Текст книги "Все мои ничтожные печали"

7

Долгие объятия в аэропорту. Мы обе соскучились. Одна из нас загорелая, пахнет кокосовым маслом и одета в футболку, на которой изображена фишка Скрэббла с буквой П. Мы не знаем, что будет завтра. Я чувствую запах страха и только потом понимаю, что он исходит от меня самой. Странное ощущение. Как будто мне не хватает кожи, и те части меня, что должны быть прикрыты, остались без защиты. Мы обнимаемся дольше обычного. По дороге домой заезжаем к Нику – ехать к Эльфи в больницу уже поздновато. Мама рассказывает о своих приключениях на море. Мы много смеемся, может быть, даже слишком. Ник сидит за пианино, на фортепианной банкетке Эльфи, и периодически нажимает на клавиши. Затем мы с мамой отправляемся домой. Однако ночью случается странное. Мне снится сон об Эльфи. Ее вроде как выписали из больницы, но она куда-то пропала. Ее нет дома, ее нет нигде. Мы не можем ее разыскать. Потом мне снилось, что в моем доме повсюду растет трава. Высокая, шелковистая трава. Она растет даже на лестнице. Я не знаю, как ее извести, и мне беспокойно. Затем – там, во сне, – мне приходит решение: забить и вообще ничего не делать. Вся тревога исчезает мгновенно, и я обретаю покой. Еще мне снилось, что у меня есть каменный ангел вроде ангела Маргарет Лоренс, может быть, тот же самый, и мне надо о нем заботиться, чтобы ему было тепло и безопасно. Там, во сне, каменный ангел лежит рядом со мной в постели, с одеялом, натянутым до подбородка, и глазами, вечно глядящими в потолок.

Я просыпаюсь, звоню в больницу, на пост медсестер, и спрашиваю об Эльфи. Она все еще там, у себя в палате? Мне отвечают, что да. Я лежу в постели, слушаю, как трещит и ломается лед на реке. Как мама ходит в гостиной. Я встаю и иду проверять, все ли с ней хорошо. Она говорит, что не может заснуть, видимо, из-за смены часовых поясов. Она сидит за столом перед открытым ноутбуком, играет в Скрэббл по сети с каким-то незнакомцем из Шотландии. Я говорю ей, что встретила ее приятеля-полицейского. Мама хмурится и говорит: Он слишком честолюбив. Честолюбие в мамином понимании – это самое глубокое дно, до которого может опуститься человек. Слышится трубный глас, возвещающий начало новой игры. На столе рядом с ноутбуком лежит Библия короля Якова. Я спрашиваю у мамы: Ты читаешь Библию? Она отвечает: Ну да. Ты ж понимаешь, со всей этой… Она машет рукой, словно отмахивается от назойливой мухи. Наверное, она имеет в виду, со всей этой жизнью. Она говорит, что решила прочесть Первый псалом, но он ей не понравился. Не понравилось, как там говорится о нечестивых, что они словно прах, возметаемый ветром, и их сносит, потерянных и бесприютных, с лица земли. Она начала читать Первую притчу, но ей опять не понравилось. Не понравился этот призыв познать мудрость и наставление, понять изречения разума, потому что… Да что объяснять?! Все и так очевидно.

Она говорит, что единственная причина, по которой она взялась читать Библию прямо сейчас, заключается в том, что она пообщалась со своей сестрой Мэри, и та велела ей (из загробного царства) читать Святое Писание почаще. Я киваю и прошу передать мой сердечный привет тете Мэри, когда они будут общаться в следующий раз. Хотя, возможно, причина в другом. Возможно, мама сегодня особенно остро нуждалась в надежде и утешении и обратилась за ними к старейшему из друзей – к своей вере.

Я предлагаю сыграть пару партий в Голландский блиц – единственную карточную игру, одобряемую в меннонитских общинах, потому что на картах для блица изображены не греховные трефы, червы, бубны и пики, а добропорядочные плуги, ведра, телеги и водяные колонки, и еще потому, что эта игра строится не на хитроумии, а на скорости и сосредоточенности. Мама улыбается, и от этой улыбки все вокруг озаряется светом.

Мама сидит на потертом оранжевом стуле, я – на краешке больничной койки. Эльфи лежит, улыбается, ее швы рассосались. Она умылась и причесалась. Сегодня Дженис нам сообщила, что у Эльфи наметилось явное улучшение. Мама спросила, в чем именно выражается улучшение, и Дженис сказала, что Эльфи вышла на завтрак и приняла все положенные лекарства. Раньше мама порадовалась бы этим маленьким победам, но теперь лишь кивнула и пробормотала: Понятно. Она просто делает то, что ей говорят. Я знаю, что мама такого не одобряет. Она верит в борьбу, в летящие искры и добрую драку, а не в покорное подчинение. Да, ей хочется, чтобы Эльфи ела и принимала лекарства. Но по собственной воле, а не по воле других.

Я не знаю, что произошло, говорит нам Эльфи, – но я проснулась совершенно другим человеком. Кажется, я готова к гастролям. Я сегодня же позвоню Клаудио. Я снова хочу играть в теннис. И наверное, мы с Ником все-таки переедем в Париж.

Если существует замедленная реакция, отсроченная на века, то это она: огромное, заброшенное пространство, вселенская пустошь, ничейная земля, необъятный космос, распростершийся между словами Эльфи и нашим с мамой ответом. Мама с сестрой улыбаются друг другу, а у меня все внутри холодеет. Вышла в глухую оборону, думаю я. Я смотрю в окно и размышляю о сходстве между писательством и спасением жизни, о неизбежной несостоятельности человеческого воображения, о невозможности создать персонаж или построить жизнь, достойную спасения. Это верно для жизни, для писательства и для всякого вида творчества, что стремится быть успешным, узнаваемым и вдохновляющим.

Я говорю: Правда? В Париж? Замечательно, Эльфи. Мне даже не верится.

Мне тоже не верится, доносится из-за ширмы голос Мелани, соседки Эльфи по палате.

Эльфи говорит в сторону ширмы: Можно вас попросить не лезть куда не просят? Мелани отвечает, что она вообще не при делах.

Я выхожу в коридор и иду к маленькой нише с окном, которая уже становится моим любимым убежищем, где можно сидеть в одиночестве и смотреть на парковку и поля вдалеке. У нас есть выбор, размышляю я про себя. Можно, как говорится, принять все за чистую монету и надеяться на лучшее. А можно собрать эту неуловимую бригаду психологов – причем прямо сейчас, потому что Эльфи уже скоро вернется домой. Я это знаю. Ее выпишут в самое ближайшее время. Может быть, даже сегодня. Если она будет следовать правилам, если скажет врачам и медсестрам, что чувствует себя хорошо, позитивно, что у нее нет даже мыслей о самоубийстве – Вы что, шутите? Как можно хотеть добровольно уйти из такого прекрасного мира?! – то ее сразу отправят домой.

Я звоню Нику, но он не берет трубку. Я иду к сестринскому посту, и мне говорят, что Дженис ушла на обед. Я хочу уточнить, не собираются ли они выписать Эльфи сегодня. Кто такая Эльфи? – не понимает дежурная медсестра. Я говорю ей: Эльфрида фон Ризен. Она отвечает, что ей ничего не известно.

Я возвращаюсь в палату к Эльфи. Мама поет ей песню на плаутдиче. Песня называется Du, что значит «Ты». Эльфи держит ее за руку. Это песня о вечной любви, об израненном сердце, рвущемся в клочья от такой сильной любви, – песня, которую мама пела нам, когда мы были еще совсем маленькими.

Дальше все происходит стремительно. В палату входит Дженис. Улыбается и говорит: Всем привет еще раз. Она сообщает, что Эльфи, наверное, выпишут уже сегодня, как только врач даст добро. Мне представился врач в образе Бена Кеноби, вручающего Эльфи световой меч. Мы с мамой радостно восклицаем: Прекрасно! Отлично! Ура-ура! Эльфи улыбается Дженис и выглядит благодарной.

Дженис садится на краешек ее койки и спрашивает, точно ли Эльфи чувствует себя хорошо и готова вернуться домой. Мы все понимаем, что она имеет в виду. Эльфи говорит, что да, безусловно. Ей хочется поскорее вернуться к Нику и своей настоящей жизни. Она расчесывает волосы пятерней. Она согласна принимать лекарства и посещать психотерапевта. Она готова. И она искренне благодарна врачам и медсестрам за все, что они для нее сделали. Она говорит так, будто произносит хорошо отрепетированную речь на церемонии вручения «Оскара». Я целую ее в щеку и говорю: Замечательно. Просто прекрасно. Мама сидит, прижав руку к сердцу, молчит и смотрит широко распахнутыми глазами.

Я в панике и растерянности. Дженис говорит, что оставит нас ненадолго одних, пока Эльфи будет собирать вещи, и я выхожу следом за ней в коридор. Спрашиваю у нее, точно ли Эльфи готова ехать домой, и Дженис отвечает, что да, и к тому же они и не вправе ее удерживать. Она поступила сюда добровольно, не принудительно, а значит, может уйти, как только захочет. Я спрашиваю, не рановато ли ее отпускать, и Дженис говорит, что пациент должен чувствовать, что у него есть возможность самостоятельно принимать жизненно важные решения.

Я отвечаю, что самым жизненно важным решением будет решение покончить с собой, но мы вряд ли спокойно позволим ей принять такое решение, верно? Дженис со мной соглашается, но говорит, что у нее связаны руки. И лишняя свободная койка никогда не бывает лишней. И давайте дадим ей кредит доверия. И посмотрим, что будет. Дженис говорит, что у нее хорошее предчувствие. Все будет в порядке. Она говорит, что Эльфи хочет сыграть со мной в теннис, когда установится теплая погода, и я не знаю, что на это ответить.

Я опять звоню Нику, и на этот раз он берет трубку. Я сообщаю ему, что Эльфи выписывают и сегодня она будет дома. Он удивлен. Он впервые об этом слышит. И что будем делать? Он говорит, что немедленно позвонит человеку, который вроде как отвечает за выездную бригаду психологов. Говорит, что сегодня пораньше уйдет с работы, купит продуктов и будет ждать нас дома.

Я возвращаюсь в палату к Эльфи. Она уже встала с постели и начала одеваться. Я помогаю ей собрать вещи в пластиковый пакет и вдруг понимаю, что потеряла свой собственный пластиковый пакет, в котором лежит моя рукопись. Но я на удивление спокойна. Потеряла – и ладно. Все хорошо, все в порядке.

Но тут мама вдруг восклицает: Ой, Йоли, это твое? Как выясняется, она сидела на моем пакете. Заглянув внутрь, она спрашивает: Это что, твоя новая книга? Я говорю: Да. Она интересуется, сколько уже написано слов. Почему-то этот вопрос меня жутко смешит. Я качаю головой. Эльфи говорит маме, что первая буква прекрасна. Мама глядит на меня, улыбается, ждет продолжения. Я упорно молчу. Она выводит меня в коридор, легонько подтолкнув в спину. Она очень низкого роста, от нее вкусно пахнет кокосовым молоком. Уже в коридоре она обнимает меня и говорит, что все будет хорошо. Она всегда так говорит, и мне это нравится, но иногда мне начинает казаться, что она считает меня идиоткой, которой все надо втолковывать по сто раз. Впрочем, она – моя мама, и мамам положено так говорить. Боб Марли тоже так говорил, только он добавлял «до крупинки»[16]16
  Имеется в виду строчка из его песни Three Little Birds, также известной под названием Every little thing gonna be alright.


[Закрыть]. Все до крупинки будет хорошо. Мне кажется, это правильное уточнение, хотя оно сделано лишь для того, чтобы растянуть фразу до нужного музыкального размера. Помню, как я напевала эти слова вновь и вновь, убаюкивая себя перед сном в те времена, когда папа еще не встал на колени на железнодорожных путях перед поездом, мчащимся на всех парах.

Вечером мы празднуем возвращение Эльфи домой. Празднуем острой индийской едой и хорошим вином. Ник выставляет на стол бутылку коллекционного арманьяка, которую наша мама подарила ему на Рождество два года назад. Эльфи улыбается чуть смущенно, такая красивая и безмятежная, словно она одна знает ответ на загадку Сфинкса. Ее руки дрожат, но почти незаметно. Она надела на шею бледно-розовый шелковый шарф и замазала шрам над бровью тональным кремом. Она похудела, брюки стали ей великоваты, но Ник смастерил для нее симпатичный веревочный пояс. Ник счастлив, что Эльфи вернулась домой. Он обращается к ней «мое солнце» и «любовь моя». Мама называет ее «моя лапонька». Мне хочется прямо сейчас передать Эльфи записку вроде дипломатической ноты протеста, но у меня нет достаточно толстого маркера, чтобы обозначить свою точку зрения. Ник говорит о китайской литературе, о своем намерении выучить китайский язык. Эльфи рассеянно листает роман, который Ник взял для нее в библиотеке. Никто ни словом не упоминает о теннисе или Париже.

Мне хочется крикнуть ей: Слушай! Если кому-то и стоит покончить с собой, так это мне. Я ужасная мать, ушла от обоих отцов своих детей. Я плохая жена, еще даже не развелась, а уже заимела любовника. Двух любовников. Моя писательская карьера медленно умирает. Смотри, какой у тебя дивный, красивый дом. И прекрасный мужчина, который по-настоящему тебя любит! Все крупные города мира готовы выложить тысячи долларов, чтобы ты приехала и сыграла на фортепиано, и все мужчины, которые тебя видят, тут же влюбляются и становятся одержимы тобой на всю жизнь. Может, поэтому ты и стремишься уйти из жизни? Потому что ты довела ее до совершенства и тебе больше нечего делать на этой земле. Но мне трудно поймать взгляд сестры. Она на меня даже не смотрит. Она почти не отрывается от книги, которую ей принес Ник.

Мама устала после круиза – и вообще после всего, что успело произойти от Рождества Христова, – но сейчас посвежела и рада, что Эльфи вернулась домой. Очевидно, на этот раз она снова застряла в море. Это происходит с ней каждый раз, когда она едет на побережье. Она лежит на спине и качается на волнах, наслаждаясь покоем и солнцем, и ее уносит так далеко от берега, что она не может вернуться сама и ее надо спасать. Она вовсе не паникует, просто медленно уплывает в открытое море и ждет, когда ее хватятся или заметят. Ей нравится заплывать далеко за буйки, где спокойно и тихо и можно качаться на мягких волнах под серебряным светом луны. Для нее это лучшее удовольствие. Наша семья пытается убежать от всего сразу, даже от силы тяжести, даже от берега. Мы сами толком не знаем, от чего убегаем. Может быть, беспокойство у нас в крови. Может быть, мы прирожденные авантюристы. Может быть, мы чего-то боимся. Может быть, мы напуганы. Может быть, мы сумасшедшие. Может быть, планета Земля – не настоящий наш дом. На Ямайке маму спасали три рыбака, когда она свалилась с надувного банана и не сумела забраться обратно. Она тогда очень смеялась.

Ник идет в кухню за добавкой напитков, я иду следом за ним и шепотом интересуюсь, что там с бригадой психологов. Мы спускаемся в подвал под предлогом взять холодного пива из тамошнего холодильника, и Ник говорит, что эта бригада психологов совершенно мифическая. Очевидно, что при сокращении бюджета и новой политике… Он продолжает что-то говорить, но мои мысли уносятся вдаль. Я смотрю на корешок «Истории упадка и разрушения Римской империи». Книга валяется на бетонном полу, словно ее бросили в спешке… Это не вариант, говорит Ник. Но он будет искать другие возможности. Я поднимаю книгу с пола и отдаю ее Нику. Какие возможности? О чем мы вообще говорим? Он берет книгу. Да, я все понимаю. Он тяжко вздыхает. Он пока что договорился с Маргарет, их общей подругой. Она будет присматривать за Эльфи по несколько часов каждый день. Мама тоже будет ее навещать ежедневно. Я говорю: Да, но уже через две недели у Эльфи должны начаться гастроли. Большой тур по пяти городам. Ты уверен, что она сможет выступить? Ты говорил с Клаудио?

Нет, он не говорил с Клаудио. Он не знает, что говорить. Все, что он знает: гастроли до дрожи пугают Эльфи, пока они не начались, но, когда дело доходит до выступлений, она сразу воодушевляется. Я говорю, что мне надо как можно скорее вернуться в Торонто. Уиллу пора возвращаться в Нью-Йорк, у него скоро экзамены. Дэн все еще на Борнео, а Нору нельзя оставлять без присмотра, совсем одну, больше чем на пару дней. Как только закончится учебный год, мы с ней вместе приедем сюда и останемся на все лето. Я каждый день буду видеться с Эльфи, если она не отправится на гастроли. Ник говорит, что он все понимает. У него все под контролем. В конце концов, у нас есть самолеты, да? И телефоны.

Мы возвращаемся в гостиную. Мама рассказывает Эльфи о своих достижениях в Скрэблле. В среднем она набирает по 1300 очков за игру. Эльфи восхищенно кивает, делая вид, будто впервые об этом слышит. Мама рассказывает, что недавно в клубе выложила на доске неприличное слово, которое начинается на «пиз» и оканчивается на «дец». Это зачетное слово! И никто не возразил? – спрашивает Эльфи. Нет, говорит мама. Я играла с молоденьким мальчиком, и он так смутился, что даже боялся поднять глаза. Подумать только! Старушка, божий одуванчик, знает такие плохие слова! Эльфи лишь улыбается. Она вообще говорит мало. Да и что говорить? Как она себя чувствует? Как ей неуютно на этом праздничном ужине, который, с ее точки зрения, насквозь пронизан фальшивым весельем? Что мы празднуем на самом деле? Крах ее планов покончить с собой? Или она искренне рада и счастлива, что все-таки осталась с нами?

Я думаю про себя: Ну давай, Эльфи! Уйми дрожь в руках и скажи что-нибудь. Обратись к нации и укрепи нашу веру в прекрасное будущее. Да, у нас есть самолеты и телефоны.

Мне хочется спросить у нее, страшно ей или нет. Мне снова становится нечем дышать. Я улыбаюсь, пытаясь скрыть панику и незаметно втянуть в легкие кислород. Мне хотелось бы увезти Эльфи к себе в Торонто. Мне хотелось бы, чтобы мы все: мама, сестра, мои дети, Ник, Джули с детьми – даже Дэн, Финбар и Радек – поселились в дремучей глуши где-нибудь на краю света, где не было бы никого из чужих, никого, кроме нас, и мы всегда находились бы рядом, не дальше, чем в нескольких метрах друг от друга. Как в старой меннонитской общине в Сибири, только мы были бы счастливы.

Наконец приходит пора прощаться. Эльфи сидит за пианино. Ее руки беззвучно скользят по клавишам. Она поднимается, чтобы проводить нас с мамой в прихожую. У нее по щекам текут слезы. Мамин дом – буквально в паре кварталов отсюда. Мама хочет пройтись пешком. Говорит, что ей надо проветриться. Мы с Эльфи смотрим ей вслед, хотим убедиться, что она благополучно перешла через дорогу. Словно она совсем маленькая и нуждается в присмотре.

Я говорю Эльфи, что очень ее люблю и буду жутко скучать, но скоро снова приеду к ней в Виннипег. Мы же увидимся, когда она будет выступать в Торонто, да? Она говорит: Может быть. Но она приезжает в Торонто всего на шестнадцать часов. Репетиция, сон, обед, выступление, потом – обратно в отель, снова спать, а наутро уже в самолет. В этот раз ее будет сопровождать Розамунда, помощница Клаудио. Эльфи говорит, что она тоже меня любит. Что ей хочется побольше узнать о Торонто, о моей тамошней жизни. Она просит писать ей письма. Не электронные письма, а настоящие, старомодные – на бумаге, в конвертах с почтовыми штампами. Я обещаю, что буду писать. А она будет мне отвечать? Она говорит, что конечно. А как же иначе?

Я держу ее за запястья, такие тонкие, хрупкие. Косточки, как у птички. Я сжимаю руки так сильно, что Эльфи морщится: Больно. Я извиняюсь и убираю руки. Мы не говорим о смысле жизни, о шрамах и швах, об обещаниях, которые давали себе и друг другу в далеком прошлом.

Я сажусь в машину и еду прочь. Объезжаю город по периметру, точно пес, помечающий свою территорию, – по мостам, под мостами, – как раньше бродила пешком по окраинам нашего крошечного городка. Здесь все мое. Здесь не случится ничего плохого, если я патрулирую улицы, как безумный дружинник. Добро пожаловать в Виннипег, где не меняется численность населения. Я заезжаю к Джули, чтобы сообщить, что уже завтра утром лечу домой и обязательно ей позвоню, как только вернусь в Торонто. Я заезжаю к Радеку, чтобы с ним попрощаться, поблагодарить за домашнюю еду и укрытие от бури. Он чешет в затылке и говорит: Да, но… Я пожимаю плечами и улыбаюсь, чуть отстраняюсь и продолжаю благодарить его за доброту и милосердие, за время, потраченное на меня.

Я веду мамину машину, как боевой танк. Эти улицы – мои враги. Я чувствую себя плохо, глупо и подло. Наверное, по возвращении в Торонто стоило бы записаться на прием к психотерапевту, но я тут же себе говорю, что у меня нет лишних денег. Просто надо больше работать, вот и все. К тому же о чем говорить с психотерапевтом? Когда папа покончил с собой, я сходила к психотерапевту, и он предложил написать папе письмо. Я так и не поняла, что рассказывать в этом письме. Я поблагодарила психотерапевта и ушла, размышляя о том, что мой отец уже мертв. Он не получит это письмо. И в чем тогда смысл? Нельзя ли как-то вернуть мои сто пятьдесят пять долларов и потратить их на бутылочку «Шардоне» и пакетик травы?

Когда я возвращаюсь в мамину квартиру, она сама уже спит и храпит очень громко, телевизор с очередной серией «Прослушки» грохочет на полной громкости, маленький электрический обогреватель шумит, на реке, протекающей прямо за домом, все еще трещит лед. Я смотрю на спящую маму и думаю: Спокоен ли ее сон? Приносит ли он облегчение? Я иду в гостевую спальню и ложусь на кровать поверх покрывала, даже не раздеваясь. Какой смысл раздеваться, если мне уже скоро вставать и ехать в аэропорт? Я засыпаю, а затем просыпаюсь от шума в гостиной. Мама не спит и разговаривает с мужчиной.

История такова: мама проснулась и вышла на балкон полюбоваться на ночное небо, глянула вниз и увидела, как ее сосед Шелби паркует свой грузовичок на дворовой стоянке. У мамы внезапно родился план. Она окликнула Шелби и спросила, не согласится ли он отвезти ее старый электроорга́н к дому Джули. Ее детишкам он наверняка пригодится, а такую махину можно перевезти только на грузовике. Она заплатит Шелби за помощь. Он сказал: Без проблем. Они беседовали в ночи, он – внизу под балконом, она – на балконе в ночной рубашке, как кормилица Джульетты. Шелби уже поднялся в квартиру и принялся обмерять орган рулеткой, пытаясь сообразить, как дотащить его до машины.

Увидев меня, мама сказала: Йо-Йо. Хорошо, что ты встала.

В итоге мы с Шелби вдвоем вытащили электроорган на улицу и загрузили его в машину. Мама держала нам дверь подъезда, ее ночная рубашка развевалась, как парус, и хлопала на ветру. Пошел мелкий дождик. А потом с неба хлынуло как из ведра. Мама побежала наверх за большим пакетом для мусора, чтобы накрыть орган, пока мы будем везти его к Джули под дождем посреди ночи. Я спросила, а Джули нас ждет? Она вообще знает об этой затее? Мама сказала, что нет, но с этим мы разберемся, когда приедем на место.

Шелби уселся за руль, мы с мамой втиснулись вдвоем на пассажирское сиденье. Когда мы подъехали к дому Джули, она сама и детишки уже давно спали. Дверь никто не открыл. Мы затащили орган в сарай во дворе и оставили на двери записку, что мы привезли им в подарок электроорган и убрали его в сарай. Шелби отвез нас домой, и мама дала ему пятьдесят долларов. Мы поднялись к ней в квартиру, оставляя за собой мокрые следы. Вода стекала с нас в три ручья. Весь пол в ванной тоже был залит водой, и река грозила выйти из берегов, и в небе сверкали молнии.

Ну вот, сказала мама. Хоть что-то мы сделали.

Я хорошо понимала ее потребность завершить некое дело, пусть даже и совершенно безумное. Главное, чтобы развитие действия привело к благополучной концовке. Мама сказала, что попытается немного поспать, и велела ее разбудить, когда я соберусь ехать в аэропорт. Мне самой спать не хотелось, я спустилась в общедомовой тренажерный зал и встала на беговую дорожку. Запустила ее и побежала. Я была в грубых ботинках и узких джинсах, брызги летели с моих мокрых волос, падали на беговую дорожку и на пол. Я смотрела на пустой бассейн за стеклянными дверями патио, на листок с написанными от руки «Правилами пользования бассейном», на тонкую красную линию на горизонте. Я бежала, пока не промокла от пота и не начала задыхаться. Потом переключила дорожку в режим спокойного шага и медленно заковыляла, держась за поручни.