Текст книги "Сказка жизни"

Внезапно откуда-то из пылевой кучи-малы, давно не реагировавшей на опознавательные сигналы «свой-чужой», вынырнул Себастьян Лукианыч. Не снижая темпа, он выкрикнул в адрес Филимонова:

– Слышь, Телогрейкин! Да-да, ты, молодой! Какой счет по подвигам?

Вопрос был, как говорится, открытый, то есть подразумевающий сразу множество правильных ответов, сильно колеблющихся в зависимости от места задавания и клубной принадлежности отвечающего. Тем не менее Филимонов со всей почтительностью к бывалому ветерану дисциплинированно ответил:

– Три-два, Себастиан Лукианович. И, кажется – в нашу пользу…

Это была ошибка, и он понял это сразу. Себастиан Лукианыч замер как вкопанный, взор его затуманился, и он принялся напряженно всматриваться вдаль, параллельно водя мечом в вытянутой руке и что-то беззвучно шевеля губами. Жилы выступили на лбу, зубы сжались до скрежета, костяшки пальцев побелели – и он яростно выкрикнул, едва не набросившись на Филимонова с кулаками:

– Какой еще «три-два»?! Откуда еще «в вашу»?? Соображаешь вообще? Тебя Саныч привел? Сегодня же запрошу, чтоб гнал в шею… откуда «в вашу»… Да вас же больше на одного!!..

Морихей Уэсиба, помимо непосредственно трансцендентальной и духовной, заведовал и материальной частью процесса и решал за учеников организационные вопросы. В тот день О-сэнсей вознамерился собрать с них монеты в счет аренды помещения для медитаций, но не знал, кому поручить это щепетильное дело: все ученики как раз жаждали побороться за место подле Учителя и в этом возвышенном состоянии были слишком далеки от реальности. Тут, откинув шелковый полог с изображением Будды, в помещение вошел еще один ученик. Неделю назад он поднял за один раз слишком много магических сутр и ходил теперь согбенный, словно юноша, почтительно склонившийся перед мудростью Ветерана. На душе ученика лежала печаль: вместо познания Просветления тренировки ему предстояло лишь наблюдать за ним со стороны, задумчиво куря побег молодого бамбука. Неожиданно лицо Морихея Уэсибы озарилось догадкой.

– Ученик, ты ли это? – удостоверился он, – Ты, золотая кисточка нашей Школы, что лучше всех складывает мои иероглифы в так называемые «конспекты» и имеет твердое намерение затем сам сделаться по ним Учителем? То есть, выражаясь фигурально – выехать на моем багаже?

– Все это так, О-сэнсей. – с достоинством подтвердил ученик, подыскивая новый эпитет, дабы описать прозорливость учителя.

– Раз так, – воскликнул Учитель, – Значит, ты и лучше всех запишешь за учениками сданные ими монеты!

«Истина – как Сказка: она открывается мгновенно и вся целиком. У каждого в Сказочном мире свое дао…» – аккуратно записал на рисовой бумаге ученик.

…Филимонов удобно устроился на берегу Молочной реки, задумав погрузиться в состояние «бокетто», то есть «пристального и бессмысленного смотрения вдаль». Он вычитал про такое слово в одной умной книжке и решил испытать его на практике – как неожиданно сбоку к нему подсел Илья Муромэц и, довольно бесцеремонно руша предвкушаемую гармонию с миром, спросил:

– Филимонов, а скажи честно: когда ты понял, что характер у тебя – такой же как у Себастьян Лукианыча, то есть полное гов.. ну, в смысле, я хотел сказать – твердый, неуступчивый в единоборствах и по-спортивному злой? А?

– Я-то когда понял? – опешил Филимонов, все никак не могший привыкнуть к внезапным всплескам любопытства его старшего боевого товарища.

– Ты-то, – поддакнул присевший следом с другой стороны Алеша Беркович. – Мы-то с Илюшей сразу поняли. А вот до тебя – когда стало доходить?

– Когда экзамены вступительные сдавал, – поразмыслив, сознался Филимонов.

– А ты на кого учился? – удивленно спросил Илья Муромэц.

– Да уж не на героя…

Шло вступительное испытание, самое первое и важное, и оттого чрезвычайно волнительное. Первые четыре задания Филимонов исполнил довольно легко, но вот на пятом – осекся. Сложное стереометрическое построение никак не давалось ему. Он старательно проводил сечение конуса, бился и так, и эдак – но оно не выходило ни так, ни сяк. «Эх, было бы сечение заявлено как осевое, а не произвольное, – мучился Филимонов, – все бы разложилось идеально, а так…» В отчаянии он принялся создавать теорию, призванную описать все возможные в природе сечения конуса, но быстро погряз в многочисленных параметрах, поправочных коэффициентах и в итоге за данный пункт не получил ни единого балла из десяти возможных. Это был тяжелый удар, ставящий под большое сомнение конечный успех всего предприятия.

На следующий день перед разбором заданий Филимонова подвели к одной принцессе, решавшей тот же вариант. Принцесса происходила из знатного, хотя и обедневшего рода, вдобавок была весьма недурна собой. Во всяком случае для человека женского рода, адекватно воспринимающего понятия «сечение» и «конус».

– Это же совсем простое испытание было! – заявила она, – Берешь осевое сечение…

– Там ничего не было сказано про «осевое»… – мучительно краснея, проблеял Филимонов.

– Как это не было, если было? – принцесса презрительно посмотрела на него как на человека, решительно ничего не понимающего в стереометрии, и с того раза всегда воспроизводило такое же выражение лица при их случайных встречах, – Ты условие читал вообще?

Взмокшими пальцами Филимонов развернул выданную ему его собственную работу. В первой же строчке задания он увидел черным по белому напечатанное «осевое»…

– Вот тогда и понял… – вздохнул он.

– Вот любишь ты нагородить теорий на пустом месте. Есть этому в твоей умной книжке отдельное наименование? – улыбнулся Алеша Беркович и легонько шлепнул Филимонова по носу скрученной в трубочку научно-популярной брошюрой.

– Именно, – важным голосом подтвердил Илья Муромэц. – Иной раз слишком много думаешь. В то время как надо решительно действовать.

– Ну, теперь уж какой есть…

– И как Себастьян Лукианыч? В порядке?

– В порядке, само собой. На ноги только немного жаловался, но это скорее так ворчал, из общих свойств характера…

Филимонов улыбнулся. Конечно, это же его Старый сказочник поучал не раз и не два – «Иной раз в пекло самое не лезь, обожди… Отдыхай, экономься… Я в твои годы тоже горячий был, еще бы: я в приседе жал двести не напрягаясь, ты, небось, и чисел таких не проходил! И думал тоже: наверно, помирать буду, весь старый уже, никчемный – а только ноги у меня будут все такие же крепкие, как сейчас! А поди-ка ты…»

– Отдыхали у него культурно, на базе тридцати трех богатырей, ну ты помнишь, он же всегда среди них обретался, числясь вольноопределяющимся, со всеми причитающимися правами, но без малейших обязанностей. Поляну накрыли, сели аккурат так, вот прямо как ты любишь – чтоб и Молочную реку видно, и берег, и все! Еще и трансляцию Полуфинала по радио слушать приготовились, как раз за Майскую схватка в решающую стадию вошла. И тут является сам Лукианыч, ну, он же и пригласил нас. Со всеми здоровается, потом осматривается… а потом высказывается в том духе, что, дескать, все прекрасно, замечательно, но стол со всеми причиндалами необходимо перенести на несколько метров в сторону, под ветвь акации. И указывает, куда…

Тут все, конечно, немножко удивляются – мол, к чему, и так прекрасно сидим! Вот тебе и река, и берег, и даже Полуфинал! А он в ответ – а к тому, что посмотрите-ка вон на то окошко. А в том окошке дежурный по гарнизону, и ему вас всех прекрасно как на ладони видно. А такое культурное времяпрепровождение на территории регулярного подразделения – это все-таки ЧП, и о таковом ЧП он, дежурный, обязан немедля доложить коменданту для принятия соответствующих мер реагирования и пресечения. А если передвинетесь в указанную сторону – то ему вас, то есть нас, видно уже не будет.

А я спрашиваю – «Лукианыч, а кто сейчас тут у вас комендант? Раньше-то дядька Черномор был, а теперь кто?»

А он подбоченился так гордо, и даже с некоторой обидой в голосе – «Как это что значит кто? Я!!!»

Ну, осознали сказанное, кто понял – отсмеялись, а потом спрашивают: «Себастьян Лукианыч, но вот если ты как есть тут самый главный комендант – то не мог бы тебе этот самый дежурный НЕ докладывать и, как следствие, НЕ пресекать? Раз уж ты тут с нами собственной персоной сидишь, да и сам всех зазвал?»

А он такой, со всевозрастающей обидой, всегда же с пол-оборота заводился, оттого и столько ярких побед при нем – «Да что значит „может“?! Нет в уставе такого понятия! Привыкли там у себя, в сказочной-то вольнице… а тут – регулярное подразделение. Я, не я – а доложить обязан!!! А я уж разберусь и приму меры…»

«Так пусть приходит, докладывает!» – «Нужен он тут мне… будет ходить, мелькать, отвлекать… Я по-вашему – отдыхать сюда пришел или работать?!»

– Ну вот так вот и вышло, – закончил Старый сказочник.

– Так это, Евгений Александрович… – дослушав, осторожно спросил Филимонов, – Насчет привета и «кланялся». Что, правда – спрашивал, просил?

Старый сказочник хмыкнул, загадочно, как умел только он один. Потом так же осторожно ответил:

– Вот подумай сам. Кого бы я сегодня более всего хотел увидеть и при этом менее всего ожидал? Ну вот, если с твоей точки зрения?

Филимонов внимательно посмотрел на своего умудренного опытом собеседника и почти прошептал:

– Правда?

– Кривда! – и Старый сказочник улыбнулся…

– …Не люблю сказки с глубоким психологическим подтекстом, – морщась, говорил Алеша Беркович, – Вот эта вот игра на полутонах и скрытых смыслах за спину, короткие и средние диалоги, мысли вразрез и философские переводы намеком на третьего, сплошные аллюзии и аллитерации…

– О, а тебе лишь бы это, – тут же откликался Илья Муромэц, – Прошел-навесил-поборолись, в смысле – любовь, разлука, нечаянная встреча. Хорошо бы сразу совершить быстрый подвиг… а лучше два, так?

– Да не в этом дело, – отмахивался Алеша.

– А в чем?..

Как-то ввечеру разыгралась страшная буря. Сверкала молния, гремел гром, дождь лил как из ведра, и ветви деревьев отчаянно хлестали в и так заклеенное крест-накрест бумагой единственное окно помещения. Неожиданно в дверь постучали.

– Кто там еще? – рявкнул Илья Муромэц так, что заглушил даже очередной громовой раскат.

Но ответа не последовало. Или, скорее всего, его просто не было слышно. Вместо этого удары по двери приняли настойчивый, требовательный характер.

Илья Муромэц тяжело встал, всунул ноги в сапоги прямо через сохнущие на них портянки, шаркая подошел к двери и отпер.

У дверей стояла барышня. Боже, на кого она была похожа от дождя и непогоды! Вода стекала с ее волос и платья, стекала прямо в носки башмаков и вытекала из пяток. Илья внимательно осмотрел ночную гостью сверху вниз, после чего медленно посторонился, пропуская ее внутрь. На давно не циклеванном полу тут же образовалась большая, грязная лужа.

Илья прошел через комнату и отдернул занавеску, отделявшую от гостиной маленькую, глухую каморку.

– Вставай, Алексей… надо ж разместить человека…

Алеша Беркович нехотя поднялся с продавленной кушетки, попутно опрокинув стоявшее рядом пиво.

– Тут телевизора нет, – капризно заявил он, подойдя к Илье.

– Радио включи послушать. Тебе не все равно, на глаза будет давить или на уши?

– Там одна поп-музыка…

– Мне тебе теперь Lady in black из репертуара ВИА Uriah Heep исполнить а капелла? – огрызнулся Муромэц. Алеша еще немного поворчал и затих. Барышня тем временем прошла в каморку. Еще через пять минут оттуда потянуло крепким табачным дымом, и раздалось нетерпеливое покашливание

– Иди, молодой, – оскалившись сквозь густую бороду, обратился Илья к Филимонову.

Филимонов вздрогнул:

– Не пойду.

– Это почему еще?

– Она старая и страшная.

– Ну и что. Это она просто мокрая и без косметики.

– Все равно…

– И потом, дурачок – она же настоящая принцесса. Там и приданое наверняка имеется, полцарства с конем, и все такое прочее.

– С чего ты взял?

– Как с чего? – изумился Илья Муромэц, – Ну а кто еще в такой глуши, ночью, в дождь будет бродить? Ты сказки-то в детстве читал, или слушал хотя бы? Точно тебе говорю – самая натуральная.

– Давай, не робей, – подбодрил Филимонова Алеша Беркович. Призывное покашливание из-за стены донеслось повторно.

– Все равно не хочу, – уперся Филимонов из последних сил. – Я, может – Олушку люблю…

– И что с того? – в свою очередь удивился Беркович. – Одно другому, как говорится, не мешает. Ну давай, не тяни.

– Не пойду, – твердо отрезал Филимонов.

– Как знаешь, – пожал плечами Илья, – Спать будешь сидя на полу, другого места нет.

Одно время Олушка часто снилась Филимонову. Они о чем-то разговаривали, но он никогда не видел ее лица. Видимо, любовь и в самом деле – не когда смотрят друг на друга, а когда в одну сторону.

Потом перестала. Видимо, прошло.

…Наутро герои неторопливо завтракали кашей, когда ночная гостья, томно потягиваясь и зевая, вышла к ним.

– Ах, мальчики, что за ужасная ночь… Из-за вас я совсем не выспалась… – произнесла она прокуренным голосом, особо напирая на «из-за вас».

– А я тебе что говорил? – тихо сказал Алеша Филимонову, толкнув его локтем в бок.

– Это все Беркович, – равнодушно молвил Илья Муромэц, – Ему сколько раз говорили на диване не крошить чипсами да сухарями. Да все без толку. Горбатого могила исправит…

И кто знает, сколько сил положил затем Старый сказочник, чтобы вытянуть потом из этого «Принцессу на горошине»…

Тяжелый зимний рассвет занимался над столицей. Холодное солнце, с трудом пробиваясь сквозь низкую облачность, едва-едва освещало кабинет, расположенный на самом верхнем этаже Стеклянного Замка. Настроение у Арнольда Шварцевича, хозяина кабинета и по совместительству – председателя правления совета директоров одной некогда популярной, хотя и давно ничего серьезного не добивавшейся сказки, было погоде под стать. «Вот зачем отменили зимнее время, – размышлял он, – Девять утра, начало рабочего дня, а темень – хоть глаз коли. Хоть бы дракон какой огнедышащий мимо пролетел…» Но драконы не пролетали – видимо, и им такое время года было в тягость. Только несколько читателей из числа наиболее оголтелых привычно переминались с ноги на ногу возле подвесного моста, держа на вытянутых руках плакаты с письменами, выражающими требование возврата к неким «корням» и «истокам» и обращенными неизвестно к кому.

Но не только отмена перевода стрелок нагоняла на Арнольда Шварцевича тоску, и даже не грозящее стагнацией падение вторую неделю подряд основных показателей сказочной активности. Приближающееся возобновление сказочного сезона после длительного перерыва между кругами – вот что тяготило его по-настоящему. С минуты на минуту он ожидал появления своего старого сказочника Калерия Егоровича… хотя нет, почему же «старого»… вполне молодого, перспективного сказочника новой формации. С другой стороны, молодость проходила, а перспективы все никак не начинали просматриваться, как не начинает просматриваться сквозь бушующую метель спасительный огонек избушки на курьих ножках, и обессиленный путник в обманчиво-сладком тепле, присев на пенек, замерзает уже навсегда…

«Или вот опять же, – продолжил напряженный внутренний диалог Председатель правления, – Переход на систему осень-весна, якобы в целях синхронизации календарей, большей сказочной интеграции, обмена опытом и вовлеченности в общемировой сказочный процесс. С кем интегрироваться и во что вовлекаться – с легендами и мифами Большого южного океана, где уже само понятие снега проходит по категории „волшебство и чудо“? А теперь получается, что гордое звание „Зимней“ или „Рождественской“ оказывается где-то посреди, ни туда и ни сюда, и не является таким уж притягательным и желанным, отчего у многих дедов Морозов и благородных героев напрочь сбивается внутренний ритм и цикл, и без того не слишком устойчивый. В общем, по факту прогресс и полезное, своевременное нововведение обернулись на деле глупостью несусветной, и довольно скоро. Воистину, что ни делает Иван-Дурак…» И он продолжил томительное ожидание своего сказочника, который должен был представить доклад касаемо общего положения дел в подведомственной сказке и свежих новостей. Арнольд Шварцевич был готов побить об заклад половину своего в полном смысле слова сказочного состояния на то, что большинство их будут самыми неприятными.

Ровно в 9—23 по-европейски пунктуальный и с недавних пор совмещавший функции генерального и главного сказочника Калерий Егорович, которого, невзирая на все столь пышные титулы, большинство называли по-свойски Калерой, постучал в дверь кабинета.

– Да, да, Калера, заходи, для тебя здесь всегда открыто, – подбодрил его Арнольд Шварцевич, – Присаживайся. Ну, что там у нас, не тяни. Как говорил один дон, плохие вести я предпочитаю узнавать сразу.

– Кто один говорил? – деликатно кашлянув, переспросил Калера.

– Ну-у, Калера, – протянул Арнольд Шварцевич, – Ты же у нас по Европам поездил, поварился, так сказать, в соку, должен знать! Надо ж не одни сказки читать!

– Да когда там нам читать, – отмахнулся Калера, – Столько дел всяких, забот да хлопот! Что я в них нового для себя открою… Тут рабочий день завершаешь хорошо если к полуночи – и уже хвала высшим таинственным силам.

Оба участника совещания вздохнули и синхронно посмотрели на плакатик с изображением Верховного Сказочника и его бессмертным высказыванием: «Полагаю, что благородные герои – на самом деле обычные люди, такие же граждане, как и все. Убежден в этом. Поэтому полагаю, будет справедливо, если и зарплату они будут получать такую же, примерно среднюю по общесказочному миру. Да даже и не получать – а именно что зарабатывать! /конец цитаты/». Собственно, особой практической надобности в плакатике не было, так как слова эти сразу после произнесения были золотом высечены на сердце каждого руководителя сказки. Отныне в жизнь их вошло это суровое и прекрасное понятие – «Потолок». Потолок зарплат… В рамках жестко ограниченного бюджета и урезанной платежной ведомости сказки бились теперь, как раненая птица Феникс в отнюдь не золотой клетке.

«Конечно, ситуация назревала, что и говорить, – продолжал дискутировать сам с собой Арнольд Шварцевич, – Ну ведь совсем же недавно еще по космическим меркам, когда за переход героя из одной сказки в другую был заплачен миллион… ну ведь реально был шок и трепет всего мира! Миллион! Ну так и герой – был схожего масштаба! Не имел себе равных, делал сказку в одиночку. Да там на одной продаже атрибутики с его мужественным, слегка уставшим и покрытым шрамами профилем – в первый же месяц „отбили“ половину расходов, не говоря о четырех незапланированных беременностях героинь за тот же отчетный период. Были же люди – богатыри! А теперь миллион – проходная получка персонажа второго-третьего плана, и то еще не всякого соблазнишь… Конечно, с этим надо что-то было делать, но не так же прямолинейно и топорно! А рубанули с плеча, наотмашь, вот и получилось – с тем же нелепым результатом…»

Калера бросил на стол пачку бумаг и, резко выдохнув, произнес:

– Пока трое. Центральный оборонительный, опорный герой и один атакующий…

Арнольд Шварцевич задумчиво постучал золотым гусиным пером по столу. Чертов этот «потолок»… Теперь каждое межсезонье и «междукружье» начиналось с того, что персонажи, влекомые золотым тельцом, покидали сказку и отыскивали себя в других областях народного хозяйства. Удержать их не было никакой возможности. Вот и опять: считай, только первый день после зимнего отпуска – а уже минус три человека из «основы». Что же дальше-то будет?

– Ладно, не будем сразу впадать в отчаяние. Давайте подробно пройдемся по персоналиям. С цифрами, так сказать, на руках. Кто, куда и почем. Может, что-то еще получится отыграть в «обратку»… начнем с центрального. Попробую угадать: Микула?

– Проницательно, – подтвердил Калера, – Он самый. У нас получал двадцать две «грязными», и те с учетом надбавки за ответственность позиции. Сейчас устроился продавцом-консультантом в магазин бытовой техники. Сказал – тридцать уже после подоходного налога, плюс квартальная премия, плюс обещали в конце года «тринадцатую». Шансов, Арнольд Шварцевич, по-моему никаких…

– Ладно, – зло сказал Председатель правления, – с этим ладно. Тринадцатую, говоришь, ему обещали – пусть ждет, январь на дворе. Мне он, если честно, никогда не нравился. Что прострел, что навес в его зону – стоит, наблюдает, будто трансляцию по телевизору, как его это и не касается… Считай, устроился по специальности: так же будет стоять в задумчивости и ждать, пока счастье само в руки свалится… дальше. Опорный – кто?

– Бова, – мрачно сказал Калера.

Арнольд Шварцевич нахмурился. Вот это уже была потеря. Бовка все-таки – герой. Резкий, цепкий, по-литературному характерный и злой. Типичная «собака». В какой-то мере Калера, как выяснилось, молодец, что всегда действовал с двумя опорными героями, невзирая на упреки части радикально настроенной читательской аудитории в якобы «оборонительности» и даже «трусливости» такого построения сюжета. А то и с тремя. Сейчас один вот укатил на вольные хлеба – так хоть второй все-таки останется. А если бы он вообще был один-одинешенек?

– Этого куда унесло?

– В родные Северные земли подался, за Холмы. Вчера звонил – говорит, колесницу свою старую подправил, конягу по дешевке взял, стоит извозом подле железнодорожного вокзала. Жизнью в целом доволен: целый день знай себе сиди, развалясь на облучке, слушай музыку гусляров на всю площадь, поджидай незадачливого путника-пилигрима – а деньги те же…

– Те же… Калер, я слышал – там вроде какой-то указ вышел касаемо извоза, ну там чтоб лицензия, чтоб окрас у телеги подобающий, богатырям опять же местным отстегнуть за чистое небо над головой – то есть, определенные расходы накладные и вступительный взнос. Так что, может – Бова отработал бы еще хоть полгодика? Хотя бы до августовских дождей?

– Не думаю, – покачал головой Калера, – У него там свояк в местной богатырской секции, в немалом авторитете человек. Он с ним раз в месяц в баньку сходит, скатерть-самобранку расстелет – тут тебе сразу и лицензия, и окрас, и чистое небо. Я, конечно, позвоню еще раз, может даже техническому нашему сказочнику командировку как-нибудь частным образом оформлю, чтоб лично съездил, в глаза посмотрел – но мое твердое впечатление, что отрезанный ломоть наш Бова… А с атакующим-то нашим негодяем, Арнольд Шварцевич – вообще комедия! Помните эту бабу его из истории на ночь успокоительной, то ли первый ребенок у нее не от него, то ли второй… так он все-таки женился на ней! А что, говорит – два пособия детских, плюс материнский капитал, вообще сидит не работает! Да он всегда такой был – все действие стоял, стоял, момент выжидал, аки чеховский лук со стрелами на стене поверх ковра, типа «я – персонаж одного касания». И вот – выждал-таки. Не упустил. Все-таки негодяи – парни такие… Ничего хорошего, одним словом, ждать от них не приходится.

– Комедия, – согласился Арнольд Шварцевич, – Только не смешно. Атаковать теперь у нас – кто будет? Без злодея, сам знаешь – сказка теряет смысл, да это и не сказка уже…

В дверь кабинета тихо постучали.

– Я занят! – строго сказал Арнольд Шварцевич, дюже не любивший, когда его отрывали от дел, тем паче столь горестных. Дверь кабинета, тем не менее, отворилась.

– Это я… – и оба руководителя увидели добродушное лицо второго опорного героя сказки Петра.

– А, Петруша, заходи, дорогой! – тут же смягчился Арнольд Шварцевич, – Хорошо еще хоть кто-то в сказке остался. Ну, с чем пожаловал?

Петр, смущаясь, прошел к длинному столу переговоров и робко пристроился на самый краешек стула.

– Я бы это, Арнольд Шварцевич… насчет зарплатки потолковать. Прибавить бы надо. Хотя бы тыщонки три. Меня это… ребята на стройку охранником зовут. Говорят – двадцать «штук» кладут сразу, по факту…

Председатель совета почесал свою красивую шевелюру и поправил дизайнерские очки на носу. Разговор принимал скверный оборот.

– Петя, Петя, петушок – золотой гребешок… Ладно, давай посмотрим твой ЕСА.

ЕСА был «Единый Сказочный Аттестат», который Высшее сказочное управление ввело по аналогии со школьной программой, и который каждый сказочный персонаж обязан был сдать перед началом сезона, а в спорных случаях – и подтвердить. Арнольд Шварцевич прошел к кованому сундуку в красном углу кабинета и, порывшись в нем, извлек нужную папку.

– Так. Общая смелость – шестьдесят баллов из ста возможных, подлинное благородство – тридцать восемь, манеры поведения и культура речи – пятьдесят два… Тридцать восемь баллов благородства, Петь, ну это же вообще! Бог с ней, с культурой речи – но ты в какой сказке, какого уровня и какую роль выполняешь?! У нас все-таки – какие-никакие, а традиции. Мне тебе сейчас если в Управление на переквалификацию подавать, так тебе там не то что «добавить», тебе и срежут еще!

– Ну а если это… – подал голос Калера, – Как бы это потактичнее сказать, Арнольд Шварцевич. Это самое…

– Что «это самое», Калера? Ты хочешь, чтоб как прошлым летом, когда поймали, что за них подвиги парнишка из дубля ноябрьской сказки сдавал? Бороду отпустил как у Али-бабы и сорока разбойников и сдавал… Но там-то – восточная сказка, хитрость и коварство, они выкрутились, а мы? У нас, еще раз подчеркну – традиции, – Арнольд Шварцевич назидательно постучал пальцем по столешнице, – С нами этот номер не пройдет.

Петр угрюмо втянул носом сопли.

– Я тебе вот еще что покажу, Петя, – продолжил Арнольд Шварцевич и вынул из сейфа какой-то плотно покрытый буквами и цифрами лист, – Строго между нами, информация закрытая. На, взгляни. Это ведь твои показатели за первые два прошедших действия.

«Куда понесся, баран?!» – 2678 раз

«Передача, Петя! Да не на Микулу, он вообще на тебя не смотрит, на Бову больше действуй!» – 3543 раза

«Ты как героиню берешь, чучело? Аккуратнее же надо, живой все-таки человек. Трепетнее… Ты первый раз вообще что ли??» – 1285 раз…

– Что это? – испуганно спросил опорный благородный герой сказки.

– Что? – ухмыльнулся руководитель, – Это, Петя, совокупная реакция читателей на твои действия. В современное, динамичное время живем, сам понимаешь – повсюду инновации и сплошной интерактив. Теперь что кому каждый читатель скажет или даже подумает – все аккуратно сканируется, обрабатывается специально обученной программой, анализируется пристально, и вот итог. Как, скажи на милость, мне после всего этого зарплату поднять? Из каких внутренних резервов?

«Золотой гребешок – масляна головушка» захлопал длинными, как у барыши на выданье, ресницами. Потом осторожно встал и бочком попятился к двери.

– Ладно, Петь, ты не спеши. Не бросайся сгоряча, – попытался задержать его Арнольд Шварцевич, – Как-нибудь, мыслю, пару тысяч сможем тебе доложить. И ты имей в виду, что эта пара тысяч – это в месяц, а не в год, как вы раньше все привыкли оперировать… в месяц! То есть в год – это уже интегрально двадцать четыре набежит!

Петр продолжил поступательное движение к выходу.

– И ты вот еще что отложи в голову! – выкрикнул владелец сказки, – Ты на стройке своей как будешь дежурить, сутки через трое, небось? Вот именно. А у нас, сам посуди – сутки через семеро подвиг, по сути своей. Мимо Европейского выездного турне вы же по итогам прошлого розыгрыша проехали… Так что тоже в твою пользу. Усиленный отдых, как бы элемент социального пакета…

Дверь за Петром захлопнулась.

Арнольд Шварцевич задумчиво посмотрел ей вслед. А Калерий Егорович сидел и вспоминал собственную героическую молодость, когда натурально – выступали на самом высшем уровне практически за миску супа. А уж за полноценный обед с трехразовой переменой блюд – лихо срывались в любую импортную сказку, даже в низшие дивизионы. Даже невзирая на грядущие европейские турне в составе родной. И вот – круг, кажется, замыкался.

– Калерий Егорович, ну а хорошие новости есть у нас на сегодня? – вывел его из лирического состояния работодатель.

– Есть, Арнольд Шварцевич, – очнулся Калера, – Что удивительно, есть! Этот парень с Альбиона, помните, я докладывал, что прощупываем ситуацию на предмет… прилетает сегодня. Может даже и уже приземлился!

Арнольд Шварцевич помнил. Он вообще никогда, ничего и никому не забывал, без этого в его ответственной деятельности на посту было никак. Действительно, с Альбиона, с самого Острова. Ланселот, что ли, зовут. После введения «потолка» проблемы с лимитом на зарубежных персонажей исчезли, будто их и не было никогда. И вот – возможно, первый «легионер» за последние полтора сезона. Кадр, конечно, тот еще, надо понимать. Каша у парня в голове дикая. Папа – марксист, мама – лейборист, оба из бывших хиппи, заделали «дитя цветов» и сразу бросили. Ланселот этот вырос у бабки в Ист-Энде. Одержим идеей возрождения чистых, первозданных сказок, потому как считает, что исконных рыцарских историй больше нет, погибли под натиском глобализации и мультикультурализма. Надеется отыскать настоящие, искренние сказки здесь, на наших пока еще не тронутых просторах. Что ж, возможно, в чем-то он и прав. С холодным оружием, во всяком случае, судя по портфолио, обращается уверенно. Хотя сейчас и Емеле такое «портфолио» можно «нарезать», что сложится впечатление, будто он не на печи в магазин едет, а на Сивке-бурке мчится в атаку во весь опор…

Резко зазвонил телефон.

– Алло! – закричал Калера, – В смысле – хэллоу, Ланселот! Йес! Йес, Арнольд Шварцевич, прилетел! Закупается пока у офени матрешками, балалайками и прочим нашим колоритом.

– Что ж ты не с того начал, Калера – надо ж встретить его как полагается. Где моя тройка сопровождения с бубенцами?

– Нельзя с бубенцами, Арнольд Шварцевич, – напомнил Калера, – Представительские расходы тоже ведь под ограничение попадают. Так его встречать – считай, первый месяц парень задаром работает, на одном чистом энтузиазме, а его насколько так хватит, даже самого идейного? На маршрутке за полтинник доедет. Ланселот, маршрутка! Marshrutka, андерстэнд? Девятьсот сорок восемь! Найт-форти-севен!

– Форти-эйт, – механически поправил Арнольд Шварцевич, – Но встретить-то все равно надо как-то парня!

– Встретим, встретим, – удовлетворенно потирал руки Калера, – Он пока в пробке постоит, часа полтора пройдет, не меньше. А мы как раз навстречу ему, на троллейбусе! Я там знаю на Северо-западном тракте одно место, стоячее кафе-пельменная на задворках – там можно с собой принести и из-под полы разлить, там не следит никто, так на все про все на троих даже с салатом монет пятьсот уйдет, не больше!

Они вышли в морозный воздух, дождались троллейбуса. Калера, всегда державший себя в отличной героической форме, ловко перепрыгнул турникет на входе, а вот непривычный к общественным колесницам Арнольд Шварцевич слегка запутался в агрегате, как говорящий Осел из мультипликационного фильма. Потом сел на порезанное дерматиновое сиденье, подул на замерзшее стекло, протер пальцем кружок. Вдоль Северо-западного тракта весело перемигивались лампочками вывески престижных заведений общепита. Арнольд Шварцевич вдруг почувствовал себя одиноко и несчастно. «Вот так, попадаешь в „Золотую сотню“, заветный список самых уважаемых, значимых людей сказочного мира, фактически небожителей, по одной ступеньке рвешься вверх, зубами выгрызая, – думал он, – А все равно катишь в простывшем троллейбусе неизвестно куда… в какой-то последний кабак у заставы…»