Текст книги "Первый нехороший человек"

Миранда Джулай
Первый нехороший человек

Майклу Чедборну Миллзу

Miranda July

THE FIRST BAD MAN

© 2015, Miranda July All rights reserved

Перевод с английского Шаши Мартыновой

Художественное оформление Марины Дорошенко

Глава первая

К приемной врача я подъезжала так, будто снималась в кино, которое смотрел Филлип: стекла в машине опущены до упора, волосы вразлет, лишь одна рука на руле. Остановившись на светофоре, я таинственно вперилась в даль. Кто она? – возможно, задумывались люди. – Кто эта женщина средних лет в синей хонде? Я продефилировала по подземной стоянке к лифту и нажала «12» непринужденным баловливым пальцем. Такой палец горазд на что угодно. Как только двери закрылись, я оглядела себя в зеркальном потолке и порепетировала, как поведет себя мое лицо, если в приемной окажется Филлип. Удивленно, однако не чересчур, да и Филлип будет не на потолке, а значит, шея так выворачиваться не станет. Всю дорогу по коридору я несла это лицо. Ой! Ой, привет! А вот и дверь.

Доктор Йенс Бройярд

Цветотерапия

Я распахнула ее.

Никакого Филлипа.

Оправилась я не мгновенно. Едва не развернулась и не отправилась домой – но тогда я не смогла бы ему позвонить и поблагодарить за рекомендацию. Секретарша выдала мне анкету «новый пациент» на планшете; я уселась в мягкое кресло. Поскольку строки, в которой значилось бы «кто порекомендовал», не было, я просто написала «меня послал Филлип Беттелхайм» по верху страницы.

– Не скажу, что он лучший на всем белом свете, – говорил Филлип на благотворительном вечере «Раскрытой ладони». На Филлипе был кашемировый свитер в тон бороды. – Поскольку есть один врач-цветовик в Цюрихе, который с ним запросто потягается. Но Йенс – лучший в Эл-Эй и уж точно лучший на западной стороне. Он мне ноги от грибка вылечил. – Он поднял ногу и тут же опустил ее – я не успела понюхать. – Йенс большую часть года в Амстердаме и потому очень привередлив, кого тут ему принимать. Скажите, что вас послал Фил Беттелхайм. – Он записал номер на салфетке и пустился в самбу прочь от меня.

– Меня послал Фил Беттелхайм.

– Именно! – крикнул он через плечо. Остаток вечера он провел на танцполе.

Я уставилась на секретаршу – она знала Филлипа. Он, может, только что ушел; может, он прямо сейчас на приеме у врача. Об этом я не подумала. Заправила волосы за уши и стала приглядывать за дверью в смотровой кабинет. Через минуту оттуда вышла стройная женщина с младенцем. Младенец болтал кулоном-кристаллом на веревочке. Я проверила, нет ли между нами особой связи, сильнее, чем между ним и его матерью. Нет.

У доктора Бройярда были скандинавские черты и крошечные, укоризненные очочки. Пока он читал мою анкету «новый пациент», я сидела на мясистом кожаном диване напротив японской бумажной ширмы. Вокруг не наблюдалось никаких волшебных палочек и никаких магических шаров, но я изготовилась к чему-то в этом роде. Если Филлип верит в цветотерапию, мне этого достаточно. Доктор Бройярд спустил очки.

– Ну что ж. Глобус истерикус.

Я принялась объяснять, но он меня оборвал:

– Я врач.

– Простите. – Однако говорят ли настоящие врачи «я врач»?

Он молча осмотрел мои щеки, пыряя бумажку красной ручкой. На бумажке было какое-то лицо, обобщенное, подписанное «Шерил Гликмен».

– Эти пометки?..

– Ваша розацеа.

Бумажкины глаза были большие и круглые, а вот мои, когда я улыбаюсь, исчезают полностью, и нос у меня более картошечный. Зато зазоры между моими чертами – в безупречной соразмерности друг с другом. Пока этого никто не замечал. А еще мои уши: прелестные маленькие ракушки. Волосы я убираю за них и стараюсь входить в людные помещения ухом вперед – двигаясь боком. Он изобразил окружность на бумажкином горле и закрасил ее тщательными поперечными штрихами.

– Как давно у вас глобус?

– Время от времени примерно лет тридцать. Тридцать или сорок лет.

– Вы когда-нибудь от него лечились?

– Пробовала добыть направление на операцию.

– На операцию.

– Чтобы ком вырезали.

– Вы же понимаете, что это не настоящий ком.

– Все так говорят.

– Обычное лечение – психотерапия.

– Я знаю. – Объяснять, что одинока, я не стала. Терапия – это для пар. Равно как и Рождество. Равно как и вылазки с палаткой. Равно как и пляжные вылазки. Доктор Бройярд выгрохотал ящик стола, наполненный крошечными стеклянными бутылочками, и выбрал одну, с надписью «КРАСНЫЙ». Я прищурилась на совершенно бесцветную жидкость. Она мне во многом напоминала воду.

– Это эссенция красного, – сказал он отрывисто. Он ощущал мой скептицизм. – Красный – это энергия, которая лишь в грубой форме приобретает оттенок. Примите тридцать миллилитров сейчас и далее по тридцать миллилитров каждое утро перед первым мочеиспусканием. – Я проглотила целую пипетку.

– Почему перед первым мочеиспусканием?

– Перед тем как встать и начать двигаться: движение повышает базальную температуру тела.

Я осмыслила сказанное. А что, если человеку надо проснуться и тут же заняться сексом – до мочеиспускания? Такое тоже наверняка повысит ему базальную температуру. Будь мне тридцать с небольшим, а не сорок с небольшим, как сейчас, он бы сказал «перед первым мочеиспусканием или половым актом»? В этом загвоздка с мужчинами моего возраста: я почему-то старше их. Филлипу за шестьдесят, и потому он, возможно, мыслит меня женщиной помоложе, почти девушкой. Нельзя, правда, сказать, что он меня мыслит – я всего лишь некто, работающий в «Раскрытой ладони». Но это может измениться в мгновение ока; это могло произойти уже сегодня, в этой приемной. Это все еще может произойти, если Филлипу позвонить. Доктор Бройярд протянул мне анкету.

– Оставьте это у Рути, в приемной. Я назначил повторный прием, но, если глобус у вас ухудшится раньше, вам, вероятно, следует подумать о той или иной психологической консультации.

– А кристалл такой вы мне дадите? – Я показала на связку кристаллов, висевших на окне.

– Каплю солнца? В следующий раз.

Секретарша отксерила мою страховую карточку, попутно объясняя, что хромотерапия страховкой не покрывается.

– Следующее «окно» – девятнадцатого июня. Лучше утро или вечер? – Ее седые до пояса волосы отвращали. У меня тоже седые, но я их держу опрятными.

– Не знаю – утро? – Сейчас лишь февраль. К июню мы с Филлипом, быть может, станем парой, быть может, явимся к доктору Бройярду вместе, рука об руку. – А ничего пораньше нету?

– Врач принимает здесь всего трижды в год.

Я оглядела приемную.

– А кто же будет поливать этот цветок? – Я подалась вперед и сунула палец в почву под папоротником. Она была сырая.

– Тут работает другой врач. – Она постукала по пластиковому держателю с двумя стопками визиток – доктора Бройярда и доктора Тиббетса, СКСР[1]1
  Сертифицированный клинический социальный работник. – Здесь и далее прим. пер.


[Закрыть]. Я попыталась взять по одной испачканным пальцем.

– Девять сорок пять подойдет? – спросила она, подавая мне коробку с «клинексами».

Я пронеслась по парковке, держась обеими руками за телефон. Как только двери защелкнулись и включился кондиционер, я набрала первые девять цифр Филлипова номера, затем остановилась. Я ему никогда прежде не звонила: за последние шесть лет звонил мне только он, только в «Раскрытой ладони» и исключительно как член совета директоров. Может, это не лучшая мысль. Сюзэнн сказала бы, что лучшая. Она с Карлом сделала первый ход. Сюзэнн и Карл были моими начальниками.

– Если чувствуешь связь – не робей, – однажды сказала она.

– Приведите пример неробения в таких случаях.

– Прояви пылкость.

Я переждала четыре дня – чтобы разредить вопросы – и затем попросила привести пример проявки пыла. Она долго на меня смотрела, а затем вытащила из мусорки старый конверт и нарисовала на нем грушу.

– Вот какая у тебя форма тела. Видишь? Малюсенькая сверху и не очень-то малюсенькая снизу. – Затем объяснила иллюзию, создаваемую темными цветами в одежде внизу и яркими – наверху. Когда я замечаю женщин в таком цветовом сочетании, проверяю, груши ли и они, – и они всегда груши: груша грушу не проведет.

Под рисунком она приписала номер телефона человека, который, по ее мнению, подходил мне лучше, чем Филлип, – разведенного отца-алкоголика по имени Марк Квон. Он сводил меня поужинать на Беверли, в «Мандаретт». Это не сработало, и Сюзэнн спросила меня, может, она слышит звон, да не знает, где он.

– Может, это не Марк тебе не понравился? Может, мужчины вообще?

Люди иногда так считают из-за моей стрижки: она у меня, так уж вышло, короткая. А еще я ношу туфли, в которых действительно можно ходить, – «рокпорты» или простые тенниски, а не бижутерию для ног на высоких каблуках. Но забьется ли сердце гомосексуальной женщины при виде шестидесятипятилетнего мужчины в сером свитере? Марк Квон вновь женился несколько лет назад; Сюзэнн поставила мне это на вид. Я набрала последнюю цифру Филлипова номера.

– Алло? – Судя по голосу, он спал.

– Привет, это Шерил.

– А?

– Из «Раскрытой ладони».

– А, привет-привет! Чудесный благотворительный вечер, я оторвался. Чем могу быть полезен, Шерил?

– Просто хотела сказать, что побывала у доктора Бройярда. – Долгая пауза. – Цветотерапевта, – добавила я.

– У Йенса! Отличный, правда?

Я сказала, что он феноменален.

Таков был мой замысел: употребить то же слово, каким он описал на вечере мое ожерелье. Приподнял тяжелые бусины над моей грудью и сказал: «Феноменальные. Где вы их взяли?», а я сказала: «У торговца на продуктовой ярмарке», и затем он посредством этих бус притянул меня к себе. «Ой, – сказал он, – а мне нравится, удобно». Посторонний человек – например, наш специалист по грантам Накако – подумала бы в тот миг, что это унизительно, но я-то знала, что унижение это – просто шутка: Филлип тем самым высмеивал мужчин из породы тех, кто способен на что-то подобное. Он много лет подряд это проделывал: однажды на заседании совета директоров уверил меня, что у меня блузка сзади не застегнута до конца, а затем расстегнул ее, хохоча. Я тоже рассмеялась и тут же полезла застегивать ее обратно. Шутка состояла вот в чем: Ох уж эти люди, а? На какие только пошлости не способны? Но был в этой шутке и еще один слой, поскольку подражание хамским людям было в некотором смысле освобождающим – как прикидываться ребенком или сумасшедшим человеком. Такое можно проделывать лишь с кем-то, кому по-настоящему доверяешь, с кем-то, кто знает, до чего ты на самом деле толковый и славный. После того как он отпустил мои бусы, у меня случился короткий припадок кашля, который привел к обсуждению моего глобуса и цветового врача.

Слово «феноменальный» ничего, кажется, в нем не пробудило: он говорил, что доктор Бройярд дорогой, но того стоит, а затем тон у него начал подыматься к вежливому выходу.

– Ну, наверное, увидимся на совете директоров, за… – но прежде чем он успел сказать «втра», я его перебила:

– В трудный час я – за вас!

– Что, простите?

– Я с вами. В трудный час буду за вас просто.

Ну и тишина. Исполинские сводчатые соборы не вмещали столько пустоты. Он откашлялся. Эхо заскакало под сводами, распугивая голубей.

– Шерил?

– Да?

– По-моему, мне пора.

Я ничего не сказала. Чтобы выбраться из этого разговора, ему придется переступить через мой труп.

– До свиданья, – сказал он и затем, после паузы, повесил трубку.

Я уложила телефон в сумочку. Если красный уже подействовал, нос и глаза у меня должно было пронзить чудесным жжением, миллионом крошечных иголок, ведущих к громадному соленому нахлыву, стыду, устремляющемуся через слезы в водосток. Плач подобрался к горлу, раздул его, но не ринулся вверх, а затаился прямо там, в неистовом коме. Глобус истерикус.

Что-то жахнуло по моей машине, и я вздрогнула. Дверь соседнего автомобиля: женщина устраивала на сиденье младенца. Я схватилась за горло и подалась вперед, поглядеть, но лицо ребенку заслонили ее волосы, и поэтому никак не разобрать было, из тех ли это младенцев ребенок, которых я считала своими. Не биологически своими, а… близкими. Я зову их Кубелко Бонди. Чтобы удостовериться, достаточно и одной секунды: половину этого времени я даже не догадываюсь, чем занимаюсь, – и вот уже все случилось.

Семейство Бонди недолго дружило с моими родителями в начале 70-х. Мистер и миссис Бонди и их маленький сын Кубелко. Позднее, когда я расспрашивала о них маму, она сказала, что имя у ребенка было совершенно точно не такое, но тогда какое оно было? Кевин? Марко? Этого она не помнила. Родители пили вино в гостиной, а мне велели играть с Кубелко. Покажи ему свои игрушки. Он молча сидел у двери моей спальни с деревянной ложкой в руке и время от времени стукал ею об пол. Большие черные глаза, пухлые розовые щеки. Маленький мальчик, очень маленький. Едва ли годик с чем-то. Чуть погодя он отшвырнул ложку и зарыдал. Я смотрела, как он плачет, и ждала, что кто-то придет, но никто не шел, и я втащила его к себе на детские коленки и принялась качать его толстое тельце. Он почти тут же успокоился. Я обнимала его, он смотрел на меня, я смотрела на него, он смотрел на меня, и я знала, что он меня любит больше, чем своих мать и отца, и что в некотором очень настоящем и неизбывном смысле он принадлежит мне. Поскольку мне было всего девять, оставалось не очень ясным, принадлежит он мне как ребенок или же как супруг, но это и не имело значения: я чувствовала, что готова к испытанию разбитым сердцем. Я прижималась щекой к его щеке и обнимала его, как я надеялась, на веки вечные. Он уснул, да и я сама то отплывала из сознания, то возвращалась, отшвартованная от времени и всякой мерности, его тело делалось то громадным, то крошечным – а затем его резко выхватила у меня из рук женщина, которая считала себя его матерью. Взрослые направились к дверям, выговаривая усталые слишком громкие спасибы, а Кубелко Бонди взирал на меня перепуганными глазами.

Сделай что-нибудь. Они меня забирают.

Сделаю, будь спокоен, что-нибудь сделаю.

Конечно же, я не дам ему уплыть в ночь – моему собственному родному мальчику. Ни с места! Отпустите его!

Но голос у меня был слишком тихий – не покинул и моей головы. Через несколько секунд мальчик уплыл в ночь – мой собственный родной мальчик. И ни разу мне его больше не увидеть.

Да вот только я его видела – и не раз, и не два. Иногда он оказывался новорожденным, иногда – уже ковылявшим малышом. Пока я выезжала со своего места на стоянке, мне удалось получше разглядеть ребенка в соседней машине. Просто какой-то ребенок.

Глава вторая

Меня рано разбудил звук веток, падавших на заднем дворе. Я приняла тридцать миллилитров красного и прислушалась к натужной пилежке. То был Рик, бездомный садовник, прилагавшийся к дому. Я бы нипочем не наняла кого-то, чтоб он шнырял по моей собственности и вторгался в мое личное пространство, но Рика я, когда въехала сюда, не уволила, поскольку не хотела, чтобы он думал, будто я предубежденнее прежних хозяев, Голдфарбов. Они выдали ему ключ; время от времени он пользовался уборной или оставлял на кухне лимоны. Я пыталась изобрести причины уходить из дома до его появления, что в семь утра не очень-то просто. Иногда я просто каталась по округе целых три часа, пока он не уйдет. Или же отъезжала на несколько кварталов, ставила машину и спала в ней. Однажды по дороге в свою палатку или коробку он меня заметил и прижал улыбчивое щетинистое лицо к стеклу. Выдумать спросонья объяснение оказалось трудно.

Сегодня же я просто-напросто отправилась в «Раскрытую ладонь» спозаранку и все приготовила для заседания совета директоров. Замысел у меня имелся такой: вести себя так изящно, чтобы неуклюжую женщину, с которой Филлип вчера беседовал, невозможно было вспомнить. Говорить с британским акцентом вслух я не стала бы, зато могла бы в уме, и это должно подействовать.

Джим и Мишель уже явились в контору, как и Сара-стажер. При ней был ее новорожденный; она пыталась держать его под столом, но, разумеется, мы все его слышали. Я протерла стол заседаний, разложила стопки бумаги и ручки. Как менеджеру мне это не по чину, однако делать Филлипу приятно мне нравится. Джим проорал: «Ложись!» – это означало, что вот-вот пришествуют Карл с Сюзэнн. Я схватила пару громадных ваз с мертвыми цветами и поспешила на служебную кухню.

– Давайте я! – сказала Мишель. Она была из новеньких – и не по моему выбору.

– Поздно, – сказала я. – Они уже у меня в руках.

Она бежала рядом и вырывала у меня вазу, в силу невежества не понимая примененную мною систему противовесов. Одна ваза, благодаря такой помощи, уже начала выскальзывать, и я предоставила Мишель ее ловить, что ей не удалось. Карл и Сюзэнн появились в дверях в тот миг, когда ваза упала на ковер. С ними был Филлип.

– Приветствую, – сказал Карл. На Филлипе был роскошный свитер винного цвета. Дыхание у меня истончилось. Мне вечно приходилось удерживаться от порыва бросаться к нему как жена, словно мы были парой сто тысяч жизней подряд. Пещерный человек и пещерный человек-женщина. Король и королева. Постельные грелки.

– Знакомьтесь с Мишель, нашим новым медиакоординатором, – сказала я, делая потешный жест вниз. Она стояла на четвереньках, собирая осклизлые бурые цветы; затем попыталась встать.

– Я Филлип. – Мишель подала ему руку из неловкого коленопреклоненного положения, лицо – жгучий круг слез. Я нечаянно оказалась жестокой: такое случается только в минуты великого напряжения, и жалею я всегда колоссально. Принесу ей что-нибудь завтра – подарочный сертификат или блендер «Ниндзя» для смузи на пять чашек. Нужно было уже ей что-нибудь подарить, превентивно; мне нравится устраивать такое новым сотрудникам. Они приходят домой и говорят: «Как же прекрасна эта моя новая работа – вы посмотрите, что мне мой менеджер подарил!» А если потом когда-нибудь явятся домой в слезах, их супруг скажет: «Но, милая, а как же блендер для смузи? Ты уверена?» И новый сотрудник поневоле задумается – или, вероятно, даже станет винить себя самого.

Сюзэнн и Карл убрели прочь вместе с Филлипом, а Сара-стажер ринулась помогать с уборкой. Бульканье ее ребенка было настойчивым и воинственным. Наконец я подошла к ее столу и заглянула под него. Ребенок закурлыкал, как скорбящая голубка, и улыбнулся мне с теплом полного узнавания.

Я все рождаюсь и рождаюсь не у тех людей, – сказал он.

Я огорченно кивнула. Знаю.

Что тут поделаешь? Хотелось вынуть его из переноски и наконец заключить в объятия, но с этим никак. Я изобразила лицом извинения, и он принял их с медленным мудрооким смаргиванием, от которого грудь мне свело от печали, а глобус набряк. Я продолжала стареть, а он оставался юным, мой крошечный муж. Или – теперь уже вероятнее – сын. Подбежала Сара и задвинула переноску к другой стороне стола. Ножка ребенка буйно забрыкалась.

Не сдавайся, не сдавайся.

Не сдамся, – сказала я. – Никогда.

Видеться с ним постоянно было бы слишком мучительно. Я сурово откашлялась.

– Думаю, вы понимаете, что приносить ребенка на работу не годится.

– Сюзэнн сказала, ничего страшного. Сказала, что все время брала Кли с собой на работу, пока та была маленькая.

Это правда. Дочь Карла и Сюзэнн приходила еще в старую студию после школы и болталась по залам, носясь, вопя и всех отвлекая. Я сообщила Саре, что этот день пусть уж дорабатывает, но не следует вводить это в привычку. Она одарила меня взглядом обманутой, поскольку она – работающая мать, феминизм и т. д. Я вернула ей такой же взгляд, потому что я женщина в высокой должности, а она злоупотребляет, феминизм и т. д. Она чуть склонила голову. Стажеры – вечно женщины, которых жалеют Карл и Сюзэнн. Я сама была такой – двадцать один год назад. В те поры «Раскрытая ладонь» была всего лишь студией самообороны для женщин – переоборудованным додзё для тхэквондо.

Мужчина хватает вас за грудь – что будете делать? Шайка мужчин окружает вас, сбивает с ног и затем принимается расстегивать на вас брюки – что будете делать? Мужчина, которого, казалось, вы знаете, прижимает вас к стенке и не отпускает – что будете делать? Мужчина выкрикивает грубое замечание о какой-нибудь части вашего тела, которую требует показать, – покажете? Нет. Вы разворачиваетесь и смотрите прямо на него, тычете пальцем в самый нос ему и выдаете громкий, нутряной звук с опорой на диафрагму: «Ай-ай-ай-ай-ай-ай!» Учащимся всегда это нравилось – выдавать такой звук. Настрой менялся, когда появлялись обидчики в поролоновом батальном облачении с великанскими головами и принимались изображать изнасилование, групповое изнасилование, половое унижение и нежеланные ласки. Мужчины внутри облачения на самом деле были добрые и мирные – едва ли не чересчур, – но в ходе ролевой игры становились вполне распущенными и разгоряченными. Это пробуждало во многих женщинах эмоциональный отклик, для чего все и делалось – кто угодно может дать отпор, если не напуган и не унижен, когда не плачет и не просит вернуть деньги. На последнем занятии всегда очень трогала радость достигнутого. Нападавшие и учащиеся обнимались и благодарили друг друга, попивая шипучий сидр. Все прощено.

Мы по-прежнему даем занятия девочкам-подросткам, но лишь для того, чтобы сохранить положение некоммерческой организации, – весь настоящий бизнес у нас теперь делается на видеодисках по фитнесу. Продажа самообороны как физкультуры была моей идеей. Наша линейка конкурирует с другими физкультурными видео; большинство покупателей говорит, что им и в голову не приходила эта грань – самооборона, им просто нравится музыка в быстром темпе и как она влияет на их физическую форму. Кому интересно смотреть, как к женщине пристают в парке? Никому. Если бы не я, Карл с Сюзэнн все еще производили бы такого рода унылые видео «как себя вести». С тех пор как переехали в Охай, они более-менее отошли от дел, но, как и прежде, лезут в дела сотрудников и участвуют в заседаниях совета директоров. Практически, пусть и не официально, я тоже в совете. Веду запись совещаний.

Филлип сел как можно дальше от меня и, казалось, все заседание избегал смотреть в мою часть залы. Я надеялась, что просто мню себе что-то, однако позднее Сюзэнн спросила, нет ли между нами чего-нибудь не того. Я покаялась, что проявила некоторую пылкость.

– Что это значит?

Прошло почти пять лет с тех пор, как она это предложила, – видимо, больше она эту фразу не применяла.

– Я сказала ему, дескать, в трудный час… – Произнести было нелегко.

– Что? – Сюзэнн подалась ко мне, серьги-висюльки качнулись вперед.

– В трудный час я – за вас, – прошептала я.

– Ты это ему сказала? Очень провокационно.

– Правда?

– Когда женщина говорит такое мужчине? Само собой. Ты не на шутку проявила… как ты сказала?

– Пылкость.

Карл бродил по кабинету с грязной парусиновой сумкой, на которой значилось «Природные продукты Охая», и сгружал в нее печенье, зеленый чай и емкость с миндальным молоком из служебной кухни, а затем скакнул к шкафу с канцеляркой и выгреб несколько стопок бумаги, горсть авторучек и маркеров, а также бутылочки с корректором. Еще они вываливают нам всякое, с чем не понимают, что делать: старый автомобиль, который уже не ездит, помет котят, вонючий старый диван, которому у них нет места. На сей раз оказался громадный кусок мяса.

– Это называется «бифало» – фертильный гибрид коровы и бизона, – сказал Карл.

Сюзэнн открыла пенопластовый холодильный ящик.

– Заказали слишком много, – пояснила она, – а завтра срок годности заканчивается.

– И поэтому лучше пусть не портится, а всех порадует сегодня – мы угощаем! – крикнул Карл, вскидывая руки на манер Санты.

Они начали выкликать наши имена. Каждый сотрудник вставал и получал сверток, подписанный его именем. Сюзэнн назвала имена Филлипа и мое подряд. Мы подошли вместе, и она одновременно вручила нам наше мясо. Мой сверток оказался крупнее. Я увидела, что он это заметил и наконец взглянул на меня.

– Поменяемся, – прошептал он.

Я нахмурилась, чтобы не выпустить радость наружу. Он дал мне свое мясо, на котором значилось «Филлип», а я дала ему мое, с надписью «Шерил».

После того как бифало раздали, Сюзэнн взялась рассуждать вслух, не примет ли кто-нибудь у себя их дочь, пока та не найдет себе квартиру и работу в Эл-Эй.

– Она неимоверно одаренная актриса.

Все промолчали.

Сюзэнн легонько покачалась в длинной юбке. Карл погладил себя по громадному животу и вскинул брови, ожидая принимающих. Когда Кли последний раз навещала нашу контору, ей было четырнадцать. Блеклые волосы стянуты сзади в очень тугой хвост, густая подводка, громадные серьги-кольца, штаны спадают. На вид – словно из банды. То было шесть лет назад, но все равно никто не вызвался. Пока кое-кто все же не вызвался: Мишель.

У бифало было первобытное послевкусие. Я вытерла сковородку дочиста и порвала клок бумаги с именем Филлипа на ней. Еще не успела доесть, как зазвонил телефон. Никому не известно, почему разрывание имени подталкивает человека к звонку – наука не в силах объяснить. Стирание имени тоже действует.

– Подумал, что вот он, трудный час, – сказал он.

Я отправилась в спальню и улеглась на кровать. Изначально этот звонок ничем не отличался от всех прочих, если не считать, что за шесть лет Филлип ни разу не звонил мне вечером на мой частный мобильный номер. Мы поговорили о «Раскрытой ладони» и о всяких делах с собрания, словно уже не восемь вечера, а я еще не в ночной рубашке. И далее, в точке, где разговор обычно заканчивался бы, возникло долгое молчание. Я сидела во тьме и размышляла, не отключился ли он, не утруждаясь отключиться. Наконец он сказал еле слышным шепотом:

– Кажется, я ужасный человек.

На долю секунды я ему поверила – подумала, что он того и гляди признается в преступлении, может, даже в убийстве. А потом осознала, что нам всем кажется, будто мы ужасные люди. Но сообщаем это лишь перед тем, как попросить кого-нибудь, чтоб нас любили. Такое вот обнажение в некотором роде.

– Нет, – сказала я тоже шепотом. – Вы такой хороший.

– Да нет же! – возразил он, и голос у него взбудораженно возвысился. – Вы же не знаете!

Я ответила – с той же громкостью и пылом:

– Я знаю, Филлип! Знаю, что вы лучше, чем думаете! – Это его ненадолго утихомирило. Я закрыла глаза. В окружении диванных подушек, замерших на кромке близости, я ощущала себя королем. Королем на троне, а перед ним – пиршество.

– Вы сейчас можете говорить? – спросил он.

– Если вы можете.

– В смысле, вы одна?

– Я живу одна.

– Я так и думал.

– Правда? И что вы думали, когда думали об этом?

– Ну, я думал: Думаю, она живет одна.

– Вы были правы.

Я, король, снова закрыла глаза.

– Мне надо снять груз с души, – продолжил он. – Вы не обязаны отвечать, но, если можно, просто послушайте.

– Хорошо.

– Уф, очень нервничаю. Потею. Помните: отвечать необязательно. Я просто все скажу, мы оба отключимся, и вы отправитесь спать.

– Я уже в постели.

– Отлично. Значит, сразу уснете и позвоните мне утром.

– Так и сделаю.

– Хорошо, поговорим завтра.

– Погодите, вы же не произнесли исповедь.

– Знаю, я испугался… не знаю. Момент упущен. Вам лучше просто уснуть.

Я села.

– Так вам все же позвонить утром?

– Я вам позвоню завтра вечером.

– Спасибо.

– Спокойной ночи.

Трудно было вообразить исповедь, от которой человек потеет, если она не преступная или романтическая. А как часто люди – люди, которые нам знакомы, – совершают серьезные преступления? Мне было не по себе; я не спала. На рассвете я пережила непроизвольное полное опорожнение кишечника. Приняла тридцать миллилитров красного и стиснула глобус. По-прежнему как камень. Джим позвонил в одиннадцать и сказал, что произошло мини-ЧП. Джим – это администратор у нас в конторе.

– Что-то с Филлипом? – Может, нам предстоит мчаться к нему домой, и я тогда узнаю, где он живет.

– Мишель передумала по части Кли.

– Ой.

– Она хочет, чтобы Кли съехала.

– Так.

– Можешь ее принять у себя?

Если живете одни, люди всегда считают, что могут у вас останавливаться, хотя верно обратное: пусть останавливаются у тех, у кого в жизни уже кавардак от других людей и еще один человек ничего не изменит.

– Я бы рада, я правда и рада бы помочь, – сказала я.

– Это не я придумал, это Карл с Сюзэнн. Думаю, они теряются в догадках, почему ты сразу это не предложила – ты же практически родственница.

Я сжала губы. Как-то раз Карл назвал меня гиндзё, я думала, это означает «сестра», пока он не сказал, что это по-японски «мужчина», обычно пожилой мужчина, который живет сам по себе и поддерживает огонь для всей деревни.

– В старых мифах он сжигает свою одежду, а затем и свои кости – все ради того, чтоб огонь горел, – сказал Карл. Я совершенно замерла, лишь бы он продолжал: обожаю, когда меня описывают. – Дальше ему нужно найти что-нибудь еще, чем питать огонь, и тогда у него случается убицу. Так запросто это слово не переведешь, но, по сути, это грезы такой тяжести, что у них беспредельные масса и вес. Он бросает в огонь убицу, и огонь никогда не гаснет. – Затем он сообщил, что мой менеджерский стиль действеннее на расстоянии, и потому работать с тех пор я стала из дома, хотя мне одобрили один день в конторе и присутствие на заседаниях совета директоров.

Дом у меня не очень большой; я попыталась представить в нем еще одного человека.

– Они сказали, что я практически родственница?

– Само собой – в смысле, ты же не говоришь матери, что она практически родственница?

– Нет.

– Вот видишь?

– Когда это случится?

– Она приедет с вещами ближе к вечеру.

– У меня сегодня вечером важный личный звонок.

– Спасибо громадное, Шерил.

Я вынесла компьютер из гладильного чулана и поставила раскладушку – та намного удобнее, чем смотрится. Положила душевую салфетку поверх полотенца для рук поверх банного полотенца и поместила их на покрывало, которым, помимо одеяла, она могла укрываться в свое удовольствие. Поверх душевой салфетки я положила мятную конфетку без сахара. Начистила «Виндексом» все краны, и в душе, и над раковиной, чтоб выглядели как новенькие, а также ручку спуска на унитазе. Сложила фрукты в глиняную вазу, чтобы можно было махнуть в их сторону рукой и сказать: «Ешь что хочешь. Делай вид, что ты как дома». Все остальное жилище было в безупречном порядке – так у меня всегда благодаря моей системе.

У нее нет названия – я просто зову ее «моей системой». Скажем, все у человека наперекосяк или ему просто лень, и он перестает мыть посуду. Вскоре тарелки уже громоздятся до неба, и, кажется, даже вилку помыть невозможно. И человек начинает есть грязными вилками с грязных тарелок и от этого чувствует себя как бездомный. Тогда он перестает мыться. Из дома поэтому выходить становится трудно. Человек начинает повсюду разбрасывать мусор и писать в чашки, потому что они ближе к кровати. Мы все бывали таким человеком, и поэтому осуждать тут нечего, однако решение просто: