Текст книги "Шуньята под соусом демиглас"

Выпуск одиннадцатый
Ничто

Если честно, ребятки, я подумал, что он сейчас свернёт нам шеи. Знаете же эти истории про обезумевших фермеров? Один такой взбесившийся дедок при должной сноровке может дать прикурить целому отряду вооружённых ублюдков в бронежилетах. Раздавить их комбайном, заколоть вилами, скормить свиньям…

Наверное, Принцесса понимала это не хуже меня.

– Вам заплатят за участие, – поспешила уверить она, сделав шаг назад, предусмотрительно спрятавшись за моей спиной.

Рассказать о существовании шоу значило нарушить одно из главных условий контракта, помните, да? Но мы чуть приукрасили историю. Подали под другим соусом, так сказать.

– Можете считать, что это самый счастливый день в вашей жизни, – с деланой корпоративной дружелюбностью отчеканила предприимчивая девчуля. – Мы представляем интересы Майи и будем рады, если вы примете наше предложение.

Я проглотил нервный смешок и не стал говорить, что дед уже давно веселил заэкранную публику, но ни о чём не подозревая, как и сотни, тысячи, миллионы других участников. И что отказаться от сотрудничества с Майей невозможно. Нет, для него это должно было стать удивительным сюрпризом, подарком судьбы.

– Да? – оживился он, широко раскрыв беззубый рот. Глаза его заблестели, в них больше не отражалось ничего похожего на страх или ярость – только жадность. – А сколько заплатят‐то?

– Десять мешков золота, – сказал я, вспомнив разглагольствования болтливого бродяги.

Старичок выразительно оглядел меня с головы до ног. Вынул из нагрудного кармана маленькие круглые очки и нацепил их на нос, отчего стал похож на жадного раввина. Или на Скруджа МакДака. Наверное, он ждал, что я сейчас хлопну в ладоши и, как фокусник, достану мешки из самого неожиданного места – из жопы. Причём все десять разом.

Пришлось слегка умерить его пыл.

– Коммерческий отдел свяжется с вами чуть позже. Ну, понимаете… – Я на секунду замешкался, пытаясь сочинить легенду поубедительнее. И принялся загибать пальцы: – Надо будет подписать контракт, установить в доме аппаратуру. Микрофоны, там, знаете, камеры – вот это всё.

Звучало по-идиотски, конечно. Ни один вменяемый человек не поверил бы, что его ни с того ни с сего выбрали в актёры для какого‐то реалити-шоу. Да ещё и с роскошным вознаграждением. Не, ребят, ну серьёзно, это же бред!

Но старичка, судя по всему, ничего не смутило. Он понимающе закивал – так, будто всю жизнь только и делал, что ждал этого фантастического, крайне выгодного предложения. И с надеждой уточнил:

– Получается, я и кредит смогу отдать?

Мне кажется, в глубине души каждый человек считает, что у него есть какой‐нибудь тайный благодетель, который однажды оставит ему кучу бабла, яхту, три особняка и бриллианты в ячейке швейцарского банка. Я вот до сих пор жду, что мне придёт письмо счастья от какого‐нибудь дальнего родственника мамаши, о котором она почему‐то забыла упомянуть, – очень богатого, разумеется. На мою голову свалятся миллионы, и я смогу до конца жизни лежать на собственном пляже, попивая коктейльчики, и больше никогда ни о чём не волноваться.

Всем хочется верить в чудо, да? Ну, или в свою исключительность, ха-ха.

– Конечно, – кивнул я.

И подумал, что вообще‐то Майя будет обязана приехать на грузовике, забитом золотом. А наши слова про шоу не придётся вырезать на монтаже – какой потрясающий сюжетный ход, вы только представьте! Обещанное чудо действительно случается. Рейтинги растут, зрители аплодируют, все счастливы. А мы не становимся хуеплётами, очень удобно.

Он блаженно прикрыл глаза и прижал руки к груди, как сентиментальная девица, мечтающая о встрече с любовью всей жизни.

– Сыну надо сказать, вот обрадуется! – И с этими словами ухватился цепкими костлявыми пальцами за моё запястье. – Вы ему всё это объясните‐то. Я ж не запомню… – Старческие губы растянулись в виноватой улыбке. Он так разволновался, что у него затряслись руки, и дрожь эта разрядом тока прошибла и меня.

Ну только сынка нам не хватало! Я сразу представил угрюмого бородатого детину с битой, утыканной гвоздями. Которая очень быстро окажется у меня в интересном месте, когда я повторю всю эту чушь про десять мешков золота. И когда выяснится, что мы едва не прибили его престарелого папашу.

Надо было валить отсюда, и побыстрее.

– К сожалению, мы очень спешим, – тем же невозмутимым голосом сказала Принцесса. – Времени мало. Майя обязательно к вам заедет чуть позже, обсудите всё лично.

Фермер заметно погрустнел. Лицо у него осунулось, исказилось в судороге странной тоски. Он по-прежнему держал меня за руку, будто боялся отпускать, и пришлось мягко, но настойчиво разжать его пальцы.

– Слушайте, а как отсюда… – начал я. И вдруг почувствовал слабый укол в колено. Опустил голову и увидел Нихиль, которая стояла на задних лапах, смотрела на меня прекрасными жёлтыми глазами. Она снова требовательно провела когтями по моей ноге, издав едва слышное жалобное «мяу», похожее на мышиный писк.

– Проголодалась, – сказала Принцесса. И обернулась к старику. – Ладно, мы поговорим с вашим сыном, если вы покормите мою кошку, – запросто, без тени смущения объявила она – не с вызывающей наглостью, а с детской непринуждённостью.

Я раскрыл было рот, чтобы пояснить, что это вообще‐то не очень вежливо. Но тут обрадованный фермер закивал:

– Мой сын обожает кошек! У нас полная морозилка куриных голов. И целая бочка вишнёвого эля. – Он заговорщически подмигнул мне, отчего я передёрнул плечами.

Потому что вспомнил maman с её ужасным французским.

Вспомнил, как искал этот грёбаный эль по всему городу.

Вспомнил, как горит наш дом.

Странно: человека больше нет в живых, но какие‐то связанные с ним штуки остаются. Кажется, что на самом деле он никуда не пропал, не растворился в пустоте, а ходит за тобой как тень и напоминает: эй, я вообще‐то ещё здесь.

Может быть, из мира ничего не исчезает безвозвратно. Навсегда оседает в нашей памяти, въедается в неё и получает вторую, третью, пятую жизнь, вот какая мысль пришла мне на ум.

Васиштха сказала:

– Разум, эгоизм, интеллект, действие, фантазия, рождение и смерть, знание, усилие, память, чувства – это только слова без соответствующей им реальности, котик. Подлинным является лишь бесконечное сознание, в котором эти концепции считаются существующими.

– Тогда откуда они берутся? – спросил я.

– Это происходит, – сказала она, – когда бесконечное сознание забывает, кто оно на самом деле, и начинает считать себя индивидуальным разумом. В действительности же разум отличается и не отличается от бесконечного сознания, как одно растение кукурузы отличается и не отличается от целого поля. Понимаешь?

– Ни хрена не понимаю, я тупой.

В голове снова стало тихо. Я подумал, что надо бы пересказать слова Васиштхи Принцессе, но вот незадача: девчуля и слышать не желала ни о чём бесконечном.

– Значит, это ваше поле? – поинтересовалась она у фермера, который вёл нас вперёд известным лишь ему одному маршрутом, раздвигая листья, переламывая хрусткие стебли.

– Наше с сыном, – на ходу отозвался тот. – Вот ждём, когда урожай поспеет. Соберём – поедем в город продавать. В прошлом году, – с гордостью сообщил он, – по пятнадцать штук за тонну выручали.

– Но оно же высохло, – напомнила Принцесса. – Здесь больше ничего не вырастет.

Старичок остановился и с недоумением обернулся.

– Как не вырастет? Зацвели‐то уже, – он указал на выжженные заросли, на которых не было ничего, ни единого початка.

Я тоже замер и несильно ущипнул Принцессу за руку. Прошептав:

– По-моему, у него не всё в порядке с головой. Может, ну его на хер, а?

Поле было мёртвым, изъеденным солнцем, покрытым пылью. Земля растрескалась и напоминала чешуйчатую кожу гигантского ящера, она больше не могла вскормить ничего живого. Но фермер твёрдо верил, что соберёт урожай и озолотится. Стремновато, правда?

– У нас кошка голодная, – сквозь зубы процедила Принцесса, прижимая Нихиль к груди. – Мы не можем просто так уйти. Мы даже дороги не знаем.

– Je n’aime pas du tout ça.

Она прищурилась и пронзила меня любопытствующим взглядом.

– Чего-чего не любишь?

От неожиданности я расхохотался.

– С каких пор ты понимаешь французский?

– Мне интересно, – пожала плечами Принцесса. И, приосанившись, голосом зануды-отличницы заявила: – Это конструкция отрицания. Ты говоришь, тебе что‐то не нравится. Только я не знаю, что именно.

– Всё, – запросто сказал я. – Всё это.

– «Всё это»? – Принцесса нахмурилась, отчего между её бровей залегла напряжённая складка. – Так и переводится? – с дотошностью уточнила она. И медленно, с ужасным акцентом повторила: – Дю ту са?

– Нет, – улыбнулся я, – без du, потому что это артикль. На самом деле у него два значения. – Пошевелив последними целыми извилинами, я понял, что сморозил чушь. И тут же попытался исправиться: – В смысле… как бы объяснить… Короче, он бывает либо слитным, либо частичным. Слитный образуется, если соединить de и le, но это не наш случай. У нас тут именно частичный. Его используют, когда речь идёт о чём‐то… м-м… неопределённом, как… – Я чуть не ляпнул «как бесконечность», но вовремя прикусил язык. – В общем, о том, чего нельзя посчитать.

В глазах Принцессы мелькнуло что‐то похожее на снисхождение.

– Ты имеешь в виду неисчисляемые существительные?

– Бля, ну да. Вечно забываю, как называются эти штуки. Извини, зайка, я ужасно объясняю.

– Нормально, – с дрожащим в голосе смехом заверила она.

Мы шли за фермером, держась чуть поодаль – на всякий случай, – и трещали о французской грамматике. Нашли же время и место, да? Но меня это почему‐то успокаивало. Я вытаскивал из памяти знания, раскладывал их по порядку, как колечки в детской башенке, и всё становилось стройно и понятно.

А на самом‐то деле было ни хуя не стройно и не понятно.

Вот почему люди сортируют трусы по цветам, собирают пазлы, выдумывают философские теории – чтобы утрясти мозги, создать что‐то ровное, правильное, красивое. Ведь мир – он сам по себе кривой, косой и кажется жутко сложным. А когда по кирпичикам разбираешь отдельные его элементы и строишь заново, становится проще. Не так страшно.

– Ты меня научишь? – спросила Принцесса, подняв пытливый, почти просительный взгляд. – Понимаю, без учебника будет тяжело, но я постараюсь запомнить хоть что‐нибудь.

Мне хотелось сказать, что это отвратительный, сложный, зубодробительный язык, да и препод из меня аховый. Но девчуля мечтала знать всё на свете, и глаза её светились не то надеждой, не то уважением: я врубался во что‐то, чего не понимала она, это дорогого стоило. Разве можно было ей отказать?

– Ладно, – вздохнув, ответил я, – что‐нибудь придумаем.

А когда поднял голову, увидел, что поле медленно редело, рассеивалось, словно туман. За ним не было ничего, только пологий склон, покрытый ковром жухлой травы. И домик, стоявший в низине. Маленький, почти кукольный, выкрашенный в тускло-красный цвет, он прятался за плетёной изгородью как за стеной. И крыша у него была такая, знаете, соломенная, которая походила на сползшую на лоб шапку.

Принцесса стянула с головы футболку-балаклаву и отдала её мне.

– Выглядишь непрезентабельно. Оденься. У нас деловая встреча, а не вечеринка в гей-клубе.

– То есть в эльф-клубе?

– А я так и сказала. – Смерив меня оценивающим взглядом стилиста, она добавила: – Косички тоже расплети, всё равно уже растрепались. Я тебе потом новые сделаю.

И нырнула во двор, где громоздился ветряк с поломанными лопастями. На ходу распуская волосы, я старался не рухнуть в одну из ям, не споткнуться об инструменты: тут и там торчали лопаты, валялись вилы и ржавые топоры. Всё здесь выглядело заброшенным, неухоженным, безрадостным, и мне снова стало тревожно. Я всегда думал, что дома похожи на своих хозяев, вроде как отражают их души, понимаете, да? Но старичок казался весёлым, шёл, бодро насвистывая какую‐то мелодию, и вот это‐то пугало меня больше всего. Несовпадение внешнего и внутреннего, так сказать.

Он поднялся на крыльцо и распахнул дверь. Торопливо бросив гостеприимное:

– Заходите-заходите. – И, пройдя внутрь, крикнул: – Виктор! Ты дома, нет?

Ответом ему была только тишина, в которой эхом отдавалось монотонное биение напольных часов. Я прошёл следом и обалдел. Нет, с потолка не свисали трупы, на ковре не валялись обглоданные кости – ничего такого. Но стены были увешаны чучелами: со всех сторон на меня смотрели головы лосей, кабанов, оленей и медведей. На полках, как на ветках, сидели совы и ястребы, в углу на постаменте стоял койот, и во всём этом чувствовалась застывшая во времени ярость. Казалось, отвернёшься – и звери оживут, бросятся на тебя, раздерут в клочья. Жуть, скажите?

Но это ещё ничего, потому что вместо глаз у них были камеры. Маленькие, подвижные, ярко мигающие красным светом, они пристально следили за каждым моим шагом, не упускали ни единой детали.

– Tas de merde[42]42
  Твою ж мать (фр.)


[Закрыть], – пробормотал я. – Детка, давай-ка валить отсюда.

Принцесса стояла посреди комнаты и, запрокинув голову, рассматривала чучела. На лице у неё не отражалось страха – лишь любопытство музейного посетителя.

– Никогда не видела столько камер в одном месте. Даже не знала, что такое бывает.

Да уж, настоящий ад для параноика. Только представьте: никуда не деться, не спрятаться, и эти взгляды пронизывают вас насквозь, сдирают кожу, добираются до самых костей. Пытаются узнать, что вы чувствуете, о чём думаете. Ищут слабые места.

– Виктор сейчас придёт, – раздался голос за спиной, отчего я чуть не подпрыгнул. Фермер снял шляпу и принялся суетиться, с угодливостью заглядывая нам в лица: – Чайку пока не хотите? Кофе? Вишнёвого эля? – напомнил он, по-видимому, ожидая встретить энтузиазм.

Я отрицательно покачал головой. А Принцесса как ни в чём не бывало спросила:

– Молочная кола есть?

– Есть, – обрадовался старичок. И хлопнул в ладоши. – Виктор её обожает! Я на той неделе целый ящик взял – как раз к его приезду.

Мысленно я проклял их всех: и Принцессу с её пищевыми извращениями, и полоумного дедка, и его сына, которого в глаза не видел. Но выбора не оставалось: пришлось идти на кухню. Ладно, подумалось мне, может, я зря себе мозги ебу. Вдруг пожрать обломится, и то хлеб, ха-ха. Во всём надо искать плюсы, правда, ребятки?

Кухонька оказалась тесной, пропахшей сыростью и какой‐то кислятиной. К счастью, здесь не нашлось места чучелам, камеры висели где попало: под потолком, над раковиной, возле окна. И рядом с настенными фотографиями, с которых смотрел весёлый чувак. На всех снимках он улыбался, по-голливудски широко, и сжимал лямки здоровенного туристического рюкзака. А виды‐то какие были! И горы, и каньоны, и египетские пирамиды, и древние полуразрушенные храмы, обвитые лианами.

– Полмира объехал, – сообщил старик, заметив моё любопытство. – Где только не был! – Сев на табурет и подавшись вперёд, он с дотошностью скряги уточнил: – Сколько мешков‐то, говорите, дадут? Пятнадцать?

– Десять.

Фермер досадливо крякнул и принялся загибать пальцы, что‐то подсчитывать в уме. Камеры его не смущали, он их не видел. Не подозревал об их существовании. Но это, наверное, к лучшему. Попробуй не рехнуться, когда на тебя со всех сторон пялятся налитые кровью механические глаза.

Хотя, думаю, ему не стоило волноваться: у него было чудесное средство от тревог, лучший транквилизатор, который назывался «старческий маразм». В той же задумчивости дедок поднялся и, скрипя половицами, вышел в коридор, прокаркав:

– Виктор, слышишь? Нам дадут пятнадцать мешков золота!

– Десять, – безнадёжно повторил я. И, махнув рукой, обернулся к Принцессе: – Детка, ты застряла, что ли?

Та зачем‐то выдвигала ящики в холодильнике, обшаривала полки – с такой сосредоточенной увлечённостью, будто раскапывала ни много ни мало гробницу фараона. Нихиль тёрлась рядом и, возмущённая непочтением, изнывала.

– Бедная киса, – сказал я, потрепав её по ушам. – Голодная.

Она посмотрела на меня как на мудака, который задолжал ей кучу денег. И виртуозно обматерила – на своём кошачьем языке. Очаровательное создание.

– Внутри микрофон, – объявила Принцесса. – И ещё одна камера. Нерабочая, правда. – После чего опустила на столешницу банку колы. И следом швырнула пакет с замороженными куриными головами.

– В холодильнике? На кой хрен?

– Видимо, для того, чтобы подслушивать разговоры молока с горчицей, – пожала плечами она, повертев пакет в руках. Так, будто не понимала, что с ним делать. С бытовой беспомощностью всезнающая Принцесса огляделась по сторонам. – Здесь нет микроволновки?

– Нет. Но можно поставить воду, – подсказал я, кивнув на стоящий у неё за спиной замызганный чайник.

Она принялась ощупывать кнопки на плите, по очереди поворачивать хлипкие ручки. Зачем‐то даже распахнула дверцу духовки, заглянула внутрь. И с досадой бросила:

– Ей что, сто лет? Сейчас же везде плиты с автоподжигом. Как её включить?

– Ой, зайка, – засмеялся я, – лучше ничего не трогай.

Принцесса могла объяснить, в чём разница между субъективным и объективным идеализмом, зачем вообще нужна гносеология, но не знала, как зажигать газ. Забавно, правда?

Пришлось отправиться на подмогу. Я порылся в ящиках, вытряхнул забитые луковой шелухой картонные коробки, залез в шкафчик, где стояли тарелки. И, потеряв терпение, крикнул:

– Эй, батя! А где у тебя спички?

Но никто не отозвался. Тогда я прошёл по коридору к приоткрытой двери, толкнул её, замерев на пороге. В комнате был полумрак, сквозь плотно задвинутые шторы почти не проходил свет, и в воздухе висел слабый дымок, похожий на сигаретный, хотя запаха не чувствовалось. Старик стоял на коленях у сколоченной из досок кровати и тормошил лежащего на ней человека.

– Виктор, вставай! Виктор, к нам пришли гости, им надо с тобой поговорить!

А тот, закрыв руками лицо, сдавленно страдальчески мычал:

– Я н-не… я…

Меня ущипнуло неясное беспокойство. Здесь что‐то было не так, но я не мог понять, что именно.

– У вас тут всё нормально?

– Он не хочет вставать, – всплеснул руками дед. – Ну что с тобой делать, а? Никакой помощи не дождёшься!

Я даже успел забыть, зачем вообще пришёл. Сделал шаг вперёд, зачастив:

– Так, Виктор, чё за херня? Вам двадцать мешков золота скоро привезут, журналисты приедут интервью брать, а ты лежишь. Полы хоть встань помой! Мужик ты или чучело, в конце‐то концов?

На миг я, увлечённый речью, практически поверил, что он неживой. Что вместо глаз у него пуговицы, большие, чёрные, блестящие, и череп обтягивает не кожа, а грубая холщовая ткань, и руки вовсе не настоящие.

Тогда он вздохнул – не то с беззлобной проницательной усмешкой, не то с глубоким сожалением:

– Тяжело быть человеком.

И вдруг изменился. Марево рассеялось, а я осознал, что на кровати, раскинув руки в стороны, действительно лежало соломенное чучело. В рубашке и джинсах, с наброшенным на голову мешком, на котором красовалась нарисованная голливудская улыбка – широкая, на пол-лица.

У меня чуть инфаркт жопы не случился, честное слово.

Чучело было плохой копией Виктора. А дедуля говорил с ним как с человеком, ждал, что сынок услышит чудесную новость об обещанной куче золота и встанет. Обсудит с нами условия контракта.

Можете вообразить масштаб пиздеца?

Сил пошевелиться не было, затхлый воздух сделался тяжёлым, непригодным для дыхания. Я стоял, по-рыбьи раскрывая рот, и не знал, что сказать. А соломенный пацанчик смотрел на меня глазами-пуговицами и улыбался.

– Ого, – пробормотал я, – вот это глюки.

– Вижу, – подала голос стоявшая в дверях Принцесса.

Понятное дело, она имела в виду, что дырявая башка моя совсем протухла и никуда не годится. Но я истолковал всё по-своему и обрадовался. Заглянул девчуле в лицо, как в книжку, пытаясь прочесть, прочувствовать её мысли.

– Видишь? Правда?

– Ты придурок, – ответила она серьёзно, – я никуда с тобой больше не пойду.

– Да нет! – Я замахал руками, силясь объяснить: – Попробуй глянуть на него по-другому. Ну, в смысле, забудь, что он человек. – И, заметив брезгливое недоумение в её глазах, добавил: – Я не шучу. Включи фантазию, ma chérie.

Принцесса осторожно покосилась на Виктора. Склонив голову набок, принялась сверлить его взглядом, не отрываясь и не мигая.

– Ого, – подтвердила она. Но без удивления, как будто просто рассказала известный факт: рыбы живут в воде, а звери – на суше. Ого.

И вдруг повернулась к старичку. Который сидел на полу и в растерянности смотрел на нас, не понимая, о чём вообще идёт речь.

– Люди делают чучела, чтобы оживить то, что умерло. Значит, он тоже мёртв? Ваш сын.

В голосе у неё не слышалось ни смятения, ни жалости. Но я не мог назвать его спокойным. Девчуле стоило видимых усилий держать себя в руках, сохранять внешнюю невозмутимость. Ей не было страшно, она злилась, как ребёнок, не понимающий, зачем взрослые пудрят ему мозги.

– Нет! – взвыл фермер. Он привалился к чучелу и обхватил его обеими руками. Взмолившись: – Виктор, скажи им!

– Ничего он не скажет, – с хлёсткой беспощадностью отрезала Принцесса. – У вас нет ни поля, ни сына. Все мертвы. Неужели вы не видите?

Она не понимала, как это ужасно, когда тебе не с кем поговорить. Когда ты теряешь самое дорогое, остаёшься один. Ей хотелось знать всё на свете, и она не могла простить людям невежества. Допустить мысль, что не у всех хватает мужества выдержать груз правды.

– Зачем вы сказали, что он живой? – не унималась Принцесса. – Чтобы мы разделили ваши заблуждения?

Моя маленькая упёртая девчуля, она отчаянно хотела раскрыть фермеру глаза. С горящим подростковым рвением показать картину иллюзии.

А тот, обняв соломенного сына, ничего не видел, только надрывно, душераздирающе выл. Водил пальцами по нарисованной улыбке, превращая её в кривую жалобную гримасу, и мне казалось, что из глаз-пуговиц вот-вот хлынут слёзы.

– Ты мудила, Виктор, – покачал головой я. – Ну разве так можно? Люди с тобой разговаривают, а ты молчишь. И не стыдно, нет?

Могу представить, как это выглядело со стороны, ха-ха. Философски настроенная Принцесса аж передёрнулась. Наверное, решила, что моя и без того шаткая крыша улетела с концами. Один псих, говорящий с чучелом, – ещё ничего, терпимо. А вот два – уже перебор.

Я сказал:

– Как ты вообще мог умереть? У вас целое поле кукурузы засохло, дома срач, батя из себя вышел и обратно не заходит. А ты взял и откинулся? Ты что, охуел?

Я сказал:

– Ты замёрз в Альпах? Утонул в бассейне с крокодилами? Упал с лестницы и свернул шею? Когда тебя успело так расплющить?

Я сказал:

– Да улыбнись уже, заебал!

Мне стало невыносимо плохо, сердце забилось так, что в ушах зазвенело. Ума не приложу, как люди работают с больными, умирающими, какие слова находят, чтобы облегчить чужие муки и не рехнуться самим. Молчание – вот единственный разумный утешитель. И оно же – худшее проклятье. Bizarre, hein?[43]43
  Странно, да? (фр.)


[Закрыть]

Мы разрушили его иллюзию и ничего не могли дать взамен. Я нёс чушь, потому что не знал, что ещё говорить, слова копились во рту и десятками иголок кололи язык – глупые, легкомысленно жестокие слова.

Нам надо было идти дальше, пока не выключилось солнце и не стало темно. А значит – навсегда бросать фермера в холодном мире бесконечного одиночества. В доме, полном мёртвых кукол и всевидящих механических глаз.

Но сил пошевелиться не осталось. На меня обрушилась тяжёлая волна усталости. Я опустился на пол, привалившись к дощатой стене. Пробормотал нелепое:

– Простите. Мы всё испортили.

Краем глаза я заметил неслышно подошедшую Нихиль и поманил её рукой. Она принялась тереться головой о мои пальцы, облизывать их тёплым влажным шершавым языком. И не мяукать, а по-голубиному курлыкать. Будто невзначай интересуясь:

– Фр-р-р?

При желании это можно было бы расценить как вопрос о причинах моей грусти. Но на самом деле переводилось куда проще: «Еда‐то сегодня будет или нет?»

Да, кокетства у неё было хоть отбавляй. Сразу видно: баба.

– Значит, когда жрать хочешь, приходишь? Делаешь вид, что любишь меня? Сучка лицемерная, – беззлобно бросил я, погладив её по растопыренным ушам и поцеловав в мокрый нос.

После чего резко выпрямился, ошпаренный очередной идиотской идеей. Ну, вы помните, другие меня никогда не посещают. Но эта почему‐то показалась мне по-настоящему разумной. Единственно правильной.

Подхватив Нихиль на руки, я поднялся.

– Вы говорили, Виктор любит кошек. – И положил её рядом с чучелом. Та, шевеля усами, принюхалась к его лицу и несмело лизнула в холщовую щёку. Пытаясь понять: может, хоть у этого пидора получится выпросить что‐нибудь вкусное?

Принцесса широко распахнула глаза.

– Реми?

О, она сразу поняла, что я собираюсь сделать, но не захотела верить. Я дёрнул её к себе, и она заорала так истошно, что у меня чуть не разорвались перепонки.

– Нет!!! Нихиль!

Пришлось с силой оттащить её назад. Пальчики у Принцессы были совсем тоненькие, почти прозрачные, как у призрака. Я сжимал их едва не до хруста и даже не думал, что ей могло быть больно. Она пойманной рыбёшкой билась в моих руках и, упираясь, кричала:

– Ты не можешь! Не можешь забрать её у меня! Реми!

И, всегда невозмутимая, безэмоциональная, вдруг расплакалась, как ребёнок, лишившийся любимой игрушки. Слёзы потекли по её щекам, она отчаянно замотала головой, будто слепая, наугад забила кулаком по воздуху.

– Я тебя ненавижу! Мудак! Пусти меня, пусти! Я не брошу её здесь! Нихиль!

Нервы мои рвались от каждого её вскрика. С решительной неумолимостью таща Принцессу на улицу, я чувствовал себя предателем, конченой тварью, самым ужасным человеком на земле. Выпускать рыбок оказалось как‐то проще, я не успел к ним привязаться. А кошка стала частью нашей команды, и расставание было сродни маленькой смерти.

Но мне казалось, в этом печальном, полном тоски месте должно остаться что‐то живое, настоящее, тёплое, способное дарить любовь. Можете назвать меня инфантильным дебилом, проклясть всеми известными словами. Девчуля, в общем‐то, так и поступила.

– Урод! Пусти! – снова завыла она, задёргавшись. – Пусти, я пойду одна!

Тут я уже сам не выдержал, заорал в ответ – так громко, что эхо донеслось едва не до горизонта:

– Куда ты, блядь, пойдёшь?! La p’tite conne![44]44
  Дура малолетняя! (фр.)


[Закрыть]

И прижал её к себе, ощущая яростно торопливое биение сердца.

– Всё, тихо. У нас был уговор, не забыла?

– Ты сказал, мы отдадим её в приют!

Принцессу трясло, будто от озноба. По-детски беззащитно уткнувшись мне в грудь, она содрогалась в рыданиях и не могла успокоиться. Это было дико, нестерпимо мучительно, но в то же время очень правильно. Я-то думал, она, сонная муха, живущая в мире своих странных фантазий, не умеет плакать, не знает, что это вообще такое – испытывать боль. А оказалось, ещё как знает.

Кошка была её единственным другом, дарившим тепло, а я его отобрал. И теперь не понимал, чем заслужить прощение, что сделать, чтобы привести Принцессу в чувство. Я, наверное, и правда ужасный мудак. И пиздабол.

Мне не оставалось ничего, кроме как сказать:

– Повторяй за мной. Je suis. Tu es.

Её всегда успокаивали умные книжки, теоретические исследования, мудрёные концепции – целая куча бесполезных знаний, которыми можно забить мозги. И у меня, к счастью, было кое-что, чему я мог её научить. Спасибо мамаше, мечтавшей о сладкой жизни в Париже. Вот безо всяких кривляний – спасибо. Никогда не думал, что скажу это.

Медленно чеканя слова, я продолжил:

– Il est, elle est, on est. Nous sommes. Vous êtes. Ils sont, elles sont. – И, помолчав, пояснил: – Être в настоящем времени. «Быть», в смысле. Там вообще до фига разных форм, но пока запомни эту. Её всегда учат в первую очередь. Être – самый важный глагол.

Тут мне вспомнились все наши разговоры о метафизике. Я, улыбнувшись, заглянул Принцессе в лицо:

– Потому что это главное – бытие, да? Как там говорится? Оно определяет сознание?

Та всхлипнула и помотала головой.

– Это точка зрения марксистов. Но… но в монистическом идеализме… – Не договорив, Принцесса замолчала, будто сама забыла, что хотела сказать. И, растерев слёзы, спросила: – А как переводится «ничто»? – Глаза у неё стали ясные, блестящие. Лучащиеся надеждой, очень красивые. – Чтобы как у Сартра?

Я призадумался, принявшись копаться в своём мысленном словаре.

– Если в каком‐то философском смысле, то, наверное, néant.

– Ты знаешь, что «ничто» можно рассматривать с двух сторон? – занудным монотонным голосом начала она. – С одной стороны, это формально-логический термин, следствие отрицания чего‐то существующего. А с другой – онтологическое понятие. Ключевая категория бытия, как бог или абсолют.

– Наверно, – сказал я. – Ну, то есть о чём‐то таком говорила Васиштха.

Мы шли вперёд, взбираясь по склону. Ветер обдувал мне лицо и трепал волосы. А кошка, как нарциссичная кинодива, теперь разгуливала в окружении камер и демонстрировала своё совершенство всему миру.

Её звали Ничто, и Ничто должно было подарить человеку избавление от страданий. Круто, да?

Возможно, это была худшая идея в моей жизни. Или одна из лучших, не знаю. Вы же понимаете, я сперва что‐то делаю, а потом хватаюсь за голову. В любом случае мне хотелось верить, что в конце концов всё будет хорошо. И с кошкой, и с дедом, и с его соломенным пацанчиком.

Ведь если в мире и существует какой‐нибудь смысл, то он как раз в этом. Меньше боли, больше спокойствия. А остальное – херня.