Текст книги "Хардкор"

Миша Бастер
Хардкор

Металлисты

Сергей Окуляр

Фото 1. Очки и концерты, 1986 год. Фото из архива автора

С. О. Детские годы как-то протекали неравномерно. Москва строилась, и когда я родился возле Университета, тут же всех моих переселили в однокомнатную хрущебу. Получалось, если папа на маму залезал, то приходилось проверять, спит их сынок или нет. Девушкам же я сейчас люблю говорить, что родился в середине прошлого века.

Комиссионные были культовыми местами, и каждый продавец таких заведений становился культовым персонажем по определению. Ничего из вещей в обычных магазинах не было, и интересное можно было обнаружить лишь в «комках». Вот, ну детство как детство, а вот когда папаша купил такой музыкальный центр, состоящий из двухканального магнитофона, проигрывателя и радио…

Были такие центры, сработанные как предметы интерьеров в виде тумбы на ножках. Очень популярны стали как раз в конце восьмидесятых, хотя более ранние модификации впечатляли больше. Просто были такие стенки с книжными полками и встроенной аппаратурой.

Да… Конечно же, радио мне нафиг не было нужно, оттуда лилась монотонная бредятина. Только магнитофон и проигрыватель, что впоследствии оказалось ошибочным. Пришел как-то соседский мальчик и просто воткнул туда кусок проволоки. Радио вздрогнуло и заговорило на иностранном языке. Соседу было лет восемнадцать, но у него уже пробивалась седина. Бывает такая склонность у некоторых людей. Этот Коля, сам по себе тихий и интеллигентный, в шоблы ни с кем не сбивался, однажды принес пластиночки и настроил мне радио. Я, конечно же, сразу врубил все на полную катушку и оттуда понеслось: «О мио Майо, мио Майо»… Это были прямые концерты из Вашингтона: концерт поп-музыки номер один и номер два. То поколение много чего боялось, а вот когда я был еще мальчиком, то видал таких хиппарюг, что мама не горюй. В сабо и с полуметровыми клешами. У меня чуть сердце не остановилось. Джинсы, запиленные курточки и на ногах были сабо на огромной платформе на босу ногу. У нас сандалии до сих пор с носками носят, а там сабо с бубенчиками – вилы. Вся эта мода потом вернулась и очень долго адаптировалась. Это сейчас все модные циклы быстротечны, потому что есть индустрия, а тогда все это приходило с надрывом и оставалось на десятилетия. Тогда были стили, а теперь ремейки.

Было еще одно событие значительное для поколения семидесятников. Была такая передача, которая просто сделала римейк на Jesus Christ Superstar. Я помнил это произведение наизусть, и вдруг по телеку проходит какая-то опера. Слова советские, а музыка-то… Для первой половины семидесятых все эти арии Иуды в «Волшебном фонаре», их нахлобучивало не по-детски. Показывали это на Пасху в три часа ночи, и было это шоу каких-то эстрадных артистов. Бенефис актрисы Голубкиной, как потом оказалось, под режиссерством Ефима Гинзбурга.

Было мне лет двенадцать; в школе хулиганил я не больше всех, стандартно. Школьное время – тоска зеленая, которая была разбавлена появлением какого-то мужичка, который спросил: «Кто хочет к миру музыки приобщиться?» Я думаю, ё-мое, конечно хочу. Мужик затеял в школе оркестр и ходил отбирал детишек. Смотрит, у паренька губы как будто бритвой прорезаны – все, говорит, это трубач. Смотрит, ученик ножкой дергает. Подходит и спрашивает: «Ну-ка, ну-ка, а так можешь?» Всё – барабаны. А мне тогда альтушку дали. И я, как в мультфильме про Незнайку, с этой фигней: «Не доросли вы еще до моей музыки»… Я тогда еще подумал: вот чуваку с барабанами повезло. И, короче, после уроков, сидишь, дуешь: «Как под горку, под горой». Надуешься до одурения. Слюней, соплей – полведра. И вот надуешься, идешь и чувствуешь, что как будто двадцать матрасов надул. И так-то легкие как у курицы. И прям, реально музыка меня сносила с ног, шатала по дороге из школы, и я получал удовольствие от приобщения к миру слюней и высоких мотивов. Потом я додулся до боли в железах и забил на эту альтушечку. Трубы я потом ненавидел долго-долго, до того момента как Sweet, сделал Desolation Boulevard с офигительным вступлением с трубами. А тогда, в детстве, я был далек от дворовых игр в «пионербол» и увлекся поиском зарубежной музыки, которая по капелькам сочилась отовсюду. Даже телевизионные советские программы использовали рок-композиции, Creedence был точно. Сорокопятки были смешные. Там не писали исполнителя, а писали: «Песня на англ. языке». Или редко писали: Леннон-Маккартни, что было крамолой по тем временам. The Beatles, Creedence, даже Deep Purple– все это было и продавалось отдельно и в сборниках «Кругозора». Причем, если песни были длинными, их просто резали. Очень увлекал отлов музыки через глушилки, музыка кочевала с волны на волну. Так что влияние всяческих зарубежных голосов, оно, несомненно, сказалось на формировании сознания.

Собственно, из почерпнутой и проанализированной информации и сложилась моя жизненная позиция, которая заключается в том, что любое правительство – суть насилие над личностью и его сознанием. С тех пор я начал строить свою жизнь без участия любого государства, и всю жизнь строил. Государство мной не интересуется, я им тоже. Принцип самодостаточности. При этом большинство людей не способно остановиться в случае, если у них «попрет фишка». Идут до конца и в конце кончаются. По одной причине: они хотят больше, чем имеют, а обосновать зачем– не могут. У них и времени на это нет, они всегда заняты.

Сначала пошла музыка, потом я начал прислушиваться к новостям и пришел к такому незамысловатому мнению: люди, большинство, не постесняюсь этого слова, – мудаки. Я не имею в виду только Россию, это во всем мире. Им что ни дай– все надо. Втирают всякую лабуду, а они верят. Причем без этих мудаков тоже нельзя. Никто бы тогда не водил троллейбусы, не убирал дерьмо в туалетах, да и вообще– без них, мудаков, скучно. Если в детстве им еще недостаточно по ушам поездили, а быть может, они невнимательно слушали себе подобных, то тогда они окончательно в жлобов еще не превратились… Так вот, эти мудаки иногда способны даже на поступки межпланетного масштаба и иные героические действия. Для них патриотизм становится главным в жизни. При этом положительном моментом для урелов всегда было то, что большая часть всегда стремилась к чему-то большему, и старалась «взболтать» ситуацию вокруг себя. Только немногие в этом процессе осознавали, что урела на самом деле они сами и есть – и в конечном итоге от лоховства избавлялись. Люди, дети доярок и конюхов или вообще – бог весть откуда, в этом случае оказываются более гениальными и менее мнительными, чем их родовитые земляки.

Тот же Владимир Семенович Высоцкий, если посмотреть на портрет без бороды, это привет: визуально печать интеллекта отсутствует. Просто пособие по изучению древней антропологии… Но до той поры, пока молчит. Только откроет рот – как даст первобытного драйва! Ломоносовщина в чистом виде. Я недавно смотрел концерт, где исполнялись его песни: такое впечатление, что всем отрезали яйца и заставили из-под палки завывать. Это не обязательно фальцет; больше всего это напоминало те звуки, которые издают интеллигенты, когда их прижимают хулиганы в темной подворотне. А нормальный человек в таких случаях, используя тембры Высоцкого, сразу коротко: «руки, нах!»… Это чтоб понятно разницу было.

И вот такие «Володи Высоцкие», обделенные богатырским ростом и журнальной красотой, своим первобытным драйвом действительно способны изменять ситуацию. Главное, чтоб среда была. В советском, да и в нынешнем обществе единственная возможность совместного проведения досуга, где тебе мозги не разрушали, была армия. Поэтому большинство интереснейших мужских историй связаны непосредственно с этим периодом. Отсюда и поговорка – кто в армии не был, не мужик. Позже таковая среда сложилась на улицах Москвы уже в середине восьмидесятых, и неформалам стало бессмысленно в армию уходить.

Позже, когда получаемой информации стало не хватать, я стал с одноклассниками шататься по городу и встретил «Папу Валеру». В ГУМе, где снимали Робертино Лоретти, который вскоре подрос и исчез. Было это все в конце семидесятых. И когда я первый раз пошел покупать пластинки, встретил Валерия Михайловича, который впоследствии стал моим учителем. А учил он меня не быть лохом. Все меломаны того периода были ушлыми до беспредельности: и пластиночку послушать с кондачка, и впарить менее опытным собратьям по несчастью. У начинающих это не получалось. Увидел любую пластинку, сразу: дай! Валерий Михайлович Сокол на тот период уже был легендарной личностью. Его уже знали все центровые «утюги», а он был самым центровым, и у него было множество позывных. Я ему дал свою-Ливерпуль – потому что, стремясь к импозантности, он все время менял свой имидж. Органы его знали в лицо, что отразилось на том факте, что Валерий ходил то с усами то без, а то и со шкиперской бородой. А тогда за бороды и усы могли из института выгнать. Вот с такой шкиперской бородой и без усов я его встретил. В каком-то советском фильме все иностранные капитаны были с такими бородами, и один даже пел «Ливерпуль, мой Ливерпуль». Я дал ему такую кличку, хотя у него были уже «Сокол», «Папа Валера» и другие. Про него писали фельетоны в газетах; были сотни приводов, и в одном фельетоне «Вечерний Москвы» был заголовок «Кто Соколу подрежет крылья». Через него я ознакомился со всем мирком филофонистов и «утюгов». Все «толчки» были у крупных грампластиночных магазинов – таких, как «Калинка» на Ленинском или напротив Телеграфа.

С этих времен началось мое меломанство, и Валерий Михайлович учил меня непрерывно. Обувал по-черному. Стояли мы на точках, попивая «Салют», и дико сдружились. Выглядел я тоже своеобразно. Вечно развевавшийся по ветру хаер, ацетатная шуба. Не так, как ходили хипарики, запрятав волосы под пиджачки и кепочки. Зашуганные семидесятники. А я всегда ходил без шапки, даже когда в 79-ом году от мороза отлетала краска на трамваях. Так продолжалось до самой армии, в которую я ушел в тот же самый день, когда у Игги Попа состоялся легендарный концерт в Сан-Франциско.

Мать меня пристроила служить в Подмосковье; я умудрился поставить рекорд по самоволкам и продолжал меняться пластинками на «куче». По «самоходам» в период 81–83 года я был чемпионом. Иногда за водку-колбасу, а иногда просто деру давал. Причем, когда я уходил в армию, жена была беременной; а когда пришел, уже сын ходил. И как-то я в «самоходе» пришел домой, сын вышел навстречу и вместо стандартного «папа» с эстонским акцентом сказал «пить-курить». Где-то он нахватался во дворе и запомнил; с тех пор и щебетал на ход ноги «пить-курить». Особенно ему это удавалось, когда он запеленатый, как снеговик, переступал по ступенькам, приговаривая свой речитатив с каждым шагом…

Армия была отдельным пластом, о котором можно рассказывать часами. В армии я научился ругаться матом почти на всех тюркских диалектах. Причем выспрашивал у сослуживцев самые обидные ругательства и был дико популярен. А пластинки лежали рядом. При этом если бы это все происходило чуть позже, я, естественно, не служил бы. Пузо и компания были моложе меня, а те, кто постарше, служили все и писали трогательно-смешные письма из армии. Это был переходный период от Олимпиады-80; явных металлистов было всего три человека на Москву: я, который уже отделял остальную музыку от Judas Priest, Андрей Кисс, который был прикинут так, как никто в Москве. Я офигел, когда увидел в 78-м году человека с выкрашенными перьями на голове и ИКОНОЙ «Кисс– Destroyer». Деревянный иконостас на цепях, в запиленной курточке, а сам как воробей. Собственно, его так и прозвали потом. Весь в булавках, а потом, шесть лет спустя, уже его сценический имидж был самый крутым по Москве. Потом, я слышал, он купил где-то дом и уехал. Третьим был парнишка, который ходил в летчицкой куртке и которому я до армии дал чирик взаймы а после армии он, нисколько не смутившись, достал червонец из той же самой куртки! Ничего не изменилось ни в нем, ни в ситуации. Как будто это все было вчера. Отложилось это в памяти… Ну и, конечно же, Саша Морозов, более известный как Саша Вельвет. Он уже тогда был очень модным молодым человеком и, когда джинсой все наелись, попер вельвет. У него было все вельветовым, начиная от курточки и кончая кепочкой. Я б не удивился, если бы у него носовой платок был бы из вельвета… Грузины бегали по Москве после Олимпиады и спрашивали, где взять вельвет. А у Саши уже в то время был список, отпечатанный на машинке с иностранными буквами. Список был длиннющим, и сумма всего представленного была немаленькой. Машинка же такая могла быть в те времена далеко не у каждого.

У Саши были всегда «последники», которые он брал у «крючка», который в свою очередь брал их у детей дипломатов, учившихся в то время в Москве. В основном это были голландские пласты. Когда пошли первые студии звукозаписи при каждом рынке, у Вельвета уже было несколько студий звукозаписи; и потом неожиданно: бах! он уже работает в SNC records, который появился при Горбачеве. До сих пор остается загадкой, каким образом Стасу Намину еще при коммунистах удалось заполучить Зеленый театр и творить там черт-те что. Позже Саша отделился от Намина и основал Moroz records, где продюсировал Паука, выкупил права на записи Высоцкого и Цоя. А потом я узнал, что он купил дом в Майами, по соседству с Пугачевой, и осел там окончательно. Смешно: раньше были дома генеральские, челюскинские, где селили всех в один дом, чтоб на прослушку меньше тратиться. Так и у них там дома шоу-бизнесменов. Очень удобно.

Нужно отметить всемирный продуктивный всплеск в музыкальных кругах, когда тяжелый рок полез из всех щелей, как грибы после дождя. Так же, как в 79-м году все «Дип Пёрплы», «Назареты», «Лед Зеппелины» выдали на гора шедевры, так же в следующий год отоварили своим искусством металлисты. Есть такая тенденция, когда в юбилейные года идет напор новой музыки. Панк-революция до нас не докатилась, а вот «железо» поперло. При этом появились статьи Троицкого в «Ровеснике», появились какие-то статьи в «Студенческом меридиане», журнале «Сельская молодежь» и других. Но это были крупицы, и гораздо большее количество информации можно было почерпнуть у старых системщиков. Я впервые услышал словосочетание «Хеви Метал» именно от такого представителя. Он был женат на подруге жены и пять лет вводил в заблуждение жену, что якобы учится в каком-то медицинском институте. Он каждый день уходил, приходил… И вот этот Коля перед моей свадьбой озвучил это магическое слово.

А торговля и обмен пластинками было той самой важной отдушиной, через которую черпались жизненные силы – и жизнерадостность фонтанировала. При этом опасность, которая весь этот процесс сопровождала, стимулировала сознание по полной. Везде были переодетые менты. Если тебя забирали в ГУМе (а «пасли» сверху через колодец всегда), то быстро проводили на второй-третий этаж, где были маленькие конторки-никанорки. Если вели уже в отделение, то это в «арбитраж». «Арбитраж»– это центральный вход и темный коридор, где была такая надпись. Вот по этому коридору был выход в глухой двор, где по диагонали находилось второе отделение. В отделении, конечно же, находился «обезьянник»; пластинок– море, но это были «вегетарианские» времена. Не было этого быдлячьего урлаганства и гоп-стопа, которое было привнесено в ряды правоохранительных органов в «новые времена». Милиционеры в столице считались с местными жителями и старались вести себя культурно. По крайней мере, были вежливыми. Правда, некоторые милиционеры испытывали чувства, сходные с оргазмом, пропилив ключом по пласту и при этом заглядывая в глаза «жертве». Но не отнимали. А взрослые филофонисты попросту откупались.

Доходило до казусов. Живой пример. Меня «репают» с пластинками. Стоит «пионер» прыщавый, которому мама покупает пластинку, но чтобы разойтись со сдачей, отходит куда-то к кассам. Мальчуган стоит уже с пластинкой, покрывается потом. Глаза бегают, а тут нас забирает комсомольский отряд с опером во главе. Везло мне на двойки: 2-е, 22-е, 222-е отделения. Приводят, разводят, как обычно, по комнатам и говорят, что ваш сосед уже во всем признался. Это сейчас задержание похоже на гоп-стоп, а раньше все было чин-чинарём: протокол изъятия, дознания, очные ставки. То, что им положено, они выполняли. И в том случае спрашивают: где деньги? А я денег никаких получить не успел. У ментов облом. Мамаша бегает по магазину, ищет сына. Потом прибегает в отделение, и выясняется, что сделка не состоялась. Всех отпускают, проведя наставнические беседы. Другой раз меня привлекали к суду за пластинки. Прихожу в суд с повесткой в руке; там битком, и стоит бабка с прожженной рожей, как рисовали в «Крокодиле». А я еще не искушенный в этом деле был и переклинило меня: что, мол, все пластиночники, которых принимали, обязательно должны стоять в одну и ту же дверь. Остальные-то по внешнему виду подходят под категорию, но бабка-то тут причем… Спрашиваю: «Бабушка вас то за что?» А она, скривив гримасу: «За что, за что… За то же, что и тебя…» Тут меня перемкнуло окончательно: за Deep Purple? Ну и я – жопу в горсть и ноги оттуда сделал, даже не ходил никуда. Так было и раньше, при Сталине и Брежневе; эта же фишка осталась и теперь. Как только кто-то делает ноги из города, он автоматически становится не нужным и, если попадается, то случайно. Бюрократия у нас такая и безответственность.

А пластиночная страсть была неистребима. Переодевшись в гражданскую одежду, я мчался в Москву на Самотек, где тут же принимался ментами. Потому что у всех был характерный четырехугольный пакет. Как не конспирируй, не спрячешь. Я нашел выход, купив коробку из под четырехпластовой речи Леонида Ильича Брежнева. Отличная коробка с двойными пакетами, над которыми все филофонисты тряслись и которых не хватало всегда.

Помню, при мне один человек с трясущимися руками уронил на пол туалета ГУМа пластинку! Да, а туалет в ГУМе был, конечно же, культовым. Как в Питере 88-го года. Толчки были разделены невысокими перегородками без дверей, где, подобрав полы своих бобровых шуб, заседали люди, выглядывая, как совы из дупла… Даже в армии были нормальные туалеты, а здесь, вставая после работы, можно было увидеть головы заседающих соседей. В ГУМе так тырили шапки, которые были часто ондатровыми и проходили как дефицит. И главное, пострадавшим приезжим некуда было деться – руки-то заняты, а тут раз… и шапка ушла, то ли налево, то ли направо, а быть может уже по улице пошла… При этом в ГУМе всегда стоял характерный туалетный запах, особенно возле пластиночного отдела.

Меломаны все ходили со списками. При этом шел обмен с постоянными добивками. Когда Британию захлестнула волна панка, Россия утонула в потопах «Аббы», «Смоуки», «Бони М». Именно такие пласты уходили за бешеные баки, не «Пёрпл» с «Саббатом», которые можно было купить даже за четвертак. При этом пиленные пластинки мазали вазелином, и опытные филофонисты всегда подносили винил к носу и нюхали. Эти диски назывались «мазанными». При этом диски разбирались на запчасти, и продавались по отдельности. Вкладыши-постеры уходили за десять рублей. Некоторые умудрялись вытаскивать внутренности и запечатать обратно, а иные исхитрялись отклеивать пластиночные «яблоки». Все эти хитрости присутствовали наравне с кидаловом, когда гренадеры кидали подростков. Кидняк процветал, и слабинку давать было нельзя, потому что потом пришлось бы с этой «маркой» появляться на тех же точках. Все эти неприятные моменты затачивали характер.

Я помню, что тогда уже пришло понимание, что пластинки-пластинками, но надо покупать джинсы. Стало просто стыдно за себя, за внешний вид. Тогда в обывательской среде бытовало мнение: если человек не лох, то он должен заработать, украсть, снять с убитого, но достать себе джинсы… Не ходить в «чухасах». Я и сейчас прикупаю себе вещи того периода, потому что вещей такого качества больше не делают.

Я начал трудовую карьеру в пятнадцать лет с фабрики «Буревестник», которая выпускала ботинки, весящие килограмма по три. Паспорта у меня еще не было, и устроили меня по свидетельству о рождении. Сначала я зарабатывал пять рублей в день, потом стал давать две нормы – и выходил «червонец». По тем временам было нормальным таким заработком, даже для взрослого. Выходило триста, но после комсомольских вычетов становилось двести сорок. Как бы «сыт-пьян-нос в табаке» и можно было отложить. Работал я в разных местах и уже тогда понял, что на заводе я больше работать не буду, даже фабрикантом. Меня там даже на партийных заседания принудительно присутствовать заставляли. Хотя я был беспартийным. А спекулянты зарабатывали на порядок больше; торгаши заправляли продмагами и мерилом благосостояния была еда. А это так пошло и низко: оценивать всё рулонами ткани, батонами колбасы и одеждой из-под прилавка…

Причем нужно отделить «утюгов» и филофонистов от детей чиновников, ездящих за границу и в силу этих обстоятельств спекулирующих вещами. Да, всю «фарцу» загоняли под одно определение спекуляции, из-за массового спроса у населения на все. При этом сам изначальный смысл термина терялся. Люди хотели выделиться из толпы, да и просто по-человечески выглядеть. Это серое стадо, которое уныло и обреченно гоняло с работы домой и обратно, добивало любую живую мысль. А охотники за вещами разнились по интересам очень сильно. Это потом уже все подряд стали носить «чухасы», и надо было искать себе нечто другое, а на конец семидесятых таких людей были единицы; если они носили джинсы, то наверняка слушали модную музыку. Так и определялось единство духа. Есть тусовка солдатская, а есть– генеральская, соответственно, при лампасах и своих интересах. Нужно было обозначиться, и это делалось через одежду, которая стоила безумных, по советским меркам, денег. Тогда же появилась такая красивая легенда про то, что когда молодые люди появятся на Красной площади, – значит, революция не за горами. Правда, если сравнить с фотографией укуреного Пола Маккартни с Путиным, легенды можно насочинять любые.

Когда я вернулся из армии при «Кучере» (К. У. Черненко), то, конечно же, попытался максимально долго просачковать от работы. Уже пришел с пониманием, что свою жизнь я буду строить, как подводная лодка, – чтоб не могли запеленговать. Как у Высоцкого. Все на независимости, чтобы не было искушения делать подлости за деньги, то есть надо было быть материально обеспеченным.

Но, чтобы не попасть под статью о тунеядстве, пришлось устроиться грузчиком в магазин. При этом статья за тунеядство висла дамокловым мечом над молодежью, и, кстати, эта боязнь сближала. Так мы познакомились и сблизились с Джоником. А работа была такой: ночь работа – два дня дома. При этом было упомянутое нагибалово с едой; и когда я с работы приносил ящик сгущенки, мой сын складывал банки в пирамиду и говорил: «Папа, какие мы богатые…»

Вот вся эта ботва в виде сгущенки и тушенки приравнивалась к богатству! Воровство в той среде было притчей во языцах и даже попадало в кадры советского кинематографа. Грузчики, они же водители, они же экспедиторы получали семьдесят рублей (!). Это были люди взвешивающие, доставляющие и материально ответственные люди. Вот настолько была червивой эта система, позволявшая воровать продукты, за которые приплачивали советские граждане. Семьдесят рублей, а остальное– воруйте сами. Зарплата тоже выдавалась продуктами. Помню, я еще не врубался, когда мне предлагали «колбасу докторскую, спецзаказ». Только потом я понял, что при одинаковом названии продукты в заказах и на прилавках отличались. При этом на зарплаты жить было невозможно, и население изгалялось как могло. Я тогда стырил из армии черный бушлат; еще у меня были черные стертые вельветовые джинсы, и перед самым дембелем мои очки выглядели как у Коровьева из «Мастера и Маргариты».

М. Б. Кстати, а почему «Окуляр»?

С. О. Этот позывной дал Герман по фамилии Зац. Я тогда этого не знал, и он проходил как Жора. А Германом его назвал, потому что он был фанатом Judas Priest. И это как-то сходилось. Джудас – Прист, Герман – Зац. Ты же знаешь эту тему по поводу фашистских раввинов и конфедератских негров?

М. Б. Конечно, Фима из красногорских металлюг и Миша Ложкин с Нежданова…

С. О. Вот. Филофонистов уже гоняли вовсю, и когда разогнали все первые «кучи», некто Борода организовал клуб филофонистов в Химках. Когда меня увидели в этом клубе с кучей рекордов под мышкой, все просто сползли по стенкам. Все подобные диски уже осели по коллекциям, а я припер все старые доармейские диски. Очков у меня не было, и мне их тогда подогнала жена Вити Поручика, который позже уехал в Германию. Диоптрии совпадали, но они были черные. И вот я в этих черных очках, черный силуэт на белом снегу. Человек в футляре, с пачкой рекордов. А на лице очки выделялись так, что все, кто увидел это, стали показывать пальцем и кричать, что мол-идут окуляры… Вот так «окуляры» или «очки» и закрепилось за мной. Если бы я просто пришел, то, наверное, никто бы не удивился, но я припер с собой мешок пластов и отдавал их задаром, потому что хотел новинок до изнеможения. За два года моего отсутствия произошли глобальные изменения, всякие «Айрон Мейдены» уже понавыпускали по две пластинки. Эдуард Ратников, тогда уже ушлый мальчонка, мне, туповатому после армии, подсказывал, что катит, а что устарело. При этом все купленные пласты он, конечно же, получал на запись. Например, подбегает ко мне с Twisted Sister; я, конечно же, говорю, что мне эта баба крашеная не нужна, а он – какая баба? Бери, Серега! Это мужик – супер!.. Своему увлечению нужно было соответствовать, и конечно же, хотелось «кожушок», как я его называл. Потому что, если бы я не купил «косую», то я был бы таким же лохом, как и остальные филофонисты. Черная кожа с кровавым подбоем… помнится, я очень сильно огорчился, когда у меня такую цинично перекупил Андрейка Кисс.

Наряду с пластинками широким фронтом растянулась торговля иностранными музыкальными журналами. Metal Hammer в 86-м году был дико популярен. Цена на него резко подскочила сначала до ста, потом до ста двадцати и ста сорока рублей. Удачно купленный журнал мог быть разобран и перепродан, принося прибыль равную еще одной сотне. Были еще и фотографии, переснятые и продаваемые в школах по пять рублей. При этом стоит отметить, что позывные у людей часто давались по их музыкальным пристрастиям или именам музыкантов. Эдик был Саксоном, Дима-Саббат. При этом если кто-то уже застолбил какое-то название типа «Айрон мейден», то человек принимал позывные Диано, как Сережа. А у меня, как Герман Зац сказал «окуляры», так и пошло. Популярность тогда уже была такой, что по тусовке ходили всякие небылицы, пусть я этого и не делал. Все субботы были комковые, не пропустил практически не одну. Жена обижалась, но потом свыклась с моими мелкими радостями. Когда клуб филофонистов закрыли, толпы стали организовываться сами собой. Я почему их баранами называю – потому что, как привыкли к одному стойлу, так и продолжали ездить. Когда их стали менты разгонять, вся эта толпа просто на одну остановку переехала, к НАТИ, и опять стали толпиться.

Была еще серия переездов по подмосковным ДКашкам, где местные руководители сшибали легкую деньгу, продавая билетики, которые не стоили больше десяти копеек, по рублю. В фойе этих заведений обычно ютились местные клубы филателистов и нумизматов; там местные старушки, разложив веером свои коллекции, разводили пионеров на имущество их родителей. Меломаны, они же барыги, они же «утюги» – все разные люди, объединенные разными интересами, набивались в эти помещения как шпроты, и было их очень много. Тут же появлялись какие-то сопутствующие товары. Местные шашлычки отоваривались по полной.

Стоит отметить, что атрибутика никогда не возникла бы у фанатов Pink Floyd: там в ходу были разве что фенечки и ксивники. А вот металлисты и отчасти панки привнесли в это движение зачатки индустрии уличной моды. Ходить в американистких вещах было западло, и нужно было обязательно иметь что-то свое, как можно более угрожающее. Все же стояли на асоциальных позициях. Люди умудрялись отрывать от чемоданов и школьных сумок клепки и делать из них кому чего хватало: кто ремешок, кто напульсники. Я помню, у нас в школе в районе 86–87 годов была охота на клепки: прокрадывались детишки из соседних школ и дербанили сумки подростков. Именно на напульсники.

Начало заклепывания Москвы началось именно с меня. Первые пирамидки, как у Хасло, из которых я делал напульсники, впоследствии принимала Ольга Опрятная на комиссию. Значки были обязательны. Если фанат, то будь любезен, носи «блюдце» своей группы, чтобы всем остальным было все ясно. Я поставил это дело на поток, и оно приносило деньги. Тогда ходили каламбуры «идет Очки, несет значки».

Проработав грузчиком, я заметил первые кооперативные шевеления, это было в 86-м году. Тогда же закрылся мой магазин, но меня перевели сторожем в Универсам, в котором появилась пленка упаковочная. Вот тут-то она и пригодилась. В ход шли фотографии из журналов, советские значки и эти пленки. При этом коробка с Брежневым, ранее служившая под пластинки, теперь пригодилась под значки. Реакция милиционеров оставалась неизменной. Когда на вопрос, что у тебя в сумке, им демонстрировался Брежнев, менты разве что честь не отдавали… Вся эта брежневская фигня стоила девяносто три копейки: четыре «летающие тарелки», которые можно было пустить с балкона в неизвестном направлении. При этом в чудо-коробке никогда не мялись углы конвертов. А тогда, в 86-м году, пошел мощный приток нового поколения и сразу образовался обширный круг знакомств. До армии мы ходили единицами, а когда я вышел, молодежи уже были толпы, причем разница у нас была в шесть-семь лет. И они все уже сами начали между собой завязываться, а пластинки стали коммуникативным звеном в общении.

Тогда я все же нашел себе кожаную куртку, оббегав все коммиссионки Москвы: красный подбой, зиппера как надо, стоила она четыреста тридцать рублей. Моряки мурманские ходили в ондатровых шапках и тоже в подобиях косых, но зиппера там были никакие. Металлисты у них перекупали за те же четыреста рублей. Купив косую, к ней, конечно же, полагались значки на отвороты, а кому и клепки. Были еще югославские куртки из кожзаменителя с полосками на рукавах. У них потом весь этот заменитель шелушился, и они превращались в тряпки. Чуть позже и эта часть индустрии была поставлена на поток, и каких только людей я ими не отоваривал. Музыканты были почти все. Производство коснулось и ремней, и напульсников. Поначалу квадратные клепки «пирамиды» вовсе не получались и приходилось делать проекции и пропаивать швы. Напульсники были очень легкими. И за ними тоже потянулись разные люди. Однажды из тюрьмы вышел Алексей Романов из «Воскресенья», его прижучили в андроповское время; и вот на волне хеви-метал ко мне обращается этот человек за классическим напульсником. И я без всякой задней мысли ему по телефону забиваю встречу и спрашиваю: «А как я вас узнаю?» Чувак роняет трубку, а я только потом начинаю вспоминать… Так, Романов, что-то там в «Комсомольской правде» было про «Землян» и спекуляцию аппаратурой… И я врубаюсь, как же я обломал человека: только вышел из тюрьмы, решил приобщиться к субкультурке – а она уже изменилась настолько, что, мало того, без прикида уже не выступают (Валера Гаина тому прямое доказательство), да еще и не знает никто…