Текст книги "Мемуары Михала Клеофаса Огинского. Том 1"

Глава V

В самом начале заседаний сейма чрезвычайный и полномочный посол Е[е] В[еличества] императрицы Всея Руси, а также чрезвычайный представитель и полномочный посол Е[го] В[еличества] прусского короля представили единую ноту следующего содержания: «Нижеподписавшееся лицо, видя все земли светлейшей Речи Посполитой Польши представленными на сейме и его членов объединенными узами конфедерации, безотлагательно предлагает к рассмотрению объединенному сейму, с самого его начала, предмет и содержание декларации от 29 марта (9 апреля), переданной по приказу августейшей монархини (и его величества короля) общей конфедерации обеих наций. Имеется в виду такое совершенно необходимое устроение дел, которое в скорейшем времени приведет в спокойствие Речь Посполитую и установит в ней здоровый образ правления, приемлемый для всей нации. Нижеподписавшееся лицо требует от собравшихся представителей нации немедленно назначить комиссию, облеченную достаточными полномочиями, с которой оно может обсудить, составить и заключить окончательный договор в соответствии с содержанием вышеупомянутой декларации. Данный договор будет затем ратифицирован Е[го] В[еличеством] королем и сеймом, и обмен ратификациями будет произведен незамедлительно.

Составлено в Гродно, 8 (19) июня 1793 года.

Подписались: Яков фон Сиверс

Де Бухгольц»

Через четыре дня канцлерам Короны и Литвы было поручено передать этим лицам ответ от имени сейма. Вот ответ, адресованный Сиверсу.

«Мы, нижеподписавшиеся, в ответ на ноту, переданную Его превосходительством г-ном Сиверсом 19-го числа сего года, имеем честь сообщить следующее: Речь Посполитая Польша всегда понимала, насколько ее безопасность зависит от тесных связей с Российской империей. Следовательно забота о поддержании этого союза всегда была предметом ее постоянных забот. Свобода является неотъемлемым свойством республиканского образа правления, и если некоторые граждане позволили вовлечь себя в некоторые действия, не совпадающие с данной системой взаимоотношений, то было бы излишним распространяться здесь о мотивах подобных отклонений, хотя их неожиданные и вредоносные последствия бросают тень на короля и нацию в целом. Достаточно отметить здесь, что появление декларации императрицы Всея Руси от 18 мая 1792 года сразу же дало почувствовать всем полякам, обладающим просвещенным умом, насколько важным для них было объединиться, чтобы поправить то, что в событиях последнего времени противоречило политическим намерениям их августейшей и могущественной соседки. Такова и была цель конфедерации, созданной в Тарговице. Король присоединился к ней, как только его положение позволило ему осуществить этот шаг.

Полностью полагаясь на святость предшествующих договоров, а именно на договор 1773 года, эта общая конфедерация обеих наций, в ожидании момента, который должен был сплотить союз двух государств еще более тесными узами, основывала свое доверие на заявлении вышеуказанной декларации, которое гарантировало нации ее свободу, благосостояние и независимость. Нижеподписавшиеся могут сослаться на свидетельство Его превосходительства господина посла, была ли эта вера в великодушие его повелительницы очернена хотя бы в малейшей степени действиями либо короля, либо конфедерации. В то же время необходимо заметить, что, с одной стороны, войска государыни, находящиеся в нашей стране и воспринимаемые как дружеские, здесь обильно снабжаются и содержатся; с другой стороны, правительство, проявляя бдительность в искоренении малейших ростков того опасного духа современной философии, которому, как полагали, подвержены и некоторые умы в Польше, – было вынуждено принять некоторые меры предосторожности, которые были вызваны не столько серьезностью самих случаев, сколько уважением к ходатайствам соседних государств.

Сегодня объединенная нация представлена на сейме и проявляет постоянную готовность вносить в существующие договоры необходимые уточнения, имеющие целью либо их подтверждение, либо изменение того, что нуждается в исправлении. В то же время нижеподписавшиеся уполномочены заявить, что упоминание о сокращении границ Речи Посполитой в декларации от 9 апреля, переданной конфедерации от имени Е[е] В[еличества] императрицы, ни в коей мере не рассматривается собранием как требование безусловного отчуждения ее областей. Различные предложения, выдвинутые затем, также рассматриваются не более как исходящие от второстепенных лиц, но никак не от высочайшей воли государыни, чье величие души и справедливость известны всем и превосходят даже ее могущество. Наконец, и просьба, содержащаяся в последней ноте Его превосходительства г-на посла, не рассматривается как предложение создать комиссию, уполномоченную утвердить тем или иным способом занятие какой бы то ни было области. Нижеподписавшиеся имеют особый приказ заявить, что Речь Посполитая не имеет и не может иметь никакой свободы действий в отношении торжественно произнесенных клятв о сохранении неприкосновенности своих территорий, так как эта неприкосновенность обеспечена договорами и гарантирована тремя соседними государствами. Решившись не заключать каких бы то ни было соглашений на этот предмет, Речь Посполитая может только взывать к великодушию Ее Величества императрицы, как и других соседних государств, чтобы они соизволили не настаивать на предложениях, которые не содержат в себе идей, приемлемых для Польши, поскольку никакая власть в государстве, и даже сейм, не полномочна решать вопрос об отделении какой-либо части владений Речи Посполитой, и любое соглашение на этот предмет не будет иметь силы закона.

Нижеподписавшимся поручено, в соответствии с изложенным здесь, просить Его превосходительство господина посла, чтобы он соблаговолил точно указать цель создания данной комиссии, чтобы ассамблея сейма имела возможность после такого уточнения вынести свое решение с соблюдением всех договоров, на которые сейм никогда не посягнет, а также с учетом границ своей власти и клятвы, которой связана вся нация.

Составлено в Гродно, 23 июня 1793 года.

Подписались Антоний, князь Сулковский

Казимир, граф Плятер».

Вот ответ сейма, переданный Бухгольцу, датированный тем же днем и подписанный теми же канцлерами.

«Нижеподписавшиеся, в ответ на ноту г-на Бухгольца, чрезвычайного и полномочного посла Е[го] В[еличества] короля Пруссии, переданную 19-го числа текущего месяца, имеют честь сообщить ему следующее.

Польша всегда высоко ценила дружбу Его прусского величества и сделала все, чтобы продолжать пользоваться этой дружбой, которую вся нация имеет право считать неизменной и закрепленной договорами. Потому после вхождения войск Его прусского величества на территорию Речи Посполитой это обоснованное доверие не позволяло предположить за этими действиями никаких других намерений, кроме тех, что содержались в декларации, сопровождавшей это вхождение.

Нация продолжает находиться в состоянии этой надежды. Сегодня вся нация представлена на сейме, и поскольку нынешнее положение дел не дает никакого повода для опасений, даже самых отдаленных, которые могли бы объяснить введение прусских войск в Польшу как меру предосторожности, то нация вправе надеяться, что Е[го] В[еличество] король Пруссии распорядится вывести вышеуказанные войска из польских провинций, которые они до сих пор занимали.

Что же касается просьбы, изложенной в ноте г-на посла, то нижеподписавшиеся направили ответ на ноту того же содержания, полученную от Его превосходительства г-на Сиверса, и сочли правильным направить г-ну послу копию этого ответа, где он найдет соображения, соответствующие характеру данного вопроса, в достаточно развернутом виде.

Составлено в Гродно, 23 июня 1793 года.

Подписано, как указано выше».

В тот же день приказом короля и сейма канцлерам было поручено направить всем послам иностранных дворов, сохранявших дружеское расположение к Польше, вышеуказанные ноты представителей России и Пруссии вместе с ответами на них.

На следующий же день посол России передал сейму следующую ноту.

«Нижеподписавшийся получил ответ на свою ноту от 19 июня, который объединенный сейм счел нужным дать ему через Их превосходительств господ канцлеров, и должен, не теряя ни минуты, ответить, что, следуя определенным инструкциям и неизменным намерениям Ее императорского величества, своей августейшей государыни, он не может вступать ни в какие дискуссии, уклоняющиеся от предмета, обозначенного в декларации двух союзнических дворов от 9 апреля, так как от него зависят будущие спокойствие и благосостояние Речи Посполитой.

Нижеподписавшийся обязан, таким образом, потребовать от объединенного сейма назначить без промедления соответствующую комиссию, снабженную достаточными полномочиями, чтобы вступить в переговоры и заключить окончательный договор на предмет, ясно выраженный в вышеназванной декларации и в ноте, переданной 17-го числа текущего месяца. Новые отсрочки лишь усугубят нынешнее состояние Речи Посполитой и лишь отдалят соглашения, столь необходимые для возрождения национального благосостояния посредством разумной формы правления.

Нижеподписавшийся не преминет немедленно доставить своей августейшей государыне вышеозначенный ответ объединенного сейма. Ее императорское величество с живейшим удовольствием найдет в нем, несомненно, выражение дружеских чувств и лояльности Речи Посполитой по отношению к ней.

Нижеподписавшийся считает себя вправе заверить авансом блистательную ассамблею сейма в постоянной дружбе и благорасположении своей августейшей государыни.

Составлено в Гродно, 24 июня 1793 года.

Подписал Яков фон Сиверс».

В тот же день подобная нота была передана представителем Пруссии Бухгольцем, и 29 июня оба этих представителя передали сейму единую ноту, в которой выражали свое удивление по поводу того, что ассамблея сейма пытается разделить интересы обоих союзных дворов, объединенные мудростью их августейших повелителей. Заявлялось также, что следует принять единый подход в обращении с обоими союзными дворами, и выдвигалось требование незамедлительно назначить комиссию для совместных переговоров с обоими представителями.

Я привел здесь эти официальные документы, чтобы пояснить, что должно было стать предметом обсуждения на том злосчастном сейме, и указать на тот повелительный тон, который применялся в обращении к представителям нации.

На последующих страницах я также предпочел приводить ноты, которыми взаимно обменивались сейм и представители России и Пруссии, вместо того чтобы переписывать дневник заседаний, который лишь представил бы картину яростных метаний в разных направлениях и череду разных речей: одни являли собой низость и угодничество, другие – объяснения и оправдания. В иных, вдохновленных главенствующей партией, выражались самые крайние якобинские идеи, чтобы раззадорить Сиверса. Иные же, произносимые с силой и энергией многими членами ассамблеи, содержали жалобы на совершаемые здесь акты насилия.

Я ограничился тем, что процитировал лишь некоторые пассажи из малого количества этих речей, которые считал себя обязанным упомянуть.

Создавая эти «Мемуары», я обещал себе не упускать ничего из того, что касается меня лично, чтобы показать себя таким, каким я был во время всех тех исторических перипетий, которые претерпевала Польша. Потому я посвящу следующую главу рассказу о своих отношениях с королем и российским послом, а также описанию того грустного положения, в котором я тогда оказался, прежде чем возобновить нить повествования о последующей деятельности сейма.

Глава VI

В течение некоторого времени до своего отъезда из Варшавы король довольно часто призывал меня к себе, чтобы узнать мое умонастроение. В одной из наших бесед я осмелился спросить у него, какое решение он примет и не считает ли необходимым составить некий план действий, чтобы противостоять угрозам российского посланника и сохранить честь, свою и всей нации, – то есть не принимать ни единого предложения, имеющего характер унизительного для сейма, который он должен был созвать.

Я старался пробудить в нем самолюбие и напомнил ему об обещании, произнесенном перед лицом всей нации, – защищать родину и конституцию даже ценой собственной жизни. При этом прибавил, что речь не идет о столь большой жертве и что самый большой для него риск – это потерять корону, за которую он явно не держался, потому что уже предлагал передать ее в руки императрицы Екатерины. Я убеждал его, что если бы он сумел проявить мужество, энергию и твердость, то угрозы даже такой монархини не имели бы последствий, так как не было никаких законных причин лишать его королевского достоинства.

Я обратил его внимание на то, что Пруссия играет во всем этом второстепенную роль и лишь подстраивается под намерения России, тогда как венский двор держится отстраненно и никогда не согласится на уничтожение королевской власти в Польше именно тогда, когда вся Европа вооружается, чтобы восстановить монархию во Франции. Я уверял короля, что если он доверится нескольким лицам, на которых может положиться, и, прежде чем покинуть Варшаву, наметит план действий, который и начнет осуществлять с первого же дня работы сейма, то он добьется всех желаемых результатов.

Как я предполагал, королю следовало открыть заседание заявлением, что физические силы нации действительно истощены и не могут оказывать сопротивление превосходным армиям, занимающим страну. Национальный же характер и моральная сила не могут быть сломлены ударами штыков – он сам убежден в этом и, поддержанный благородными чувствами всего высокого собрания, не примет и не подпишет никакого предложения, унизительного для соотечественников, и уверен, что его примеру последуют все, кто его окружает.

И наконец, я дал ему самые положительные заверения, что если он последует этому совету, то не будет ни одного сенатора, или министра, или представителя нации, который не поднялся бы, чтобы аплодировать королю и разделить его мнение. Такое заседание стало бы самой памятной вехой его правления.

Король, казалось, был живо тронут моими словами. Он, по видимости, был убежден этими доводами и одобрял их. В тот момент, когда я закончил говорить, было объявлено о приходе двух великих маршалков, Короны и Литвы, Мошинского и Тышкевича (я предупредил их об этой своей беседе с королем, но они были приглашены королем по другому поводу), и они были введены в кабинет. Этим двум министрам, известным своими принципами, честностью и преданностью монарху король передал мои слова, которые хорошо запомнил: он повторил почти слово в слово то, что я только что ему говорил. Он был удивлен, увидев, что они разделяют мое мнение. Но затем, похвалив мое рвение, он сказал: «Бог – свидетель чистоты моих помыслов, мне не в чем себя упрекнуть. Несчастья, угнетающие Польшу, погружают меня в тоску и сокращают мои дни, которые я не могу посвятить тому, чтобы быть ей полезным… В любых других обстоятельствах проект графа Огинского (который, в общем, делает ему большую честь) мог быть хорош. Но, в конечном счете, каков был бы результат такого моего бахвальства, которое не приличествует ни моему возрасту, ни моим слабым силам, истощенным постоянными трудами и печалями?»

Я не смог, помимо своей воли, скрыть неприятное впечатление от этого ответа короля: он признавался в своей обычной слабости и в том, что принял бесповоротное решение сделать все, чего от него требовали. Я оставил без внимания его высказывание о «бахвальстве», которое прозвучало неуместно, но, прежде чем покинуть его кабинет, возразил ему с живостью: «Вы спрашиваете, Государь, каков был бы результат того демарша, о котором я говорил. Я Вам отвечу со всей искренностью: он смыл бы пятно, которым Вы замарали себя, присоединившись к Тарговицкой конфедерации, вместо того чтобы стать во главе нации и ее армии, которая горела желанием сражаться за свою конституцию и неприкосновенность своих границ. Он вернул бы нации, в глазах всей Европы, ее славу и честь: если бы во главе ее стоял человек, способный ее направить, то он не позволил бы никому подчинить ее. Сердца всех поляков обратились бы к Вашему величеству, и Вы нашли бы в них то же доверие, ту же любовь и ту же благодарность, которые были в них 3 мая».

«Вы правы, – возразил мне король. – Но разве это помогло бы уладить наши дела? Неужели вы думаете, что если бы я поступил так, как вы мне советуете, то мы смогли бы предотвратить раздел Польши?»

«Да, Государь, – сказал я ему, – я в этом почти уверен, так как единодушие сейма в ответ на энергию и твердость главы нации опрокинуло бы все дипломатические расчеты и поставило бы представителей Пруссии и России в затруднительное положение. Если бы мнения разделились, они могли бы еще надеяться извлечь для себя пользу из оппозиции, – но кто решился бы открыть рот после Вашей речи и после того, как Вы предложили бы себя в качестве примера и, может быть, даже жертвы своей любви к Родине? Я слишком хорошего мнения о своих соотечественниках, чтобы поверить, что среди них могут быть предатели своей родины.

Если среди них и были трусы, получившие плату от иностранных дворов, чтобы покрыть свои срочные нужды, то я смею думать, что никто из них не сделал это, чтобы способствовать новому разделу, и что любой из них предпочел бы умереть в нищете, нежели пожертвовать своей родиной. Найдется в сейме и немало лиц, которые привыкли, от отца к сыну, видеть Польшу управляемой российскими посланниками и считать это государство самым необходимым для поляков. Они искренне убеждены, что нельзя плыть против течения и что Польша не может существовать без влияния и защиты России. Однако я думаю, что не ошибаюсь, когда говорю, что по меньшей мере три четверти ассамблеи не разочаровались в конституции 3 мая и ее благотворных следствиях, которые уже начинали ощущаться по всей стране. Говорите, Государь, и Вы убедитесь в единодушии наших чувств!.. Разве найдется такой неразумный гражданин, который осмелится Вам противоречить и заявит, что согласен взять в руку перо и подписать договор о разделении Польши, если Вы, Государь, мужественно откажетесь сделать это? Все угрозы российского посла отступят перед таким грозным единодушием, к которому он не готов, – и ему останется только сообщить об этом в своем докладе в Петербург. В любом случае мы выигрываем много времени, прежде чем будет принято какое-то решение: заседания сейма будут временно прекращены. Возможно, будут предложены переговоры. Возможно, встанет вопрос о созыве нового состава сейма, – а тем временем могут произойти события, которые вынудят Россию и Пруссию отложить осуществление этого проекта! Ведь нужно учитывать, что развитие событий французской революции неизбежно привлекает внимание всех европейских кабинетов к этому главнейшему предмету. И в конце концов, Государь, даже если все это лишь предположения, то одно я могу утверждать с определенностью: российский посол не осмелится ничего предпринять против короля и сейма, пока не получит вполне определенных указаний от своей повелительницы. Даже если он имеет достаточно власти, чтобы применить насилие к отдельным личностям, то у него не хватит ее, чтобы отправить в Сибирь всех делегатов сейма или казнить их». И наконец, я прибавил, что если все-таки на разделе Польши будут настаивать, то пусть это произойдет из-за той военной силы, которой мы не можем противостоять, а не потому что нас вынудили самих участвовать в этом, подписывая договор о захвате нашей собственной страны.

Король отослал нас, все так же жалуясь на несчастную судьбу, свою и Польши, но не оставив нам ни малейшей надежды на изменение своего решения.

С этого момента я стал думать лишь о том, чтобы отказаться от должности главного подскарбия литовского, которую я был вынужден принять помимо своего желания. Я отправился к российскому послу Сиверсу, чтобы заявить ему следующее. После введения русских войск и возникновения Тарговицкой конфедерации я покинул страну и отправился в Altwasser в Силезию, вернулся же только после того, как получил известие о секвестре, наложенном на мои земли. Вынужденный присоединиться к этой конфедерации, я должен был отправиться в Петербург, чтобы добиться снятия секвестра, и получил разрешение только при условии, что буду продолжать служить моей стране, войдя в правительство Польши. Но принял я это условие только после торжественного заверения князя Зубова о том, что вопрос о разделе Польши не стоит и что от меня не потребуется никаких действий, противных моим убеждениям, долгу и чести. Я поверил ему с тем большим основанием, что сам г-н Сиверс несколько раз повторял мне, что его государыня императрица желала лишь восстановления мира, порядка и спокойствия в Польше, не имея никаких намерений увеличить свои владения за счет этой несчастной страны. Теперь же я вижу, что большая часть Польши занята иностранными армиями и со дня на день можно ожидать распространения слухов о новом разделе. Потому я считаю себя свободным от обещания послужить своей родине в столь критическое время, так как не могу быть ей полезным, и следовательно должен отказаться от той должности в правительстве, которую меня заставили принять.

Посол, который обычно бывал очень живым и энергичным, на этот раз ограничился тем, что ответил мне с видимым спокойствием: «Вы не можете отказаться от столь важного поста, тем более в тот момент, когда ваша родина более всего нуждается в ваших услугах. После всех переворотов, которые происходили в вашем правительстве, ему пора опереться на прочные и незыблемые основания – таково желание императрицы, и это же будет предметом обсуждения на сейме. Что же касается слухов о новом разделе, то это чистый вымысел пустых голов, праздных и вечно беспокойных, которые ищут на себя новых несчастий и неблагосклонности императрицы, благодеяний которой не признают. Вы жалуетесь на занятие большей части Польши иностранными войсками и угрозы оставить такое положение дел навсегда. Но разве есть иное средство привести в разум вашу вечно бурлящую нацию, не умеющую прийти к согласию, которая без конца волнуется – как бурное море? Разве вы не видите, что императрица, требуя созвать сейм в Гродно, надеется, что новая ассамблея представителей нации окажется более разумной, чем предыдущая? Не думаете ли вы, что если она не обманется в своих ожиданиях, то выведет свои войска с тем же удовольствием, насколько трудно ей было принять решение об их вводе, – и сделала она это только для того, чтобы открыть вам глаза на ваши подлинные интересы? Полагаете ли вы, что в намерения императрицы входит увеличение владений ее соседа прусского короля? И что в ее интересах сокращение границ Польши?

В конечном счете все зависит от благоразумия тех, кто направляет действия сейма, и от того, каково будет их отношение к России. Я не знаю, какие указания моя государыня соизволит дать мне в дальнейшем, но до сих пор я не имел от нее ни одного, которое говорило бы о враждебных намерениях по отношению к польской нации. Как я уже сказал, если поляки сумеют достойным поведением приобрести доверие и защиту императрицы, вы сможете сохранить политическую независимость среди государств Европы и укрепить ее гарантией России и разумным образом своего правления».

Вследствие такого объяснения, которое имело всю видимость правды, я несколько успокоился, но не был до конца убежден. Ведь так легко поверить в то, чего так сильно желаешь!

Я объявил послу, что после всех заверений, которые он мне представил и в которые я верю, потому что считаю его человеком чести, – я отправлюсь в Гродно. Но я предупреждаю, что поскольку главным предметом обсуждения, как он сказал, будет организация новой формы правления, соответствующей нынешним обстоятельствам в Польше, то я беру на себя представить такой проект, чтобы создать затем комитет, который займется составлением нового проекта конституции.

Сиверс не нашелся ничего возразить и даже, наоборот, поощрил меня заняться этим. Мы с ним расстались в добром согласии, которому не суждено было продлиться, как это вскоре будет видно.

Предполагая представить такой проект сейму, я имел в виду: 1. предупредить, что никакой иной проект не должен приниматься к обсуждению до данного проекта; 2. учесть, какое впечатление произведет этот демарш на послов России и Пруссии, как и на самих членов сейма; 3. в случае если такой проект пройдет, предложить королю назвать честных и образованных людей для создания комитета, который постарается сохранить большую часть законов, установленных конституцией 3 мая, лишь подправив их применительно к нынешним обстоятельствам. И наконец, 4. если проект не пройдет и начнутся дипломатические переговоры с послами России и Пруссии, покинуть любой ценой Гродно и удалиться в деревню.

Мне и в самом деле не понадобился бы предлог в виде болезни, так как я покидал Варшаву в состоянии желчной лихорадки, от которой затем еще долго страдал.

В день начала работы сейма, то есть 17 июня, после речи короля и еще некоторых традиционных речей, я произнес свою – вначале как занимающий в первый раз пост министра, а закончил тем, что заявил: «Исходя из неотложной нужды уврачевать язвы нашей родины, облегчить ее несчастья и заложить прочные основы ее правления, вижу потребность в создании новой конституции, которая заменила бы те законы, которые то принимались, то отменялись партиями, интересы которых сталкивались между собой, и потому предлагаю назначить комиссию, которая займется этой работой, указываю инструкции, которые должны быть ей даны, и заявляю, что подчиняюсь воле сейма». Затем я передал секретарю сейма мой проект, который и был зачитан. Я предполагал, что, в соответствии с прежними законами, этот проект будет напечатан, распространен среди членов сейма, затем, через три дня, зачитан перед полным составом сейма, чтобы затем быть обсужденным, отклоненным или одобренным большинством голосов.

Два дня спустя, в час ночи, я получил записку от российского посла, в которой содержалось следующее: «Господин граф, я только что узнал, что вы осмелились представить сейму проект, о котором я ничего не знал и который может только помешать работе сейма, прерывая обсуждения того вопроса, который должен быть целью заседаний. Таким образом, я заявляю вашему превосходительству, что если вы не напишете немедленно маршалку сейма о том, что отзываете ваш прекрасный проект, я через час отдам приказ о наложении секвестра на все ваши земли.

Составлено в Гродно, 19 июня 1793 года.

Подписал Сиверс».

Трудно представить себе то впечатление, которое произвела на меня эта записка, – я никак не мог ожидать подобного после того разговора, который я имел с послом в Варшаве.

Ничего ему не отвечая, я тут же написал маршалку сейма, графу Белинскому. В записке содержалось только следующее: «Господин маршалок, я посылаю вам сообщение, которое только что получил. Я не могу и не должен отзывать проект, который я предложил сейму. Вам решать, что следует предпринять в этом случае, опираясь на законы, предписанные Вашим постом».

На следующий день я отправился к послу и, не входя ни в какие объяснения по поводу полученной от него записки, заявил ему, что мое здоровье нуждается в поправке и потому я полагаю нужным удалиться на некоторое время в свою деревню в окрестностях Варшавы. Серьезных возражений я от него не услышал, но вынужден был обещать ему, что вернусь в Гродно, как только мне позволит здоровье, затем немедленно уехал со всей своей семьей.

Продолжу свои дневниковые записи о том, что касается лично меня, и расскажу о том, что было после моего возвращения в Гродно, через несколько недель, а пока продолжу повествование о ходе работы сейма.