Текст книги "Дети грозы. Книга 4. Сердце убийцы"

Глава 6
О масках и ножницах

…о гильдии предпочитают не говорить вслух. Простолюдины считают, что любое упоминание ткачей привлекает внимание Темного Хисса. Поэтому, если необходимо обозначить ткача, люди показывают ножницы: смыкающиеся указательный и средний пальцы. Из того же страха никто и никогда не станет называться мастером теней, таковым не являясь…

Методичка МБ по работе с населением

5 день пыльника. Беральдос, север Валанты

Себастьяно бие Морелле, Стриж

Беральдос встретил циркачей неприветливо. Высокие розовато-серые стены вздымались над садами предместий, солнечные блики прыгали по начищенным шлемам и кирасам стражников, через ворота сновали селяне, купцы и шеры. Как и в столице, жизнь в Беральдосе кипела и бурлила. Но, в отличие от Суарда, не было в нем мира и спокойствия. Слишком внимательные стражники, слишком торопливые торговцы, слишком много нищих – не прохиндеев, а растерянных и несчастных людей, обездоленных мятежом.

– Пятнадцать, – бросил усталый стражник в воротах.

– Так по два динга же… – возразил Хосе.

– Не нравится, уматывайте.

– Все дорожает! Хлеб по три сестрицы, где ж это видано… – пробормотал ремесленник, стоявший в очереди за Стрижом.

– Проходите, не задерживайтесь, – сердито рыкнул стражник, получив мзду. – Бродяги.

Хосе повел труппу на постоялый двор у западной стены. Унылый хозяин приветствовал четверку жонглеров по именам и подсел за стол. Стриж в разговор не встревал, больше слушал и запоминал.

Трактирщик кидал тоскливые взгляды на пустой зал, жаловался на дороговизну, что свежего мяса не достать. Купцов нет, все едут или по реке, или западнее, через Дремстор. Торговля заглохла, горожане припрятали кубышки, город полон голодных оборванцев.

– Неудачное время вы выбрали, – качал головой Гонзалес, как циркачи называли трактирщика. – Кому сейчас нужен цирк? Хлеб вздорожал вдесятеро. Стража гонит бродяг, да без толку. Нищих только прибывает. Приюты Светлой переполнены.

Хосе кивал, обещая не попадаться страже на глаза, и мрачнел. Вместо прибыли поездка грозила обернуться сплошными убытками. Все оказалось хуже, чем казалось из столицы – и теперь циркач жалел, что не воспользовался предложением купца и не повел труппу к гномьим горам.

«Скорость и осторожность, осторожность и скорость, – думал Стриж, прислушиваясь к разговорам. – Жаль, если циркачи испугаются, удобное прикрытие. А может, оно бы и к лучшему, целее будут…»

Он не желал себе признаваться, что успел привязаться к случайной попутчице. Подумаешь, несколько ночей под одним одеялом. Но зачем Хиссу лишние жертвы? Хватит с него обильной жатвы среди мятежников. Пусть уж она живет – где-нибудь подальше и от мятежа, и от внимания Темного Брата. А Стриж подберется к пророку и так, без цирка.

Между столом циркачей и входом, заедая кислое пиво острыми колбасками с ржаным хлебом, семеро мужчин то громко смеялись, то заговорщицки понижали голоса. Они зашли в таверну через четверть часа после артистов, заняли самый большой стол и велели подать жаркого. Наглые, жадные рожи, куртки дубленой кожи и тесаки, плохо спрятанные под полами, выдавали лихих людей.

Каждый раз, когда пропитые голоса отпускали особо смешные шуточки и сами же над ними ржали, Хосе косился на них и ежился, а Лусиа с Павеной вздрагивали. Стрижу хотелось сказать: да идите же отсюда скорее, хоть через окно! Но домашний лопушок-менестрель, шкура которого все больше натирала подмышками, не сообразил бы, да и не стал бы лезть.

– …Армия справедливости… нужны смелые люди… Пророк ценит… – доносилось от разбойной компании: похоже, жилистый тип в круглой матросской шапке вербовал мятежникам подкрепление.

Стриж прислушивался – этот тип, по прозванию Ревун, выдавал очень полезную информацию. Настолько полезную, что Стриж решил наплевать на безопасность артистов. Картина вырисовывалась обнадеживающая: Пророк идет к Иверике, что между Беральдосом и Мадарисом. Кроме самого Пророка, нет ни одного дельного начальника, только мелочь. Все окрестные шайки влились в банду, главари грызутся за кусок пожирнее. Охраны у Пророка много, но бестолковой…

Нерешительность циркачей сделала свое дело. Утолив голод и обсудив, что хотели, головорезы обратили внимание на девушек. Бородатый, воняющий чесноком и перегаром тип вразвалочку подошел к артистам и схватил Лусию за плечо.

– Пошли, красотуля! С этими хлюпиками небось позабыла, что такое настоящий мужик? Я тебе напомню, детка.

Остальные шестеро поддержали его, не вылезая из-за стола, хохотом и неприличными жестами.

– И подружек прихвати! – велел вербовщик, ощупывая Стрижа сальным взглядом. – Мне эту, беленькую.

Еще двое поднялись с лавки и нарочито медленно пошли к артистам.

Лусиа попыталась выскользнуть, но разбойник держал крепко. Бледная и дрожащая, она сжалась. Рядом Хосе и Ишран замерли в сомнении. Ввязываться в драку – безнадежно. Отвернуться и отдать девушек на растерзание – совесть не позволяет. Сидевшая по правую руку от Стрижа Павена напряглась, под прикрытием стола вынула из ножен ножи.

На размышления Стрижу понадобилось полвздоха: доиграть лопушка и позволить вербовщику себя завалить – бессмысленно, шлюшке он ничего не расскажет и к Пророку не отведет. Удирать – глупо, такой источник информации на дороге не валяется.

«Поиграем!» – мурлыкнула Тень, касаясь нежно, словно любовница.

Дальше все было быстро, просто и до противности приятно.

Стриж вспрыгнул на стол, метнул два ножа из рукавов. Тут же носком сапога разбил кадык самому ретивому бандиту. Тела грузно повалились. Три.

Кинул нож в разбойника, только оторвавшего зад от лавки. Одновременно из-за спины свистнули два лезвия, удивленно вскрикнула Павена. Один ее клинок вонзился в того же разбойника – он схватился разом за шею и за грудь, осел. Четыре.

Второй клинок Павены ранил пятого разбойника в плечо. Он схватился за свой нож, не обращая внимания на хлещущую кровь. Вербовщик зарычал, вскочил. Взмахнул тесаком. Седьмой бандит полез из-за стола, но слишком медленно.

Из горла рвется чужой голодный рык, сладкий запах крови будоражит ноздри.

«Служи мне, Стриж! Жертву, вкусно!»

В два прыжка Стриж достиг середины зала. Ударил в висок вербовщика – вполсилы, этот еще нужен живым. Пять.

Не глядя больше на бессознательное тело, поймал тесак. Перехватил руку предпоследнего разбойника, вывернул, сунул тесак ему под ребро. Шесть. Поднырнул под занесенный табурет, ребром ладони ударил по шее. Семь.

Тишина. Седьмое тело неспешно упало. Стриж отскочил, развернулся: последняя пара ножей готова сорваться в полет, жажда гонит вперед, на запах страха, к алой пульсации жизни.

«Остановись, хватит! – приказал сам себе. – Врагов нет. Жертвы кончились».

Разочарованно рыкнуло из глубины Ургаша: «Еще, мое!»

«Остановись. Ты не раб!» – приказал себе Стриж, убрал ножи. Стряхнул с рукава кровь.

«Остановись. – Вдохнул. – Успокойся. – Выдохнул. – Поиграли? Хватит».

Вдохнул.

Тень отступила, но недалеко. Ждет. Манит. Обещает силу и власть, обещает похвалу Брата.

Стриж медленно выдохнул.

«Продолжения не будет».

Вдох, еще медленней. Выдох. Возвращение.

Вынырнув в привычную реальность, Стриж осмотрелся. Гонзалес в своем углу, под стойкой, выдает себя позвякиванием посуды. Неожиданная храбрость Павены испарилась. Полный ужаса взгляд прикипел к первым двум убитым – нож в горле, нож в глазнице. Циркачи на месте, ошарашенные. Глядят то на семь тел, то на него.

Держа живых в поле зрения, Стриж вынул из трупов ножи. Тщательно вытер об одежду разбойников, свои сунул обратно в рукава, остальные два положил на стол перед Павеной.

Циркачи, за время схватки только и успевшие, что вскочить и достать оружие, попятились. Лусиа дрожала, уткнувшись носом в колени. Одна Павена решилась поднять на него несчастный и растерянный взгляд.

Стриж ободряюще улыбнулся ей.

Павены и циркачей было жаль. Домашнего мальчика, забывшего сменить выражение лица, пока за несколько секунд клал семерых бандитов, артисты испугались много больше, чем простых и понятных головорезов. И, увы, теперь пользы от цирка – ни на динг.

Кроме них, в таверне не было посетителей, а трактирщик… что ж, нет в Империи такого трактирщика, что не признает тайного знака Гильдии.

– Гонзалес, – бросил Стриж, и голова хозяина заведения показалась из-за стойки. – У вас на полу грязь.

Стриж указал на трупы, сложив пальцы особым образом. Гонзалес побледнел еще больше, хотя, казалось, его вытянутая физиономия на это уже не способна, и мелкими шажками вышел из-за стойки.

– Не извольте сомневаться, сейчас приберу, ваша ми…

Со страху трактирщик начал заговариваться. Но Стриж ожег его таким взглядом, что тот подавился.

– Э… почтенный менестрель…

– Нам нужна комната.

Трактирщик закивал и попятился. Циркачи потихоньку приходили в себя, с опаской поглядывая то на Стрижа, то на выход. На их лицах читалась отнюдь не благодарность.

– Эй, не разбегаться, – Стриж обратился к бывшим приятелям спокойно и твердо, как к маленьким детям. – Вам ничего не будет. Все хорошо, сидите тихо.

– Ты… ты не… – первой попробовала заговорить Павена.

– Нет, конечно. Зачем мне вас убивать? Пожалуйста, идите в комнату. Гонзалес проводит.

Трактирщик, только подобравшийся к двери на улицу, подобострастно кивнул и показательно опустил засов – он, мол, вовсе не намеревался сбежать, как можно!

– Кто он такой? Ты его знаешь? – шепнул Хосе провожающему артистов наверх Гонзалесу.

В ответ трактирщик съежился, дважды сомкнул прямые пальцы, изображая ножницы, и приложил палец к губам.

Ожидая, что вербовщик вот-вот очухается, Стриж прислонил его к стене, а заодно связал руки его же поясом. Найденный тощий кошель Стриж сунул себе в карман. Пригодился и чудом уцелевший на столе кувшин с пивом – Стриж плеснул кислятиной в лицо пленнику, чтобы тот быстрее пришел в себя.

Осторожные шаги на миг отвлекли Стрижа. От замершего на середине лестницы Гонзалеса исходили физически ощутимые волны нездорового любопытства пополам со страхом.

– Бие Гонзалес, вы что-то хотели? – тихо осведомился Стриж.

– Нет-нет, ни в коем случае! – Гонзалес попятился. – Может, вам что-нибудь нужно?

– Не беспокойте меня. И проследите, чтобы никто не беспокоил, – приказал Стриж. – Из дома не выходить!

– Слушаюсь, вашмилсть…

Вздрагивая и утирая лоб, трактирщик убежал наверх.

«Трус, предатель. Бесполезен», – мимолетно подумал Стриж, сгребая со стола горсть соленых орешков и подтягивая табурет поближе к вербовщику.

Глава 7
Смерть и кот

…феномен частичного вхождения Хисса в своих слуг, называемых Руками Бога, слабо изучен ввиду сложности общения с ткачами. Однако из слов тех ткачей, с которыми пошли на контакт, следует, что погружение в Тень вызывает некую эйфорию, чувство всемогущества и власти, что-то вроде принадлежности высшей силе. Эта эйфория настолько прекрасна и желанна, что ткачи охотно берутся за любые, самые сложные и опасные заказы. Они уверены, что в посмертии Хисс будет благосклонен к ним, и в следующих жизнях снова позволит служить ему.

Постоянное соприкосновение с божественной волей чрезвычайно сильно воздействует на психику ткачей. Большинство из них перестают ценить что-либо, кроме похвалы Хисса, и стремятся во что бы то ни стало ощутить эйфорию снова.

Любые морально-нравственные ограничения, случайно оставшиеся в подмастерьях, после первых же исполненных заказов исчезают бесследно. Единственным мерилом правильности для ткача является воля Хисса.

С.ш. Рогнеда Призрачная, «Божественные Ножницы в Мертвой войне»

5 день пыльника. Беральдос, север Валанты

Мигель Хорхе по прозванию Ревун

С трудом продрав будто залепленные тиной глаза, Ревун увидел перед собой давешнего белобрысого актеришку, грызущего орешки и швыряющего скорлупки на пол. Попытался приподняться и, помянув Хисса, плюхнулся обратно – шакалий сын связал его. Сквозь липкий, гудящий туман в голове всплыло последнее, что он видел – эта же смазливая физиономия с робкой улыбкой и тьмой Ургаша в глазах. Улыбка никуда не делась, только стала наглой и снисходительной, тьма же исчезла бесследно.

«Ткач. Проклятье! Вот везет на выродков. Надо ж было принять убийцу за шлюху! Но что ему надо? Неужели Пророк?!»

Пророк был единственным, что могло бы заинтересовать гильдию. Несущий Свет, Провозвестник Чистоты и Вечного Блаженства. Родной брат белобрысой твари, лишь прикидывающейся человеком: раз поглядев в глаза ткачу, Ревун больше не сомневался в том, что за сила помогает Пророку.

«Светлая, дай быстрой смерти, – сообразив, зачем убийца оставил его в живых, взмолился Ревун. – Не отдай меня отродью Бездны!»

– Ну?

Равнодушный голос словно ударил под дых, вышибив весь воздух.

– Ревун я. Шайка вот своя… была… – невольно Ревун скосил глаза вправо, где лежал в луже крови его помощник. Волна животного ужаса вновь накрыла его, на пару секунд лишив речи.

– Угу. С проповедником знаком?

Орешек захрустел на крепких зубах ткача.

– Знаком, а то. Вербую мужичье в Армию Справедливости, вот как этих…

Ревун кивнул на трупы, глубоко вздохнул, как перед прыжком в ледяное море, и принялся выкладывать все. Подряд. Пока он рассказывает – он жив, и даст Светлая, ткачу нужны только его слова, а не его жизнь.

Он сказал все – и как прибился к Пророку в самом начале, почуяв будущую кровь и выгоду. Пожаловался, что Пророк ему не доверяет. Никому не доверяет. И вместо сытной вольготной жизни под Пророком – кракеново дерьмо! Проповеди, молитвы, снова проповеди и молитвы! Баб не тронь, дома не жги, добычу всю отдай. И вокруг него одни фанатики! Как понадевали белые балахоны, последний разум и растеряли. А все равно Пророк их тоже не слушает. Вообще никого не слушает! И чуть кто не то слово скажет – все, измена, и на растерзание толпе. А толпа и рада. Верят каждому его слову, смотрят в рот…

– А ты, значит, не фанатик? – мягко спросил ткач.

– Нет! Я свободный человек! – Ревун поежился, вспомнив страшные глаза Пророка: черные, без белков, словно не человек, а демон. – После рудников-то, знаешь, как! В кабалу не полезу, нет. Не дурак я. Был бы дурак, на руднике бы сдох… Что смотришь так? Нашему брату податься некуда. Думал, хоть этот… Я человек простой. С вожаком ссориться мне не в масть, а под ним жить можно. Лишь бы это, подальше от начальства и поближе к кухне.

– В кабалу не полезешь, говоришь, – хмыкнул ткач и разгрыз еще орешек: Ревуну показалось, что хрустнули не скорлупки, а его собственные кости. – С этого места поподробнее.

– Да что там, – вздохнул Ревун. – Он как глазищами своими страшенными сверкнет, так и все. С ума сходят. Были люди, стали эти, как их. Зомби, точно! Скажет Пророк «прыгай», и все прыгают. Скажет «умри», лягут и умрут. Я ж видел, слушай! Он сам к королевскому войску вышел. Полк, значит, строем на ворота. Мечи наголо! На рожах – месть, всех поубивают к сраным кракенам! Генерала-то их, Медного, ранил один их тех, зомбей. Людишки разбежались, ясно дело. Даже Чистые, на что дубье, и то усрались. А Пророку хоть бы хны! Влез такой на стену, весь в белом. Этот – и в белом, а? И это, руками этак вверх, весь такой благостный… Я что тебе скажу, придурки они! Арбалетов нет, да? Один залп, и все. Готовенький Пророк. Нашпигованный! А они… эх…

Ревун сглотнул – в горле совсем пересохло.

Ткач снова хмыкнул, хрустнул орешками и понюхал кувшин с пивом. Сморщился, фыркнул. И глянул на Ревуна.

– Что, пить хочешь? Дрянь же.

Ревун кивнул, не понимая – издевается ткач или в самом деле пива предлагает?

Кувшин тут же оказался у рта, наклонился – пиво потекло по усам, по подбородку. А, надо же пить! – опомнился Ревун и сделал несколько глотков. Большая часть все равно пролилась на рубаху, груди стало мокро и липко. Но язык снова шевелился, а не присыхал к небу.

Ткач поставил пустой кувшин, кивнул: продолжай.

– Да что там… Рот свой поганый открыл, и все. Святостью всех заморочил. Голос-то у него нелюдской. Людского за пол-лиги не разберешь, а этот – вроде тихо так говорит, а слыхать! На весь город слыхать, чуешь? Так это, мечи-то опустили, заслушались, и все. На колени. И слава Пророку. А кто не славу, тех свои же порвали. В клочья. А лица-то, лица, словно их Светлая в макушку поцеловала… – Ревун передернулся. – И так везде. С кем заговорит – все, был человек, и нет человека. Много, если один из сотни не сбрендит.

– И как тебе удалось не попасться? Или Пророку все равно, верят ему или нет?

– А я притворялся таким же чокнутым, как все. И на колени падал, и предателей топтал… Только в глаза ему не смотрел.

– И что глаза? – ткач закинул в рот еще горсть орешков и улыбнулся, добренько так.

Если б он вытащил тесак или прикрикнул, Ревун бы еще посомневался. Но после этой улыбки сам бы зарезался, да ножа нет.

– А как у тебя. Тьма. Как затеется проповедовать, так оно сразу… Будто не человек. Демонские глаза. Ужас ледяной! Смерть! Сам все про свет и чистоту, о народе радеет, а в нем – Бездна, вот те круг!

– Кто-нибудь еще рядом с Пророком это видит?

– Были такие, как же. Язык надо было за зубами держать потому что! Не в масть вякнул, и покойник. Может, кто еще притаился, да я не знаю. Вот те круг, не знаю!

На последних словах голос Ревуна сорвался. Ужас перегорел, и им овладела злость – на Пророка, на тупых дружков, сцепившихся с Темной тварью, на весь несправедливый мир.

– Не ори, – ткач поморщился. – Что этот самозванец проповедует, подробнее.

– Куда ж подробнее-то… Говорит, засилье Тьмы, всем дорога в Бездну. А единственный путь к спасению – уверовать, очистить землю от скверны и вознестись в Светлые Сады. Помешался на чистоте! Говорит, поля родить не будут, пока не рассеется тьма, и жены нечистые принесут нечистых детей, потому как неверные все… Кракеново дерьмо это. Всех женщин объявляет нечистыми и отдает на потеху толпе. Сам на них не глядит, чистоту блюдет. Воздерживается! А по ночам из его шатра мертвых пацанов тащат! – Ревун почти кричал: проклятый лицемер Пророк, собирает сливки, а другим за него умирать. – Ненавижу! Зачем подался к нему!

– Не поздновато раскаялся? Я не жрец, грехи тебе отпускать. – От насмешки в голосе убийцы Ревун увял. – Что там с армией?

– Сброд. Из толковых военачальников один Альбарра, и тот тяжело ранен. Пророк его бережет, лекарей к нему тащит. Говорит, генерал через страдания пришел к истинной вере. А по мне, Медный его морочит: дурь это, по деревням петлять. На той луне могли бы взять Иверику и дойти до Беральдоса. Народу-то много, одних солдат под тыщу, лихих сотни три, да селян толпень. Дисциплины никакой, окрестные села разграбили, скоро голодать начнут.

– Неплохо разбираешься для лихого человека.

– Так я ж на флоте служил четыре года, пока на рудники не угодил…

– И в порядке охраны разобрался?

– А то. Да там и порядка-то нет. Каждый вечер и каждое утро тычет наугад, в какой отряд попал, тот и охрана. Только к нему подобраться непросто. Он самых чокнутых приблизил, назвал Чистыми Братьями. Они и еду носят, и пацанят приводят, они же и закапывают.

– Спит один?

– В шатре один, а вокруг шатра человек двадцать. Эта… слышь! Могу провести к Пророку. Ну, вроде как менестреля… Проще будет, а? И выбраться помогу, меня там каждая собака знает.

В Ревуне всколыхнулась отчаянная надежда. Ткач выглядел совсем мальчишкой. Ревун понимал, что милость Темного – что сухая вода, но надо попробовать еще хоть немного потянуть. Удавалось же морочить Пророка. Может и этот поведется. А что? Он и в самом деле проведет к Пророку, авось одно Хиссово отродье другое отродье и прикончит. Все воздух чище станет.

– Куда провести?

– А через Чистых и охрану. Пророк-то ставит шатер в самой середке лагеря. Тебе ж тихо надо, да? Давай, помогу. Эту сволочь убить – благое дело.

– Говоришь, он идет на Иверику.

– Ага. Я от него уходил, сброд стоял у Лысых Брожек. До города еще лиг шесть, а они больше лиги в день не проходят.

– Двуедиными поклянешься?

Серьезные глаза и деловой тон убийцы подкинули дров в топку. Ревун уже верил, что удастся выкрутиться, и обещал Светлой и молебен, и пожертвования, и праведную жизнь – от чистого сердца.

– Видят Двуединые, помогу! Я жить хочу. А Пророк пусть сдохнет!

Ревун был искренен, как никогда. И был уверен, что и проведет убийцу, куда надо, и выведет, и что угодно для него сделает, только бы жить.

– Сдохнет твой Пророк, сдохнет, – усмехнулся ткач.

В глазах его снова промелькнула Тьма, но Ревун не успел понять, что заказать молебен Светлой ему не суждено.

Себастьяно бие Морелле, Стриж

Бледный до зелени трактирщик так и сидел у дверей, не решаясь лишний раз пошевелиться. Увидев Стрижа, взбежавшего по лестнице, он вжал голову в плечи. Стриж кивнул, намекая, что не худо бы убрать грязь внизу. Трактирщик вскочил и засеменил к лестнице.

Стриж остановился перед дверью, прислушался. Шикнул на замешкавшегося на ступеньках трактирщика, отчего тот чуть не упал с лестницы, и постучал.

– Что? Кто там? – настороженно отозвался Хосе.

Стриж почти видел всех четверых. По углам – Лусиа и Хосе с ножами наготове. У двери – акробат с занесенной табуреткой. У окна Павена изготовилась метнуть все четыре лезвия сразу.

Он хмыкнул и отступил в сторону.

– Ножи в ножны, табурет на пол. И поговорим.

За дверью послышался шорох, осторожные шаги, звук опускаемой на пол табуретки и облегченный вздох. Скрипнул ключ. Стриж улыбнулся как можно теплее и вошел.

Так и есть: девушки у окна, Хосе справа, акробат слева. Обыкновенного разбойника бы прищучили: стоят правильно, позы расслабленные, но в полной готовности к нападению или бегству, уж как получится. Старательная скотина Гонзалес выбрал комнату с крепкой решеткой на узком окне, без других дверей. Иначе были б циркачи далеко за городскими воротами. Эх, теперь объясняться, плести чушь очередную… Надоело.

– Ну, привет. – Он оглядел всех по очереди, кивнул, сел на кровать. – Хотели спросить – спрашивайте.

– Что будешь с нами делать? – Хосе говорил ровно, несмотря на синюшную бледность.

– А что, обязательно надо?

– Кто ж знает, что тебе надо.

– И не знайте дальше. Шли бы вы, ребята, отсюда. Только не на север и не в столицу. В Ирсиде скоро праздники, там можно неплохо заработать.

– Что, прям так и отпустишь? – спросила Павена, задрав подбородок.

– Нет, сначала дам пинка. – Стриж начал злиться. – Думаешь, мне это нравится? Думаешь, мне хочется тебя…

– Извини, просто… – Павена опустила глаза.

– Просто не считаешь постель поводом для знакомства. – Стриж пожал плечами и обратился к Хосе: – Купите лошадей и сваливайте. Никакого Мадариса, ты понял? Ничего с твоей матерью не случится. Вот, вам хватит. – Он высыпал из кошеля горсть монет, отобрал из них четыре полуимпериала и бросил старшему циркачу. – И не надо кидать в меня острыми предметами, милая. – Он послал фокуснице мерзкую улыбочку, точь-в-точь как балаганный злодей. – Я тебе ничего не обещал, как и ты мне.

Павена то ли облегченно, то ли разочарованно вздохнула, хотела что-то сказать, но Стриж отвернулся, всем видом показывая, что его интересуют только спутанные завязки кошеля.

– Мы можем идти? – шепнула Лусиа.

– Провалитесь уже, – буркнул он, встал и не спеша направился к двери. На пороге обернулся, скривил губы. – Удачной поездки в Ирсиду.

– И тебе удачи, Стриж, – прозвучало в спину, когда он закрывал за собой дверь.

Расторопный Гонзалес уже все убрал. Семь трупов отправились в раскрытый люк в углу зала, крови на полу не осталось. Трактирщик подскочил, как застигнутый врасплох заяц, и обернулся.

– А… ваши…

– Ушли черным ходом.

– Но… э…

– Лови.

Стриж подкинул на ладони серебряную сестрицу и бросил ее трактирщику. Тот привычно потянул монету ко рту, попробовать на зуб, и на мгновенье забыл бояться. Этого мгновенья Стрижу хватило, чтобы одним длинным броском достать его и свернуть потную шею.

– Подавился, какая незадача, – хмыкнул Стриж, пряча сестрицу обратно в кошель.

Тело хозяина заведения отправилось вслед за остальными: очень удобная традиция – делать в трактирах тайный лаз для уборки трупов и бегства от нежелательных гостей. А из погреба за стойкой Стриж достал копченый окорок и бутылку приличного вина. Насвистывая пошлую песенку, он закинул за спину гитару и потяжелевший мешок. Вышел из таверны, плотно прикрыл за собой двери и, не оборачиваясь, направился на север, прочь из Беральдоса.

Переночевав в деревушке неподалеку от тракта, с рассветом Стриж отправился дальше. До города оставалось четыре лиги, то есть два дня пешего пути.

Чем ближе Стриж подходил к Иверике, тем острее чувствовалось, что здесь неспокойно. То и дело попадались брошенные дома, навстречу брели женщины с детьми и целые семьи: пожитки и малыши на телегах, взрослые и подростки пешком, скотина в поводу. На одинокого менестреля никто не обращал внимания.

«Расслабься, – уговаривал себя Стриж. – До настоящего дела не меньше трех дней. Слушай птичек, любуйся небом, чего тебе еще?»

Но медный привкус, оставшийся от прощания с Павеной, все усиливался. Казалось, за каждым кустом опасность, за пазухой каждого встречного – нож. Тень манила и звала, обещала силу и безнаказанность, ледяную свободу и кое-что еще.

То, что Стриж ощутил, убив разбойников и отправив Ревуна в Ургаш.

Удовлетворение.

Правильность.

Тепло.

Словно Брат улыбнулся ему, руке Своей, и ласково потрепал по волосам.

От этого ощущения было страшно. Потому что хотелось еще. И то, что за пазухой каждого встречного – нож, было отличным поводом, чтобы убить. Снова.

И снова.

Кажется, до Стрижа начало доходить, почему испытания проходят лишь единицы, и чего на самом деле хотел Хисс от своих будущих слуг.

Всего-то чтобы не поддавались искушению всесилия и соблазну смирения перед волей бога, но на самом деле – слабости. Руке Бога не подобает обрезать лишние нити только потому, что это просто и дарит удовлетворение.

«Эх, был бы рядом братишка, хоть было бы с кем поговорить… Может, мне просто примерещилось, и я надумал всякую чушь? Орис бы помог разобраться. Или просто обозвал придурком. Что тоже неплохо».

Скоро полмесяца, как Стриж не видел брата. Впервые они расставались так надолго. От брата мысли его снова возвращались к Павене. Достаточно ли испугались циркачи, чтобы забыть о Мадарисе? Зря он не сказал им, что мятежники делают с женщинами. Но тогда, глядя на Павену, он не мог здраво соображать – боялся. За нее. Слишком хорошо помнил, как Хисс требовал на испытаниях отдать брата, как искушал послушанием божественной воле. И как приходилось ломать себя, чтобы не поддаться. Чтобы сохранить разум. Чтобы помнить: брат – важнее всего. Даже воли Хисса.

Наверное.

Ну, раз Хисс остался доволен, значит, все правильно?

Ох же, какие-то странные мысли для мастера теней.

И совершенно неправильное отношение к девушке. Павена как-то нечаянно перестала быть для Стрижа всего лишь удобным прикрытием и мягким женским телом, а стала… он бы не сказал, что любит ее. Может быть, слегка влюблен. Или привык. Или ему просто нравится ее тепло, ее улыбка, и хочется, чтобы она продолжала улыбаться – неважно, кому. Лишь бы живая и счастливая.

Но беспокойство не отпускало.

К полудню дурное предчувствие выросло и окрепло. Нестерпимо хотелось сойти на тропу Тени, найти источник беспокойства и подарить ему короткий путь в Ургаш. Но так как в пределах видимости опасности не было, Стриж обругал себя трусливым болотным выползнем и свернул в полузаброшенную деревушку. Таверны там Стриж не нашел, постоялого двора тоже. Он плюнул, надрал дикой алычи и устроился пообедать на берегу ручья, за грушевым садом. Копченый окорок пригасил беспокойство, хотя по-прежнему хотелось бежать со всех ног то ли спасать кого-то, то ли спасаться самому. Подумав немного, Стриж приписал это недоразумение близости Пророка: шис знает, как он наводит панику, но селяне все как один не в себе. Наверное, и на него действует.

Сразу за деревушкой Стриж сошел на узкую, заросшую колею: тракт тут делал большую петлю, огибая болото. За тысячу лет, прошедших с постройки дороги, оно почти высохло, и местные жители предпочитали летом ездить напрямик. Правда, сейчас вряд ли кто рискнул бы воспользоваться грунтовкой – все разбойники Валанты стекались к Пророку, словно нечистоты в отстойник.

За три часа шагом Стриж преодолел полную лигу, а если считать по тракту, то и две. Как назло, никаких разбойников на короткой дороге не повстречалось – он бы не отказался свернуть пару-тройку немытых шей во славу Двуединых. А беспокойство все грызло, требуя бежать, бежать!

Далекий женский вскрик показался порождением морока. Второй – послал в бег. Вскоре Стриж явственно услышал испуганное ржание, грубый хохот и стоны.

Тень обняла, словно мать заблудившегося ребенка. Беспокойство пропало, как не было. Осталось лишь ощущение пустоты: опоздал, не мог не опоздать…

Пятерых грабителей он уложил, как серп укладывает снопы. И только шагнув обратно, в солнечный свет, огляделся. Четверо разбойников словно уснули, где стояли. Пятый валялся у дороги: в горле и в плече торчали знакомые ножи с клеймом Ульриха. Шестой, со спущенными штанами, удивленно пялился в небо рядом с пришпиленной к земле за руки, избитой до неузнаваемости женщиной. Вторая сломанной куклой валялась неподалеку, раскинув голые, окровавленные ноги. По двоим мужчинам, брошенным на обочине, уже деловито сновали крупные муравьи. Лошади испуганно переминались, привязанные к веткам. Из кустов доносилось неровное дыхание одичалых собак, самые наглые и голодные высовывали морды, но вылезти не решались, чуя хищника.

Женщина застонала и дернулась. Стриж подошел, присел на корточки. Опустил задранные юбки, разгладил ладонью испачканную ткань. Снял с пояса флягу, полил на разбитые губы. Вода полилась по щекам, промыла в кровавой маске дорожки, губы слегка приоткрылись. Женщина глотнула, приоткрыла мутные глаза. Боль и животный ужас – все, что осталось от нее.

– Павена, – шепнул Стриж. – Прости, милая.

Глаза ее оставались такими же бессмысленными и туманными.

Он коротким ударом прекратил ее страдания.

«Закон гильдии гласит: ткач должен быть один. Он не может жениться, не может иметь детей, – вспомнились слова Мастера. – Думаете, закон жесток? Нет, закон милосерден. Ткач должен быть свободен от привязанностей, потому что Хисс слишком часто смотрит на него. Смотрит его глазами. Помните: Хисс всегда берет свое. И будьте готовы отдать – в любой момент».

Лошадей Стриж отпустил, сняв уздечки, тела оставил на той же поляне неподалеку от тракта, куда разбойники притащили циркачей. Хоронить их по всем правилам Стриж не мог – на это ушел бы целый день, и потому выкопал только одну могилу, для Павены. Собрал оружие и мало-мальски ценные вещи и положил с ней рядом, покрыв могилу дерном и завалив камнями от собак. Прочел импровизированную молитву Светлой Райне, потому как настоящих не знал отродясь. И, сняв с дерева перепуганного кота, с ним на руках пошел дальше: не оставлять же полосатого артиста голодным собакам.