Текст книги "Филоктет на Лемносе. Персидское зеркало"

Никто, кроме него самого, не был в состоянии обнаружить эти перемены, и со временем его малая религия настолько извратилась, что превратила заклятого стрельца в проклятого охотника. Добыча стала единственным смыслом преследования, терпения, выжидания в засаде, растворения в природе, оглядывания пространства, и только потом следовало натяжение тетивы, прицеливание и задержка дыхания. В конце концов, важнее всего стала смерть. На первый взгляд, все эти изменения отражались всего лишь в неприметном сужении зрачка, которое только очень проницательный собеседник мог заметить во взгляде Филоктета. Тем не менее, к нему продолжали приходить охотники, но уже не для того, чтобы вечером, у костра, рассказывать друг другу невероятные истории, но чтобы подбить юношу пересказать в деталях (а он обращал в слова мельчайшие подробности минувшей охоты настолько точно, что никто не мог с ним соперничать в этом) все фазы убийства животного и поведения добычи в смертный момент. Его все еще навещали торговцы, и на притолоке его двери оставляли зарубки, вырезали в дереве знаки, которые, возвращаясь с пустыми руками, они оставляли для сведения конкурентов, которые наверняка придут к юному охотнику выторговывать лук.

Юноша перестал демонстрировать оружие гостям, прекратил хвастаться им. Теперь он заворачивал его в огромные дубленые шкуры, демонстрируя его лишь безоблачному небу Фессалии, и то лишь тогда, когда заходил в дикую чащу и наверняка оставался один-одинешенек. Но, как это зачастую бывает в случаях ревности, не имея ни единого повода заподозрить любовницу, скверное чувство глубоко сидело в душе юноши, постоянно требуя доказательств любви и вызывая панический страх. К тому же, факт сокрытия оружия быстро вызвал сильное недовольство в народе.

Пеант по-прежнему занимался козами, перейдя на постоянное жительство к ним в маленькую дощатую постройку, а Демонасса лишь изредка входила в собственный дом, чтобы помочь женщинам очистить стены от смердящих трофеев, место которых тут же занимали новые, так что в доме оставался жить один Филоктет. Напрасны были ее старания принудить Филоктета к браку с какой-нибудь милой девушкой из Фессалии, напрасно негодовали местные жрецы, а также Тахам, фессалийский первосвященник, который заметил, что юноша не перестает игнорировать волю богов. Филоктета даже на секунду невозможно было оторвать от его невесты. Люди все подозрительнее посматривали на вчерашнего героя. Разве это не он в ночь полнолуния, когда Гера запрещает охотиться, вернулся с тремя дикими баранами на голых, окровавленных плечах, настолько залитый кровью, что его почти невозможно было узнать? Разве не он измазал кровью даже губы, не опасаясь уже отравы, разве не он, умытый кровью, смотрел с таким безумием во взоре, словно сам оказался на огромном костре рядом с Гераклом?

Языки какого пламени лизали отважного и удачливого охотника, юношу, который в тишине, с призрачным спокойствием делал свое дело, словно ведя тайный, скрытый диалог с собственной судьбой? Что за мутные воды омывали его мощь и силу? Однажды его прежние обожатели открыто возмутились тем, что им больше не показывают оружие, как будто эти чудесные провозвестники смерти превратились в некий палладий, тотем, запретный и обожаемый предмет. Под крики и удары палкой Филоктет отогнал их от своего дома. Так притча о храбром и непогрешимом охотнике стала изменяться, обращаться в собственную противоположность во время долгих скитаний по пыльным греческим дорогам, от рассказчика к рассказчику, и со временем Филоктет стал недостойным человеком, не заслуживающим обладания таким мощным оружием, теперь он был опасен даже не столько для людей, сколько для самой Геракловой реликвии. И стали расти ряды претендентов, возникали списки желающих заполучить оружие, и на фессалийском плоскогорье замаячили силуэты уже не торговцев, но грабителей.

В один прекрасный день, когда ветерок шнырял по земле, вздымая небольшие клубки красноватой пыли с троп, проложенных по целине, в поселок, без сопровождения и предупреждения, вошел хорошо тренированный человек, на обнаженном плече которого покоился великолепный лук. Говорят – кто-то из селян узнал его по рассказам и описаниям – что он пришел с Родоса, чтобы вызвать охотника на поединок. Добравшись до дома Филоктета, он с грохотом бросил на землю оружие. Вместе с этим оружием в жизни Филоктета рухнула целая декада.

Человека звали Кратех, или «Тот, чья душа призывает».

– Нелегко было, о пастух, совсем не просто было одолеть такой путь с острова до твоей дыры, которой только высокая гора может придать хоть какую-то серьезность, трудно было плыть по бурному морю, – разукрашивал пришелец свою речь так, как это всегда делали обитатели Родоса, стараясь таким образом упрятать обычную глупость вырожденцев-островитян. При этом он избегал смотреть Филоктету в глаза, уперев взор куда-то выше, в лоб: – Но, вот видишь, о пастух, я пришел, чтобы вызвать тебя. Пойдем на волю, в твои нищие угодья, поставим перед собой цель – скажем, какое-то число дичи, и посмотрим, кто из нас лучший.

– Я не знаю тебя, стрелец, и не понимаю, почему ты так отвратительно и безобразно говоришь о человеке, которого увидел впервые в жизни? Скажи, есть ли причины, по которым я могу отказаться принять твой вызов? – Филоктет отвечал ему, сдерживая дыхание после каждого слова, как будто прямо сейчас ему надо прицелиться и неотвратимо выстрелить.

– Если ты не примешь вызов, то вся страна узнает, что ты не сошел с ума, как говорят теперь, а просто струсил. Если победа будет за мной, ты отдашь мне оружие, и наконец-то оно попадет в руки того, кто сумеет оценить его по достоинству и употребить в дело!

– А если ты проиграешь? – кровь клокотала в теле Филоктета; их беседа все больше напоминала схватку двух самцов за обладание самкой.

– Тогда ты убьешь меня, разрубишь мое тело на мелкие кусочки, которыми накормишь своих псов, кишки натянешь вокруг дома вместо ограды, а голову приколотишь к стене! Ну, пошли? – Кратех говорил спокойно, будто не разрывал словами свое тело на части.

– Пошли! – ответил Филоктет.

Возвращаясь налегке, с невесомым коромыслом на плечах – инструментом, который в минуты глубочайшего самосозерцания или погружения в редкие свободные минуты меж обыденных занятий и хлопот по поводу раны на ноге неодолимо напоминал ему оружие, от которого он отказался, но которое постоянно возникало перед его взорами, которые он беспрестанно, хотя и скрытно, бросал вокруг себя, маня прежнего владельца вернуться и простить ему всё – Филоктет плелся по тропе к хижине, попирая землю неуверенными и крайне замысловатыми движениями ног. Тропа была высечена в скале над морем, местами обрызганная капельками возмущенной воды, в облачные и ветреные дни захлестывающей проторенную дорогу. Итак, путь этот был каменист и лишь местами присыпан бесплодным лемносским красноземом, и со стороны моря напоминал сломанную челюсть великана, клыки которого были из белого, чуть пожелтевшего, известняка.

Мужчина хромал, ковылял, время от времени пользуясь коромыслом как посохом, а иной раз, для поддержания равновесия, как шестом канатоходца, и все это время он не мог отделаться от мыслей, в которых он нынешнее свое состояние рассматривал всего лишь как отблеск, как бледную, на мгновение ослепляющую, но в действительности ложную, пустопорожнюю копию прежней сути. Попав на этот остров, он уже не мог согласиться с тем, что смысл, цель его судьбоносно спланированной жизни рухнула, не увязываясь с физическим бытием, не прекращая ни его, ни непрерывной борьбы за существование. Таким образом, брошенный Кем-то, о Ком он никогда не мог с уверенностью сказать, что Тот существует, со временем поняв, что Тот, Кто царит над ним, на самом деле есть никто – Филоктет вынужденно продлевал жизнь, делая вид, что ему никто и никогда не был нужен.

Мужчина нервно стряхнул с себя мысли, словно они были надоедливыми насекомыми, которые, учуяв пот прокисшего тела, прилипли к нему, и ловко перебросил закинутую перед этим на спину шкуру опять на грудь, которая, оросившись нездоровым и не только напряженной ходьбой вызванным потом, стала вздыматься все выше и выше из-за крутизны высеченной в скалах тропе. Вдруг ему показалось, что воздухом пронеслось козье блеяние, донесенное струями ветра; в это мгновение ему даже показалось, что он узнал нервный, изголодавшийся голосок Конелии, но потом все стихло, и ветер продолжил свой лёт, унося с собой этот звук, а может и не звук, а просто видение и тоскливое желание приблизиться к дому. Филоктет перевел взгляд вверх, к горизонту и истоку тропы, на вершине скалы сливавшейся с мутным небом, на возвышенность, ставшую величайшим испытанием для его больной ноги, особенно в такие жаркие дни, как сегодняшний, когда рана вновь открывается, выставляя на обозрение только что народившегося дня очередной образчик смердящего, ядовитого гноища. Филоктету показалось, что на самой вершине прибрежного холма вырос пыльный гриб – неотвратимое свидетельство какого-то передвижения. Усталого мужчину на мгновение охватила слабость, вызванная, возможно, неготовностью к встрече с кем-либо, и он остановился, избрав позицию, в которой легче всего было хранить равновесие. Сбросив с плеч коромысло, он ухватил его как дубину, которой, если придется, можно будет оборониться от приближавшегося островитянина.

Однако пыльный гриб осел, и вскоре Филоктет сквозь легкую дымку разглядел, что навстречу ему движется другой хромоногий, с напряжением совершая шаги, поразительно схожие с его собственными. Симметричное колыхание приближающегося убогого тела показалось ему в молниеносном движении времени зеркалом, которое с некоторым опозданием повторяет его облик и походку, пока не рассмотрел, что навстречу движется ребенок с гниющей на ноге раной. Это Велхан шагал навстречу отцу. Его маленькое тельце осваивало пространство ловкой хромотой, без гнева, без малейшей злобы, не осознавая, что в принципе можно ходить иначе, легко, без напряжения, ибо он не мог представить себе, что существуют люди со здоровыми ногами. Глядя, как сын ковыляет навстречу, не считаясь с собственной хромотой как с препятствием, Филоктет не мог не задуматься над тем, как его нецелимая рана воздействовала на плод его семени, но и на этот раз перед глазами пастуха так и не возникла картина судьбы или проклятия, а просто в душе возникло примитивное чувство гордости за свершившийся факт продления собственного существования.

Ребенок по-своему был для него, да и для Хрисы, в большей степени раной, нежели сыном. Глядя на него, Филоктет понимал, что еще тысячу раз он проклянет себя, что еще тысячу раз он подавит желание жить дальше, чтобы заставить себя полюбить рану ребенка, который был им рожден с собственной незаживающей язвой. А Хриса, потеряв двух своих дочерей, которых, впрочем, никогда не считала воистину своими, принимая во внимание обстоятельства их появления на свет, была просто вынуждена видеть в Велхане кару небесную. Кару за переезд в хижину чужака, за то, что она влюбилась в этого высокого мужчину, грека, а не лемноссца, который каждой клеточкой своего тела был настолько иным, что следовало искать от него спасения, потому что он всем своим обликом вываливался из обыденной жизни загнивающего сообщества островитян – этого стада недочеловеков. Наверное, именно потому она любила сына более, чем любое другое живое существо, больше, чем Филоктета, потому что она видела в Велхане сначала ожиданное наказание, и только потом – ребенка.

Охотник, как и неоднократно прежде, всматриваясь в походку хромого ребенка, подумал, что, видно, единственное спасение, единственный выход из сложившейся ситуации, из этой фантастически призрачной жизни есть самоуничтожение. Самоубийство. Он, как и прежде, возжелал, чтобы этого ребенка не было, чтобы Велхан прямо на его глазах превратился в пыльную дымку, чтобы он утвердился в его сознании как призрак, привидение, противостоящее живому и отравленному крохотному человеческому тельцу. Но в тот момент, когда ребенок, жадно распахнув руки в предчувствии отеческого объятия, приблизился к нему вплотную, в душе Филоктета вновь что-то расщепилось, глубоко раскололось, и в ней возникла трещина, вызвавшая утробный, из недр идущий крик, опустошение, вывернувшее нутро наизнанку, и вновь возникшее человеческое существо покрылось снаружи внутренними органами и слизистой, в то время как кожа осталась внутри, и это новое существо в мгновение ока превратилось в воплощенную боль, в мощный генератор чувства, с бешеной скоростью влекущего к смерти. К смерти, вызванной невероятной массой ощущений.

И вот так, вновь переменившись, в мгновение ока обрушившись внутри себя самого, Филоктет рванулся в объятия к сыну, осыпая поцелуями чело и лицо человечка, который, осуществив свое желание, сразу утратил к нему интерес, и так вот, лаская его, он старался не оцарапать огрубевшими пальцами тщедушную ткань тела своего наследника. Смрад детской язвы достиг его ноздрей, смешавшись со смрадом боевого яда Геракла и собственным смрадом Филоктета, и в крыльях его носа зашевелились мелкие насекомые, крошечные мураши. Он подумал о Хрисе. Почему эта женщина обречена жить в смраде, который у каждого нормального человека, от греческого воина до обитателя Лемноса, вызывает отвращение и боязнь галопирующей во весь опор смерти?

И тут они оба вздрогнули. Внезапно, без всяческого предвестия, с моря донесся пронзительный звук – рев рыбацких сигнальных труб. Мужчина, не выпуская из объятий ребенка, обернулся к морю. Над поверхностью бескрайней водной лазури, стесненной хмурым небом, разнесся этот звук, звук тревоги. Впервые Филоктет услышал эти трубы в тот день, когда, угнетенный смертельной болью, стертый в порошок лихорадкой и желанием как можно скорее покончить с собой, лежал на палубе судна, приближавшегося к Лемносу. Вот и теперь этот звук упреждал островитян о приближении чужого корабля. Ребенок заплакал. Филоктет бросил еще один безнадежный взгляд в пучину. Там не было ничего. Однако его не оставляла уверенность, что с какой-то иной стороны, из-за холма, который скрывал собою море, приближается судно. За время его пребывания на острове подобное случалось всего несколько раз. Как правило, это были заплутавшие рыбаки, реже – торговые суда, экипажи которых принимали завесу из облаков за воздушный карман (именно такой был невдалеке от Трои), хотя на деле это было последствием вихрей, проносившихся над островом.

Может, война закончилась, и распущенное войско, троянское или греческое, шатается по окрестностям?

Весь этот маскарад, спектакль, устроенный Кратехом, равно как и преувеличенный интерес фессалийцев к исходу поединка, сначала вызвали у Филоктета привычное отвращение. Юноша и прежде не опасался за исход подобных дуэлей, черпая силу и самоуверенность в священнодействии со своим оружием и всеми его составными частями, и после таких откровенных угроз и хвастовства он еще больше уверился в себе, намного больше, чем когда-либо. Уверенность и непоколебимость воли проистекали не из мощи, которой само по себе обладало его оружие, но его истинный покой и хладнокровие опирались на полную уверенность в том, что его связь с оружием, его страстная любовь к луку и стрелам, к природе и охоте – вечны.

Тем не менее, втягиваясь против воли в поединок, понимая, что в конце соревнования победа будет на его стороне (Кратех хитроумно провоцировал в нем охотника, предлагая соревноваться в количестве и качестве добычи, а не в ловкости и точности стрельбы), он знал, что соперничество не закончится мирным уходом проигравшего, и что ему, скорее всего, придется спустить всех своих собак на более сильного и старшего конкурента. Отвращение вызывали у него и распускаемые слухи о том, что он сошел с ума, что, утратив разум и человеческий облик в общении с прочими охотниками, он утратил и право на обладание таким великолепным оружием, данным ему богами. Эти слухи вызывали у него не просто отвращение, но и ненависть, потому как были еще одним доказательством того, что сообщество людей (это он ощутил в раннем детском возрасте) всего лишь паутина лжи и сплошное бесцеремонное вмешательство в чужую жизнь.

В тот вечер он приказал всем оставить его в покое после того, как Кратех, совершив первый шаг в осуществление своего плана, вышел из селения и устроился под древним дубом, где сразу же улегся на траву, подбоченясь собственным луком. Демонасса пыталась поведать сыну дурной сон, приснившейся накануне, но тот только отмахнулся от нее и уставился в опоясанную кожаными ремнями рукоятку своего лука, решив потихоньку заняться подготовкой к поединку, мысленно сливаясь со второй своей половиной.

Утром лай вечно голодных псов, занятием которых была охрана дома, но ни в коем случае не охота (потому как юноша даже в мыслях не мог допустить, чтобы кроме него, оружия и добычи, на охоте мог появиться еще кто-нибудь, кто мог бы осквернить естественную связь между ним и живой еще дичью), итак, лай Филоктетовых псов разбудил Кратеха, заснувшего под дубом, вольготно раскинувшиеся ветви которого издревле напоминали распущенные и встрепанные волосы безумной женщины, и родосец поднялся.

Соревнование началось. Сопровождаемые взглядами обеспокоенных селян, которые никогда не осмеливались ступить в охотничьи угодья Филоктета, фессалиец и родосец разошлись на небольшой развилке, оба рукава которой вели в лес, даже не взглянув друг на друга, руководствуясь исключительно своей, раздвоившейся в этот момент аурой исключительной энергии убийства. Филоктет благородно уступил сопернику лучшую рощу с богатой фауной, а сам удалился в нависающие над рощей скалы, где надеялся найти диких коз, которые стали бы такой же прекрасной добычей, как дикие буйволы рощи, однако коз гораздо легче забрасывать на плечи, и с добытыми тушами способнее передвигаться.

Прошло немного времени, и Филоктет перестал различать запах соперника. Полдень заявил о себе, и в природе, которая до сих пор была абсолютно спокойна в своем неприметном для человеческого существа трепете, раздался вопль всеобщей смерти, смерти, запах который проникал в ноздри обоих охотников. Стрелы засвистали так, будто сами по себе срывались с тетивы луков.

Удалившись на достаточное расстояние, погрузившись в тихое, но непреклонное существо процесса охоты, Филоктет время от времени слышал свист стрел Кратеха внизу, в роще, и несколько раз ему даже почудились ужасающие вопли жертв, но ничто не могло отвлечь его, ничто не могло поколебать целеустремленность, с которой он и в этот день, как в любой другой, гнался за добычей. Две диких козы – одна заброшенная на плечи и задними ногами привязанная к собственной морде, а вторая притороченная у поясу – уже украшали фигуру Филоктета-охотника, и юноша позволил себе сбросить кожаный плащ, поскольку коченеющие кровавые тела усердно отдавали свое тепло его плечам. Некоторое время спустя, выдыхая из клокочущих легких горячий воздух и усмиряя бег тренированного тела, он увидел третью козу, намного крупнее двух предыдущих, вылетевшую на тропу в поисках выхода из охотничьего лабиринта, в коридорах которого свистели стрелы. Она выскочила к опушке и вжалась в скалу, не замечая охотника.

Филоктет в мгновение ока принял решение, сосредоточив всю энергию на новой цели: пальцы сами собой окунулись в колчан, отыскивая стрелу подлиннее и потолще тех, что были пущены в первые две жертвы, потом четким, сконцентрированным движением, напоминающим коленце народного танца вокруг костра (где все движения веками оттачивались до миллиметра), выхватил из колчана стрелу, крепко сжав губы в момент, когда ее древко, угрожая спугнуть жертву, заскрипело по кожаной обшивке, и стремительно, не глядя на ладони, которые автоматически выполняли все положенные действия, уложил пятку стрелы на тетиву лука. Жертва, краешком взгляда заметившая стрельца, сверкнула со скалы потным телом, бросившись в кустарник, предварявший опушку рощи и дремучего леса. Филоктет громко цокнул языком, прыгнул решительнее, чем делал это прежде, и скатился на спине по крутому склону, ускорив тем самым движение (одновременно калеча тела ранее застреленных коз, привязанных к спине и поясу), и так стремительно приблизился к козе, что та, поразившись, на мгновение замерла. Которого хватило, чтобы искусный охотник получил преимущество во времени.

Животному не оставалось ничего иного, как прыгнуть в ветви давно засохшего масличного дерева, обросшего кустиками шафрана, в направлении спасительных зарослей, добраться до которых было уже не было возможности. Филоктет даже не обратил внимания на то, как щелкает натянутая тетива, принимая на себя стрелу; он делал все настолько стремительно, что только спустя некоторое время ощутил боль на правой щеке, которая, как это бывает при натяжении тетивы, приняла на себя ее жесткое давление. Он целился, молниеносно просчитывая расстояние, которое может пролететь дикая коза, охваченная паническим страхом своего предстоящего исчезновения из кругооборота жизни на земле. Но перед тем, как отпустить стрелу в свободный полет, охотник заметил нечто необыкновенное и замер.

Когда он увидел на кончике покоящейся в тетиве стрелы цель, в его сознании пронеслась мысль о том, что животные, пораженные стрелами Геракла, умирают иначе, и тут он увидел, как металлический наконечник вонзается в ту точку шеи, которую он наметил, увидел, как стрела медленно, но верно впивается в бурую шкуру животного. Сначала он подумал, что его движения достигли такого совершенства и согласия, что стрела срывается с тетивы, движимая божественным провидением, что его охотничье искусство превзошло все мыслимые и немыслимые возможности, которые только могут зарегистрировать человеческие чувства, что сам он превратился в идеальный механизм для убийства – и только потом осознал, что стрела Геракла так и не сорвалась с тетивы его лука.

Коза упала. Без судорожных движений, вызванных ядом, омертвляющим мышцы животного, без отмирания нервных окончания, как это регулярно происходило с его прежними жертвами. Короче говоря, она упала, сраженная точным попаданием в шею стрелы, которая не принадлежала Филоктету. Из-за противоположного куста, растущего как раз за спиной еще секунду назад жившего животного, из-за наугад выбранного Филоктетом места для поражения цели, послышался треск грубо и решительно ломаемых ветвей, и вскоре на поляне появился Кратех. Бросивший вызов цинично глянул на замершего в недоумении юношу. Тому же в мгновение первого в своей жизни поражения показалось, что перед ним разверзся вход в мрачную пещеру, стены которой неумолимо сближаются, не давая ему возможности ни продвигаться дальше, ни рвануться к спасительному выходу. В новой скорости бытия, которой он не привык следовать, Филоктет заметил, как губы Кратеха расползаются в гнусной улыбке.

К бедрам его была привязана добыча – три молодых рыси, из глаз которых сочилась сукровица, скорее зеленоватая, чем розовая, а к икрам он приторочил двух кабанчиков. Добыча куда как богаче Филоктетовой. Кратех решительно подошел к своему новому трофею, и его ухмылка расползлась по всей долине и за ее границы, как будто сама Эта эхом издевалась над поражением сына Пеанта. В этот миг Филоктету показалось, что Кратех стал намного стасистее и величественнее, нежели перед началом охоты; ему показалось, что вызов ему бросил никто иной, как Геракл. И что он явился за своим оружием.

Родосец вымазал лицо кровью мертвой дикой козы, как это делал Филоктет, и стрелец разглядел в его очерченных кровью глазах презрение к нему, ребенку-переростку, так же, как старый жуликоватый Аполлон Смитийский когда-то издевался над Кратехом-младенцем.

Рука метнулась сама. Безоговорочно. Заученным движением, словно повторяя в экстазе движения ритуального танца, привычным жестом, но совсем с иной целью, юноша вновь натянул тетиву. Та рванулась к правому плечу, рыча и звеня в движении, сконцентрировавшем всю силу ненависти. Филоктет прицелился, сощурив веки и затаив теплое дыхание, после чего выпустил стрелу.

Его тело заполонило собой весь мир. Впервые он не превратился в стремительный свист, в полет стрелы. Он просто закрыл глаза. Поляну принялись ласкать струи холодного, освежающего ветерка. Он ждал, зажмурившись.

Когда он открыл глаза, стрела уже торчала в шее Кратеха. Сначала юноша никак не осознавал, что вместе со стрелой и сам застрял, что ему никогда больше не удастся выбраться из этого, что мгновение полета стрелы к цели будет длиться вечно. И в самом деле, бросивший вызов не успел даже заметить движения отстаивавшего титул охотника, не говоря уж о том, что не успел испустить ни крика, ни стона в момент, когда отравленная стрела Геракла сначала глубоко впилась в шею, и пятка стрелы, обмотанная суровой нитью, пронзая тело, отбросила его на спину. При этом ноги с притороченными к ним поросятами тоже взлетели в воздух, чтобы с ужасным грохотом (до этого Филоктет лишь однажды слышал подобный звук, когда мальчишкой в Ликоносе, на пристани, смотрел, как плотники разбирают старую, сгнившую рыбацкую ладью, чтобы из ее останков сотворить нечто новое), итак, с ужасным грохотом тело врезалось в растущий позади дуб. В это мгновение начался и в тот же момент завершился процесс отравления тела. Кратех несколько раз дернулся, сначала мелкими судорогами, возвещавшими начало конца, после чего яд охватил все закоулки организма: корчилось всё. Потом случилось нечто необыкновенное.

Сомкнутые глаза Кратеха вдруг раскрылись. Юноше, находившемуся в тридцати локтях от жертвы, показалось, что этот взгляд поглотит его. И в самом деле, бросивший ему вызов, осознавая свой конец, уставился на юношу, скорее белками глаз, нежели зрачками, пронзив его взглядом насквозь, всматриваясь за его спину, в глубину жизни, которая вскоре покинет его. Филоктет изо всех сил сопротивлялся водовороту взгляда, который влек его к умирающему, и стремился вернуть жертве все, что она могла охватить прощальным взглядом, будто это впитывание всего окружающего могло вернуть навсегда загубленную жизнь, но прежде всего – природу и всё, что та в себя включает, в том числе и убийцу, провозвестника конца, и взгляд этот словно прощал всё, требуя лишь остановки времени, которое неумолимо и стремительно несло в себе смерть. Потом он вскрикнул.

Животные умирали безгласно, без криков, смиренно, бесшумно. Глаза его жертв ни разу не пытались затянуть его в омут, они покорно воспринимали конец. И юноше показалось, что Кратех каким-то образом принялся рожать, и чем больше он умирал, тем больше смерть его походила на смену кожи, на сбрасывание оболочки. Как это бывает со змеями.

День все больше уступал накатывающейся ночи, оставляя небольшой промежуток последней суете, утихающим звукам мелочи живого мира, шумам, предваряющим начало предчувствия смерти, которая все-таки не наступит, поскольку зарождалась всего лишь ночь, похожая на смерть, но все же еще не она. Филоктет все еще сидел на земле, уставившись взглядом в коченеющего соперника. Вины он не чувствовал. Может быть, он разговаривал со своим едва не утраченным луком, разъясняя ему неизбежность происшедшего, которое объединило их навсегда в вечном танце. Он не мог знать, сколько раз прежде, в руках Геракла, оружие приносило смерть человеческому существу. Вдруг ему в голову пришла мысль о том, что убийство совершил сам лук, без его прямого участия, припомнив внезапно какое-нибудь прежнее убийство, но и она не могла окончательно успокоить юношу. Оправдание крылось в каждом мгновении минувшего дня, в каждом дуновении ветерка, в каждой капле крови, несущейся по венам и артериям его тела. И какая-то иная сила, некое новое здоровье, новая тяга к жизни возникла в его организме. Небо не рухнуло. Он сделал с Кратехом то, что некогда Пеант сотворил с Талосом (а ведь одного подозрения было достаточно, чтобы аргонавт схватился за оружие, у которого даже собственного имени не было), и в тот вечер ничто его не остановило, не покарало, не отрезвило и не принудило к раскаянью. Одна смерть ничего не сумела изменить. И завтра будет светить солнце – подумал он.

Позже, ощущая некое странное тепло, странное удовлетворение, сытость, ощущая собственное существование намного ярче, острее, выпуклее, нежели после обычной охоты, Филоктет направился домой. С тяжким грузом в несколько животных и окоченевшим телом охотника с Родоса, сквозь полуоткрытый рот которого яд капал на землю, он шел, укрепившись в силе и надежности оружия еще больше, чем прежде.

Охотник стал убийцей.