окна этой комнаты они с Эриком запечатали клейкой лентой во время бомбежки и больше не открывали. Бессонными ночами она перебирала в памяти людей, которых встречала в Париже за несколько лет до того, как с ними случилось самое страшное, до того, как их мир разбился вдребезги. Она старалась воспроизвести те дни в малейших деталях, вспомнить все, что обсуждалось в повседневных разговорах, все, на что она тогда не обращала должного внимания; старалась представить, как эти люди выглядели: вдруг что-то подозрительное или необычное уже тогда витало в воздухе, а она не придала значения. Но что она могла поделать? Она корила себя за то, что вовремя не разобралась, что к чему, не сумела хладнокровно оценить происходящее. Нетерпеливо ждала наступления утра. Завтрак, который она готовила себе и Эрику перед работой, съедался в молчании. Они не обсуждали того, что происходит между ними. Изредка срывались друг на друга. Сообща, искренне, почти любовно, изо всех сил сохраняли видимость нормы. Они не могли позволить себе расстаться.