Текст книги "Заложница страны Свободы. 888 дней в американской тюрьме"

США

Следователь Мироненко в Джидинских лагерях (1944 г.) говорил обреченному Бабичу, даже гордясь рациональностью построения: «Следствие и суд – только юридическое оформление, они уже не могут изменить вашей участи, предначертанной заранее. Если вас нужно расстрелять, то, будь вы абсолютно невинны, – вас все равно расстреляют. Если же вас нужно оправдать (это очевидно относится к СВОИМ. – А.С.), то, будь вы как угодно виноваты, – вы будете обелены и оправданы» […] «Был бы человек, а дело создадим!» – это многие из них так шутили, это была их пословица.

А. Солженицын, «Архипелаг ГУЛАГ»

1

Аэропорт Даллас, Вашингтон. Сойдя с трапа, я замерла. Меня встречали кортеж из различных спецслужб и вереница из черных тонированных автомобилей. Я только успевала читать наименования: «Служба национальной безопасности», «Федеральное бюро расследований», «Управление по борьбе с наркотиками» и прочие. Агенты всех рас и вероисповеданий. «Охренеть», – чисто по-русски подумалось мне. Грэг перехватил мой ошеломленный взгляд и расплылся в довольной улыбке. «Не стесняйся. Ты у нас VIP-персона», – сказал Грэг. «Не стоило так беспокоиться», – ответила я. Сотрудники спецслужб сверлили меня взглядами. Я ощутила себя какой-то диковинной зверушкой, которую хотят, но почему-то боятся к ней подойти. И в то же время – куском мяса, который вот-вот бросят на растерзание голодным львам. На удивление, Грэг окружил меня заботой. По-прежнему теряюсь в догадках, было ли так спланировано или это был человеческий порыв. Агенты спецслужб начали настаивать на том, чтобы сразу же отвезти меня на допрос. Однако Грэг сказал, что меня необходимо отвезти в тюрьму и дать мне время на отдых. Агенты нехотя согласились. Впрочем, они не особо расстроились. Очевидно, что их ожидания превысили ту невысокую девушку, которую они увидели в итоге.

Грэг и другие маршалы проводили меня в аэропорт через специальный вход, где у меня был взят анализ ДНК и оформлены документы о моем въезде в страну. Мы сели в машину. Грэг сел за руль, «мозговой центр» – рядом на пассажирское сиденье, меня устроили сзади, рядом уселся «мышечный центр», который тут же отправился на свидание с Морфеем. Грэг все время поглядывал на меня в зеркало. Я по-прежнему не готова была спать в присутствии этих людей, но им об этом знать было необязательно. Поэтому я просто закрыла глаза…

– Красивая, – сказал Грэг.

– Сколько времени она провела в Европе? – спросил «мозговой центр».

– Около семи месяцев, – ответил Грэг.

– Ну вот, еще три месяца, и всё. 90 Day Fiancé[3]3
  Это американский реалити-телесериал на канале TLC, в нем рассказывается о парах, которые подали заявку или получили визу K-1, доступную только иностранным женихам и невестам граждан США, и поэтому у них есть 90 дней, чтобы пожениться.


[Закрыть], – рассмеялся «мозговой центр».

– Может быть, – сказал Грэг.

«Не может!» – подумала я.

Из разговора маршалов я поняла, что это был личный автомобиль Грэга. «Странно», – решила я.

Грэг привез меня в тюрьму Александрия, штат Вирджиния. Передо мной предстало многоэтажное здание из едкого красного кирпича. Мы зашли через подземную парковку, где наличие света не предусмотрено. «И больше светло не будет», – подумала тогда я. Правда, сейчас, сидя в изоляторе, я понимаю, как ошибалась. В тюремных коридорах свет действительно такой приглушенный, как будто горит полуистлевшая лампочка, держащаяся на последнем издыхании. Но внутри камеры ситуация совсем иная. Впрочем, это я знаю сейчас. А тогда я шла с Грэгом к посту регистрации. Он передал мои документы и тщательно проверил точность данных. Иначе был бы небольшой, но все-таки шанс на то, что миграционная служба, вследствие неверно заполненных бланков, могла депортировать меня. Такой «несправедливости» Грэг допустить никак не мог. Он сдержанно распрощался со мной и пошел на воссоединение со всеми «центрами». А дальше случилось то, из-за чего я сижу сейчас в изоляторе под ослепляющим лучом мерзкой длинной прямоугольной лампы.

Я не спала больше суток. В таком состоянии у человека, привыкшего спать регулярно, психика выкидывает неожиданные фортели. Кто-то реагирует на все немного с запозданием. Кто-то, наоборот, постоянно напряжен, как гитарная струна. А у кого-то эти реакции причудливым образом скрещиваются. В холле тюрьмы меня начали обыскивать. Обыскивала женщина. В Финляндии я привыкла ко вполне толерантным обыскам, когда руками меня практически не трогали. А если обыск тщательный, то приводят собаку, которая тебя обнюхивает, – если что-то учует, то она садится. Более того, перед обыском надзирательница рассказывает тебе, что они сейчас будут делать, чтобы заключенные были морально готовы. Здесь же меня сразу развернули к стене, прокричали стандартные команды вроде «Руки на стену!», «Ноги врозь!» Я даже не успела задуматься, как одна из надзирательниц весьма ощутимо провела мне рукой между ног. Мои глаза застелила пелена… Я начала кричать, возмущаться. Но я еще держала себя в руках, я была на самом краю границы, но не переходила ее. Но тут очередная надзирательница схватила и выдернула из моих рук фланелевую рубашку – такой дорогой моему сердцу подарок Хэты. И мои красные от недосыпания глаза сделались еще краснее. К крикам я добавила активную жестикуляцию. Я кричала, что они не имеют права отбирать мои вещи и поступать со мной так. Это агрессивное поведение. Это неуважение к правам человека. Это сексуальное домогательство, в конце концов! Офицер вызвала подмогу… Меня оттащили в прачечную.

Я не понимала, что происходит. Это же полиция. Полиция должна защищать людей или хотя бы соблюдать законы и права, а не нарушать их. Разве не в этом их назначение? Почему со мной так обращаются, ничего не объясняя? В прачечной я еще пыталась криком отстаивать свои права. Но дело перешло в область физического насилия. Восемь против одного, вооруженные до зубов офицеры против безоружной меня – бой явно неравный. Одна из офицеров с силой наступала мне на ступню больной ноги в тщетных попытках заставить меня потерять равновесие. Я терплю пронизывающую все тело боль и думаю лишь об одном: я не могу упасть, я не буду стоять на коленях или лежать у них в ногах, я не подчинюсь, им не сломать меня…

Офицер принес так называемый turtle suit – «черепаший костюм», вроде таких брезентовых темно-зеленых сарафанов, которые накладывают сверху на флюорографии. Я отказалась его надевать. Меня ударили. Потом еще. Меня били не спеша, со вкусом. Не заботясь о том, что останутся следы, ведь я уже в тюрьме. Я пыталась сопротивляться уже чисто по инерции, потому что понимала, что здесь победы не одержу. Меня раздели догола. Сбросили мою одежду на пол и вытерли об нее ноги. Восемь надзирательниц стояли передо мной и, матерясь, требовали, чтобы я сама надела этот «черепаший костюм». Даже на расстоянии было очевидно, что стирки он не видал давно. От него жутко воняло, он был насквозь пропитан чужим потом и грязью. Я очень разозлилась. И плюнула в одну из надзирательниц. Слюна застряла в ее жестких кудрявых волосах. После этого меня зажали в угол, добавили несколько прицельных ударов ногами и руками. Надели на меня пахучий грязный костюм. И добавили сетчатый мешок на голову, в котором было сложно дышать. Я как будто наблюдала эту сцену со стороны. Как меня крутят, заламывают руки, толчками доводят до изолятора и с силой кидают меня туда.

В первый день я кричала и выла. Все мои силы ушли на это. Впервые в жизни я была в состоянии такой дикой истерики. До хрипа. Первым делом я стянула с себя потный грязный костюм и забросила в дальний угол. Зловоние все равно расползалось по камере, но по крайней мере его источник был не на мне. Камера была грязной насквозь. Даже если бы мне дали лучшие чистящие средства, на приведение ее в порядок ушел бы не один день. Стоит ли говорить, что мне их не дали. Мне не дали вообще ничего. Ни зубной щетки, ни туалетной бумаги, ни другой одежды. В камере нет ничего, кроме стального унитаза с раковиной и высокой бетонной пристройки в качестве ложа. Даже маленького окна. По камере шеренгами расползаются муравьи, тараканы, жуки, какие-то странные стрекочущие летающие насекомые. Я сидела голая на бетонной пристройке в позе лотоса и выла, как раненое животное. Часа два или три – сказать сложно, время здесь чувствуется иначе. Я подняла голову вверх, думая обратиться с молитвой к Богу. И увидела мигающий красным глазок видеокамеры.

2

Плачь, проклинай или называй это несправедливым, но будь до гроба благодарен за то, что, испытывая боль, ты не тот, кто ее причинил.

Кэрол Линн Пирсон

Моя камера размером примерно 3,4 4 метра. На бетонной пристройке, выполняющей роль кровати, – тонкий пластиковый матрас с небольшим уплотнением в месте, предназначенном для головы. Подушки, конечно же, дизайнером не предусмотрено. Над «стальным конем» расположена раковина, из которой льется перехлорированная вода. Так как вода здесь в дефиците, приходится пить из нее и смотреть при этом в окошко унитаза. Другое крохотное окошко – на двери. Мое личное окошко ментального мусоропровода. На второй день моего пребывания в изоляторе его целомудренно заклеили, чтобы проходящие мимо заключенные-мужчины на меня не глазели. Заклеили чем-то черным. Теперь мою камеру можно было смело опознать по «знаку Малевича». Еду мне передают через дверцу под окошком. Стоит ли говорить, что никого не колышет моя вегетарианская диета. Причем мне приносит еду не охранник, а другой заключенный – я поняла это по бирке на руке. Я узнала его. Он оказался сыном одного из знакомых моего мужа. Хоть стой, хоть падай. Везде его следы. Туалетную бумагу мне приходится буквально выпрашивать у охраны по мере необходимости, так сказать. Когда они соблаговолят найти время, выдают мне несколько листов через окошко. Создается впечатление, что тут явные проблемы с бумажной промышленностью. Ну что я сделаю, если мне выдадут целый рулон – повешусь на нем, что ли? Спустя день и до них дошла эта нехитрая мысль, и мне все-таки выдали рулон. Впрочем, голь на выдумки хитра. Мне так надоел этот щемящий яркий свет от лампы, при котором спать было практически невозможно, что я намочила бумагу и заклеила ей лампу. Приглушила хоть немного. Потом мне надоело, что на меня, голую, постоянно таращится глазок камеры – я заклеила и ее. Обустроила минимальный уют. Однако охрана не оценила моего стремления к комфорту. Зашли в камеру, посрывали бумагу с лампы и камеры и отобрали рулон.

Спустя день, когда я уже не выла и не кричала, мне позволили сходить в душ под присмотром двух надзирательниц. Одна из них косилась на меня с опаской – она была среди тех, кто меня избивал. Вдруг я опять что-то выкину? Мне стало немного смешно. Вот тут она стоит, в форме, при оружии, с коллегой, а я стою голая, уже в фиолетовых синяках – прямо олицетворение опасности. Мое тело – сплошной синяк. Мой голос сорван. Мое ложе – бетонная пристройка. Одежду все еще не выдают, черепаший костюм продолжает источать амбре в углу, одеяние Евы при мне. Лекарств мне также не выдают. Я не могу даже объяснить им, что это не тот случай, когда можно так резко снижать дозировку или вовсе отказываться от них. Потому что меня просто не слушают.

Сейчас я уже не понимаю, что у меня конкретно болит, так как болит все. Из-за недоедания и отмены лекарств у меня сильно понизилось давление. Ко мне прислали медсестру, которая подтвердила мои опасения: давление у меня критически низкое. Охранник на это ответил, что, когда я поеду в суд, в офисе маршалов мне выдадут мои лекарства. Остается уповать только на это.

Вдобавок ко всему прочему, из-за полной антисанитарии и бродящих вокруг насекомых с кучей бактерий у меня началась какая-то инфекция глаза. Даже не конъюнктивит, а что-то серьезнее. Глаз будто жгло изнутри и снаружи. Это уже не могли проигнорировать, и ко мне вызвали тюремного врача. Тот, особо не разбираясь, выписал мне какие-то капли. Спасения это не принесло, а лишь усугубило. Капли вызвали страшнейшую аллергическую реакцию – я ослепла на один глаз.

Когда на следующий день охранник предложил мне взять какую-нибудь книгу почитать за хорошее поведение, мне хотелось расцарапать ему лицо.

Я все пытаюсь сориентироваться, сколько сейчас времени. Мы привыкли, что всегда знаем, что у нас – утро, день, вечер или ночь. А здесь у меня нет часов, окна, хоть каких-либо ориентиров. Еду приносят трижды, но она особенно не различается по составу, поэтому понять, обед это или ужин, весьма проблематично. Я не всегда ем, потому что из-за низкого давления и отсутствия зрения у меня сильнейшие головокружения и большую часть времени я просто лежу на холодном бетоне…

У меня был первый допрос. Меня привезли в суд. В комнате было трое агентов – из отдела Национальной безопасности, ФБР и Управления по борьбе с наркотиками. И одна я, в цепях по рукам, ногам и на животе. Но мне хотя бы выдали мою одежду на встречу. Негоже встречаться с агентами в неглиже или в пахучем черепашьем костюме.

– А можно мне адвоката и переводчика? – хотя у меня вполне уверенный английский, но подобное никогда не помешает.

– Давай пока так поговорим, – переглянувшись, предложили агенты. – Как проходила твоя первая ночь? – спросили они с явным подтекстом.

– Не очень, – тоже вполне красноречиво ответила я.

– Мы наслышаны, – сказали они.

Один из них был азиатом, как и мой муж, отчего по большей части я невольно обращалась к нему. Его звали Джеймс Чэн. Я говорила, что не знаю о многих делах своего мужа, потому что он строго придерживался правил своей культуры, предполагающей скрытность и минимум информации. В семье царил абсолютный патриархат. Он соглашался, что подобное возможно. Однако в его семье все не так, говорил мне он. Представителем ФБР был человек по фамилии Билок. Я заподозрила его в славянском происхождении, но, конечно, не надеялась на поблажки в связи с этим. Человек с военной выправкой, за плечами которого не одно оперативное дело. Представитель наркоконтроля был самым загадочным. Пожилой человек такой внешности, которая забывается через несколько минут, даже если ты до этого рассматривал его в упор долгое время. С ним я практически не общалась ввиду выбранной им позиции. Он сел прямо позади меня и просидел так всю встречу. Он избрал себе роль вечно не понимающего до конца человека, проще говоря, «косил под дурачка». Было ощущение, что никто, включая меня, не знает до конца, зачем мы здесь собрались.

– Не бойся нас, – сказал Джеймс Чэн.

– А я и не боюсь, – сказала я. И громко засмеялась.

Разговоры с подобными людьми всегда непросты. Даже когда беседуешь с одним следователем, нужно всегда по десять раз перепроверять, что он записал за тобой. А тут их трое. Я периодически напоминала им об адвокате, они уводили разговор в сторону. Я только хотела что-либо спросить, как меня засыпа́ли вопросами со всех сторон. Я даже не знала, на кого смотреть. Все тело ныло от синяков, и я даже поймала себя на мысли, что хочу побыстрее вернуться в грязный изолятор и просто полежать; голова кружилась со скоростью вертолетного винта… Слово за слово они обманным путем уговорили меня подписать отказ от правила Миранды, которое включает право на адвоката, принятие и понимание внешних требований и так далее. И это при том, что у меня есть юридическое образование. Впрочем, в «при том» стоит включить и мое общее состояние: боль от избиения, низкое давление, джетлаг, постоянное чувство голода, отсутствие сна, дикий холод бетонной камеры, яркий давящий свет 24 часа в сутки, постоянные крики и вопли вокруг, неудобная бетонная «койка», полная антисанитария и прочие прелести тюремной жизни в «самой демократичной и гуманной стране в мире»…

Чем же закончился наш диалог? Можно сказать, на позитивной ноте.

– Есть два типа людей, – начал агент из отдела по борьбе с наркотиками, – те, которые относятся к Картелю, и те, которые не относятся. Кто ты?

– Я – второе, – поспешила ответить я.

– Я вижу, что ты хороший человек, – продолжил агент. – Но ты же понимаешь, что есть некие бюрократические проволочки. Неважно, мы их решим – и тебя отпустят домой. Но это может занять некоторое время.

– О’кей, спасибо.

Я веду себя достаточно спокойно, так что надеюсь, что меня скоро переведут в general population – общие камеры. Но засыпать в синяках придется еще долгое время. Я вся как светофор или палитра художника. Лампа продолжает бить прицельно в лицо. Я всегда умела даже в самых дурацких ситуациях находить хоть что-то хорошее. Сейчас я пытаюсь, но не выходит. А может, и хорошо, что не выходит. Может, действительно порой нужно посмотреть ситуации в лицо и сказать: «Да, это однозначно плохо, я не буду искать этому оправданий, приукрашивать или выискивать что-то положительное». Жаль, что подобные мысли не приходили мне в голову раньше…

Конец января, 2015 год. Вашингтон, DC. Мы грузим наши вещи в «мой» новенький «мерседес». Мы переезжаем в Хьюстон, штат Техас. Джо обещает незабываемую поездку до Хьюстона в качестве компенсации за отсутствие медового месяца. Поездка и в самом деле оказалась незабываемой… Сложно забыть все крики, оскорбления, толчки и пинки, которые мне щедро раздавал супруг. Причем их количество росло в геометрической прогрессии с ростом расстояния от Вашингтона.

Но не бывает темного без светлого. Наш мир не однозначно черный или белый.

Брак с Джо вообще очень напоминал американские горки – дух захватывало все время, эмоциональная амплитуда была колоссальна: от леденящего, сковывающего все тело страха и ужаса до чистой, нежной, детской радости.

3

Меня наконец перевели из изолятора. Я ожидала одиночную камеру, но меня подселили к одной немолодой женщине. Камера чуть больше, но обстановка та же, только добавилась boat – пластмассовая кровать-лодка на маленьких ножках, в которой мне предстояло спать. Моя спина заныла уже при взгляде на нее. Пожилая женщина спала на бетоне. Она с ходу начала рассказывать страшные истории про ФБР, про их жестокость и коварство. Как у нее погиб сын и они схватили ее прямо на его похоронах. Она уже сидела до этого и взахлеб делилась со мной самыми неприятными ситуациями. Говорила, что при любом удобном случае надо сотрудничать с властями, иначе все будет еще хуже. Однако я заметила, что охрана с ней обращается довольно лояльно. Сложно объяснить, в чем это проявлялось, – это просто чувствуешь. Я понимаю, что моя чувствительность сильно повысилась. Я стала очень чутко слышать. Я читаю многое по интонациям, походке, жестам. Плюс пять лет изучения физиогномики не прошли даром… Хотя, может, это я все придумываю – и она действительно хочет мне помочь, как-то подготовить. Как Хэта или Присцилла. Впрочем, как раз Хэта меня предупреждала, что ни один заключенный не расспрашивает другого о его деле столь подробно и детально. А эта женщина прямо-таки закидывает меня вопросами. Но это первый человек после моего заключения сюда, с кем я могу пообщаться на равных. И потому невольно я проникаюсь к ней неким намеком на симпатию. Доброе слово и кошке приятно, как говорится. А общее несчастье сближает людей гораздо быстрее и проще общего счастья. К тому же она делится со мной кофе и шампунем. Пока что у меня совсем ничего нет. Как я узнала, это общая огромная проблема российских заключенных в Америке. В России не предусмотрено никакой системы, чтобы переводить деньги в тюрьмы США. Нужно искать третье лицо. Находясь в тюрьме в стране, где у тебя нет никого, это весьма проблематично.

Нас выводят на полтора часа в общее помещение со столами и пластиковыми креслами. Вокруг – камеры, лестница наверх – там тоже камеры. Всего тут человек 10–12. Все уже друг друга знают. Про мое прибытие они тоже уже в курсе. Когда мне выдали блеклую униформу и проводили из изолятора в этот блок E, тут объявили полный локдаун и закрыли всех в камеры на день. Я постаралась использовать свое время по максимуму. Я приняла душ, выпила растворимый горький кофе, позвонила. Конечно, об особом уединении тут речь не идет. Душевая кабина, если ее так можно назвать, отделена нехитрой шторкой, телефоны находятся в том же помещении, где заключенные в это же время едят, смотрят телевизор, играют в простейшие настольные игры. И когда говоришь по телефону, можно почувствовать тепло от ушей, повернутых в твою сторону. Моя соседка по камере представила меня нескольким заключенным, самым спокойным и безопасным, по ее словам. Она не оставляет времени на то, чтобы я составила собственное впечатление, пытается убедить, что ее мнение – самое верное. Я слушаю ее и оставляю при себе свое мнение. Как говорила Хэта: «Понейтральнее, меньше эмоций, kulta (по-фински – золото)».

На третий день я, помимо походов в библиотеку, разнообразила свой досуг заполнением различных request forms – заявлений с просьбой пополнить коллекцию настольных игр или о нехватке чего-либо. Подобная «общественная деятельность» играла роль, которую некогда нес в себе мой ветвистый Чиполлино – я чувствовала жизнь и что могу хоть как-то на что-то повлиять и, главное, хоть и в редких случаях, но все-таки увидеть результаты. Моя соседка продолжает делиться «мудростью». Оказывается, что большинство надзирателей в нашем блоке – просто душки. Этот может всегда выслушать и помочь советом, этот – поможет в приобретении новых прочных носочков. Просто ангелы в форме. Тут я, видимо, все-таки не смогла сдержать ухмылку – она быстро свернула разговор. Тем более что я откровенно не послушала ни одного из ее советов. В общем помещении я познакомилась с заключенной мисс Ли. Она была самой пожилой из всех, к тому же азиаткой. Учитывая, что благодаря мужу-азиату эта культура была мне не чужда, мы начали тепло общаться. А вот моя соседка ее терпеть не могла. Она мне говорила, чтобы я к ней даже не приближалась. Что у нее отвратительная темная энергетика. Что ее стоит опасаться. Но у меня есть свое мнение, пусть даже я не высказываю его демонстративно, как это делает она.

Мисс Ли 67 лет. По ее словам, она правнучка сингапурского короля. Некогда она убежала из золотой клетки, у нее вдобавок есть и британское гражданство. У нее своя нефтяная компания в Техасе. И она была во всех местах в Америке, где была и я. Каждое совпадение немного радовало меня. Это чисто человеческое, не самое рациональное ощущение – когда встречаешь незнакомого человека, а вы были в одних и тех же местах, наблюдали схожие реалии – и он сразу располагает к себе. Она говорит, что она здесь ненадолго, учитывая ее финансовое положение. Держится она и в самом деле достаточно статно и гордо, что, правда, раздражает многих заключенных. Поэтому она мало с кем общается. И так же верно будет сказать, что мало кто общается с ней. Впрочем, меня это не беспокоит, она очень интересная и меткая собеседница со своеобразным юмором. Ее возраст тоже в плюс. Как говорила Хэта: «Kulta, никому не доверяй, но если с кем общаешься, то иди к пожилым – от них меньше проблем».

Помимо стандартных развлечений вроде настольных игр и телевизора в общем помещении, можно общаться с различными организациями, с которыми сотрудничает тюрьма. К примеру, есть сотрудники, практикующие арт-терапию. Есть волонтеры-психологи. И, конечно же, представители религиозных конфессий. Приемы, причем у всех, похожи. Чаще всего предлагают нарисовать что-то, попутно расспрашивая тебя о жизни и о том, что привело тебя в тюрьму. Благодаря некоторым рассказам мужа, который имел опыт общения в тюрьме с подобными волонтерами, благодаря советам Хэты я была далека от доверия к ним. Когда ты выходишь из камеры на несколько часов в день – и то в довольно унылое закрытое помещение, – пообщаться с радушными и любезными людьми дорогого стоит. К тому же в общем помещении нередко происходят конфликты за право обладания пультом или какой-то настольной игрой. Эти крики и ссоры иногда так утомляют, что просто хочется побыть некоторое время с адекватными людьми. К тому же это ценная возможность побывать рядом с людьми из внешней жизни. Женщины порой изливают душу представителям организаций, даже не задумываясь, что это все банальные манипуляции. Они призваны узнать твои страхи, слабости, мысли – чтобы впоследствии было легче тебя контролировать как заключенного. Ведь все проходит под взором видеокамер, которые пишут и звук. То же, увы, касается и религиозных представителей. Ведь какой верующий осмелится врать представителям церкви. Но, как ни крути, мнимая помощь тоже порой желанна.

Я надеялась, что религиозные представители помогут мне с получением Библии. Потому что мой нательный крестик и икону отобрали в первый же день. И утилизировали. Библию представители церкви мне выдают только на время встречи, а потом забирают. Попытки заметить, что это не очень по-христиански, пресекаются железным аргументом, что так не положено. А потом идут красивые речи, что мы и так должны быть благодарны руководству тюрьмы и им самим, что эти встречи нам вообще позволяют. Что они, волонтеры, и так прилагают огромные усилия, чтобы попасть сюда. И мы должны быть благодарны за то, что они якобы противостоят, что они на нашей стороне, что они наши соратники. И многие верят. И я бы поверила, если бы не многолетний опыт брака с подобным манипулятором, который проворачивал со мной куда более сложные схемы.

Первые пару встреч с религиозными представителями я молчала. Просто слушала, что они говорят. Я хотела услышать в их речах хоть что-то, что поможет мне вновь обрести полноценную веру. После цепи данных событий в мою душу прокралось сомнение. Если Господь существует, то почему Он позволил, чтобы со мной происходили такие ужасные вещи. Такое нечеловеческое обращение. Я чувствовала, что во мне разрастается некая тьма, рожденная непониманием и чувством обиды на Бога. Я будто увядала. Но на последней встрече среди волонтеров появилась Дотти – женщина из общины. Дотти была в инвалидной коляске. И с ней мне захотелось поговорить. Мы разговорились о Книге Иова. Иов лишился всего – родных, имущества, здоровья, – но не позволил себе роптать на Бога. Она рассказала, как в два года переболела тяжелой формой полиомиелита и лишилась возможности ходить. И всю жизнь – а ей уже за 60 – она проводит в инвалидном кресле. И всю свою жизнь она не роптала. Она путешествует по миру с христианской миссией, невзирая на ограниченную возможность передвигаться. Я была восхищена ею! Дотти сказала, что зачастую в жизни бывает так, что мы получаем что-то не в наказание, а в науку. Она сказала, что самые сложные испытания Господь нередко посылает своим любимым детям. Она сказала, что Иов не возроптал на все тяготы, а я при первом же испытании готова отвернуться от Бога. Я задумалась… Я понимаю, о чем она говорит. И мне стало легче. Тьма внутри начала медленно отступать…