Текст книги "Шуньята под соусом демиглас"

Но им было мало. Они потом ещё и организовали мне встречу с психологом из соцобеспечения. Мол, расскажи о своей боли, дружочек, тебе полегчает.

Та баба долго допытывалась, любил ли я свою мать, сожалею ли о её смерти. Когда я сказал, что не знаю, она спросила:

– Значит, ты её ненавидел?

Ей нужен был конкретный ответ: «да» или «нет». Но разве всегда мы испытываем однозначные чувства, которые вот так запросто можно поделить на категории, чтобы дать им названия? Обычно всё гораздо запутаннее, потому что такова наша природа. Люди обожают сложности. И это, поверьте, не от большого ума.

Я сказал честно: я ненавидел свою мать и именно поэтому продолжал её любить. После того как она умерла, мир опустел. Будто из него исчезло что‐то очень важное, без чего жизнь стала неполной, будто пропала сама моя история, я сам.

– А дом? – голосом психолога спросила Васиштха. – Ты туда возвращался?

– Зачем? Там больше ничего нет. Только пепелище.

Но, наверное, это была не совсем правда: дом продолжал жить в моих воспоминаниях – целый и невредимый. Вам знакомо то странное чувство, когда место, в котором вы провели всю жизнь, больше не существует, но оно то и дело всплывает в памяти? Перед глазами вспыхивают узоры на обоях, треснутые чашки, диванные подушки – всякая такая ничего не значащая фигня. И вы думаете: может, это никуда не делось? Может, дом стоит на том же самом месте и с ним ничего не случилось? Вот какие странные, глупые мысли крутились у меня в голове, пока я бесцельно шатался по городу.

– Покажи мне его, – попросила Васиштха. – Хочу посмотреть.

Торговый центр остался далеко позади, и теперь я шёл по широкой изогнутой улице, походившей на полумесяц. По обеим сторонам тянулись маленькие, почти игрушечные, цветные домики, слышался вой газонокосилки, доносилась музыка и трещали чьи‐то голоса. Жизнь тут как будто осталась прежней, и я даже удивился, что этот мир до сих пор существует, совсем не изменившись.

И мой дом тоже стоял на старом месте. Словно мертвец, которого вернули к жизни. Приодели, загримировали, облили духами, чтобы скрыть трупный запах, и выставили на сцену перед публикой.

Я несколько раз протёр глаза, решив, что схлопотал солнечный удар и галлюцинирую. Но дом не исчез. Он был точно таким же, каким я его запомнил в последний раз: не тронутый огнём, побелённый, с распахнутым окном. Даже уродские садовые гномы – и те никуда не делись. С ума сойти, да?

С нерешительностью я взобрался на крыльцо. Толкнул входную дверь, не доверяя увиденному, и замер на пороге.

За кухонным столом сидела Майя, одетая в тот же брючный костюм. В руках у неё была моя любимая чашка – большая такая, литровая, со сколом на ободке и надписью «У кого кружка, тот и босс».

Потрясающая наглость, правда? Я даже обиделся. И сквозь зубы бросил:

– А ты какого хера тут делаешь?

Майя беспечно пожала плечами.

– Да вот сижу жду, когда ты притащишь ко мне свою задницу. Слушай, французик, – губы её растянулись в неизменной безучастной улыбке, – кажется, в прошлый раз мы друг друга недопоняли.

– Это у тебя приколы такие? – не унимался я. – Почему здесь‐то?

– Потому что на самом деле ты всегда сюда возвращаешься, – запросто сказала она. – Разве нет? – И, не дожидаясь ответа, осведомилась: – Тут всё правильно? Я ничего не перепутала?

В мойке по-прежнему громоздилась грязная посуда, на холодильнике висели магниты: миниатюрная Эйфелева башня, Триумфальная арка, французский флаг в виде сердечка, – maman обожала такие штуки. Создала себе ложное воспоминание о Париже, в котором никогда не была. Но я давно смирился с её причудами. В конце концов, чьи‐то мамки коллекционируют фотки голых детей или отрезанные члены любовников, так что у моей старухи было ещё безобидное увлечение. К тому же иллюзия – это зачастую единственное, что мы можем себе позволить.

Я раскрыл было рот, чтобы признать талант Майи, восхититься её вниманием к деталям. Но тут взгляд мой упал на журнал комиксов, лежащий на столе.

– Терпеть не могу Капитана Америку, – усмехнулся я. – Мне всегда больше нравился Доктор Стрэндж.

– О, – не меняясь в лице, сказала она, – действительно. Прошу прощения.

Рисунок на обложке, подёрнувшись дымкой, стал едва уловимо искажаться, менять очертания. Медленно, плавно, как плывущее по небу облако. До тех пор, пока красно-белые полосы на костюме супергероя не исчезли и за спиной у него не появился плащ левитации.

– Ну так что, французик, – спросила Майя, отставив кружку, – как насчёт сотрудничества?

По тону было ясно, что отрицательного ответа она не ждала. Но вы же, ребятки, понимаете, какой я обнаглевший придурок. Любой другой человек на моём месте согласился бы не раздумывая, опасаясь за свою шкуру. А я сказал:

– Не, чё‐то неинтересно.

Она расхохоталась – так, будто услышала уморительно смешной анекдот. Видимо, моё простодушное нахальство было для неё в новинку.

– А если, допустим, – в прозрачных глазах-камерах взблеснул свет, – если я пообещаю, что выпущу тебя отсюда?

– Это переводится как «вышибу мозги»? – уточнил я, снова вспомнив несчастного бродягу.

Майя откинулась на спинку стула и развела руки в театральном жесте. Она явно наслаждалась ситуацией. Мне не нравилось, что разговор принимает такой оборот, но куда было деваться?

– А это уже зависит от тебя, – многозначительно сообщила она. И с плохо скрываемой досадой зачастила: – Слушай, я не собираюсь сидеть тут до ночи, у меня куча дел. Поэтому давай решим всё по-быстрому. Хочешь уйти из шоу – найди Брахмана.

Я бросил на неё непонимающий взгляд.

– Кого-кого?

Майя улыбнулась, не показывая зубов. На лице у неё, как маска, застыло неизменное выражение – отрешённая, чуть насмешливая снисходительность. Но по голосу слышалось: я начинал её раздражать. Казалось, ещё немного – и она пустит мне пулю в лоб.

– Моего отца. Хочу передать ему пару ласковых.

– Допустим, – скептически протянул я, – ну и где он?

– О нет, французик, – снова засмеялась Майя. – Не всё так просто. Тебе придётся искать его самому. Это главное условие сделки. – Она украдкой посмотрела на наручные часы, как бы намекая, что время не терпит. – Ты же понимаешь, зрителям должно быть интересно. У нас будет прекрасный сюжет для нового сезона. Люди обожают такие истории ещё со времён Гомера, это беспроигрышный вариант. Ты поднимешь мне рейтинги, найдёшь Брахмана, а взамен я отпущу тебя на все четыре стороны.

Я хмыкнул и скрестил руки на груди.

– Так, а в чём подвох? Меня между делом трахнут десять мужиков?

Конечно, её предложение звучало крайне заманчиво. Но даже мне, дураку, было ясно, что в подобных договорах главное условие всегда прячется где‐нибудь в середине, набранное мелким шрифтом. Глаза сломаешь, пока найдёшь.

– Я сделаю всё, чтобы убить тебя прежде, чем ты доберёшься до цели, – легко призналась Майя, не посчитав нужным напустить туману.

– Ну кто бы сомневался!

– Но я дам тебе фору, – поспешила добавить она. – Иначе будет скучно. Ты должен продержаться хотя бы пару серий.

Редкостная сука, скажите? Вы только вдумайтесь в суть этих дивных слов! Майя предлагала мне побыть не просто актёром, а зверьком, на которого открыли охоту. Беги, кабанчик, и, возможно, ты успеешь улизнуть. Добраться до норки раньше, чем мы пустим тебя на бекон.

Хотя именно в этом и заключался своеобразный азарт. Она бросала вызов. А вы же знаете, когда мне говорят «ты не сможешь», я берусь за дело – чисто из принципа. Чтобы доказать себе: нет ничего невыполнимого. А заодно утереть носы ублюдкам, которые в меня не верят.

– Ладно, – наконец сказал я. – Согласен.

– Вот и славно, – улыбнулась Майя. – Я знала, что мы договоримся.

И протянула мне контракт – к счастью, он был раз в пять меньше, чем предыдущий. Разумеется, я принялся очень внимательно, дотошно его читать. Главным образом для того, чтобы позлить эту тварь.

Пункт первый гласил: ты соглашаешься на участие в реалити-шоу.

Пункт тринадцатый гласил: ты ищешь Брахмана где хочешь, как хочешь и с кем хочешь, организаторам вообще до пизды.

Пункт сороковой гласил: сумеешь продержаться до конца сезона – добро пожаловать отсюда. Кстати, денег мы тебе не дадим, слишком жирно будет.

Не условия, а мечта, правда? Я даже начал подумывать, что идея поджечь себе жопу не самая плохая. Во всяком случае, это была бы прекрасная семейная традиция. Такая, знаете, с огоньком. Но, с другой стороны, у меня появился реальный шанс выбраться из этого цирка. Так что договор я, конечно, подписал. А вы надеялись больше не увидеть мою рожу? Увы, ребята, я тут с вами надолго застрял.

Выпуск четвёртый
Принцесса

После ухода Майи я первым делом залез в душ. Это было очень странно: вода не чувствовалась вовсе. Даже не знаю, как описать, чтобы вы поняли. Короче, представьте, что вместо воды у вас из душевой лейки струится воздух. Или, точнее, его призрак. Звучит дико – призрак воздуха, но более подходящего словосочетания я подобрать не могу. Мы ведь ощущаем ветер, понимаем, тёплый он или холодный, правда? Ну а здесь не было ничего. Я выкручивал то один смеситель, то другой, усиливал напор, потом ослаблял, но всё без толку. Вода стекала по лицу, по рукам, по животу, а я её не чувствовал. Впрочем, со своей задачей она справлялась неплохо: смывала кровь и пот, совсем как настоящая. А большего мне было и не нужно.

Разумеется, я с самого начала знал, что всё здесь фальшивое. Мой маленький домик сгорел, его было не вернуть. Я блуждал по безупречно сделанной иллюзорной копии. Мог поправить криво висящую картину, провести пальцами по стене, передвинуть стол и включить телевизор. Но сама фактура предметов не ощущалась. Было в них что‐то зыбкое, неуловимое. Казалось, будто дом ускользал. Смазывался, таял, терялся.

Я понял, что всё вот-вот исчезнет, и испугался. Включил свет и стал воскрешать в памяти всякие мелочи вроде плакатов в комнате или вещей в шкафу, чтобы продлить существование миража. Пока мы помним место, в котором выросли, оно продолжает жить. Даже если в реальности его больше нет.

Одно хорошо: Майя не стала радовать меня встречей с мамашей. Представьте, заходите вы домой, а на диване сидит труп, весь обгоревший, как забытый в тостере кусок хлеба. И говорит:

– Что‐то жарковато сегодня, да? Когда уже похолодает?

Не знаю, как вы, а я бы обосрался, честное слово.

Картинка была настолько яркой, что на мгновение мне показалось: ещё немного – и она оживёт. Сомнительное удовольствие, решил я, ну его на хер. И в надежде отвлечься опустился на край ванны, глядя, как в стиральной машинке бултыхаются кеды. Я насыпал так много порошка, что пена едва не лезла наружу. Она пузырилась, бурлила и плескалась, сползая по стеклу люка. Очень красивое зрелище, между прочим. Медитативное. В голове не возникало никаких мыслей, и это было замечательное состояние забытой, чистой, почти первозданной пустоты. Хотелось просто сидеть вот так и ни о чём не думать – целую вечность.

Тогда я вдруг осознал, для чего вы вообще смотрите этот спектакль. Раньше мне казалось, что это дикая скука: следить за похождениями незнакомого чувака, за тем, как он принимает душ, чистит зубы, протирает запотевшее зеркало. Я думал: на кой хер нужны реалити-шоу? В них ведь нет ни сюжета, ни каких‐либо увлекательных сценарных ходов. А тут мне стало всё ясно.

Вас это успокаивает. Вы отключаете голову и отдаётесь моменту. Растворяетесь в нём, сливаетесь с ним в одно целое и перестаёте быть. Люди редко могут позволить себе расслабиться. Обычно им приходится тратить уйму сил, чтобы снять напряжение. И вот что забавно: чем упорнее они пытаются успокоиться, тем хуже у них это получается.

Знаете почему? Они ни на секунду не могут забыть о себе. Умение останавливать поток мыслей – это искусство для избранных. А здесь оно оказывается доступным каждому. Достаточно лишь пялиться на экран.

Смотрите, как я вытираю волосы полотенцем.

Смотрите, как я сушу кеды мамашиным феном.

Смотрите, как я роюсь в шкафу, вытаскивая красную клетчатую рубашку.

Бах! – и вас уже нет. Магия, не правда ли?

Я распахнул входную дверь, вышел на крыльцо. Небо было таким же чёрным, как тогда, в ночь пожара, и мне стало не по себе. Понятное дело, я не горел желанием идти в неизвестность, не зная маршрута. Не представлял, откуда следует начинать поиски Брахмана. Но торчать в доме и дальше было нельзя: до утра он всё равно не дожил бы. Рассеялся бы, как сон.

Я понятия не имел, сколько времени оставалось до начала нового сезона. В контракте об этом не говорилось ни слова. Может, мне предстояло умереть с первыми лучами рассветного солнца – что ж, прекрасная перспектива. Судьба, мать её.

Васиштха сказала:

– В этом мире достичь чего‐либо можно только собственным усердием, и когда что‐то не удаётся, искать причины надо в недостаточных усилиях. Это очевидно. И то, что называется судьбой, – выдумка.

– Да? – хмыкнул я. – Ну тогда просвети идиота. Что такое судьба?

– Мне кажется, это результаты собственных действий, хорошие или плохие, – отозвалась Васиштха. Голос её, ровный и безэмоциональный, окутывал меня спокойствием. Я хотел, чтобы она говорила вечно и не умолкала. – Но некоторые люди называют судьбой мировой порядок. Он гарантирует, что любое усилие приводит к соответствующим итогам, и основывается на некоем всемогущем всеведении.

Пораздумав, я вернулся в дом. Порылся в ящике стола и вытащил складной нож. Он был довольно крепким, острым и выглядел угрожающе. Хотя и не настолько красиво, как те, чёрные, из рекламы. Я повертел его в руке, провёл пальцем по лезвию и сказал вслух:

– Ну что ж. Значит, каковы усилия, таковы и результаты.

Вряд ли нож мог бы защитить меня от пули. Но с ним я чувствовал себя гораздо спокойнее. Куда проще остаться в живых, когда у тебя есть какое-никакое оружие. Я решил, что сделаю всё возможное, чтобы выбраться из шоу. Даже если для этого придётся всадить лезвие кому‐нибудь в брюхо.

И с этими мыслями захлопнул входную дверь, вышел на остывший ночной воздух. Прощай, старый милый дом. Привет, тёмная неизвестность.

Я огляделся и в недоумении почесал затылок. Ну и в какую сторону двигаться? Пойдёшь направо – получишь пизды. Пойдёшь налево – получишь пизды. Столько вариантов, закачаешься!

Но делать было нечего. Я решил попытать счастья в злачных местах – во всяких барах, клубах, там, где постоянно толкался народ. Может, получится узнать, кто такой Брахман и в какой стороне его искать, так я рассудил.

И пошёл по узким улочкам – в самую гущу темноты. Поначалу, правда, пришлось пробираться через баррикады из мусорных баков, бутылок и старых матрасов. Где‐то невдалеке раздавались пьяные крики и звон стекла, грохотала музыка и слышался вой автомобильной сигнализации. То ещё местечко, я вам скажу. Без трёх дробовиков сюда лучше не соваться. Но раз уж я выбрал эту дорогу, надо было держаться до конца.

В проулке меня перехватила какая‐то девица на каблуках. И, прежде чем я успел раскрыть рот, сунула яркий глянцевый флаер.

Не помню, что именно она говорила, поэтому за точность цитаты не поручусь. Но суть была примерно такова:

– Только сегодня! Фантастический рейв где‐то в ебенях! Распиздатый ди-джей Хер Знает Кто Вообще Такой! Элитное бухло, от которого тебе захочется блевать самой сущностью своего «я»! Лучшие спидозные тёлки, одна страшнее другой! Оторвись по полной!

Я оглядел её с головы до ног и скептически хмыкнул:

– Детка, боюсь, ты не по адресу. У меня нет денег на такие развлечения.

– А деньги и не нужны, – сказала она. – Вход свободный.

Это решительно меняло дело, правда? Ну и что бы вы думали? Конечно, я пошёл. Кто в здравом уме может отказаться от халявы, скажите на милость?

Нет, не поймите меня неправильно, я не любитель всяких там тусовок. Как по мне – скука смертная. Я никогда не понимал, в чём прикол напиваться и плясать до упаду, пока ноги не отвалятся и мозги не закипят. Какой‐то изощрённый способ бегства от себя. Но сейчас мне нужно было разузнать что‐нибудь о Брахмане. А откуда ещё начинать поиски – я не представлял.

Так что выбора не оставалось. Пришлось рискнуть и, стиснув зубы, отправиться на вечеринку года. Она, кстати, проводилась не в клубе, а на какой‐то вилле, которую реклама на флаере скромно представляла дворцом. Но место и вправду было шикарное, я вам скажу. Вообразите: три этажа, бассейн на крыше, мраморные колонны, обвитые гирляндами, как плющом, всё сверкает, переливается в свете прожекторов, утопает в живых цветах. Что ещё нужно человеку для счастья?

Бухло, понятное дело. И дизайнерские наркотики.

Но я заранее дал себе слово, что не буду ничего пить или принимать. Трезвая голова – вот главное оружие человека, настроенного на победу. Поэтому к делу я подошёл с большой ответственностью. Не стал задерживаться около столиков на террасе, ломившихся от бутылок с разноцветным пойлом, и распахнул дверь.

Но, едва переступив порог, понял, что дал маху. Спокойно смотреть на весь этот désordre total[15]15
  Бедлам (фр.)


[Закрыть], предварительно не ужравшись в сракотень, мог только просветлённый или мёртвый.

Во вспышках софитов мелькали тела. Голые, разумеется. В яростном пульсирующем ритме музыки они двигались неровно и хаотично, будто сломанные механизмы. Слышались взрывы хохота, всхлипывания и влажные похотливые шлепки. Народ трахался так откровенно бесстыдно, что это казалось диким. При взгляде на бешено скачущих на красных диванах голых девиц мне сделалось дурно. По большей части из-за того, что они напоминали разукрашенных кукол, а не людей. Лица их были почти безжизненны и не выражали ничего: ни радости, ни страсти, ни скуки, и это создавало странный эффект нереальности происходящего, как в очень плохом кино.

Короче говоря, я тут же пожалел о том, что вообще сюда пришёл. Даже на сиськи смотреть не хотелось – только представьте, до какой степени надо обалдеть, чтобы вдруг потерять интерес к голым бабам! Но делать было нечего: приходилось пробираться сквозь трясину из человеческих тел. Идти мимо опрокинутых столиков, стараясь не наступать на осколки стекла и раскиданные по полу вещи, прикрывая нос рукой, чтобы искусственный сладкий дым не раздражал лёгкие.

У окна, к счастью, задышалось легче. Неподалёку, на придвинутом к стене кресле, сидели две девчонки и, о чём‐то переговариваясь, тянули один косяк на двоих.

– Мне нужен Брахман, – без лишних предисловий начал я. Пришлось повысить голос, чтобы перекричать музыку, бьющую по ушам. – Знаете такого, нет?

В мутных осоловелых глазах девиц не отразилось ничего похожего на удивление. Вероятно, они поняли, о чём шла речь, потому что одна из них сказала:

– Мы знаем только Майю. – И, обернувшись, заорала: – Принцесса! Принеси нам пива!

– Да, – промурлыкала вторая. Забросив ногу на ногу, она сложила ярко накрашенные губы в трубочку и выпустила полупрозрачное кольцо дыма. – Майя даёт всё, что мы захотим. Зачем нам какой‐то Брахман? – После чего широким гостеприимным жестом предложила мне косяк.

Я тут же поспешил отказаться от этой безусловной щедрости:

– Не-не, детка. Мне б что‐нибудь обычное, ну, простую сижку, знаешь? Сто лет уже не курил, страшно хочется.

Она кивком указала на раскрытую пачку, лежащую на столике, с ужасающей картинкой и надписью типа: «Ты умрёшь от рака, инсульта, инфаркта, у тебя выпадут все зубы, волосы и не будет стоять хуй». Я опустился на диван, подтянул упаковку к себе. Вытащил сигарету и чиркнул зажигалкой, с наслаждением затягиваясь дымом.

Мучительная смерть? О да, я скучал, дайте две.

Тут к нам подошла девчонка, совсем маленькая, худенькая, в безразмерной мужской футболке, доходящей едва не до колен, скрывающей дырки на джинсах. С короткими вьющимися волосами, в которых блестели заколочки, с тряпичными браслетами на обеих руках. Такой, знаете, божий одуванчик. Я ещё удивился, какого хрена здесь делает это прелестное невинное дитя, среди оргий, кучи бухла и наркоты, но спросить не успел. Девчонка опустила на столик две банки пива и, исподлобья глянув на сигарету, зажатую в моих пальцах, между делом заметила:

– На твоём месте я бы не курила. – Голос у неё был тоненький и писклявый, как у мышки, очень милый. – У них там то ли ЛСД, то ли ещё какая‐то херня, – с детской бесхитростной простотой добавила она. – Я пару раз затянулась, так вставило, думала, сдохну.

Я аж поперхнулся дымом. И снова оглядел её с головы до ног, зайдясь справедливым морализаторским возмущением:

– Тебе, блядь, сколько лет‐то вообще?! Десять? – Но сигарету на всякий случай потушил.

Судя по всему, я попал в больное место. Потому что девчонка обиженно поджала тонкие губы и с плохо скрываемой досадой бросила:

– Четырнадцать, придурок. Но спасибо за комплимент, – пораздумав, добавила она, опустившись рядом. – Значит, до самой старости буду молодой и красивой. Как Моника Беллуччи, только без ботокса.

Девчонка говорила с какой‐то странной недетской саркастичностью, которая ей совсем не шла. А ещё смотрела на меня пристально, не отрываясь, сверля взглядом немигающих тёмных глаз. Так, будто хотела понять, что я за человек, стоит ли мне доверять.

– У тебя красивые волосы, – вдруг сказала она. – Можно потрогать?

Я, удивившись этому контрасту, рассмеялся. Она отчаянно пыталась казаться старше своих лет, но по-прежнему оставалась восторженным ребёнком. Милая забавная малышка. Думаю, вы решили то же самое, когда увидели её в первый раз.

– У меня никогда таких не будет, – с грустью вздохнула она, несмело запуская пальцы в мои волосы. И добавила: – Хуёвая из меня всё‐таки Принцесса, да?

– Не ругайся.

Ума не приложу, зачем я это сказал. Как‐то машинально вырвалось. А вы же знаете, я‐то базар вообще не фильтрую, не обращаю внимания ни на свою, ни на чужую речь. Это всё херня, важны не сами слова, а их суть, вот что мне кажется. То есть я всегда думал, что буду последним человеком на земле, который полезет к кому‐нибудь с нравоучениями. Но мне физически было больно слышать, как матерится девчонка с милой кличкой Принцесса, понимаете? Хотя я её не знал, понятия не имел, что она за человек, и всё такое.

– Почему? – Принцесса насмешливо изогнула бровь. – Тебе можно, а мне нет? Это, между прочим, эйджизм. Ты думаешь, что право на использование ругательств выдаётся при достижении определённого возраста, а до этого момента человек живёт в блаженном незнании, в первозданной божественной чистоте?

Вот так она и сказала, клянусь. Именно эту фразу выпалила, на одном дыхании, не задумываясь над подбором слов. И у меня слегка вытянулось лицо.

– Тот, кто связан чувством собственной важности и ограничениями своего разума, может быть играючи побеждён даже ребёнком, – заметила Васиштха.

– Сдаюсь, – сказал я, подняв руки. – Ты выиграла.

– Тогда на правах победителя я заплету тебе косички, – Принцесса снова потянулась к моим волосам. – Хочу, чтобы ты был похож на эльфа.

Я чувствовал себя очень странно. На меня опустилась неясная безмятежность. Казалось, будто в волосах появились нервные окончания, и ощущалось каждое прикосновение пальцев Принцессы – тёплых, чуть влажных от пота. Она с ногами забралась на диван и с выражением глубокой сосредоточенности принялась перебирать мои пряди, как парикмахер-стилист.

– Так что ты тут делаешь? – наконец задал я давно терзавший меня вопрос. – Где твои родители?

– Об этом можешь не волноваться, – флегматично отозвалась Принцесса. – Они даже не заметят, что я ушла. Лет через двадцать, может, вспомнят, когда мой труп покажут по телику. А сюда, – и разделила прядь на несколько частей, – пускают всех подряд. Очень удобно.

Она на мгновение замолчала и, склонив голову набок, неожиданно спросила:

– А что означает твоя татуировка?

Я не сразу понял, о какой именно идёт речь. Закатал рукава рубашки, продемонстрировав забитые предплечья.

– На шее, – пояснила Принцесса. – Но про эти тоже расскажи.

В глазах её блестело такое искреннее любопытство исследователя, что мне стало неловко говорить правду. Но врать я всё‐таки не любил, поэтому признался начистоту:

– А… да ничего они не означают. Просто красивые картинки.

Хотя насчёт «красивых» я, конечно, погорячился. Татухи были дурацкими и кривыми, с рваными контурами, выцветшими на солнце. Но всё‐таки, несмотря ни на что, играли очень важную роль в моей жизни: напоминали о том, что в семнадцать лет я был малолетним долбоёбом.

– Мой отчим, – сказала Принцесса, переплетая пряди, – говорит, что татуировки делают только пидоры.

Я задохнулся от возмущения. А она искривила губы в ехидной усмешке:

– Кому, как не ему, знать. У него у самого три партака. – И снова посерьёзнела: – Это либо очень тонкая самоирония, либо двойные стандарты. Почему люди такие странные? – вздохнула Принцесса, обращаясь не ко мне, а к какому‐то невидимому собеседнику, от которого не ожидала ответа.

Но я сказал:

– Люди не странные. Просто иногда очень глупые.

– Именно это и кажется мне странным.

А я слушал её, позволяя возиться с моими волосами, и думал, что удивительно совсем другое. В иных обстоятельствах мы никогда не начали бы разговор, но сейчас сидели и болтали как ни в чём не бывало. Где‐то позади бесновалась пьяная толпа, ревела музыка, а мы – четырнадцатилетняя девчонка и бродяга – вели глупые разговоры, не имевшие никакого отношения к происходящему, и были отстранены от всего мира. Эта мысль выносила мне мозг.

– Кстати, а почему тебя называют Принцессой? – спросил я. – Что‐то не вижу твоей короны.

Она даже не улыбнулась. Лицо её по-прежнему было задумчивым и по-взрослому серьёзным.

– Всех девочек в детстве зовут Принцессами. Банальный социальный императив, – добавила она очередную заумную фразу, – никакой оригинальности. Но так меня называл брат, поэтому я, в общем‐то, не против.

Ещё она сказала:

– Я по нему скучаю. Шука был хорошим человеком.

Странно, да? Принцесса не сказала что‐то вроде: «Я его любила». Или: «Он меня любил». Она говорила о брате как о далёком знакомом, к которому не испытывала чувств. Но вместе с тем в её голосе слышалось столько печали, что я сразу понял: именно эта сухая фраза лучше всего передавала горечь потери.

И сказал:

– У меня умерла мать. Знаешь, она была той ещё сукой, но мне её не хватает.

Принцесса переплела между собой две косички, которые до этого держала в руках. И с задумчивостью протянула:

– Наверно, он ещё жив. Иначе по телику показали бы его тело. Когда человек умирает, они всегда завершают его сюжетную ветку. А Шука просто исчез, и всё. Как будто его никогда не было.

Я совсем не удивился тому, что Принцесса знала о существовании шоу. В конце концов, она казалась очень рассудительной для своих лет и понимала слишком многое. Но не выражала ни удивления, ни злобы – словно принимала эту фальшивую реальность как единственно существующую.

Детская психика всё‐таки потрясающе гибкая, да?

– То есть как исчез? – спросил я.

– А вот так. Он просто пропал с экранов. И самого его канала больше не было. Я сначала подумала, что они куда‐то его передвинули. Щёлкала пультом, даже оператору звонила. Но никто ничего не сказал.

– И что потом?

– Потом к нам приехала Майя, – ответила Принцесса. – Сказала, он больше не участвует. По всем законам капитализма дала кучу денег, чтобы мы не занимались дестабилизацией системы.

Речь у неё была странная, местами нарочито сложная, как в учебнике. Девчуле будто хотелось произвести на меня впечатление, показаться очень взрослой и мудрой. А может, она привыкла быть занудой-отличницей, не знаю. В любом случае я заслушался. Но не разобрал дальнейших слов, они потонули в грохоте музыки и диком вопле, раздавшемся откуда‐то сзади:

– Пацаны! Это самый крутой подгон, отвечаю! Свежак! Ща все улетим в стратосферу, нах!

Видимо, чуваки готовились к новому сражению с космическими викингами. Человечеству грозила опасность, нужно было срочно бросаться на его защиту. Вот они – бравые герои, самоотверженно рискующие жизнями ради спасения наших задниц! А вы, ребята, даже не знаете их имён.

В общем, я отвлёкся на торчков и не заметил, как Принцесса замолчала. Она больше ничего не говорила, лишь продолжала со скрупулёзной сосредоточенностью играть роль стилиста, обвивая сплетённые косички вокруг моей головы. Наверное, решила, что мне неинтересно слушать, и обиделась.

Чтобы возобновить диалог, я спросил:

– Может, твой брат заключил сделку с Майей? Знаешь, она сказала, что, если найти Брахмана, можно свалить из шоу. Там какой‐то особый контракт, и я его тоже подписал.

– Не знаю, – без тени удивления отозвалась Принцесса. – Контракт у него был обычный. Толще «Науки логики» и «Критики чистого разума», а то и обеих вместе. Если бы был другой, я бы запомнила. И я не слышала ни о каком Брахмане.

Тут на меня снизошло озарение. Я подался ближе к ней и заговорщически понизил голос:

– Зайка, ты бы не болтала так открыто. Это ж вроде как коммерческая тайна. А тут наверняка всё кишит прослушками.

Очень вовремя вспомнил, правда? Нет, ну я просто гений, блядь!

– Ну ладно, – пожала плечами она. – Значит, теперь убьют нас обоих. Я буду последним человеком, которого ты увидишь перед смертью. Вариант не очень, я понимаю, но другого нет, так что извини. Можем потрахаться, если это тебя хоть немного утешит.

Я не удержался и захохотал:

– Тебе четырнадцать, дура!

– И что? – невозмутимо отозвалась Принцесса. – Живи я где‐нибудь в Саудовской Аравии, у меня было бы уже двое детей. Ранние браки одобряются законами шариата и считаются нормой во многих ближневосточных культурах, – голосом лектора отчеканила она.

– Но мы не в Саудовской Аравии.

– Какая досада, правда?

У неё была очень интересная мимика: она то и дело насмешливо вскидывала брови, но в целом лицо оставалось почти безэмоциональным. Даже когда Принцесса улыбалась, глаза её выражали безразличие. Или, скорее, глубокую задумчивость.

– В любом случае, – помолчав, сказала она, – теперь мы не умрём в одиночестве. Может, даже успеем найти Брахмана или Шуку, или их обоих.

– Мы? – непонимающе уточнил я. И тут же, осознав смысл её слов, замахал руками: – Не-не-не! Даже не думай! Я не буду брать тебя с собой!

– Почему? – спросила она, хлопая ресницами. В её тоненьком писклявом голосе не было ни нотки возмущения, только неподдельное удивление. – Если ты говоришь, что Шука мог пойти искать Брахмана, значит, нам примерно в одну сторону. К тому же вдвоём веселее. Ты наверняка знаешь кучу смешных анекдотов.

– Я шучу только про смерть, насилие, секс и говно!

– Какое совпадение! А я обожаю шутки про смерть, насилие, секс и говно.

– Ты будешь капать мне на мозги! – не унимался я. – Девчонки только и делают, что ноют!

Принцесса поглядела на меня с нескрываемой язвительной насмешкой.