Текст книги "Большой Кыш"

Глава шестнадцатая
Чудо-гамачок

Паук Прух – друг и сосед мудрого Ася.

Что такое гамачок?

Славная постелька.

Упрямый Бяка

Прух был трудолюбивым пауком и талантливым охотником. Он плёл лёгкую и крепкую паутину. Добывая муху-другую на пропитание, долго томился в засаде. Его ловушки прятались в таких укромных уголках, куда не забредало зверьё и не залетали птицы. Поэтому ни у кого не было нужды ругать паука на чём свет стоит, соскребая с носа и ушей липкую паутину. (Кроме мух, конечно.) В дождь он мирно спал, потому что капельки дождя, застревая в паутине, делали её заметной: следовательно, улова в ненастные дни не было. Прух поселился под корягой у родничка Плюхи-Плюхи-Булька. Его ближайшим соседом оказался старый Ась, которого паук уважал и к чьим советам прислушивался. Остальных кышей он остерегался.

Пару дней назад Ась с помощью восьмилапого соседа сплёл изящное приспособление для отдыха – гамак. Плетя гамак, Ась набалтывал вслух расхваляки и притчи, легенды и нашёптывалки, которых знал великое множество. Он тихо напевал колыбельные песни, пронизанные добротой и лаской, сложенные многими поколениями. И поневоле, как-то сами собой, в узелках этого гамака застряли умные мысли, благородные идеи и просто добрые слова. Когда гамак был готов, довольные работой Ась и Прух сели на солнышке отдохнуть и понюхать молотого перчика.

В это время Бяка ехал верхом на Еноте по тропинке, ведущей к Поляне Серебристых Мхов, где обычно собирал цветы вереска и кипрея для приготовления вечернего чая. Но Енот сбился с курса и непонятным образом оказался у домика Ася.

– Эй, Ась, – не здороваясь, крикнул Бяка старому кышу, – наконец-то твой мохнатый дружок Прух сплёл ловушку для глупых стариков? – Бяка кивнул на гамачок. – Он такой голодный, что готов схрумкать твои старые косточки?

– Ждравштвуй, малыш, – рассмеялся в ответ Ась. – Ты, как вшегда, всё перепутал. Мы ш Прухом друзья. А друзья доверяют друг другу.

– Так ты, Ась, доверяешь этой мохнатой многоглазой роже? Тогда мне тебя жаль. Смотри не проснись завтра утром в желудке твоего приятеля.

Услышав эти слова, Прух досадливо шоркнул лапками и скрылся под листом репейника. Ась лишь хитро прищурился:

– Тронут твоей жаботой, Бяка. Если ты не очень шпешишь, я бы хотел покажать тебе удобную переношную плетёную поштельку. Я решил подарить её Сяпе на Праждник Розового Кыша. Шяпа – очень шлавный малыш, не правда ли?

– Сяпа?! – вознегодовал от зависти Бяка и решительно сполз с Енота. – Да Сяпа самый что ни на есть распоследний простофиля! Представляешь, он нашёл для моей новой хижинки чудесное место, целый день помогал мне строить доми ничего не потребовал взамен! – Бяка подошёл поближе к гамачку, натянутому меж двух молодых дубков. Осторожно потрогал его лапой – вдруг это ловушка? Он не доверял Асю, как не доверял никому. – Так ты говоришь, эта постель для Сяпки?

– Для него, для него, – закивал Ась. – Она нажываетшя «гамачок». Ты тут подожди, пока я схожу в дом за ношками. Раз уж пришёл, то хоть ношки возьми. – И Ась вперевалку засеменил к домику.

Бяка стал быстро отвязывать гамачок, но Ась уже спешил с носками обратно. Бяка отскочил в сторону.

– Шлушай, Бяка, – как бы между прочим прошамкал старик, – ешли тебе гамачок понравился, возьми его шебе, Сяпе я ещё что-нибудь швяжу.

– Вот ещё! – заупрямился Бяка. – Нужен мне Сяпкин гамачок!

– Да ладно, вожьми, не обижай штарика, – уговаривал Ась.

Но Бяка ни за что не хотел признаваться в том, что ему тоже хочется иметь такую славную постельку:

– Нет, я ухожу. Отдай эту «паутинку» своему любимчику Сяпе. Эй, Енот, пошли домой.

Ась досадливо махнул лапой:

– Правильно! Не бери! Пушть Сяпа вожьмёт, а ты ни за что не бери! – строго велел он.

Бяка тут же заупрямился:

– Я не люблю, когда мне указывают, что следует делать, а что нет. Я свободный кыш. Теперь тебе назло заберу носки с гамачком. Пока, Ась. На старости лет ты стал очень упрямым и навязчивым.

Забрав и то и другое, Бяка залез на Енота, который пригнул шею к земле в ожидании друга, и громко присвистнул. Через минуту всадника уже не было видно за деревьями.

Старый кыш удовлетворённо потёр лапы:

– Эй, Прух, дружище, выходи. Предштавь себе: этот малыш уверен, что обманул штарого Ася. Но я давно подобрал к нему ключик. Чтобы заштавить Бяку идти налево, надо слегка подтолкнуть его вправо – в этом весь фокуш!

Глава семнадцатая
Удивительные превращения

Странное поведение Большого Кыша.

Бяка читает стихи. Мудрый гамачок.

Ась сказал, что всё нормально!

Хнусь брёл по западному склону холма с корзинкой на спине. В ней лежали сосновые иголки на растопку. На песчаном склоне росло так много сосен, что их сухой хвоей была устлана вся земля. Огибая вересковые кусты, Хнусь думал о солнышке, диких пчёлах, любящих цветущий вереск, жаворонках в синем небе и о себе. Лучше всего думалось о том, как легко и беззаботно жилось ему в Большой Тени кышонком. Как любили и баловали его родители. Как три года назад он вытаял здесь, на холме. Как его нашёл и приветил Ась. Эти воспоминания были сладкими и приятными. Правда, он немного скучал по близким, но никогда не покинул бы свой дом в Маленькой Тени, потому что привязался к нему душой. И конечно, к кышам, живущим здесь. На холме Хнусю было удивительно спокойно. Он родился трусишкой: боялся змей, камышового кота, сов, лисиц и хорьков. А сюда никто голодный не забредал. Каменная Гряда преграждала путь всем хищникам. Вороны? Ась научил Хнуся от них прятаться. А Сяпа изобрёл «гремелку», отпугивающую настырных птиц, и уже трудился над новым изобретением «колючка» – бронежилетом, в который вплетались терновые и ежевичные иглы по образцу ежовой шкурки. Такая одёжка была бы отличной защитой от всех забияк.

Хнусь нагнулся за очередной сосновой иголкой, но… обо что-то споткнулся и растянулся во всю длину, уткнувшись мордочкой в бурую подстилку. Иголки высыпались из корзины. Кыш, не торопясь, встал. Собрал иголки. И хотел было посмотреть, что ему подвернулось под лапы, но вдруг услышал старинную кышью песенку. Кто-то под стрекот сверчка тихонько напевал «Марш бесшабашного кыша»:

 
В приметы верит каждый кыш,
Но только не Хрум-Хрум.
Хрум-Хрум – отчаянный малыш,
Хрум-Хрум не тугодум.
 
 
Хрум-Хрум пошёл однажды в лес,
И, встретив там быка,
Он на берёзу храбро влез,
Поободрав бока.
 
 
«Эй, бык, я кыш, а не кышок,
Я не пущусь в бега,
Сплету берёзовый венок
И брошу на рога».
 
 
В приметы верит каждый кыш,
Но только не Хрум-Хрум.
Хрум-Хрум – отчаянный малыш,
Хрум-Хрум не тугодум.
 
 
Бубнит молва: «К несчастью – бык!»
Хрум-Хрум твердит: «Не верь!
Раз бык в берёзовом венке,
Открой удаче дверь!»
 
 
В приметы верит каждый кыш,
Но только не Хрум-Хрум.
Хрум-Хрум – отчаянный малыш,
Хрум-Хрум не тугодум.
 

Хнусь спрятался за брусничным кустом и, раздвинув веточки, замер в удивлении. Перед «Тёплым Местечком», спрятанным в корнях красноствольной сосны, в подвешенном между двумя сосенками-двухлетками гамачке лежал Бяка. Глядя в небо и медленно покачиваясь, Большой Кыш старательно выводил куплет за куплетом, пока не допел марш до конца. Это занятие давалось Бяке с трудом. Взяв заключительную ноту, кыш перевернулся на живот, растопырив лапы, как крылья, и просунув мордочку между переплетениями гамака. Он грел спину на солнце и жаловался сверчку:

– Эй, Сверчок, ты не знаешь, отчего кышам-одиночкам так тоскливо? Они строят весёлые проказы, дурачатся, шалят, непоседничают и сумасбродят, но никто не хочет с ними дружить. Может, есть такой Закон – не дружить с Бяками? Или у них неправильное Великое Предназначение? Про меня говорят: «Если в Маленькой Тени всё спокойно, значит Бяка ещё не проснулся». Обидно, Сверчок. И уже не хочется быть хорошим.

Бяка вылез из гамачка и заспешил к дому. Хнусь услышал, как он плещется в умывальном тазу. Причесавшись, сменив носки и завернувшись в связанный Асем плед, Бяка в задумчивости запетлял между вересковыми кустами, бурча себе под нос:

– Снаружи я жёсткая ракушка, а внутри – нежный моллюск. Я одинокое самоценное существо. И мне не нужен никто, чтобы вырастить в себе перламутровую жемчужину.

 
Никто! Никто не нужен мне.
Мне хорошо в моей броне.
Быть одиноким я хочу,
Мне даже это по плечу.
 
 
Непросто вникнуть в жизни суть,
Но я управлюсь как-нибудь!
Я не хочу идти с толпой –
В толпе не стать самим собой!
 
 
Как ни крути – хоть так, хоть сяк,
Мир не видал подобных Бяк!
 

Потом он опять приблизился к гамачку.

– Не постель, а желудёвая лепёшка с мёдом, – посетовал кыш, – так и заманивает.

Он заложил ещё один круг и, не устояв перед соблазном, опять бросился в гамак. Блаженно улыбаясь, руля хвостом, кыш начал тихо раскачиваться. Некоторое время его мордочка не выражала ничего, кроме удовольствия. Потом он весь как-то встрепенулся и назидательно произнёс:

– Енот – балбес и дурья башка. Всю поляну около «Моей Радости» раскопал. Теперь почва поедет, образуется овраг. А овраг – это такая пакость, просто бедствие. За лето он может съесть весь холм. Надо что-то делать. – Бяка огляделся. – Сверчок, а Сверчок, ты где? Дрыхнешь, музыкант? – Бяка встал с гамачка и потянулся. – На чём мы остановились? Овраг съест холм… Хм… Ну и что из того? На здоровье. Пусть ест!

Хнусь с любопытством следил за сменой Бякиного настроения. Кыш разительно менялся, ложась в гамак и покидая его. Во-первых, он раньше не умел петь. Не умел и не хотел уметь. Он считал, что музыка – занятие для глупых растетёх, которые, кроме завывания, больше ничего не умеют, а в гамачке пел! Во-вторых, лёжа в плетёной постельке, Бяка заботился об общем благе. В-третьих, он сдружился со сверчком, и тот спокойно спал у него под носом. Прежде Бяка посадил бы его в скорлупку от каштана и пустил по ручью незнамо куда. Нет, что-то тут было не так. Не иначе Большой Кыш перегрелся на солнце!

В этот момент Бяка опять прыгнул в гамак и перевернулся в нём, как лепёшка на сковородке. Подёргивания Бякиного хвоста вывели гамачок из равновесия, и тот, раскачиваясь, замелькал между сосенками. Бяка не переставал рассуждать:

– Что такое во мне щекотится? Может, блохи завелись? Блохи – это плохо, они заводятся от грязи. Но я ведь очень чистый! Если не блохи, тогда что? Будто что-то в затылке свербит и в ухо нашёптывает: «Овраг – твой враг. Иди и зарывай Енотовы канавы. Жёлудь – ничто. Дерево – совершенство. Каждый кыш должен хоть раз превратить ничто в совершенство. Надо, чтобы из желудей выросли дубки и укрепили почву корнями».

Бяка изо всех сил зачесался и вскрикнул не своим голосом:

– Эй, ты, Шептун, не зли меня! Я не хочу закапывать жёлуди! Я сам по себе!

Хнусь, испугавшись за Бякин рассудок, выскочил из брусничных кустов:

– Бяка, здравствуй, у тебя всё в порядке? Как ты себя чувствуешь?

Бяка встал и молча отправился в дом. Через минуту он показался на пороге с зажатой под мышкой копалкой. В каждой его лапе было по крупному жёлудю. Вид у Бяки был одновременно решительный и растерянный. Он сердито протопал мимо Хнуся и исчез за вересковыми кустами. Хнусь, недоумевая, отправился за ним следом. Весь день он следил за Бякой, а вечером побежал за советом к Асю.

– Ась, Ась, – причитал он, пытаясь растолкать дремавшего в тенёчке старого кыша, – уже спишь, что ли?

– Никто не шпит, – отозвался Ась, с трудом продирая глаза.

– Извини, что беспокою, но с Бякой что-то неладное.

– Ну што там опять натворил наш Бяка? – позёвывая, спросил Ась.

– Ась, он дубки сажает… там, на северном склоне. Сначала, как землеройка, заравнивал Енотовы ямы. Потом жёлуди закапывал. Потом притаптывал и поливал. Потом выволок из «Моей Радости» Енота и отругал его. Енот, как и я, ничего не понял. Потом вернулся в «Тёплое Местечко» и стал играть сам с собой в капельки и бульки на добрые дела. А ведь в эту сложную игру только Сяпа с Белой Жилеткой умеют играть.

– Ну и как, получалошь? – поинтересовался Ась.

– Как сказать. Когда я уходил, он сам себе проиграл уже двадцать девять капелек, а выиграл только пять бульков. Знаешь, странно всё это.

– Ты, Хнусь, очень добрый малыш. Я нашушил ромашки и мяты – ты уж возьми, не побрежгуй. Чай из них отменный. А о Бяке не бешпокойся. Ничего ш ним не шлучится. Но на всякий шлучай я сегодня вечером к нему загляну, проведаю. У меня к нему тоже ешть дело.

И Хнусь сразу успокоился. Раз Ась говорит, что всё нормально, так оно и есть. И пошёл домой делить с Тукой сосновые иголки.

Глава восемнадцатая
Чмока

Ссора.

Что разрушает дружбу?

Странное Люлино дельце.

Сяпа – приманка для несчастий.

Напрасно Хлюпа лупил Слюню по голове

Тем ранним летним утром Сяпа проснулся от странного жужжания: полосатая пчела билась о слюдяное окошко, требуя свободы. «Пчёлы никогда не прилетают просто так, им нужна сладкая вкуснятинка. А у нас с Бибо нет ни крошки. Что же понадобилось в нашей хижинке этой глупыхе?» – с удивлением подумал Сяпа, приоткрыв один глаз. Глаз оглядел спаленку и, не приметив ничего интересного, опять закрылся: дрёме жужжание не помеха – сунь голову под подушку и спи себе дальше.

Но не тут-то было. В Сяпином животе противно забурчало: громко и сварливо. Живот сердился. Он просил пищи. Тут-то Сяпа и вспомнил о припрятанной им накануне мисочке чмоки. Кыш откинул одеяло и устремился на кухню. Пчела последовала за ним.

Кухня сияла чистотой. Это означало, что Бибо давно встал. Сяпа открыл погребец, куда вечером поставил чмоку, но… чмоки в нём не оказалось. Кыший живот продолжал урчать. «Куда же Бибо спрятал мою чмоку?» – удивился Сяпа. Он решил узнать это из первых лап, у Бибо, и заглянул в его спаленку – никого. Топчан аккуратно застелен. «Вряд ли Бибо ушёл надолго», – подумал Сяпа и, чтобы обмануть голод, принялся за дела: выпустил на волю пчелу, сделал лёгкую зарядку, надел шерстяные носки, бежевый жилет и любимую панаму. В это самое время хлопнула входная дверь, и в кухню вошёл свежеумытый, весёлый Бибо. Сяпа бросился ему навстречу:

– Бибо, где моя чмока?

Тот смутился:

– Извини, я её только что съел.

Сяпа на секунду потерял дар речи. От негодования он хватал ртом воздух, не издавая ни звука, как головастик в пересохшей луже.

– Бибо, – наконец выдохнул он, – ты самый прожорливый кыш на свете. Я приберёг на утро чуть-чуть чмоки, а ты, как ненасытный термит, слопал её.

Бибо стало стыдно. Он почесал лапой нос и попытался оправдаться:

– Понимаешь, Сяпа, чтоб не мыть посуду, я её вылизал. Да, к донышку твоей плошки присохло чуть-чуть чмоки, но я был уверен, что ты никогда не вспомнишь про это «чуть-чуть».

Сяпа посмотрел печальными, голодными глазами на сытого, румяного Бибо и обиженно сказал:

– Разве твой ненасытный аппетит – уважительная причина, Бибо? По-моему, нет. Ты набил брюхо моей чмокой, не подумав о том, что я останусь голодным. Это очень гадко. Отныне я с тобой в ссоре, так и знай! – И Сяпа выскочил на улицу.

Через секунду во дворе раздался грохот. Бибо стрелой вылетел из дома и увидел Сяпу, неподвижно лежащего посреди двора. Его лапы торчали вверх, а глаза были широко открыты.

– Что с тобой? – испуганно спросил Бибо, склонившись над другом.

– Всякий готов меня обидеть! – всхлипнул Сяпа, и большая слеза скатилась по его усам. – Лучший друг вырывает изо рта последний кусок. Червяк Нукась под лапами шныряет, прекрасно зная, что я о него спотыкаюсь. Все, все против меня. Пойду залезу на дуб. Как ворона, совью гнездо и буду жить в нём один-одинёшенек. Ты можешь забрать себе все мои вещи – они мне больше не нужны. А я буду день и ночь сидеть на дубе голодный, в одной панаме. Нет, ещё подушку с собой возьму. Ту, на которой мне снятся только хорошие сны.

Сяпа встал и пошёл умываться. День начался отвратительно. Сяпа чувствовал себя совершенно несчастным. Обычно водные процедуры улучшали его настроение. Увы, не сегодня.

Пока Сяпа плескался в кадушке, его ум и душу терзали тяжёлые, чёрные мысли: «Я голоден, как медведь весной. Кто в этом виноват? Мой самый лучший друг Бибо. Пусть тебе станет стыдно, Бибо: твоё обжорство разрушило нашу дружбу. Отныне я буду сам себе готовить еду и сам буду её есть. Один». Сяпа нахмурился и тяжко вздохнул.

Пять лет друзья всё делили пополам: дела, заботы, чмоку. Теперь Сяпе не надо было делиться. Всё принадлежало ему одному. Но Сяпу это почему-то не радовало. Напротив. Маленькому кышу хотелось дружеского участия, сочувствия и сострадания. Сяпа даже собрался заплакать, но дело не пошло. На голодный желудок даже плачется плохо. «Чтобы вволю поплакать, сначала надо вволю поесть», – сообразил Сяпа. Он нацепил панаму и отправился завтракать к Сурку.

Подойдя к его норке, Сяпа свистнул, но тот не отозвался. Тогда кыш наклонился и крикнул в нору:

– Сурок! Эй, Сурок!

– Сурка нет дома, он на лужке за ручьём завтракает, – раздался у него за спиной чей-то сварливый голос.

Сяпа обернулся и увидел Люлю.

– Если Сурка нет дома, ты чего тут околачиваешься? – подозрительно оглядывая Люлю с головы до хвоста, спросил он. – Один раз обездолил, вернее, обездомил Сурка и опять около его норы топчешься. Тебе что, одного сурчачьего домика мало? Что к зверю привязался?

– Ничего мне от твоего лохматого Сурка не нужно, – отмахнулся Люля.

– На себя посмотри! «Лохма-а-атый»! Не лохматей тебя! – Сяпа набычился и пошёл на Люлю вперёд лбом. – Сурок – простая душа и добряк, а ты продувной балбес. А ну говори, зачем явился?

Люля, не ожидавший такого напора от спокойного, тихого кыша, поспешил объясниться:

– Я, собственно, хотел предложить тебе поучаствовать в одном дельце.

Сяпа подозрительно приподнял одну бровь:

– Что это за дельце такое? Кышей в «шишки-камешки» обжуливать?

– Нет, конечно. Просто мы тут посовещались и решили устроить гонки. С тотализатором. Ты как, будешь участвовать? – Люля многозначительно похлопал себя по карманам жилетки. – Многие кыши делают ставки.

– Что за гонки? Кто кого и куда будет гнать? – с подозрением спросил Сяпа.

– Всё без подвоха. Бяка скачет на Еноте. Бибо на Сурке. Наперегонки.

– А ты на ком, на Нукасе? – поддел Люлю Сяпа.

– Я в заезде не участвую. Я банкир и организатор.

– Значит, Бяка скачет на Еноте? Понятно. Даже любопытно. Очень чистый Бяка на очень грязном Еноте – здесь есть на что посмотреть. А вот Бибо… это уже не смешно. Кто ему позволит мучить бедного Сурка? Как вычёсывать Сурка – так Ась. Как дрессировать или за задние лапы из норы вытаскивать – так Сяпа. А как мучить бедное животное – так, конечно, Бибо! Чмоку мою без спросу слопал. Теперь к моему Сурку подбирается. Дудки! Никаких заездов ему не будет! – Сяпа решительно встал и хмуро надвинул панаму на глаза. – Так своему дружку Бибо и передай.

Люля только лапами развёл. Сяпа был явно не в духе, и ретивый организатор боялся ему перечить. Бурю лучше было переждать. Но Сяпа вдруг передумал:

– Пожалуй, я буду участвовать в твоём «дельце».

– Отличненько, славненько! Сколько поставишь, на кого? Шесть желудёвых лепёшек на Бибо? – засуетился Люля.

– Нет. Двенадцать на Бяку.

Люля недоумённо посмотрел на Сяпу, но переспрашивать не стал, торопливо кивнул и поспешил убраться подобру-поздорову.

«Сейчас я ходячая приманка для несчастий, – думал Сяпа. – Мне надо болеть за Бяку, тогда победа обеспечена Бибо». Сяпа обречённо вздохнул, взял кошёлку и побрёл в лес за сладкими корешками.

Люля вернулся к себе в дом – бывшую норку Сурка – и стал подсчитывать ставки. Самым азартным кышем оказался Сяпа: двенадцать желудёвых лепёшек – на Бяку. Странный поступок: Сяпа с Бякой никогда не дружили. Дысь поставил восемь лепёшек на Бибо, Хнусь – две. Утика поровну: четыре на Бибо, четыре на Бяку. Тука выложил пять пирожков с мокрицей за Сурка, своего любимца. Слюня с Хлюпой поставили десять вареников на Бяку. (С чего бы это?) Ась делать ставки отказался, он, видите ли, знал, кто победит. «Откуда?» – подумал Люля.

Всё было готово к забегу. Оставалась ерунда – уговорить Бибо и Бяку.

Люля опять вышел из дома.

Он носил только зелёные жилетки – красиво и практично. Оставаясь незаметным в траве, проныра узнавал много чужих тайн и секретов. А сплетничать Люля любил больше всего на свете. Сейчас кыш направлялся к домику Бибо, справедливо полагая, что ему не составит большого труда уговорить азартного соседа поучаствовать в скачках.

Бибо был дома. Вернее, около дома. Озабоченный ссорой с Сяпой, он делал «успокоительную» гимнастику.

– Раз, два, подскок, подскок. Три, четыре, лапы вверх. Круговые движения хвостом: влево, вправо. Силовые приседания с Сяпой на плечах. А вот Сяпы-то и нет… – Бибо вздохнул.

– Бибо, привет! Хочешь, я заменю тебе Сяпу? Совсем не сложно сесть на голову другому кышу, – услужливо предложил внезапно появившийся Люля.

– Ты? Вместо Сяпы? Хвост у тебя, Люля, не дорос – подменять Сяпу. Чего тебе?

– Слушай, Бибо, я насчёт гонок. Вначале на Сурке Сяпа хотел ехать, но потом передумал, – не моргнув глазом, соврал Люля. – Не мог бы ты, а?

– Раз Сяпа не хочет, то и я не хочу, – заявил Бибо, делая наклоны.

– Ты не понял. Он не хочет участвовать. Но он хочет болеть!

– За кого это? – уточнил Бибо.

– Наверное, за тебя, – вновь схитрил Люля.

– Тогда я согласен, – быстро кивнул Бибо.

– Ну и ладненько, брат кыш! – обрадовался Люля и пропал за кустами.

– Да какой я тебе брат! – рассердился Бибо, но Люля его уже не слышал.

Петляя по тропинке, Люля миновал ежевичные заросли и вышел к болоту. Дальше, за домиком Хлюпы и Слюни, тропинка заканчивалась. Около кривой хижинки кышей-близнецов Люля, любитель сплетен и скандалов, немного притормозил, навострив уши.

Из домика доносился весёлый голосок Слюни:

– Хлюпочка, а ты не помнишь, чем нас кормила мамочка, когда мы были ма-а-алюсенькими-ма-а-алюсенькими? Чмокой из овсяных зёрнышек… жиденькой! – Слюня заливисто засмеялся.

Люля вздохнул и побежал обратно по тропинке. Он бежал и думал: «А Хлюпа доигрался-таки. Сколько раз ему говорили – не бей Слюню по голове, дурачком станет. Так оно и вышло! Слюня сбрендил. Бедный кыш».

Наконец начался песчаный склон. За вересковой поляной уже виднелась Бякина красавица-сосна. Подойдя поближе, Люля увидел странную картину. Бяка лежал в гамаке и рассуждал вслух:

– Меня удивляет способность кышей постоянно удивляться. А тебя, Енот?

Невдалеке валялась гора грязной шерсти. Это был Енот. Он спал. Бяка, не дождавшись ответа, продолжил:

– Почему многим кышам кажется, что они лучше всех, когда на самом деле это не так. – Для убедительности Бяка запустил ольховую шишку вверх, но шишка, трижды срикошетив от веток, вернулась назад и щёлкнула Бяку по макушке. Бяка слегка поморщился. – Правда, у нас таких мало. Разве что Хлюпа да Люля. А, Енот?

Енот не ответил.

– Я считаю, грубость – все равно что глупость. Глупец не может быть добрым. У него недостает для этого ума. Если кыш добр, значит он умён. Следи за мыслью, Енот. Если я посадил дубки, то я совершил добрый поступок. Делаю вывод: я неглуп. Говоря точнее, весьма неглуп. Получается, я, Бяка, добрый, весьма неглупый и очень чистоплотный кыш.

Енот громко всхрапнул. Люля ойкнул. Бяка вздрогнул, оглянулся и уставился на Люлю.

– Чего тебе, сплетник Люля? – сухо осведомился он. – Выкладывай быстрее, а то я занят.

– Вижу-вижу и очень сожалею, что помешал тебе, добрый, неглупый, чистоплотный Бяка, – льстиво улыбнулся Люля, – но дело не терпит отлагательств. На карту поставлено моё имя, да и твоё тоже. – Люля решил «взять быка за рога» и заговорил нагло, напористо: – Как там у тебя? Чистоплотный, добрый, умный? Так вот, если ты не согласишься, я всем расскажу, что ты грязный. Да-да, грязный и глупый. Так и знай.

Бяка прищурился:

– Чего ты хочешь?

– Я? Ничего. Это кыши. Они хотят повеселиться. Их жизнь стала пресной и скучной. Они устраивают забег с тотализатором. В заезде соревнуются Бибо на Сурке и ты на Еноте.

Брови Бяки взлетели вверх.

– Поединок? – Он закрыл глаза и сунул в рот зубочистку. – Дуэль? Я и Бибо? Силы несколько неравны… это меня огорчает. Я не хочу лёгкой победы. – Бяка встал, вынул изо рта зубочистку и надменно изрёк: – Я принимаю вызов! Но только не смей жульничать, хитрован Люля. В этот раз всё должно быть по-честному.

– Так ты согласен, Бяка? – обрадовался нежданной удаче Люля.

– Завтра в полдень. Где угодно, только не на северном склоне, там посажены дубки, – отчеканил Бяка, свернул гамак и ушёл в дом.

Люля, удивлённый слишком лёгкой победой, отправился восвояси.