Текст книги "Все мои ничтожные печали"

До гастролей еще три недели. Может быть…

Йоланди, а почему ты…

А я что? Я ничего.

В палату вошла медсестра, ненавидящая мобильные телефоны, и сказала: У меня две настоятельные просьбы. Во-первых, никаких телефонов на территории отделения. Я уже вам говорила. И во-вторых, никакой посторонней еды. Я заметила, что вы принесли ей сэндвич. Мы хотим, чтобы Эльфрида ходила в столовую, как все пациенты.

Мы с Эльфи молча уставились на нее.

Эльфрида, сказала медсестра. Дайте мне слово, что придете на ужин в столовую.

Ну… сказала Эльфи. Хорошо. В смысле я постараюсь. Но не могу обещать. Она рассмеялась.

Ясно, нахмурилась медсестра. Это что, бунт?

Нет, сказала Эльфи. Вовсе нет. Я просто…

Она просто шутит, сказала я.

Прекрасно, сказала медсестра. Мы любим шутки. Если человек шутит, значит, он идет на поправку, да?

Ни я, ни Эльфи не сказали ни слова. Мы не решались взглянуть друг на друга.

Если у вас есть силы шутить, значит, есть силы прийти на ужин, сказала медсестра. Так оно и работает, верно?

Эльфи замялась. Наверное…

Может быть, сказала я.

Я не знаю, сказала Эльфи. Я как-то не вижу связи между…

Да, сказала я. Ужин в столовой. Я выразительно посмотрела на Эльфи.

Именно, кивнула медсестра. Стало быть, никаких телефонов? Она обращалась ко мне. И никакой посторонней еды?

Договорились. Я подняла вверх два больших пальца и широко улыбнулась.

Медсестра ушла. Мы с Эльфи проводили ее воображаемой автоматной очередью, как делали в детстве, когда бургомистр приходил к нам домой, чтобы сообщить нашим родителям, какие мы с ней Иезавели. Мы прекратили огонь и переглянулись.

Помнишь, как ты спасла меня в спальне? – спросила я. Когда я застряла, голая, между кроватью и комодом?

Эльфи кивнула. Ты училась кувыркаться.

Помнишь, как мы катались на скейтах в подземном больничном тоннеле, и эти засранцы-мальчишки заперли меня в морге, и меня все искали почти шесть часов, но меня нашла ты? Я лежала, свернувшись калачиком на той штуке из нержавеющей стали, где делают вскрытия, помнишь?

Эльфи улыбнулась и сказала: Давай не будем вспоминать о прошлом.

Почему? Это хорошие воспоминания, Эльфи. Мне нравится вспоминать, как ты меня выручала.

Йоли, простонала Эльфи. Давай говорить о сегодняшнем дне. Расскажи мне еще что-нибудь о Торонто. У нее в глазах стояли слезы.

Я сказала, что пытаюсь свести свою татуировку. Когда-то мы с Дэном набили себе одинаковые рисунки на спинах. Их делал байкер, живший на северной окраине Виннипега. Сводить татуировку оказалось гораздо больнее, чем я себе представляла, но при сложившихся обстоятельствах я даже приветствовала эту боль. Считала ее искуплением. Байкер, набивший нам татуировки, состоял в банде «Воины Манитобы» и жил в доме со стальной входной дверью, которая не открывалась снаружи, только изнутри. Погоди, перебила меня Эльфи, а как же он сам входил в дом? Я пожала плечами. Не знаю.

Я сказала, что заплатила за татуировку всего двадцать долларов (плюс пакетик травы), а чтобы ее убрать, пришлось выложить тысячу долларов, причем ее будут сводить полтора года как минимум, понемножку за раз. Чтобы не повредить кожу. Я сказала, что лазерные «уколы» ощущаются как удары натянутой резинкой. По сто ударов за один сеанс. Я лежу под аппаратом в защитных очках. Потом обработанный участок мажут мазью с антибиотиком, лепят пластырь, выдают мне мятный леденец и велят два дня не мочить спину и не заниматься физическими упражнениями, и в течение недели, два раза в день, мазаться «Полиспорином» и менять пластырь. Я, конечно, не выполняю рекомендации.

Я развернулась на стуле и задрала рубашку, чтобы показать Эльфи свою побледневшую татуировку. Это был шут, старомодный арлекин. Если я ничего не забыла, то он означал, что мы с Дэном будем противостоять лицемерию и двуличию этого мира с помощью шуток и волшебства. Эльфи опять улыбнулась и закрыла глаза. Сказала, что это грустная история. Я сказала, что мне тоже грустно, но в то же время и радостно. Я продолжала рассказывать о Торонто, о детях, и каждый рассказ принимал у меня в голове облик циркового шатра. Я говорила о своей горестной личной жизни, об электронном письме от красавчика-адвоката Финбара, где он писал, что между нами все кончено, что я живу слишком неистово и беспокойно, у меня в семье все сумасшедшие и я сама чересчур эмоциональная. В общем, он умывает руки. Швыряет меня назад в реку, как рыбу, которую ловят исключительно ради забавы, а не для того, чтобы взять ее в дом.

А потом, совершенно внезапно, как извержение вулкана в Помпеях, Эльфи попросила меня отвезти ее в Швейцарию.

6

В стремительном, изломанном, резком характере жизни Мэри было нечто подобное дикому водопаду. Я стоял и смотрел, как этот бурный ревущий поток мчится по улицам Парижа, видимый только мне.

Так Ричард Холмс писал о Мэри Уолстонкрафт, приехавшей в Париж «освещать» французскую революцию. Писал в своей книге «По следам», где он рассказывает о жизни непростых творческих людей – спустя долгое время после их смерти – и пытается разобраться в их сложных характерах, а значит, и в себе самом. Сейчас я читаю ее так отчаянно, словно где-то на ее страницах можно найти указатели на единственный выход из ада. Сестра и отец вечно твердили нам с мамой, что надо больше читать, находить в книгах подпитку для жизни, унимать свои боли и горести посредством печатного слова. Запиши свои переживания, говорил папа, когда я прибегала к нему в слезах из-за какой-нибудь мелкой беды. Вот, прочитай и поймешь, говорила сестра и давала мне книгу, когда я приставала к ней с монументальными вопросами вроде: Жизнь – это шутка?

Нет, Эльфи. Я не повезу тебя в Швейцарию.

Пожалуйста, Йоли. Выполни мою последнюю просьбу.

Нет. И не говори таких слов. Последняя просьба. Жуть какая.

Ты меня любишь?

Да! И поэтому нет!

Знаешь, Йо, если бы ты и вправду меня любила…

Это разве так работает? Разве у тебя не должна быть какая-то смертельная болезнь?

У меня она есть.

Нет.

Да.

Нет, Эльфи.

Йоланди.

Эльфрида! Ты просишь, чтобы я отвезла тебя в Швейцарию, где тебя убьют. Ты вообще в своем уме?!

Йоли, прошептала Эльфи. Пожалуйста, произнесла она одними губами, и я отвернулась.

Может быть, у Эльфи и вправду была смертельная болезнь? Врожденная тяга покончить с жизнью? Может быть, все как будто счастливые мгновения из ее прошлого – каждая ее улыбка, каждая песня, каждое искреннее объятие, и смех, и победное потрясание кулаками – были лишь временным отступлением от ее изначального стремления к небытию?

Мне вспомнилась одна фраза из книги, которую я прочитала после папиного самоубийства. «Жестокий Бог» Эла Альвареса. Там говорится о русских писателях и художниках, которые жили – и покончили жизнь самоубийством – при советском тоталитарном режиме. Вот эта фраза: Преклоняясь перед их одаренностью и светлой памятью, мы должны с состраданием преклониться и перед их болью.

Я спросила у Эльфи, пыталась ли она найти причины продолжать жить или же она просто пытается найти выход. Она не ответила на вопрос. Я спросила, не идет ли у нее в голове непрестанная битва между стремлением к жизни и стремлением к смерти. Она сказала, что это была бы неравная схватка, как бой Родни Кинга[13]13
  Родни Кинг – афроамериканский таксист, жестокое задержание которого спровоцировало массовые беспорядки в Лос-Анджелесе в 1991 году.


[Закрыть] со всем Департаментом полиции Лос-Анджелеса. Я спросила, она вообще представляет себе, как сильно мне будет ее не хватать. Она посмотрела на меня. Ее глаза заблестели от слез. Я покачала головой. Она не произнесла ни единого слова. Я вышла из палаты. Эльфи окликнула меня по имени, я замерла на пороге и обернулась. Что?

Ты не шлюха, сказала она. Нет такого понятия. Разве я тебя ничему не научила?

Я подошла к посту медсестер и сказала, что мне надо поговорить с Дженис. Она вышла из кабинета с охапкой ватманов и коробкой красок. Арт-терапия, сказала она. Людям нравится. Правда? – спросила я. Большинству пациентов легче выразить свои чувства не словами, а вот… Она взмахнула рукой, в которой держала краски.

Дженис отвела меня в комнату, где стояли медицинская каталка и не слишком ободранный стул. На стене висел календарь. Дженис указала на стул, и я села. Она положила руку мне на плечо. Я сделала глубокий вдох. Дженис спросила, как у меня настроение. Я долго качала головой. Просто сидела, прижимая указательный палец к губам, как делал папа, когда хотел запереть слова внутри, смотрела на календарь – все еще мартовский лист, хотя его давно надо было бы поменять на апрельский, – и качала головой. Я даже подумала, что сейчас Дженис предложит мне тюбик краски и лист бумаги. Она так и не убрала руку с моего плеча. Наконец я спросила ее о лекарствах. Какой там состав? Какое действующее вещество? Как они вообще действуют: создают впечатление, что в жизни есть смысл, или подавляют человека настолько, что ему становится все равно, есть в жизни смысл или нет? Или они расширяют сознание настолько, что однажды Эльфи проснется с утра пораньше, вскочит с постели и скажет: Ура! В жизни и вправду нет смысла, но это нормально, теперь я поняла, теперь все подтвердилось, а значит, можно уже прекращать поиски смысла и просто жить дальше!

Дженис сказала, что сама толком не знает. Но это и не имеет значения, потому что Эльфи все равно не принимает лекарства. Да, ответила я. Она либо принимает сразу горсть, либо не принимает вообще. Дженис пыталась помочь и мне тоже. Она похлопала меня по плечу и сказала, что мне нужно вернуться домой и лечь спать.

Я сказала, что сначала зайду попрощаться с Эльфи, но Дженис велела мне сразу ехать домой. Она сама скажет Эльфи, что я скоро вернусь. Я смотрела на календарь на стене. Проследив за моим взглядом, Дженис подошла к календарю и перевернула страницу, так что теперь он показывал правильный месяц.

Ну вот, сказала она, теперь все как надо. И я сказала: Спасибо.

Я спустилась по лестнице – два, четыре, шесть и восемь, – случайно забрела в подвал и оказалась в каком-то длинном коридоре, из которого не было выхода. Я прошла чуть вперед, периодически дергая двери, но все они были заперты. Интересно, подумалось мне, скоро ли меня найдут? Я проверила телефон, но в подвале он не ловил сеть. На бетонном полу были следы, нарисованные масляной краской. Я пошла по следам. Они привели меня к очередной запертой двери. Я уселась на пол, положив на колени пластиковый пакет с моей распечатанной рукописью. Оглядела огромные трубы, тянувшиеся прямо по потолку. Потом вынула рукопись из пакета и просто держала ее в руках. Пару раз щелкнула резинкой, скреплявшей листы, и убрала их обратно в пакет. Если я не найду выход, то умру здесь от голода. Вот такая ирония судьбы. Эльфи будет неловко, да? Или завидно? Отплатим ей той же монетой.

Я поднялась на ноги и пошла в направлении, противоположном следам на полу. Еще одна дверь, тоже запертая. Я вернулась обратно, к тому месту, где сидела под дверью, прошла чуть дальше и вышла к развилке. Повернула направо, добрела до еще одной двери, нажала на ручку – и дверь открылась. Я вышла в какое-то странное помещение, что-то вроде промышленной кухни. Может быть, это был морг. Все было сделано из нержавеющей стали, все пространство блестело и как будто гудело. Я прошла через комнату, открыла другую дверь и попала прямо в приемный покой отделения скорой помощи. Там был полицейский, зачем – я не знаю. Он велел мне вымыть руки. Я сказала, что они чистые. Он сказал: Так положено. Он должен следить, чтобы все мыли руки. Он указал на импровизированный умывальник. Я попросила его подержать мой пакет. Он кивнул и забрал у меня пакет. Я долго и обстоятельно мыла руки, глядя на полицейского, который держал мою рукопись. Мне казалось, она в надежных руках. Хотелось оставить ее у него, но я вытерла руки, забрала пакет у полицейского, поблагодарила его, вышла на улицу и долго искала мамину машину, пока не сообразила, что это не та парковка.

Иногда я подолгу сижу в машине, сжимаю руль так, что белеют костяшки пальцев, и выдыхаю долгое шелестящее слово: Эллльфффффи. Я пробила бы дырку в ветровом стекле, если бы не боялась повредить руку. Плюс – разбирательства со страховой, плюс – неприятный зимний сквозняк. В детстве я часто садилась на велосипед, но никуда не ехала, просто сидела и повторяла вслух новые для себя бранные слова. Я бормотала их себе под нос, по сто раз подряд, пока они не теряли свою остроту и не становились бессмысленными и смешными, как слово «любовь» для Эльфи. Здесь, в машине, – почти то же самое. Похоже на контролируемый эксперимент. Моя личная мобильная лаборатория злости. Если повторять что-то снова и снова, оно потеряет весь смысл, и тогда злость уймется. Эльфи, какого хрена?! Что ты делаешь?! В машине я чувствую себя защищенной: я одна и неуязвима. Вижу людей на парковке, но они не видят меня. Вернее, видят, но думают, что я сумасшедшая, и спешат отвернуться. Это почти то же самое, что быть невидимой.

Мы встретились с Ником, когда он возвращался с работы домой. Зашли в ресторан выпить пива. Ник сказал, что так и не дозвонился до выездной бригады психологов, а дозвонился только до социальной работницы, и она заявила, что у них, кажется, нет финансирования на такие услуги. Ник сказал ей, что готов сам заплатить, сколько нужно. Она ответила, что так не делается, и тогда Ник спросил: А как делается? Он рассказал мне о байдарке. Работа идет, но ему нужны специальные шурупы. Он заказал их в Миннеаполисе и теперь ждет посылки. Он совершенно уверен, что уже в самом начале мая можно будет спустить лодку на воду. Может быть, это и вовсе бессмысленно, сказала я. Постоянно за ней наблюдать. Не за байдаркой, за Эльфи. Ник со мной согласился. Но что нам еще остается?

Мы выпили пива. Он сказал, что пришла бандероль с книгой, которую заказала Эльфи. «Последний выход». Руководство для потенциальных самоубийц, как вернее покончить с собой с помощью пластиковых пакетов и прочих подручных средств. Я сказала: О Боже, выброси ее немедленно! Ник покачал головой. Нельзя выбрасывать чужую почту. Это будет вторжением в Эльфину частную жизнь и посягательством на ее личные права и свободы. Я начала возражать, и Ник сказал, что он, может быть, спрячет книгу подальше в шкаф. До лучших времен, когда Эльфи избавится от суицидальных мыслей. Я спросила: И что потом? Вынешь книжицу из тайника и подаришь ей на день рождения? Просто выброси ее на помойку. Я не могу выбросить книгу, ответил он. Любую книгу. Я сказала: Ну, ладно. Тогда верни ее «Амазону», или откуда ее там прислали. Это не моя книга, отозвался Ник. Тогда отдай ее мне, я сама ее выброшу, сказала я. Он сказал: Так нельзя. Это как-то неправильно.

Боже правый, мы с Ником ссоримся. Нам не хочется ссориться. Или, может быть, хочется, если ссора дает ощущение, что мы что-то делаем, добиваемся хоть каких-нибудь результатов, решаем проблемы. Мы с Ником подходим к заботе об Эльфи с двух разных сторон: из стерильной лаборатории и с обратной стороны луны. Он – прагматик, ученый, свято верящий в рецептурные лекарства и рекомендации всемогущих врачей.

У меня есть свои соображения, как спасти Эльфи жизнь. Например, сбросить ее на парашюте в какое-нибудь незнакомое место вроде Могадишо или Северной Кореи, чтобы ей пришлось выживать в одиночку в самых что ни на есть жесточайших условиях. Это рискованный план. Неизвестно, как все повернется. Она может отдаться на милость каких-нибудь малолетних солдат, ее сразу застрелят, и на том все и закончится. Или же что-то в ней всколыхнется, и она наконец-то прочувствует, что значит жизнь и что такое воля к жизни. Ее кровь вскипит адреналином, она ощутит небывалый прилив энергии и отчаянное желание перехитрить всех врагов и все-таки выжить. Она будет совершенно одна в этом враждебном краю – хотя я бы придумала, как прикрепить ей к виску крошечную веб-камеру с непрерывной трансляцией в реальном времени, чтобы отслеживать ее прогресс. Когда я полностью удостоверюсь, что у нее установились новые жизненные параметры, что она нашла новую стратегию жизни, как выразился наш отец за пару дней до того, как покончил с собой; что она приняла вызов и вошла во вкус этой игры под названием жизнь, что она осознала, что ей, как и всякому нормальному человеку, – подумать только! – совершенно не хочется умирать, я пришлю за ней вертолет, и она благополучно вернется домой, и все будет как прежде. Мы будем жить и смеяться, ходить и дышать, посещать педикюрный салон, строить планы на следующую неделю, на Рождество, на весну и на старость. Но Ник – сторонник доказательной медицины и регулярных физических упражнений, и он – ее основной опекун, ее муж, ее ближайший родственник, так что Эльфи еще очень нескоро спустится на парашюте в историческом центре Могадишо – без ничего, в одной легкой рубашке и с веб-камерой, прикрепленной к виску.

Мы с Ником смотрим на красные кабинки в обеденном зале, пьем пиво и думаем каждый о своем. Мы прекратили ругаться. Я говорю Нику, что мне звонил Клаудио. Он не знает, что произошло, но подозревает неладное. Я говорю, что кому-то из нас обязательно нужно ему позвонить. Ник вздыхает и говорит: Да, я все понимаю. Но вдруг она передумает. Я напоминаю ему, сколько раз Эльфи нам говорила, что не сможет выступить на гастролях, и Ник отвечает, что она вечно так говорит, а потом все-таки выступает и оказывается на седьмом небе от счастья. Лишь потому, что пережила выступление, говорю я. Но буквально на следующий день у нее вновь появляются мысли, что ей изначально не очень-то и хотелось, чтобы ее спасали. Мне кажется, когда Эльфи почувствует, что больше не может играть, вот тогда ее жизнь закончится.

Да, говорит Ник. Мне он тоже звонит. Я не беру трубку. И меня грызет чувство вины.

В ресторане как-то странно тихо. Я спрашиваю у Ника, чувствует ли он то же самое, что чувствую я. Как Земля вращается вокруг оси. Он напоминает мне, что мы сидим во вращающемся ресторане на вершине высотного здания Форт-Гарри-Плейс, в Виннипеге, в канадской провинции Манитоба, и что сегодня такое-то число, такой-то день недели. Я извиняюсь, что спорила с ним из-за звонка Клаудио и из-за книги. Ник машет рукой. Все в порядке. Мне хочется его обнять. Поблагодарить за то, что он любит мою сестру и уважает ее права и свободы. Я спрашиваю, как нам теперь выйти из ресторана. Официант остановит вращение, или что? Ник говорит: Да, у них вроде бы должен быть выключатель. А можно наоборот, говорю я. Попросить, чтобы вращению придали ускорение. Мы снова спорим, кто будет платить. Давай я заплачу. Нет, давай я заплачу. Мы выходим как будто в торнадо – из прерий налетает свежий ветер, и Ник говорит, что, когда я уехала в Торонто, у Эльфи появилась новая мантра.

Какая?

Йоланди.

Я? Мое имя?

Она шутила, что, возможно, сумеет одной своей волей вернуть тебя к жизни.

Да я вроде бы не умерла, а просто переехала в другой город. К тому же она сама мне говорила, что все ее мантры неизбежно теряют смысл и начинают ее пугать. Я снова пытаюсь сдержать слезы. И извиняюсь перед Ником, сама толком не зная, за что. Он говорит, что Эльфи чувствует то же самое по отношению к дням. Дни постоянно сменяют друг друга, один за другим, вновь и вновь, солнце встает, птицы заводят рассветную песню, наступает мгновение бессчетных возможностей и дразнящей надежды, а потом все кончается, все темнеет, день превращается в очередную пустышку. И нет избавления от муки дней. То есть ее убивает постоянное повторение всего, что есть? – спрашиваю я. Ник вздыхает. Этого он не знает. Я спотыкаюсь о выбоину на асфальте и чертыхаюсь. Ник берет меня под руку. Мимо проходят двое мальчишек, несущих байдарку на голове. Она перевернута кверху дном и накрывает их, будто купол. Мы думаем, что это мальчишки, но видим лишь волосатые икры, стоптанные кроссовки, безразмерные баскетбольные шорты и голые спины. Ни рук, ни голов. Судя по их мускулистым ногам и тонким талиям, им лет четырнадцать-пятнадцать.

Я бы не стал спускать ее на воду прямо сейчас, кричит Ник им вслед. Это опасно.

Мальчишки неловко оборачиваются в нашу сторону, не снимая байдарку с голов.

Мы и не собирались, говорит кто-то из них. Четыре смуглые ноги, а сверху – байдарка наподобие столешницы. Вся композиция напоминает дизайнерский столик, красивый и странный.

Я серьезно, говорит Ник. Река сейчас сумасшедшая. Скорость течения – триста восемьдесят кубометров в секунду, и лед еще не сошел до конца.

Мальчишки не отвечают, но байдарка легонько покачивается, и нам слышно, как они тихонько переговариваются друг с другом под лодочным куполом.

Не надо на реку, говорит Ник. Может быть, через неделю, но не сейчас.

Одним быстрым плавным движением мальчишки снимают байдарку с голов, переворачивают, как блинчик, и кладут на газон рядом с асфальтовым тротуаром.

Привет, говорит Ник. Я улыбаюсь и машу им рукой. Мальчишки стоят с мрачным видом, очень юные и очень усталые.

Один из них спрашивает: А если в низовьях?

Ник решительно качает головой. Нет, нет, нет. Еще рано на реку. Подождите хотя бы недельку. Зачем торопиться?

Мальчики говорят, что им надо попасть в резервацию Розо-Ривер.

Это же далеко, говорит Ник. Почти на границе со Штатами.

Мы знаем, отвечают мальчишки. Мы сами оттуда.

Они объясняют, что им надо вернуться домой, к настоящей матери. Здесь они живут в приемной семье, но ненавидят город, и приемные родители их избивают и морят голодом, и «Воины Манитобы»[14]14
  The Manitoba Warriors (MW) – известная уличная банда, базирующаяся в Виннипеге с середины 90-х годов.


[Закрыть] пытались их завербовать для каких-то своих темных дел, так что они возвращаются к себе домой, вот и все.

Тяжелый случай, как выражаются полицейские. Мы с Ником не знаем, что говорить и что делать. Мальчики пожимают плечами и наклоняются, чтобы поднять байдарку.

Я говорю: У вас нет спасательных жилетов.

Они меня вроде как и не слышат.

Да, говорит Ник. Эй, погодите. Мальчишки уже взгромоздили байдарку на головы и пошли прочь. Они останавливаются, но явно не собираются снова класть лодку на землю. Мы с Ником подходим поближе к ним. Нас разделяет байдарка. Как барьер, как стена исповедальной кабинки.

Сейчас на реку нельзя, говорит Ник, обращаясь к носу байдарки. Говорит тихо, но строго. Ничего не происходит. Мальчишки пыхтят под байдаркой, которая легонько покачивается. Ник спрашивает, ждет ли их кто-нибудь в Розо-Ривер.

Все нас ждут, отвечает один из мальчишек. Кажется, тот, что помладше. Мы там живем.

Хорошо, говорит Ник. Тогда я предлагаю такой вариант: я дам вам денег на автобус до Розо-Ривер, а вы оставите мне свою лодку. Я поставлю ее у себя в гараже, а вы ее заберете, когда будет удобно. Я запишу вам свой адрес. Сколько стоят билеты до Розо-Ривер?

Из-под байдарки не доносится ни единого слова.

В общем, так, говорит Ник. Вы стойте здесь, никуда не уходите. Я пока пригоню машину. Йоли, запиши им мой адрес, ага?

Наверное, долларов двадцать, говорит кто-то из них. Двадцать долларов – один билет. Ник идет за машиной. Мальчишки снова кладут байдарку на траву, садятся на нее и ждут.

Я спрашиваю: И как там у вас в Розо-Ривер? Они пожимают плечами и смотрят в сторону реки. Я записываю адрес Ника на клочке бумаги. Ник подъезжает, ставит машину у тротуара. Выходит наружу и дает мальчикам деньги на два билета до Розо-Ривер.

Давайте мы вас подвезем до автовокзала, предлагает он. Тот, что помладше, соглашается: Ладно. Но его старший брат говорит, что они доберутся сами. Он берет деньги Ника, кивает младшему, и они идут прочь. Прочь от нас, прочь от реки.

Я кричу: Эй, погодите! Вы забыли адрес! Я бегу следом за ними и вручаю бумажку старшему брату. Пару секунд он глядит на нее, словно не понимая, что это такое, потом убирает ее в карман и снова кивает младшему, мол, пойдем. Я стою и смотрю, как мальчишки уходят. Уходят туда, где, как им помнится, лучше, чем здесь.

Думаешь, они купят билеты? – спрашиваю я у Ника. Мы уже едем к нему домой, с байдаркой на верхнем багажнике.

Я не знаю, отвечает Ник. Главное, мы сумели их перехватить, пока они не спустили байдарку на воду.

Думаешь, они вернутся ее забрать?

Может, и нет. Но я надеюсь, что все же вернутся. Вряд ли это их лодка, если ты понимаешь, о чем я.

Я говорю: Ты спас им жизнь. Ник только отмахивается. Как отмахнулся от моего предложения в ресторане оплатить чек. Как отмахивается от всего, что нельзя доказать научно-лабораторными методами. У меня пищит телефон. Пришло сообщение от Норы: Меня выставили из «Уиннерса»[15]15
  «Уиннерс» – сеть магазинов одежды в Канаде.


[Закрыть] и пожизненно запретили к ним заходить, потому что мы с Мерседес чуть не подрались в примерочной. Уилл опять забыл ключ и сломал дверь. Xxxxoooo.

Я беседую с полицейским. Меня остановили на Шербрук-стрит за то, что я набирала сообщение за рулем. Я еду к Джули выпить кофе, прежде чем мчаться в аэропорт встречать маму. Кто-то настолько вам дорог, что ради него стоило рисковать жизнью и кошельком? – спрашивает полицейский. Кошельком? До меня даже не сразу доходит. Да, говорю я. Это моя дочь. Надо было отправить ей срочное сообщение. Но да, я виновата. Закон есть закон. Сколько с меня?

Тут важен воспитательный момент, говорит полицейский. Важно, чтобы водитель осознал степень тяжести преступления. Штраф символический, минимальный, но само преступление потенциально относится к разряду особо тяжких.

Да, я понимаю. Э… Так сколько с меня?

Он просит предъявить документы на машину. Когда я вручаю ему техпаспорт – это мамина машина, – он хлопает ладонью по крыше и говорит: Не может быть! Мы с Лотти играем в Скрэббл в клубе «Уэверли». Так вы ее дочь? Я улыбаюсь и говорю: Да, одна из. В дополнительной перестрелке (никто ни в кого не стрелял, это просто спортивный термин: в стрельбе из лука так называется борьба за победу в финале при равенстве очков) полицейский десять минут рассыпается в комплиментах моей маме – Лотти невероятная, просто невероятная! Каждый раз делает меня, как мальчишку! Знаете, какой у нее словарный запас? – После чего достает книжку с квитанциями, чтобы выписать мне штраф. Я просто делаю свою работу, говорит он. А вы, мой друг, настоящий засранец, отвечаю я. Кстати, отличное слово из восьми букв: з-а-с-р-а-н-е-ц. Дает много очков.

Он наклоняется к моему водительскому окну. Нельзя называть полицейских засранцами. Его голос звучит чуть ли не виновато. Наконец мы приходим к согласию: он не станет меня штрафовать и ограничится устным предупреждением, а я поклянусь, что больше не буду писать сообщения за рулем и не скажу маме, что он повел себя как… э… засранец.

Мне кажется, она и так-то меня презирает за то, что я служу в полиции, говорит он. Вы что, не заметили, что она ненавидит любую власть?

Вечером мне надо встретить маму в аэропорту. Ей предстоит добираться домой на корабле, поезде, самолете, такси, еще на одном самолете и на собственной машине. Я представляю себе мамин маршрут, все его отдельные этапы, и мне приятно осознавать, что она прилагает столько усилий, чтобы вернуться к нам.

Мы с Джули сидим у нее на веранде и наблюдаем за Тенью, старой собакой, после развода доставшейся ей вместе с детьми. Джули сделала смузи с мятой из собственного огорода. Мы едим салат и пиро́ги, которые она приготовила, словно по волшебству, в своей вечно неубранной кухне, забитой велосипедами и гитарами. В юности Джули играла на бас-гитаре в рок-группе под названием «Сыновья и любовники». Этот дом она купила совсем недавно и еще не успела его обустроить. Она показывает мне резиновый член, который нашла за шкафчиком в ванной.

Я хочу выкурить сигару, говорит она. Только не говори Джадсону. Джадсон – ее нынешний ухажер, с которым она начала встречаться после развода. Он говорит, что прекратит со мной все отношения, если я буду курить, сообщает мне Джули.

Мы смеемся. Мы обе устали. Слишком устали, чтобы бороться за право курить.

Тень – совсем старенькая и страдает артритом. Она давно не в состоянии бегать, но ее по-прежнему привлекает сама идея, поэтому Джули играет с ней в игру, которую называет «Бег за Тень». Не «за Тенью», а именно «за Тень». Игра заключается в следующем: Джули говорит «сарай», или «калитка», или еще что-нибудь, и бежит туда сама, а Тень сидит, смотрит и радостно лает. Утомившись от беготни, Джули возвращается на веранду и докуривает сигару.

Как ты думаешь, мы все еще страдаем из-за того, что наших дедушек-бабушек убивали в Восточной Европе? – спрашиваю я.

А мы разве страдаем? – отвечает она. У меня только бабушка не сумела спастись. Не смогла убежать, потому что была на девятом месяце беременности. Дедушка спасся. И спас всех детей.

Ты не думаешь, что такая семейная история сказывается на нас даже сейчас?

Джули пожимает плечами, попыхивая своей запрещенной сигарой.