Текст книги "Филоктет на Лемносе. Персидское зеркало"

Над Лемносом поднялся такой ветер, которого не то что Филоктет, но и Хриса, уроженка острова, никогда не видела (возможно, слегка сбитые с толку своими наблюдениями и постоянной дрожью воздушного покрывала, они, как и прочие островитяне, иной раз и не обращали внимания на резкие удары ледяного языкастого ветра), такой сильный ветер, что даже разделил их огромным пыльным занавесом. Велхан, обеспокоенный и зареванный, забился в угол хижины и с испугом смотрел в потолок, который словно готов был оторваться от стен и взмыть в небо. Ветер пригибал нижние ветви деревьев к самой земле, едва не отрывая их от стола, а море резкими порывами доносило до них волны свежего соленого воздуха. Казалось, что отвесные гладкие прибрежные скалы Лемноса встанут на пути ветра будто гигантские каменные паруса, и суша отправится в открытое море, от Трои к пучине.

Филоктет старался укрепить загон дополнительными досками, и был готов даже пожертвовать дверью хижины, чтобы прикрыть коз, и Хриса покорно смотрела, как он ковыляет к загону и вновь возвращается к хижине, всё сильнее хромая под порывами ветра. Он привязывал доски тряпками, и, застигнутый врасплох неожиданным приходом корабля и внезапной грозой, делал это всё быстрее и быстрее. Он вслушивался в природу, как будто возможно было угадать момент прекращения непогоды, и в этот момент из пыльного занавеса вынырнула фигура старого Фимаха. Филоктет, не глядя в его сторону, молча принял помощь его рук. Вместе они укрепили доски на загоне, после чего тихонько, насколько позволял ветер, направились в хижину, хромая и поддерживая друг друга. Вскоре все дыры в стенах хижины, даже маленькие, в местах крепления железных скоб, были законопачены. И не в этот ли момент Филоктет, возможно, впервые почувствовал какую-то смутную символику в том, что он без всякой видимой причины остался внутри, заколоченный и законопаченный со своей семьей и со всё еще мало знакомым ему слабоумным старцем, защищенный от ветра и невыносимой грозы, которая, вполне может быть, и в самом деле унесет домишко, в котором он спасается от малейшего дуновения ветерка и малейших предвещаемых им перемен, где он навсегда застрял между сегодня и завтра – не этим ли он сам осудил себя, будто само-мучителя и беглеца, на вечную пустоту, на вечную неизменность бытия?

Не бежал ли он тем самым не только из страны, но и из жизни?

– Возможно, корабль, что сегодня приплыл к нам, вызвал такое бешенство Геры? Может, богиня тем самым всем нам доказать устремилась, что Лемнос всегда только наш, и останется нашей могилой? – Фимах начал разговор, разглядывая рану Велхана, всё еще злясь и нервничая из-за незадавшейся встречи. – Кто знает, на что мы надеяться можем, пристанет ли этот корабль к берегам или ветер выкинет путников вон?!

– Что, в самом деле какой-то корабль причалил? – спросил Филоктет.

– Неужели ты мыслишь, что лгут трубы с рыбацких судов? – надулся старик.

– Да, ты прав. Слишком редко появляются тут корабли, чтобы проскользнуть незамеченными, – с отсутствующим видом подтвердил стрелец, но тут же, внезапно что-то вспомнив, продолжил: – Ты что-нибудь слышал об этом корабле?

– Греческий, как говорят рыбаки… И если своими больными ушами я верно услышал, то воины там, несколько их человек. Рыбаки говорят, что они почти безоружны, хотя они все обосрались, увидев их стяги с мордой медведя.

Беспокойство возникло в душе Филоктета лишь некоторое время спустя, когда он посмотрел на Хрису, переодевавшую ребенка в ночную рубашку; она знала, что Филоктет обязательно посмотрит на нее при упоминании греческого войска, и как только он это в самом деле сделал, его охватило необыкновенное тепло, в ноздрях у него возникло некое иное ощущение мира, и смрад собственной раны и раны Велхана стал каким-то другим. Страх смерти заместил всё прочее.

– Говорят, – продолжил Фимах, не обращая внимания на возникшую перемену, – что на судне два полководца. Одного из них прозвище «Злой», а второго – «Другая война». Вот и всё, что я слышал.

«Одиссей!» Фимах мгновенно перевел на родной язык имя, которого он не слышал с тех пор, как его забросило в это гнездовище змей и ветров, имя, которое сразу заставило его вспомнить хитрый кривой нос, притворство, когда следовало отправиться на войну, имя, которое взвалило на его плечи непосильную ношу. Он почувствовал физическую тягость, как будто он вновь бежал с добычей на плечах за новой жертвой. А второе имя?

«Неоптолем!» Стрелец безнадежно копался в собственной памяти, стараясь вызвать облик носителя этого имени. Поначалу он никак не мог его вспомнить. Потом принялся развязывать самые мелкие узелки памяти, лихорадочно проваливаясь в периоды жизни, которые он хотел навсегда оставить взаперти – и вспомнил. Неоптолем – не тот ли мелкий юноша в прелестных доспехах, первых и единственных в жизни детских доспехах, которые довелось увидеть Филоктету (и которые оружейники каждые двадцать дней, по мере роста детского тела, расставляли деревянными клинышками), сынок поджигателя и насильника Ахилла? Сын того самого Ахилла, весть о смерти которого три года тому назад застала Филоктета в тот самый день, когда Хриса сообщила ему о беременности?

«На Лемнос высадились тот, который по приказу Агамемнона выбросил Филоктета на берег, и сын того, который присоветовал сделать это», – произнесла про себя Хриса.

Стрелец подумал о том же.

Когда Елена, прекрасная дочь Леды, выросшая в Спарте, при дворе отчима Тиндарея, созрела для замужества, все важнейшие греческие царевичи отправились с богатыми подарками просить ее руки, в крайнем случае отправили с этой целью родичей. Было известно, что свататься отправятся Диомед, Теукар, Идоменей, Аякс, Патрокл, Менесфей, Одиссей с Итаки. Но никто даже предположить не мог, что свататься придет знаменитый охотник из Фессалии, человек происхождения неблагородного, кровожадный Филоктет. В это не очень верили даже самые осведомленные люди, знавшие о том, что его имя уже реализовалось в обладании определенным предметом.

В то время Филоктет действительно погряз в крови. После убийства родосца, отравленной кровью которого, несмотря ни на что, он измазал свое лицо, в него вселилась какая-то новая сила, заставлявшая совершать необдуманные, неконтролируемые поступки. Даже сны его стали отвратительными. В страхе он метался на постели, чувствуя, как капли пота, эти прозрачные жемчужины, сотканные из солоноватого естества его организма, начинают выступать на лбу. Со временем в промежутках между явью и сном в нем начала расти невероятная мука, какой юноша до сих пор не чувствовал. Итак, он оказался в цепких объятиях иной страсти, которая вытесняла любовь к оружию, превращая ее в рациональное желание увенчать его соитие с оружием рождением нового, третьего существа. После встречи с Кратехом, которая стала куда как более страшной для убийцы, нежели для жертвы (которая, прекратив земное существование, со временем потеряла все свойства жертвы), добыча перестала интересовать Филоктета. Его аппетиты возросли.

Однажды весенней ночью, когда он решил навсегда сбросить трофеи со стен дома, в то время, когда здесь жила только Демонасса, потому что Пеант навсегда переселился в крытый загон к овцам, им одним только и нужный, молчаливый и вечно насупленный после сыновних забав и первого убийства, после которого он непрестанно молил богов о наказании всех виновных – итак, сбрасывая со стен головы, гниющие и распадающиеся под воздействием смертоносного яда, Филоктет услышал тихое стенание. В молниеносном возвращении памяти, когда одна форма реальности исчезает и на смену ей приходит иная, юноше показалось, что его отбросило в прошлое, и в момент возрождения некогда пережитой и давно забытой картины, когда после первого намека она возвращает в плоть всё ту же химию выпавшего из памяти события, ему почудилось, что он слышит стоны больного Геракла. Стенания повторились. Они доносились из комнаты Демонассы.

Вломившись в комнату, распахнув грубо отесанные двери, не задумываясь о том, что он может нарушить сон старушки, Филоктет увидел потрескавшиеся, пересохшие губы. Словно вся комнатушка, зажатая между кухней и залом, под низким потолком дома, выстроенного неловкими руками Пеанта, превратилась в пересохшие губы, почивающие на съежившемся теле его матери. Чужие губы. Демонасса, всё еще легкая в движениях, энергичная, молчаливая в присутствии мужчин, но еще как разговорчивая с женщинами, лежала на кровати с посмертной маской на лице, решив именно этим вечером бежать в смерть, без видимого предлога либо повода. Эти губы источали хорошо знакомый Филоктету запах страха смерти, смрад неудержимого изничтожения, угрожающего поглотить свидетеля смерти. Падение в преходящее, сопровождаемое мелким, микроскопическим, только кончиками ресниц ощущаемым трепетом. И на этот раз юноша, привыкший к виду смерти, потому что чужими смертями он кормил свое непрестанно крепнущее бытие, перед умирающей Демонассой не мог оставаться равнодушным.

И потому он ухватился за краешек кровати и откинул с ее лица влажные, цвета чаячьего крыла пряди, вопросительно глядя как на нее, так и в себя, осознавая, что страх смерти и дух жизни, источающий совсем иной аромат, не только не сочетаются с его страстью, но и – впервые! – причиняют ему боль.

– Умираю. Теперь действительно пора, – голос был совсем не её. Глубокий и надтреснутый, он напомнил ему голос Пеанта, который он не слышал уже несколько лет. Она произнесла эти слова быстро, испуганно, в панике, которая ну никак не соответствовала спокойному, торжественному выражению лица.

– Почему? С чего ты взяла? – юношу ее слова застали врасплох, он застрял между привычным, реальным миром, в котором, ни о чем не догадываясь, только что снимал со стен дома трофеи, и внезапно возникшей непривычной ситуацией. Потому что он никогда не задумывался о возможной смерти матери, погрузившись в бесконечную паническую погоню за добычей, чтобы удовлетворить потребности оружия, забывая при этом и о себе, и о родителях.

– Не спрашивай, почему, потому что ты сам всё время делаешь ЭТО, непрерывно, отравленный желанием убивать другие существа! – ответила мать.

– Но я никогда не желал ЭТОГО тебе! – возразил стрелец.

– Теперь уже поздно. Возможно, меня оцарапала одна из твоих стрел. Я прошу тебя об одном. Женись. Только женское тело может ослабить ту тетиву, что натянута в твоей душе, – не унималась мать.

– Ну, если ты так хочешь… – взволновался Филоктет.

Нет, не «если». Если ты не сделаешь этого, я совершу на последнем издыхании то, к чему так была близка каждый раз, когда сжигала отравленные черепа твоих трофеев с оскаленными зубами… Я призову черных богинь угрызений совести, сестер Эринний, и они с проклятиями, в которые ты сам впряг свою судьбу, выпьют твой мозг. Я сделаю так, что ты сам сгниешь, как твои бальзамированные головы!

– Хорошо, – с вызовом ответил он.

В тот вечер из комнаты Демонассы донесся гулкий звук тишины. Заглушающий приступ мук. Уходя страшнее, чем если бы уход сопровождался криками, Демонасса напомнила ему об отравленных стрелах и о молчаливой, дерзкой, неугомонной смерти, которую они сеяли вокруг себя. После этого вечера Пеант больше ни разу не вышел из загона. Даже на похоронный обряд.

Позже, после того как костер перед святилищем Артемиды с телом Демонассы, обряженным в похоронное платье, прекратил куриться, после обряда, совершенного стрельцом, возглавившим процессию из нескольких выдающихся охотников и ратных личностей Фессалии и Мелибеи, все начали шептаться о новости, пришедшей из Спарты. О предстоящем замужестве Елены. Филоктет, уже после совершения обряда, решил, что такой славной и практичной женитьбой (хотя. насколько он не интересовался женщиной, настолько же боялся заклятия Демонассы) стоит начать новую жизнь. Отложив в сторону на известное время оружие, свою первую и единственную любовь, он решился на эту женитьбу, намереваясь провести тех, кто утверждал, что связь между ним и предметом его обожания нечестива, полагая, что этот акт замаскирует его истинную любовь, которая, несомненно, продолжится.

Он принялся укладывать драгоценные подарки, потратив на это все золотые, которые принадлежали ему по праву рождения, заложив при этом у зажиточных селян отцовских овец, которые, боясь принять залог, сами оделяли его подарками для сватовства, не желая связываться с имуществом кровожадного стрельца и его родни.

Впервые покинув родную Фессалию, Филоктет отправился в путь с одним сопровождающим, юношей по имени Медонт (сыном известной своей распущенностью мелибейки и почтенного, прекрасного плотника, который к тому же мастерил луки, знаменитые за пределами родного края; Филоктет исходил при этом из того, что мастерская отца Медонта находилась в тех же краях, где хранился самый знаменитый греческий лук), которого отец передал ему в обучение, желая, чтобы его сын изучил оружие Геракла с целью продолжить отцовское дело. Итак, впервые покинув родные края, следуя долгим извилистым путем от Эты к Спарте, лежащей в горах над иным морем, Филоктет чувствовал себя куда свободнее, чем прежде, и куда более важным, поскольку ему предстояло явиться в компании благородных бездельников, одного из которых, Одиссея, он прекрасно узнал в те фессалийские ночи, когда тот захотел купить его оружие, не умея даже правильно держать его в руках.

Между тем, уже в виду городских ворот, сопровождаемый Медонтом, который в тот миг, когда на горизонте появился знаменитый город суровых воинов и еще более суровых женщин, перестал заискивать перед хозяином, стрелец почувствовал сначала неловкость, а потом и расстроился из-за своего неблагородного происхождения. В тот полдень, в покоях Тиндарея, когда прибывшие женихи возлежали за богатой трапезой, Филоктет был встречен недоверчивыми взглядами, полными презрения, но вместе с тем и страха. Его репутация – а он это чувствовал всеми порами тела – репутация «натянутой тетивы» (как говорила и Демонасса: «Тетива, натянутая в твоей душе») быстро распространилась по всем краям, а убийство Кратеха давно стало обязательной темой разговоров среди благородных людей. Люди задавались вопросом: готовят ли родосцы месть? Слухи распространялись и разрастались, воплощаясь в непрерывную вереницу разнообразных, в основном не отвечающих истине историй.

В течение одного вечера Филоктет познакомился здесь с людьми, с которыми он чуть позже опять встретится на жизненном пути, который он превратит в некие податливые и ломкие волокна. Он понял, что жизнь никогда уже не будет прежней, строго и неподвижно натянутой, как тетива обожаемого лука. Конечно, он понял это не сразу, не в тот момент, когда увидел людей, многие из которых, а не только Одиссей, как он думал прежде, приходили к нему на поклон, за оружием. Ступая по каменным плитам дворца Спарты, царства, жители которого крепко запирали двери и окна домов, чтобы защититься от смерти, которая могла внезапно вломиться в их жилища, стрелец ощутил, как по его позвоночнику скользят холодные свербящие мурашки. Столько благородства в небольшом зале! Столько благородно выцветшего, бледного, тускло сияющего света, исходящего от самопровозглашенных титулов. И так в этот вечер, пока Медонт подозрительно рассматривал телохранителей других господ, стоя в нескольких шагах за Филоктетом и отгоняя от него мух огромным опахалом, Филоктет мог видеть розовые, толстые, жирные кончики пальцев своих конкурентов, которыми они быстро, с прожорливостью, макали кусочки мяса в разнообразные соусы. Их пальцы совсем не были похожи на его, крепкие, сильные, шершавые от непрерывного натягивания тетивы.

Никто с ним не заговаривал. Да и он не очень-то стремился вступать в беседу, именно потому, что его греческий, как он сразу заметил, был намного чище и красивее диалектов, на которых изъяснялись прочие «великие греки». Громче всех был Одиссей. Испуганно кивая головой Филоктету, со страхом, возникающим в глазах всякий раз, когда взгляд его падал на стрельца, Одиссей осыпал похвалами и лестью старого Тиндарея. И только прекрасную Елену никому еще не довелось увидеть.

Хмуро поглядывая на Филоктета, который один только не подчинился старому спартанскому обычаю, требовавшему оставить оружие перед входом во дворец, возникшему, вероятно, благодаря многочисленным кровавым стычкам в этих стенах, благородные греки усиленно развлекались, пытаясь даже завязывать дружбу и заключать союзы, несмотря на то, что все они были конкурентами. И только Медонт все ближе и ближе подходил к своему хозяину, ощущая в атмосфере зала странную неестественность и непреходящий налет презрения и неискренности. А также опасность, которая сгущалась над их головами.

Самым старшим из них был седой царь Крита, Идоменей, имя которого означала «обладающий знанием», крепкий мужчина пятидесяти лет, владелец знаменитого торгового флота, морщинистый, пропитанный солеными ветрами. Весь свой двор он разместил не на суше, а на огромной ладье, тем самым, как вполголоса сообщали знающие люди, одинаково суверенно обозначив свое владение над морем и над сушей, не подпуская к себе никого, кто мог бы составить конкуренцию. Поговаривали. Что двух своих предыдущих жен, вместе с детьми от него, он выбросил в море, чтобы избавиться от потенциальных наследников. Брак с Еленой должен был укрепить его связи с материковой Грецией, так что он был совершенно спокоен и уверен в том, что эхо его ужасающих брачных убийств покорно замрет перед лицом обоюдовыгодных стратегических интересов, и Елена непременно достанется ему. В тот вечер, когда все лакомства были съедены, критянин несколько раз исподлобья глянул на Одиссея, не веря ни единому произнесенному им слову, не веря, кажется, в то, что перед ним и в самом деле был благородный царь Итаки.

Потом внимание Филоктета привлек задумчивый, мечтательный юноша, небольшого роста, с черными курчавыми волосами, которые, ничуть не теряя густоты, спускались на его плечи и спину (настолько волосатым было его тело), юноша, которого выделяли из собравшихся беспокойные, непрестанно бегающие глаза (будто под каждым стропилом дворца Тиндарея они обнаруживали потенциальную опасность, или же находили серьезные технические ошибки, допущенные при постройке крыши), мгновенно демонстрирующие то несогласие с происходящим, то полное восхищение. Звали его Аякс, или «тот, кто оплакивает», и глаза его действительно походили на очи страдальца по умершему родственнику, но Филоктет оценил его как ловкого ратника, владеющего копьем ростом выше себя, и именно потому вдвойне убийственным. Он прибыл из Локриды; поговаривали, что сама Медуза потеряла несколько змеиных голов под ударами его копья, которым прежде владел Посейдон, до того, как заменил его на убийственный трезубец.

Рядом с Тиндареем, напротив Одиссея, сидел Теукар. Его имя означало «ремесленник». Прославились катапульты Теукара, выбрасывающие огромные огненные шары, сделанные из смолы и навоза, которыми поджигали корабли противника. Теукар весь вечер откровенно пялился на Одиссея, как будто его морщинистое чело не могло надивиться говорливости и бессловесности, которыми правитель Итаки досаждал старцу.

Симпатичнее прочих Филоктету был Диомед, богатырь, имя которого означало «человек божественной мудрости», храбрый аргонавт, одержавший победу при Тебе. В один прекрасный момент, когда Одиссей заливался как соловей, его светлая борода так затряслась от возбуждения, что, казалось, исчезнет в собственных завитках, и тут из его опаленного вином горла вырвался крик: «Умолкни, баба!» Одиссей молча повернулся, окатил его ледяным взглядом, и разозленный Диомед уже двинулся на уроженца Итаки, но в последний момент его остановил Менесфей, обладатель сильных кривых рук.

Напоследок в разошедшейся галерее человеческих физиономий, характеров и потаенных мыслей Филоктет сумел заметить только Патрокла, имя которого означало «отцовская слава». Его щуплое и привычное к лени тело было скрыто доспехами такой мощи, что издали он более напоминал Геракла, нежели жабу, каковой и был он на самом деле. Он так заглядывал в лицо какого-то неизвестного Филоктету жениха, одаренного необыкновенной женской красотой, что удивленному стрельцу, который только начал привыкать к человеческой уродливости, стало ясно, что Патроклу женитьба нужна ровно в той степени, в какой нуждается в ней рядовая женщина.

От огромного количества впечатлений у стрельца вдруг заболела голова, и он задался вопросом, впервые обратившись за помощью к слуге Медонту, действительно ли он принадлежит к миру людей, или же шлем, сделанный из черепа добытого на охоте вепря (который он купил у другого охотника, поскольку не мог в этих целях использовать собственные отравленные трофеи), или, следовательно, этот шлем и формирует облик самого стрельца, в то время как человеческое лицо служит ему всего лишь маской?

Снаружи, на каменистых вершинах, освещенных полной луной, внезапно поднялся ветер, и ветер этот одичало метался среди гостей, и казалось, что сама природа, взревев, поднялась на людей, завидуя их умению умирать, умению прекращать агонию, в которой ветер непрерывно мечется над землей, и вот, в один из последних его налетов в зал прибыл последний из объявленных женихов. Это был Менелай, имя которого означало «мощь народа», небольшого роста плечистый мужчина, прячущий под дорогими одеждами сильное тело, гибкое, как у змеи, сиюминутно желающее проскользнуть туда, где для него не было уготовано места, в то время как его глаза демонстрировали фальшивый мир и спокойствие, под которыми скрывалось само зло. Может быть, глаза его были мертвы, может быть, они застыли в то единственное, хорошо знакомое стрельцу мгновение, когда заканчивается страх смерти и начинается сама тьма. Замершие в мгновение смертного вопля.

Просители руки Елены блевали и громко портили воздух, ободряюще хихикая при особо крепких звуках и срыгивая собственную зеленоватую жижу на металлические тарелки. Самые храбрые из них вскоре принялись сбрасывать одежды и совать в лицо другим пьяницам свои мужские достоинства, предлагая определить победителя в битве за красавицу их размерами. Спартанцы тоже не слишком скромничали, так что сразу прояснились истинные отношения между этими невеждами, которых все считали благородными людьми. Медонт и Филоктет испуганно переглянулись.

В тот вечер Филоктет никак не мог заснуть, ощущая глухое напряжение всех своих мышц, как будто присутствие такого количества человеческих существ отравило его тем же ядом, которым он напитывал тела своих жертв. К тому же, не познавший еще человеческих страстей и желаний стрелец той ночью не мог предположить того, что принесет утро следующего дня. Явившись сюда без настоящей, четкой причины, не зная определенно того, что он будет делать с этой Еленой, если получит ее в жены, как поступить с огромным ее наследством, каким образом следует управлять чужой для него страной, Филоктет еще меньше мог знать о том, что в тот же вечер, когда большая часть женихов разбрелась на ночлег по комнатам дворца, Менелай, брат Агамемнона, знаменитого правителя Аргоса, мужа старшей дочери Тиндарея Клитемнестры, предложил Одиссею договориться.

– Помоги мне получить в жены Елену, и я сделаю всё, чтобы Тиндарей отдал тебе не менее прекрасную Пенелопу, дочь Икария, ближайшего товарища Тиндарея. Тебе все равно не по силам присоединить Итаку к материку! Мы с Агамемноном поделили бы между собой всю Грецию, и ты не остался бы в накладе!

Сладкоречивый Одиссей сам себе не мог надивиться, когда, после целого вечера уговоров и прочих стараний склонить чашу весов в свою пользу, вдруг полностью переменил собственное мнение, обратившись к уже уставшему и еще колеблющемуся старцу:

– Прислушайся к моему совету, Тиндарей, потому что я хочу тебе добра больше, чем ты сам себе желаешь. Потребуй, чтобы все женихи Елены поклялись защищать ее будущего мужа от посягательств и заговоров любого рода, имеющих целью разрушить их счастье! И тогда ты сразу увидишь, кто из этих благородных уважает тебя, а кто – всего лишь пустое место! Я же за этот совет ничего не прошу. Достаточно, если ты замолвишь словечко перед Икарием, чтобы я мог посвататься к Пенелопе. А Елену отдай самому храброму, самому умелому, самому благородному… отдай ее Менелаю!

Тронутый доброжелательностью и вдохновленный таким прекрасным и настолько простым решением, которое одним махом избавляло его от множества проблем, Тиндарей сразу согласился. На следующее утро, как только первые изломанные лучи солнца неравномерно рассыпались по земле, женихи услышали о решении Тиндарея.

Хворые после вчерашнего, они уселись в кружок, и Филоктет с ними. По правде говоря, ему новость показалась приятной, потому что боги уже не могли сказать его матери, что он не отказался от клятвы и старался жениться, даже проделал с этой целью неблизкий путь, и вовсе не по собственному желанию опять остался наедине со своим любимым оружием. Старец пожертвовал лучшего скакуна из своей конюшни, которого берег специально для выездов на самой быстрой боевой колеснице, и велел изрубить его на куски. Оковалки побросали в огромный котел, где в кипящей воде плавали веточки примулы.

Никогда еще Филоктету не доводилось присутствовать на таком странном пиру, и, пережевывая куски жилистой, недоваренной конины, он чувствовал, как в его организм вместе с сыроватыми волокнами мяса проникает мощный человеческий хитроумный обман, настолько отличный от дикой силы рождения и убийства, заговор, неразличимый по существу, но откровенный в своих очертаниях. Потом все повторяли за Тиндареем:

Mnesteres tes Helenes, mnesteres tou hellespontou, клянусь, что, будучи просителем руки Елены, буду оберегать счастье ее и ее избранника, что буду всегда помогать им, что собственными руками разорву собственное чрево, если нарушу клятву нашего эллинского союза, что приду им на помощь всякий раз, когда это потребуется и собственной волей, как и волей своих земляков, буду защищать их интересы, что буду любить ее мужа как родного брата, что буду любить ее как сестру. Mnesteres tes Helenes, mnesteres tou hellespontou…

Много лет проплывет в потоке его жизни, много сил будет потрачено на ее понимание, и только тогда стрелец поймет, в чем он поклялся.

Взбешенные, но одновременно и умиротворенные шоком, который принес минувший день, чему они сами способствовали, топя собственный разум в коллективном безумии, принеся какую-то непонятную клятву, женихи возвращались из города парами, допуская тем самым в некоторой панике, чтобы их слуги ехали плечо к плечу с ними самими. Каждый из них пытался уяснить для себя, понять и принять решение спартанского царя. Прекрасную Елену никто из них даже не увидел. Она вполне могла быть обычным вымыслом. Кто-то уезжал, удовлетворившись новыми знакомствами и возможностью заключить в дальнейшем новые союзы, и в их головах, трясущихся в такт конской рыси, зрели коварные планы использования новых друзей в собственных целях. У кого-то, напротив, потихоньку разгорался огонь жажды мести за те унижения, которым их подверг Тиндарей, собрав вокруг котла с вареной кониной.

Филоктет скакал последним в процессии, даже позади Медонта, который пустился в разговор с оруженосцем Идоменея, разоткровенничавшись о деталях бесславного поражения. Он был разъярен, взбешен, раздавлен, однако причиной тому был не отказ в женитьбе, а факт состоявшегося приятельства с этими людьми, вступления в некий неопределенный союз, клятвы, вовсе не ради которой он пустился в дальний путь. Он ощущал какую-то коросту, напоминавшую засохшую грязь, жирную субстанцию выделений человеческого тела, глядя со спины на благородных мужей, ерзающих своими отяжелевшими и не привыкшими к верховой езде задницами в бесполезном стремлении найти удобную позу. Скача рысью, он вновь становился прежним дикарем, окруженным природой, желающим, чтобы она опять формировала и лепила его, готовым в любой момент воспротивиться ей, оседлать и укротить ее, пустить ей кровь, и всё в большей степени его раздражал новый, «общественный» Филоктет, который без всякого предварительного оповещения появился в его охотничьем организме. От этих мыслей его внезапно отвлек вопль, раздавшийся в центре колонны.

Процессия остановилась. Слуги, не ожидая приказаний господ, моментально образовали кольцо вокруг благородных и обнажили мечи, готовые в любой миг защитить своих толстозадых хозяев. Оказалось, что их возглавил Медонт, отдававший приказания объединенному войску слуг и стражников, указывавший им, куда и как встать; но тут кони, вследствие возникшей легкой паники, начали взвиваться на дыбы и опускаться на колени. Никто не знал, кто вопил и что этот вопль мог означать.

Филоктет, оставшийся без защиты, подавленный вспышкой паники, охватившей знаменитых героев и полководцев, выехал из облака пыли на левую обочину и увидел на дальней, напоминающий старушечий зуб скале человека в шкуре дикого кабана, перекинутой через плечо. Он что-то неразборчиво кричал всадникам, кривя свое некрасивое, полудикое лицо и, словно заправский бродячий шарлатан, корча гримасу за гримасой, изображая различные звериные морды. Пыль улеглась, и благородные услышали и увидели то же, что и стрелец.

– Никто даже не заглянул Елене под юбку, никто не задвинул свой меч ей между ног, все вы улеглись в пыль, чтобы вас оседлал Тиндарей!.. – по долине, напоминающей амфитеатр, эхом бродило созвучие его воплей. – …Все вы подставили задницы старому ослу!

Первым отозвался побагровевший лицом Диомед, послав ему несколько проклятий. Вслед за ним закричали остальные. Существо в шкуре продолжало издеваться. Диалог, этот бессмысленный обмен проклятиями между шарлатаном и благородными греками, которые, совсем как бабы на городском рынке, перебрасывались ругательствами, угрозами и проклятиями, заняв удобные для своевременного бегства позиции, и Филоктет протер глаза, чтобы прогнать этот отвратительный, глупый сон, в центре которого он оказался. По его венам промчалась буря, предвещая наступающее напряжение сил; охотник, словно сокол, напитался воцарившимся вокруг безумием, и вывел себя за рамки продолжающегося спора. Спокойствие, возникшее в результате уверенности в себе и холодного анализа обстановки, медленно, но верно смешалось с инстинктом опытного охотника и привело его душу к единственно знакомому порядку вещей. Охотник и добыча.

Никто даже не заметил, как ловко, одной только левой рукой (изогнув ее в локте до того предела, когда пронзительная боль заставляет приступить к дальнейшим движениям) Филоктет схватил лук. Левая рука, не останавливаясь, продолжила движение, сопровождаемая танцем правой, мгновенно выбравшей в колчане самую тонкую и гибкую стрелу. Потом левая вспахала в воздухе вертикаль, в то время как правая определила горизонтальную линию, и Филоктет натянут тетиву. Послышался отчаянный вопль несколько дней бездельничавшей жилы, а сам лук, казалось, бросил громкий вызов уже определенной и изученной цели. За мгновение до того, как его дух натянется не слабее тетивы, перед тем, как, превратившись в стрелу, он сам со свистом устремится к жертве, Филоктет вопросил себя: «Неужели я тоже настолько отвратителен, как и эти человеческие существа вокруг меня, существованию которых, похоже, угрожает каждое новое, неизвестное явление? Неужели я сам со временем обратился в стрелу, в свист, бестелесный и вневременной? И не стал ли я сам диким кабаном, который вместо шлема носит вот эту, человеческую, голову Филоктета?»