Текст книги "Шуньята под соусом демиглас"

Выпуск второй
Лицо без лица

Скажите, ребятки, вы будете скучать по Придурку, когда выпуски с его участием подойдут к концу? Это, конечно, очень эгоистично и по-детски наивно – думать, что вы смотрите шоу только ради меня. Я в этом цирке далеко не главный клоун. Нас, участников, сотни, тысячи, миллионы. Скорее всего, вы тоже из их числа. Да-да, именно вы, сидящие у экранов с тарелками попкорна, наблюдающие за моими нелепыми похождениями.

Кто‐то сейчас смотрит на вас. А за вашими зрителями, в свою очередь, следят другие, за теми – третьи, и так до бесконечности, пока вы не включаете телик и не попадаете на кого‐нибудь из них. Круг замыкается, змея кусает собственный хвост, все дела. Красивенько получается, если посудить. Настоящее искусство.

Ну-ка, признайтесь, параноики мои любимые, вы уже заклеили камеры на ноутбуках? Отодрали плинтусы, чтобы проверить, нет ли под ними микрофонов? Может, вытряхнули подушки, сожгли матрасы, осознав, что самые грязные свои секреты выбалтывали именно в постели – там, где всегда чувствовали себя в безопасности?

Тогда вот что я вам скажу: даже не надейтесь, что найдутся все жучки. Нет, серьёзно, вы и предположить не можете, где они прячутся. Оставьте в покое свои брюки, верните ножницы на место. Хватит сдирать обои и поливать бензином занавески. Не надо спешно бросать дома и уходить куда глаза глядят. И снимите уже, блядь, эти дурацкие шапочки из фольги, что вы как кретины последние, ей-богу! Думаете, Майя не найдёт способ запудрить вам мозги? О, вы слишком плохо знаете эту тварь, друзья мои…

Но, признаться, перспектива быть всенародным шутом мне тоже сразу не понравилась. Мутная какая‐то дичь, заключил я, снова покосившись на продырявленное тело бродяги. Мало того что грохнуть могут в любой момент, так ещё и денег, как выяснилось, не дают. Сплошное наебалово, словом.

Поэтому я решил вконец оборзеть. И прямо спросил:

– А можно не участвовать в этом вашем карнавале? – глядя, как вьетнамка елозит мокрой тряпкой по полу, размазывая кровь. В тусклом свете ламп потеки казались почти чёрными, и со стороны можно было подумать, что на самом деле кто‐то разлил соевый соус. Или разбил баночку с вишнёвым вареньем. Психологическая защита, ну, вы понимаете. Я подспудно решил для себя, что кровь бутафорская, и именно поэтому остался в здравом уме.

Кстати, забавно, что мы часто сравниваем её с кетчупом, вином или сиропом, да? Как будто в глубине души хотим попробовать на вкус.

Вьетнамка, отжав тряпку над ведром, выпрямилась и поглядела на меня с плохо скрываемой насмешкой.

– То есть все участвуют и не жалуются, а ты какой‐то особенный? Самый умный, что ли?

Я вскинул руки в знак капитуляции, поспешив уверить:

– Не-не, я просто спросил. – После чего, подумав, добавил: – А за что ты его… ну, – и замялся, кивком указав на труп мужика. Так, будто тот мог услышать известие о собственной смерти и оскорбиться. Вскочить, знаете, и возмутиться: «Ну вот обязательно напоминать, да?! У меня сейчас вьетнамские флешбэки начнутся!»

– Коммерческая тайна, – старуха со значением подняла палец, – это тебе не хер собачий. И ведь предупреждали же. Пункт сто тринадцать, подпункт три тысячи двести семь. Читать надо, прежде чем подписывать! – сварливо гаркнула она. Тряпка выпала из её рук и с влажным причмокиванием шлёпнулась на пол, как кусок сырого мяса. – Не читают, потом жалуются.

– Так он же это прям на камеру сказал, – осторожно напомнил я. – Толку‐то? Теперь все в курсе. Побежали уже, небось, лампочки проверять.

– Да это потом на монтаже вырежут, – уверила вьетнамка, не меняясь в лице. И со звериной серьёзностью принялась снова надраивать пол.

Я, титан мысли, конечно, не придумал ничего лучше, кроме как спросить:

– А меня тоже вырежут? – И, осознав, что сейчас сказал, расхохотался. Ведь подразумевались кадры с моим участием, вот этот наш с ней разговор, но прозвучало двусмысленно, согласитесь.

– Будешь трепать языком – и тебя вырежем, – с очаровательным простодушием подтвердила вьетнамка.

Тут я даже приуныл. Язык у меня был без костей, и я запросто мог ляпнуть какую‐нибудь глупость, искренне позабыв о существовании всяких коммерческих тайн. Не поймите меня неправильно, не то чтобы я очень боялся смерти. В конце концов, мы близко сталкиваемся с ней каждый день – когда засыпаем. Сон, как и оргазм, – это la petite mort[8]8
  Маленькая смерть (фр.)


[Закрыть]. Но что может быть позорнее, чем сдохнуть на глазах у миллионов гогочущих зрителей?

Забавно, да, ведь в итоге именно таким нехитрым образом я решил сохранить человеческое достоинство и право на свободу слова. Спросите, почему? Всё просто: кровь очищает от заблуждений и предрассудков. Можно презирать участников по ту сторону экрана, но нельзя не восхититься их выпростанными кишками. Зрелище чужих внутренностей пьянит и завораживает, но вместе с тем проясняет сознание. Когда смотришь на синюшно прелестный труп, вдруг понимаешь, насколько сильно любишь людей.

Что, поверили, да? Ах вы мои маленькие кровожадные ублюдки! Нет, на самом деле я ни о чём таком не думал, у меня просто случилась катарсическая истерика. Но об этом позже.

– И что, – поинтересовался я у вьетнамки, – мне теперь тоже скажут подписать этот… как его… договор о неразглашении?

Та окунула в воду липкие от крови руки и буркнула:

– С такими вопросами – к Майе. Она тут главная, вот с ней и разбирайся.

– А где её найти?

Вьетнамка снова что‐то рявкнула на своём неразборчивом торопливо-нервном языке, и из кухни вышел здоровенный детина с усталым лицом злого козла. В руках у него сверкал нож – красивый такой, знаете, чёрный, из рекламы, звучавшей из каждого утюга. Вы тоже её слышали. Бойкий женский голос уверял, что лезвие выточено из вулканического стекла и способно разрезать чуть ли не само время и пространство, хотя можно было справедливо полагать, что в основе чудо-материала лежал обыкновенный маркетинговый пиздёж.

Как бы там ни было, нож казался опасно острым, и я инстинктивно подался назад вместе со стулом. Перевёл взгляд вниз и с досадой заметил, что измазал недавно выстиранные кеды в крови. Теперь подошвы мерзко липли к полу, оставляли за собой тёмные следы. Вообще‐то я весь был в ней: кровь клейкой плёнкой покрывала руки, лицо, шею, тягучими каплями стекала с волос. Но именно запачканные кеды расстроили меня больше всего.

Знаете, что я думаю? Ты можешь выглядеть как последний чухан, ходить в грязных рубашках, с немытой головой, но обувь – обувь должна быть безупречной. Если человек не уделяет внимания чистке ботинок, о чём с ним вообще можно говорить?

– Ван тебя проведёт, – сказала старуха, не замечая моих душевных терзаний.

Я снова глянул на кеды, рассмотрел их со всех сторон и окончательно уверился в том, что в таком виде никуда не пойду.

– А можно умыться хоть? – покосившись на нож в руках Вана, осторожно поинтересовался я.

Хозяйка перевела вопрос, и амбал поглядел на меня с такой свирепостью, что сразу стало ясно: лучше его не злить. Он стиснул рукоять ещё крепче. Чёрное лезвие бескомпромиссно взблеснуло в свете ламп, и мне снова поплохело.

– Слушайте, ребята, – пришлось улыбнуться, дабы изобразить дружелюбие, – а вам не кажется, что вы слегка, ну, са-амую малость… – Я замолчал, подбирая подходящее слово. – М-м… переигрываете? Я ж вообще не при делах. Чего вы взъелись‐то?

Нетрудно догадаться, что моя пламенная речь не произвела на этих двоих никакого эффекта. Вьетнамец больно схватил меня за локоть и рывком сдёрнул со стула, потащив за собой, как мешок с говном.

– Это нарушение неприкосновенности! – завизжал я, возя ногами по полу, пытаясь разжать чужие пальцы, цепкие, будто зубья капкана. – Я свободный человек! И у меня есть гражданские права! Я буду жаловаться! Васиштха, сделай что‐нибудь!

Громила, не внимая воплям, вытащил меня на раскалённый воздух. В глаза ударил мучительно яркий, душевынимающий солнечный свет. И я обречённо подумал: дело дрянь. Кем бы ни была эта Майя, встреча с ней не обещала ничего хорошего.

Пока мы шли (а путь оказался довольно долгим, растянувшимся на целую вечность, как блуждание по бескрайней пустыне), я всё фантазировал, пытался представить её образ. Думал, какая она – сука, создавшая это сраное шоу.

Может, девчонка лет двенадцати, у которой на плече висит винтовка?

Может, бритоголовая шлюха, напичканная силиконом?

Может, беременная старуха?

Позже я понял, что одновременно и ошибся, и оказался чертовски прав. Эта тварь могла носить какие угодно лица, потому что своего собственного у неё не было.

Когда вьетнамец протащил меня по лестнице одного из неприметных зданий и втянул в белый, как операционная, кабинет, Майя, одетая в идеально отглаженный брючный костюм, сидела в кресле, забросив ногу на ногу, и курила сигару. Короткие, блестящие от лака волосы были зачёсаны назад. Но я, как ни силился, не мог её рассмотреть: черты смазывались, казались настолько блёклыми, что пропадали совсем. Нечто похожее, знаете, бывает во снах: лица наслаиваются друг на друга, размываются и в конце концов не остаются в памяти. Вроде понимаешь, что видел какого‐то человека, но, хоть убей, не можешь вспомнить, как он выглядел. Потом этот мутный образ долго зудит в подсознании, вызывает острое чувство дискомфорта, и ты ходишь из угла в угол, испытывая желание расчесать голову до крови, чтобы избавиться от наваждения.

Понимаете, о чём я? Майя была неописуема, безлика, не поддавалась какому‐либо определению, а потому сразу мне не понравилась.

– О, – сказал я, – выходит, это ты тут главная мразь.

Она подняла голову, и сквозь поволоку дыма я увидел её глаза – бесцветные, почти прозрачные, они казались сделанными из стекла или эпоксидной смолы и смотрели прямо на меня, фиксировали каждое движение. Как камеры видеонаблюдения.

В следующий миг воздух в кабинете взорвался от смеха. Дым поднялся к потолку и рассеялся.

– Ладно, французик, ты меня раскусил.

В самую, сука, ахиллесову пяту попала.

– Да вы заебали уже! – раненым медведем взревел я, патетически воздевая руки к потолку. – Никакой я не француз! Сколько можно повторять?!

Майя перевела взгляд на моего проводника, который молчаливой тенью стоял в углу, у стеллажей с книгами, и растянула губы в улыбке. Такой, знаете, корпоративной, способной продать всё: начиная от инсектицидов, заканчивая набором самых острых ножей из вулканического стекла. Она была очень убедительная, эта улыбка, хотя и неискренняя, неживая. Будто гиперреалистичная картина, которую в первый момент принимаешь за фотографию, то есть за запечатлённый миг чего‐то действительно существующего. И, только приглядевшись, осознаёшь, что это просто мазки красок, воображение художника. Вы можете возразить, что разница невелика, ведь подход один и тот же, а вот хрен бы там: объектив камеры объективен, простите за невольный каламбур, а человек всегда что‐нибудь да перевирает, потому что пропускает увиденное через себя.

Путано выражаюсь, но, думаю, вы уловили суть.

– Очаровательный придурок, да? – Майя снова зашлась хохотом. – Каждый раз бесится как в первый. – После чего небрежным взмахом руки указала на кресло с другой стороны стола: – Садись давай, французик.

Скрипя зубами, я опустился на самый край.

– Тебе открыли коммерческую тайну, – без лишних предисловий начала она, быстрым перебором пальцев пригладив волосы. Нервничала, тварь. Ну ещё бы! Как тут не заволноваться? Я ведь мог разболтать тайну кому угодно – причём уже из принципа, поглядев на всю эту поебень со стороны. Что бы тогда стала делать наша красотка, потеряв власть над ничего не подозревающими идиотами?

В общем, суть её слов была предельно проста: никто не должен знать о своём участии в шоу. Главная его идея заключалась в том, чтобы создать подлинную имитацию жизни. Но, как можно догадаться, случалось всякое, попадались кретины, которые додумывались отодрать половицы – обнаружить прослушивающие устройства. Отыскать подозрительные пилюли, едва заметно отличающиеся от привычных, всегда хранящихся в таблетнице. Наутро к таким альтернативно одарённым обычно приходили мужики с дубинками. И, сверкая улыбками, выдавали контракты. Мол, теперь ты, дружище, на особом положении. Что значит, не хочешь подписывать? Какое такое нарушение неприкосновенности? А лишних зубов у тебя, случаем, не имеется? Так это не беда, наши квалифицированные стоматологи быстро разберутся.

– Ага, – сказал я, потирая подбородок, оставляя на пальцах кровавый порошок. – Примерно понял. Всё ненастоящее, но я должен делать вид, что это не так. Ясненько.

Закончив речь, Майя протянула мне пугающе толстенный талмуд. Я искоса оглядел его, пощупал со всех сторон, пытаясь убедиться в том, что не сплю, перелистнул последнюю страницу. И вскинулся:

– Ты издеваешься?! Тут семь тысяч пунктов!

Чтоб вы понимали всю безнадёжность ситуации, текст выглядел примерно вот эдак: «Участник обязывается исполнять обязанности, обязывающие его к исполнению данных обязательств, что гарантирует его исполнительность в соответствии с условиями данного соглашения о неразглашении, соблюдение которых является обязательным для обеих сторон условием, о чём подробно сказано в п. 6810».

– Да иди ты в пизду, – возмутился я. – Не буду я это читать!

– Значит, просто подпиши, – с той же неизменной улыбкой сказала Майя.

Но вы же понимаете, мне не хотелось надевать себе на шею рабский хомут. У каждого человека должна быть какая-никакая свобода выбора. И моя выражалась в том, чтобы покончить с этим безумием прямо сейчас.

Я взял ручку и написал на листе размашистыми, крупными буквами: «Suce ma bite»[9]9
  Отсоси (фр.)


[Закрыть]. После чего вскочил и опрометью кинулся к двери. Проскальзывая по плиточному полу, вылетел в коридор и, не оглядываясь, бросился к лестнице.

Не знаю, гнался ли за мной вьетнамец или кто‐нибудь ещё, в тот миг я об этом не думал. В голове пульсировала единственная мысль: пиздец вам, гниды. Я заставлю людей узнать правду. Расскажу им всё, что успел вынюхать. Пусть моё выступление потом вырежут на монтаже, а мне самому выпустят кишки, но я донесу истину до других участников. И хрен меня кто остановит!

О, ребятки, что вы знаете об отчаянии? Оно мгновенно гасит страх, позволяет без опаски ринуться в самую бездну, pardonnez-moi за пафос. Делает человека неуязвимым. И главное – очищает сознание. Освобождает, если угодно. А разве не этого мне хотелось?

Я влетел в первый попавшийся на пути торговый центр, обезумевший, перемазанный кровью, со всклокоченными волосами, и заорал что было мочи:

– Вы все живёте в реалити-шоу! Ваша жизнь – иллюзия! Ничего этого нет! Очнитесь!

Народ в ужасе отшатнулся от меня, будто от прокажённого. То ещё зрелище, наверное, было, ха-ха. Представьте, да, гуляете вы такие, кеды новые покупаете, сковородку – мамаше на день рождения, в руках – пакеты всякие с брендовыми логотипами, а тут я залетаю: опа, bonjour, а не хотите истину в ебальце?

Ну ладно, ладно, я и не спрашивал вообще‐то. Мне не приходила в голову мысль о том, что разрушать чьи‐то привычные устои может быть бестактно, невежливо и всё такое. В тот миг я ощущал себя пророком. И готов был умереть за свою правду.

– Что вы мне сделаете, мрази?! Хотите угандошить – давайте, блядь! Вперёд!

Я отпихнул каких‐то тёток и вбежал в магазинчик, где торговали посудой: кастрюлями, там, ковшиками, турками кофейными – они блестели и сияли в свете софитов, будто экспонаты в музее. Но вершиной композиции было знаете что? Правильно, ножи. Те самые, из рекламы, чёрные, один из которых таскал с собой Ван.

Нож – это высокое искусство, облачённое в простую форму. Крепкое, надёжное оружие, разрубающее узлы противоречий. И способное быстро и красиво вспороть человеческое брюхо, обнажить вязь блестящих кишок.

Я схватил один из ножей и выскочил обратно в вестибюль. Руки тряслись, словно у пьяного.

– Васиштха? – воззвал я к голосу разума. – Ты тут?

Мне хотелось, чтобы она ответила. Сказала что‐то типа: «Да, котик, c’est la vie[10]10
  Такова жизнь (фр.)


[Закрыть]». Или в крайнем случае: «Тупой осёл, какого хера ты творишь?» – я бы обрадовался чему угодно. Уверился бы в том, что не один, почувствовав твёрдую почву под ногами.

– Васиштха! Ну скажи хоть что‐нибудь!

Но она молчала. В голове не отдавалось ни единого звука, кроме бешеного биения сердца.

В целом мире не осталось никого, кто мог бы отстоять правду вместе со мной. Я был одинок, беспомощен, как ребёнок, забытый родителями в отделе детских товаров. Который поначалу вдохновенно рассматривает игрушки, бегает туда-сюда с пластиковым мечом, представляя себя рыцарем, а потом вдруг замирает посреди магазина. Становится холодно, тревожно и темно, ведь никто за ним не приходит, некому забрать его домой.

Меня охватил приступ экзистенциальной тоски, о которой пишут в книгах.

– Жизнь бессмысленна! – взвыл я, придавленный этим осознанием, как бетонной плитой. – Ничто не имеет смысла! Вот же срань!

Всё было напрасно: никто не собирался воспринимать мои слова всерьёз. Видимо, люди ещё не дозрели до понимания того, с чем столкнулись. Не верили. Или не хотели верить, что, в общем‐то, одно и то же. Ведь лучшее шоу получается лишь в том случае, когда его участники на время забывают об искусственности всего происходящего и полностью отдаются своим ролям. Только тогда оно становится по-настоящему увлекательным и захватывающим. Или же абсурдным, как сейчас. Без этого зрелища человек не в состоянии выжить. И готов пойти на любые уловки в надежде его сохранить.

В общем, неудивительно, да, что в ебало получил именно я?

Выпуск третий
Гори, горюй

Как вы знаете, ребята, именно на этом моменте повествование оборвалось. Прекрасный клиффхэнгер, не правда ли? Герой оказывается в безвыходной ситуации. Что же он будет делать? Удастся ли ему преодолеть внутренний кризис? Сохранить рассудок и жизнь? Столько вопросов и ни одного ответа!

О да, рейтинги были запредельные. Даже несмотря на то, что мои слова про реалити-шоу эти ублюдки вырезали на монтаже, как и визит к Майе. Со стороны всё выглядело так, будто я, потрясённый внезапной смертью нового знакомого, залетел в торговый центр и стал орать о тщетности бытия. Эк расчувствовался, да?

Вы вытирали скупые слёзы умиления.

Вы спрашивали: «А что же будет дальше?»

Вы обсуждали выпуск с приятелями, наперебой споря о том, поедет ли Придурок крышей или останется в добром здравии.

А я в это время сидел на асфальте, разглядывая запачканные в крови кеды, и не понимал, зачем вообще живу. Досада и отчаяние сменились растерянностью. Весь мой маленький мирок вдруг рассыпался, как карточный домик.

– Знаешь, в чём твоя проблема, котик? – спросила Васиштха, чей голос я уже и не надеялся услышать. Настолько спокойно, обыденно, будто никуда и не уходила. Хотя, наверное, так и было: она решила понаблюдать со стороны. Посмотреть, как я буду себя вести, к каким выводам приду. И, поняв, что мозгов у меня не прибавилось ни на грамм, сказала: – У тебя слишком беспокойный ум. Суетливый человек хуже осла.

– Ну спасибо, – огрызнулся я. Делать комплименты Васиштха, конечно, умела, этого таланта у неё было не отнять. Ей недоставало только отзывчивости и пунктуальности.

Я по-прежнему злился из-за того, что она бросила меня в одиночестве. Не мог простить ей внезапного исчезновения. Разве я многого просил? Мне хотелось только поговорить. Болтовня всегда была единственной вещью, которая успокаивала мои нервы, помогала структурировать мысли. В молчании я чувствовал себя крайне неуютно.

Васиштха сказала:

– Человеку спокойному нечего терять и нечего искать. Его не печалят лишения, не затрагивают страдания. Он не цепляется за прошлое и ничего не ждёт от будущего. Его ум подобен ровной глади воды.

Васиштха сказала:

– Так что угомонись, блядь, уже.

Я вздохнул и заново завязал шнурки, чтобы получились ровные красивые петельки, одинаковые с двух сторон. Не знаете, как контролировать собственную жизнь, – начните с малого, ребятки. Приведите в порядок кеды. Гарантирую: вам ненадолго полегчает.

Хотя вот мне что‐то не помогло. Состояние было крайне паршивое.

– Слушай, Васиштха, – подумал я, озарённый гениальной идеей, – может, сходить утопиться? Хоть помоюсь заодно.

Знаете, в чём заключается главное достоинство мёртвых? Они не умеют паршиво шутить. А в том, что надолго в рядах живых задержаться не получится, я не сомневался. С бородатым бедолагой дружки Майи расправились быстро и без сожалений, логично было бы предположить, что меня ждёт та же участь. Коммерческая тайна – это вам не хер собачий. С другой стороны, формально я так и не подписал договор, а значит, никаких условий сделки не нарушил. Ай да молодец, пацанчик!

Слушайте мудрость веков, вы не просили, а я всё равно скажу: не знаете, как поступить, – действуйте непредсказуемо. Все обалдеют от вашей бесстрашной наглости, и, может, вам повезёт. Удача любит безбашенных дураков.

Пекло стояло адское, и виски снова взмокли от пота. Кровь спёкшейся коркой покрывала лицо. Я чувствовал себя тёлочкой в солярии, намазавшейся новомодной маской – такой, знаете, с биодобавками, которая очищает поры, делает кожу мягкой и бархатистой.

– Мне кажется, – протянула Васиштха, – в твоём случае самосожжение было бы лучше.

Шутка могла бы показаться очень остроумной, учитывая, что в сорокаградусную жару у меня нещадно плавилась жопа, готовясь вспыхнуть прекрасным всеочищающим огнём. Но вместо того чтобы расхохотаться, я, поражённый в самое сердце, вскочил и ударил ногой по ни в чём не повинному фонарному столбу. Очень зря: он‐то ничего не почувствовал, а я взвыл от боли.

– Ты думаешь, это смешно?!

– А разве нет? – с прежней невозмутимостью отозвалась Васиштха.

– Пиздец, ну ты и тварь! – во весь голос взревел я, отчего мимо проходящие женщины с пакетами покосились на меня как на умалишённого. – Вот же мразь, а! Да как у тебя вообще хватает совести напоминать?!

Вы знаете, ребята, это была болезненная тема, и я избегал её всеми силами. Ни с кем не говорил после случившегося, кроме полиции и психолога из соцобеспечения. Но, как часто бывает, против собственной воли продолжал возвращаться мыслями в тот злосчастный день. Думать, мог бы я что‐нибудь изменить. Поступить иначе, например, проигнорировать мамашу и остаться дома. Возможно, тогда она была бы ещё жива, а я не слонялся бы по улицам, пытаясь понять, куда приткнуть свою задницу и чем набить кишки, чтобы не скопытиться от голода.

Вы помните тот выпуск? Конечно, блядь, помните, на хера я спрашиваю‐то вообще? Это была одна из самых высокорейтинговых серий. Вам, ублюдкам, понравилось увиденное. Что вы почувствовали? Сожаление? Ужас? Восторг? Давайте, признавайтесь, обещаю, бить не буду. Ну, если только слегка.

А знаете, что тогда испытал я? Совсем ничего. Вам кажется это странным? Нет, серьёзно, именно так всё и было, но не спешите вешать мне на шею табличку «бессердечная тварь». Заткнитесь, раз уж ни хрена не разбираетесь, ладненько?

Вы же понимаете, когда я в последний раз выходил из дома, ничто не предвещало беды. Мамаша сидела на диване в гостиной и смотрела телик. Там было что‐то про фараонов и их разграбленные гробницы, я не вслушивался, и она, судя по всему, тоже. Её куда больше интересовало другое занятие: красить ногти перламутровым лаком. Это, как сейчас помню, был такой пошлый розовый цвет, который обычно любят девочки и тётки лет пятидесяти, ностальгирующие по ушедшей красоте. Но моя maman была ещё молода, ей едва исполнилось сорок, и лицо её, белое, как у призрака, в свете телеэкрана казалось почти юным.

– Rémy, mon chér, – сладким голосом невинного ангела сказала она, когда я сделал шаг к окну, чтобы взять рюкзак.

Французский у неё был чуть грязноват, что, в общем‐то, неудивительно: с носителями языка мамаша никогда не общалась, впитывала познания через учебники, фильмы и песни. Зато меня, мелкого, запихнула на курсы, не дав насладиться беззаботным невежеством детства. Помню, я дико обиделся: денег на комиксы у неё, оказывается, не было, а на эту придурь вдруг нашлись. Как несправедлив наш странный мир!

– Не захватишь вишнёвого эля? – как бы между делом спросила она. – Только смотри, чтоб был холодный. И не вздумай брать ту ослиную мочу, которую принёс в прошлый раз.

– Да? – усмехнулся я, оборачиваясь. И не упустил случая съехидничать: – Ну, раз ты настаиваешь, возьму козлиную. Чтоб не обижать твоё тотемное животное.

Она сложила губы в трубочку и подула на пальцы.

– Опять начинаешь.

– А ты и не заканчиваешь. Неделю уже не просыхаешь.

Мамаша вздохнула и страдальчески закатила глаза.

– Да не пила я, Реми, ну хватит уже! – И с этими словами снова окунула кисточку во флакон, принявшись покрывать ногти очередным слоем лака. На самом деле это было что‐то вроде медитации: она не умела сидеть с пустыми руками. Вечно крутила в пальцах то пульт, то резинку для волос. Лопала воздушные пузыри на плёнке – это её успокаивало. Впрочем, гораздо хуже, чем стаканчик виски.

Моя maman терпеть не могла, когда я напоминал о том, что она слегка – самую малость – перебарщивает с выпивкой. Хотя нет, ха-ха, я её не щадил. И обычно говорил что‐то вроде:

– Опять нажралась как свинья.

Или:

– Я, блядь, тебя в рехаб сдам, сука ты тупая.

Ну, вы понимаете, мои чувства к ней были исключительно нежными. Но мамаша почему‐то обижалась, как несправедливо обруганный ребёнок. Странно, да?

– Tu t’entetes a tout tenter[11]11
  Ты упрямишься, пробуя всё (фр.)


[Закрыть], – начал я, скрестив руки на груди. – Давай, продолжай.

Это было моё любимое развлечение. Верный способ проверить, до какой степени она окосела: если сумеет без ошибок произнести одну из французских скороговорок, значит, ещё не успела налакаться. Запнётся раз – можно с уверенностью сказать, что в ней пара бокалов мартини. Два – целая бутылка. Три – маме больше не наливать, пора тушить свечи и тащить тазик.

– Tu t’uses et tu te tues a tant t’enteter[12]12
  Ты себя изнуряешь и убиваешься, когда так упрямишься (фр.)


[Закрыть], – отчеканила она. И, довольная собой, бросила на меня торжествующий взгляд.

– Смотри-ка, – удивлённо хмыкнул я, – и правда трезвая.

На губах её заиграла победная улыбка.

– Две бутылочки, je vous prie[13]13
  Прошу вас (фр.)


[Закрыть].

– Обойдёшься. Тебе и одной хватит, – с непоколебимостью отрезал я и забросил на плечо рюкзак.

В общем‐то, это был наш последний разговор, так что запомнился он очень хорошо. Потом я долго прокручивал его в голове, думая, какие бы слова подобрал, если бы знал, чем всё кончится. Но что можно сказать человеку, которого больше не увидишь? У меня до сих пор нет ответа на этот вопрос. Вероятно, потому что я тупой.

Но мы опять отвлеклись. Короче говоря, найти нужное пойло оказалось не так‐то просто. Квест был тот ещё. Пришлось обойти несколько магазинов, поругаться с продавцами, пытавшимися всучить мне ту самую ослиную мочу, которая не удостоилась одобрения моей маменьки. В одном месте у кассира не было сдачи, в другом распалялся какой‐то доходяга, пьяный в стельку.

– Я те говорю, – он едва держался на ногах, и язык у него заплетался, – в натуре, за нами следят! Бляди сатанинские… думают, я их не вижу. Ага, щас!

Тогда я не придал значения его словам. Решил, что у чувака белая горячка, и мимоходом заметил:

– Бухать надо меньше.

Теперь мне кажется, что люди в торговом центре подумали то же самое, когда я носился туда-сюда с ножом в руках. В принципе, неудивительно. Представьте себя на их месте. К вам влетает какой‐то идиот, перемазанный кровью, и начинает нести конспирологическую хрень. Ха-ха, да любой нормальный человек решил бы, что перед ним обдолбанный психопат-шизофреник!

Ну да ладно, это лирическое отступление. Я намеренно растягиваю рассказ, чтобы не подходить к его главной части. Могу ещё до кучи небо описать. Оно было такое чёрное-чёрное, знаете, будто выкопченное. Поиски эля заняли у меня часа два (он, кстати, назывался Buddha’s Grave, не знаю, зачем вам эта информация, просто живите с ней). И к тому времени, когда я закончил, уже стемнело.

Я шёл с бутылкой, злой как чёрт, и думал, что неплохо было бы расколотить её об асфальт. А ещё лучше – о мамашину голову, чтобы выбить из неё дурь. О, ребята, какой скандал я готовился закатить, вы и представить себе не можете! А какую проникновенную речь сочинил! Древние ораторы могли бы у меня прикурить. Правда, теперь уже ни слова не вспомню, вот незадача.

Aparté: кажется, именно так люди и получают гордое звание «пиздабол».

Кстати, по поводу курева. Я завёлся до такой степени, что затряслись руки, поэтому захотелось подымить – снять напряжение. Вытащив зубами сигарету из упаковки, я принялся шарить по карманам в поисках зажигалки, не замедляя шага. Но её, как назло, нигде не было. Фильтр размокал у меня во рту, а я, чертыхаясь, с досадой вспомнил, что переложил зажигалку в куртку, которая осталась дома.

Поэтому, когда невдалеке показалось зарево, первым делом подумал: о, ну хоть будет от чего прикурить. Не сразу сообразив, что горит именно наш дом.

Мне потом объявили, что, скорее всего, коротнула проводка. Но это наглый пиздёж. Дом полыхал так, словно его утопили в бензине. Пламя охватывало всё: дверь, стены, крышу – и поднималось вверх, к небу, будто хотело достать до самых звёзд.

– Ну ни хера ж себе, – сказал я.

Но не испытал ни страха, ни боли. Я стоял как загипнотизированный и, раскрыв рот, смотрел на огонь. Он слепил глаза, обволакивал меня туманной пеленой, выжигал из головы мысли. Все чувства словно отключились, остались только нечёткие отголоски внешнего мира. Знаете, что это было? Шоу. Потрясающее отупляющее зрелище, от которого не получалось оторваться. Такое странное состояние длилось лишь несколько секунд, но крепко врезалось в память на всю жизнь.

А потом рухнула крыша, и я очнулся. Пришёл в себя и заорал на зевак, собравшихся на улице:

– Bande de cons![14]14
  Кучка дебилов! (фр.)


[Закрыть] Хули вы стоите?! Вызывайте пожарных!

Как будто это могло хоть чем‐нибудь помочь. Я понимал, что было уже слишком поздно, но не мог смириться с неизбежным: дома остались мои вещи, деньги, коллекция комиксов, включённый ноутбук. И мать со своим дурацким лаком и документалкой про фараонов.

Меня вдруг охватила такая острая паника, что сердце едва не разорвалось на части. Жуткий, чудовищный страх промчался по венам, как электрический разряд, и перед глазами всё поплыло. Не помня себя, я метнулся к крыльцу, завопив:

– Мама!!!

Кто‐то успел меня перехватить и оттащить назад. Я отбивался, колотил кулаками по воздуху, ревел как раненый зверь, но не разбирал собственных слов. Всё вокруг заволоклось туманом, и я потерялся в нём, утонул, ослеплённый, оглушённый ужасом.

А что произошло потом, не спрашивайте. Вы должны были увидеть титры и крупную надпись: «Продолжение следует». Охуенный сюжетный поворот, да? Шекспировская, блядь, трагедия: герой теряет всё и остаётся один. Ублюдки постарались на славу, устроили настоящий спектакль. Чисто из любви к искусству и аудитории.