Текст книги "Хардкор"

Как-то в городе Пскове, где мы были проездом, случилось нечто подобное. Тогда, в преддверии матча, мы побродили по городу, где народ развлекался очередной первомайской демонстрацией. Только присели на лавочку – сразу к нам подгребает какой-то дядечка и спрашивает, не к Сереже ли мы приехали. Мы сильно удивились, ответив, что в общем-то нет, и только через несколько лет узнали, что в городе был достаточно известный волосатый Юфо. И человек, который нас спрашивал, искренне хотел помочь нам. Я потом его встретил уже в Питере, когда люди полунеформального вида подошли ко мне на вокзале и спросили, знаю ли я что-нибудь про «Сайгон». На что я им ответил, что, мол, собственно, я не хиппи, а фанат, чем очень сильно их удивил. Они-то меня сами и привели в пресловутый «Сайгон».

Случаев таких было много, и неформальные отношения были самонастраиваемой арт-коммуникацией, которую поддерживало местное население. В Прибалтике это в основном были хиппарюги, на севере страны – металлисты и волосатые, на Украине – какие-то вовсе деклассированные элементы, рядившиеся непонятно во что и слушавшие все подряд. Но так или иначе, хипповская система, сложившаяся в семидесятые на базе увлечения музыкой и искусством, к этому моменту пребывала в стадии стагнации. Вполне возможно, что из-за нового поколения, которое больше интересовалось наркотиками и бездельем, чем творчеством, возможно, из-за заигрывания с полудиссидентствующими маргиналами или какими-нибудь религиозными общинами, которые так же пребывали в полулегальном состоянии. Все, кто что-то искал для души и кругозора, видимо, уже нашли свое, перебунтовались и остановились в своем развитии, обрастая молодежной паствой. И все это начинало подгнивать, несмотря на то, что сеть вписок и трасс, опутывавшей весь Советский Союз, все еще работала, да и сейчас тоже работает. Внестилевая взаимовыручка у неформалов, оказавшихся по другую сторону нормальности, стояла на первом месте, вне зависимости от деградации отдельных элементов.

Тем более, что в транзитном Питере хиппанов было в достаточном количестве. Они кучковались на Невском, в «Сайгоне» и Рок-клубе, но я как-то всего этого сторонился, предпочтя избирательное общение и выезды. Я, впервые тогда столкнувшись с этим «государством в государстве», часто встречал на фоне общей инертной и почти бесполой массы хиппотни нормальных волосатых, которые просто отрывались от социума и перемещались по стране в любых направлениях без копейки в кармане. Наиболее популярным местом сбора и отрыва были лесные лагеря, где хиппаны жили бок о бок с природой, порой по несколько месяцев подряд. Например, лагерь на Гауэ под Ригой, собирал немалое количество волосатых всех мастей, включая и иных маргиналов. Там я впервые встретил Ника Рок-н-ролла с девушкой Зигги. Колино имя к тому времени уже обросло всяческими легендами. Мы с ним очень быстро подружились, и вместе с Фифой и псковским Диком, от которого я впервые тогда услышал слово «Моторхед», гоняли местных ленивых оболтусов. Доходило до смешного. Мы поставили лагерь, собрали немытую посуду и заделали ужин, а вокруг бродили сглатывающие слюну хиппаны, которым не хватало сил вымыть посуду, чтоб присоединиться к нам. Собственно, ленью и нежеланием участвовать в чем бы то ни было можно определить большинство представителей того поколения хиппи, с которым я столкнулся. Максимум телодвижений, который они могли предпринять, – это бесцельное показное тусование, психоделический гон и периодические массовые встречи по типу день рождения Джона Леннона. Конечно же, не все поголовно.

М. Б. Были вполне талантливые люди, рисовавшие и музицировавшие на квартирниках и в немногочисленных мастерских. В Москве была активная группа уличных артистов-аферистов, которую обозначали как «дринч команда». Она состояла из волосатых в возрасте, занимавшихся «стритовым аском». Он заключался в том, что группа неадекватно выглядевших людей подходила к прилично одетым гражданам, желательно приезжим, и заводило телегу: «Извинит-те пожалуйст-та. Ми приехали из города Тарту»… Далее шел спич о том, что они будто бы отстали от группы и опоздали на поезд. Поэтому было бы неплохо добавить денег на билет, предварительно записав адрес жертвы, якобы с целью возврата изымаемой суммы. Таким вот нехитрым способом изымалось до двадцати рублей в день, и этого хватало на вполне безбедное существование и оттяжки.

Ж. М. Да, все так и было. Но мое знакомство с хипповской системой, слава богу, не сильно затянулось – и тому были причины. Во-первых, сама система начала разлагаться изнутри и становиться неискренней. Все эти лозунги «Мир – любви» и «Нет – войне» работали только для совсем уже свежих рекрутов. Часть хиппанов плотно присела на наркотики и сторчалась. Более активная переквалифицировалось в металло-рокеров и футбольных фанатов. А оставшаяся идеологизированная молодежная масса побродила по выставкам и тусовкам да и разбрелась по домам и христианским общинам уже к началу девяностых. Кто-то добровольно, кто-то, попав под социальный прессинг, который присутствовал всегда, но к середине восьмидесятых приобрел широкомасштабные жесткие формы. Хотя сама система взаимоотношений и отдельные персонажи, уже давным-давно обзаведшиеся семьями и поседевшие, все еще поддерживают те самые виды взаимоотношений, в среде которых они сами произрастали.

Так вот, возвращаясь к хронологии… В середине восьмидесятых как раз произошло упомянутое разложение, и на базе сайгоновской тусовки сложилась новая, но уже металл истекая. Появилась новая музыкальная волна, отличная от предыдущего тяжелого рока, и эти ритмы стали объединяющим фактором новой формации. На музыкальном толчке, откуда и приходила музыкальная информация и журналы, сложилась своя туса, но какая-то более коммерциализированная, что отторгало людей с уже сложившейся беззаботной раздолбайской психикой. По сути, мы их считали мажорами и где-то с год тусовались в «Сайгоне», который становился со временем все скучнее и скучнее. Поскольку явного лидера на тусе не было, мы долго не могли куда-либо прибиться до тех пор, пока в 86-м году, недалеко от Дворцовой набережной, не застолбили место, известное как «треугольник». Само место представляло собой три скамейки на площади, и какие-то тусовки разночинцев там уже были до нас. Но с нашим приходом место явно оживилось, и начался более массовый приток неформалов разных мастей. Появились рокабиллы, новая волна панков и постпанков, которые серьезнее относились к внешнему виду, хотя разница в этих визуальных градациях чаще определялась исключительно по чистоте одежды. Ньювейверы, типа Акли, Грима и других, отличались тем, что носили вываренные в хлорке и залитые красками джинсы, использовали грим и чаще других экспериментировали с внешним видом, тогда как наши панки больше занимались артистическим эпатажем и по стилю все же ближе были к хардкорщикам.

На «треугольнике» ставились магнитофоны с новыми молодежными ритмами и народ вокруг отрывался, кто во что горазд. Все это было намного интереснее, чем посещение питерского Рок-клуба, на сцену которого местных радикалов не особо пускали. Хотя в городе было множество интересных групп как ньювейверского толка так и более ранних, типа гениального Майка Науменко (творчество которого наши рокабиллы называли не иначе как «рок-н-роллы гопника Майка») и почти бардовского Башлачева, который в середине восьмидесятых приехал в Питер из Москвы, был не понят и в итоге попал в нездоровую угасающую полухипповскую среду. Были и вовсе самобытные типично питерские коллективы, как «Странные Игры», «Пикник», «Ноль» и «АукцЫон». В последнем тон задавал Слюнявый. Но ни панков типа «АУ» или «Народного ополчения», ни даже Рикошета с его жестким постпанком на сцене Рок-клуба увидеть было нельзя, разве что совсем в конце восьмидесятых. «Химеру» и «Бироцефалов» позже постигла та же участь. А все остальное, что продвигал в массы Рок-клуб, было на редкость замшелым и неискренним, что подтвердилось последующим десятилетием. Я прекрасно помню начало творчества «Аквариума», который в какой-то момент я просто перестал слушать. «Кино» мне было безразлично до «АССЫ»; таким же, в общем-то, и осталось после. Кинчева и Шевчука любили разве что они сами да орды гопоты конца восьмидесятых. Но сам город, так уж сложилось, был беззаботным и вольным, поэтому никто на подобных нюансах не заострял внимание.

У нас уже была вполне себе крепкая тусовка, и необходимость оформить внешний вид возросла. Кожи тогда практически никакой не было, и все выкручивались как могли, перешивая из плащей жилетки и выковыривая из комиссионок кожаные плащи, летные куртки и пиджаки. Параллельно мне пришлось мастерить не один килограмм всяческих фенек, напульсников и прочих приблуд: все, на что хватало фантазии или каким-то образом проходило перед глазами на страницах альбомов и в постерах.

Зато в итоге на «треугольнике» сформировалась группа из пятнадцати человек, которые и заняли кафе, вошедшее в историю как «Поганка». Как раз мы тогда на лето разъехались, а первого сентября 86-го года состоялся первый сбор поклонников тяжелой музыки, уже на новом месте. Набилось тогда порядка двухсот человек, что по неформальным меркам того периода было очень немало. С этого момента началось, как ты это называешь, рукоделие. Тогда по этой теме выступили я и мой сосед Одинокий, с которым мы пересеклись еще в 85-м году. Да – еще в городе в то же самое время развивалась специфическая тема «черных копателей», которые раньше специализировались на сборе исключительно оружия, а к восьмидесятым тема распространилась и на атрибутику. Я с ними пересекся гораздо позже, поскольку тема металлюг увлекала больше.

Появилась тусовка, и сразу же вслед за этим проявились группы тяжелого звучания. Первый концерт дал «Нокаут», а после появились группы «Изолятор» и «Фронты», которые изначально назывались «ЭДС», то есть электродвижущая сила. В 87-м году появились группы «Металлотехнический прогресс» или попросту «МТП», «Скорая помощь», «Солдаты металла», «Собака Це-Це». Все эти группы моментально получили признание в новой тусовке, потому как мало того, что они держали стиль, все это были наши старинные знакомые. В Рок-клубе хотя и раздавали членство направо и налево, но металлистов они сторонились, что привело к образованию собственной студии записи, и концерты приходилось устраивать самостоятельно. Вскоре начали подтягиваться архангельские группы, такие, как «Облачный край» и «Святая Луиза». Появились металлисты из Гродно, и общение перемежалось первыми гастролями питерских групп и выездами.

Буквально за пару лет движение набрало обороты, но связи с Москвой ограничивались приездами музыкантов и отдельных оголтелых персонажей, еще с самого начала восьмидесятых. Питер оказался как бы транзитной точкой между югом СССР и Прибалтикой, куда многие неформалы любили скататься либо на рок-фестивали, либо просто покуражиться. Тема с «Ассой» и Курехиным прошла мимо «Поганки», как, впрочем, и наезды на неформалов. Доходило до смешного. Мы тогда просто завалили прокуратуру заявлениями по фактам задержания за внешний вид. Менты просто устали от прокурорских пистонов и постоянных разборов этой бюрократической шняги. Такой своеобразный интеллигентный ленинградский подход по системе «клин клином вышибают»… Хотя изъятие атрибутики и попытки признать ее холодным оружием были постоянными. Помню, однажды срезали с меня ремни и браслеты. Впоследствии я был извещен о том, что вещи, изъятые у меня, не признаны экспертизой как холодное оружие, но уничтожены как вещественное доказательство. Бред какой-то, но этот бред сопровождал весь процесс социального прессинга.

Но Питер все же не Москва, и даже сейчас наши правоохранительные органы отличаются от столичных беспредельщиков в погонах. Короче, оградив себя от милицейского прессинга бюрократическим путем, мы вскоре стали сами их прессовать в случаях, когда узнавали о готовящихся вылазках гопоты и матросни, о чем всегда оповещало «длинное ухо» городских слухов. Они просто были вынуждены выставлять свои «Козлики» и охранять неформальный отдых от всяческого дискомфорта, хотя весь город знал: если надо биться за какие-то принципы, то в тусовке все были только за. И стычки такие происходили. Причем менты, уже извещенные о наметившейся драке, приехали с советами «А давайте, вы их по морде – и в машину, по морде – и в машину», что и было сделано, за исключением того, что никто гопоту в машины не отгружал. Просто ментов держали на нужном всем месте, и с какого-то периода ни одного металлиста не смели забрать за внешний вид или за участие в драках. Вежливо, по-питерски так…

К тому же претензий к этой группе лиц, кроме отслушивания громкой музыки, было гораздо меньше, чем к другим неформальным образованиям. Я не пил, не употреблял наркотики и сам жестко держал безалкогольную тему в тусовке. В моем представлении металлист должен был быть здоровым и крепким, и эту линию разделяли многие. Линия, конечно же, категоричная, но именно на категоричности и строились подростковые принципы того периода. Опять же, про разницу между городами – она действительно была. Как я уже говорил, связей особых не было, и никто не подозревал о масштабах и жесткости прессинга, развернувшегося в столице. Местные жители все никак не могли понять, почему же столичные неформалы находятся на таком взводе и ведут себя так неадекватно агрессивно. Здесь все было спокойнее и ровнее, поэтому мы частенько рекомендовали москвичам расслабиться – но, как ты сам понимаешь, тщетно.

Тогда-то, в 87-м году, я уже начал шить кожи, но для Питера я успел сделать не так уж много. Причем первую кожу я шил по наитию, из монгольского плаща, не имея визуального представления, что надо делать. Тогда уже произошел спад в металлистской волне; тусовка в «Поганке», из которой выросло целое поколение известных на весь город персонажей, постепенно стала распадаться. Как и во многих других начинаниях, появилось множество левых людей, все размылось и перестало быть интересным. В этот же момент московский молодежный бунт вылился за рамки города, и из Москвы сначала приехали хабаровские гонцы в виде Ника, Микки и Германа. А потом столичные неформалы большой группой вместе с Гариком приехали брататься с питерскими. Тогда состоялась славная прогулка, взлохматившая весь центр Питера и закончившаяся массовой забивкой впервые прибывших в большом количестве люберов.

Буквально вслед за этими событиями подтянулись ребята со МХАТовской тусовки. Помню, звонок в дверь. Открываю – стоят двое и говорят, что, мол, привет, нам твои координаты дал Стоматолог, то есть Саша Хирург, которого я знал как человека, позиционировавшего себя как основного московского металлиста. Закрываю дверь, иду на кухню и говорю жене: «Сейчас ты офигеешь». Открываю дверь, заходят Алекс и Миша Ло, на что Варя отвечает: «Ну подумаешь – неформальный негр». А потом уже настала моя очередь офигевать, когда они сняли верхнюю одежду, под которой оказались косые, увешанные значками и жилетка в шипах, черепах и крестах. Такого в Питере не было, и вот с этого момента началось мое вливание уже в новую металло-рокерскую тему. Здесь тоже была рокерня, но были это исключительно телогреечники, которые ничего не знали про байкерскую тему, чоппера и мотоганги. А в Москве это движение уже набирало обороты, и меня пригласили в Москву как специалиста по пошиву косых кож, хотя опыт у меня в этом вопросе был минимальный. Так же, как и раньше, брались плащи и перешивались. Просто этого на тот период не делал практически никто, и я уехал в Москву, где, разместившись у Бажена, влился в МХАТовскую тусовку. Тогда же была сшита пресловутая куртка с подкладкой из советского флага, которую после публикации за рубежом очень долго разыскивала милиция. Эдуард, Валера, который пытался воспитывать новых рекрутов и Юра Джон, за которым закрепился имидж воспитателя малолеток. Все было в диковинку, особенно девушки на мотоциклах вторым номером или вовсе за рулем, как девушка с позывными Звезда. Тусовка была очень яркой, дерзкой и необычайно активной. Хирурга там почему-то не было, он только эпизодически появился на мотоцикле.

Для меня, да и не только для меня, эта тусовка была наиболее значимой из всех столичных. Все эти толпы, гоняющие по московским улицам, лубянским подвалам и подземным пешеходным переходам. Первые тяжелые мотоциклы «Днепр» и «Урал» и переваренные вилки. Неимоверное явление как «шведский стол» в гостинице «Москва» по утрам, в котором можно было наесться на два рубля и уйти с мотоциклетным шлемом, доверху наполненным булочками, ночные поездки в Шереметьево… Я думаю, эта тема будет описана нашими общими знакомыми, поэтому ограничусь лишь тем, что это были наиболее яркие впечатления от всего периода восьмидесятых. Даже недавно, проезжая по городу мимо одной улицы неподалеку от Лужников, я поймал себя на мысли, что отчетливо помню, что именно здесь мне какой-то мудак засветил из окна картофелиной по шлему и пробил его. Было смешно, я тогда почувствовал удар, стал щупать шлем и нащупал дырку, в которой было что-то мягкое и липкое. Все, думаю, мозги… При этом в 89-м году к этому хребтовому движению начали подключаться все остальные виды неформалов, кроме разве что волновиков и люберов.

М. Б. Кстати про них. Ты мог бы описать свои впечатления от уличной ситуации в Москве того периода?

Ж. М. В Москве я бывал и ранее по фанатским выездам, и чуть позже по хипповским впискам. Количество ярких, брутальных и юных персонажей, так же как и количество носящихся на мотоциклах радикалов поражало. В Питере такого не было; также, как и настолько мощного организованного прессинга ментов, комсы и гопоты и не менее организованной тусовки центровых неформалов, будто сошедших со страниц иностранной прессы, но абсолютно самобытных по характеру. Впервые я увидел люберов еще до своего переезда, на Ленинградском вокзале. Даже не подозревая, что практически вся Комсомольская площадь находится под их контролем. Я вместе с девушкой Щукой стоял на вокзале, а в рукаве на всякий случай таился складной ножичек. Тогда ко мне подвалила группа ряженых гопников, которые живо поинтересовались, не хиппи ли я случаем. На что я, не особо желая дискутировать, ответил, что мне-то, собственно, по фигу как меня называют, и все, что я хотел бы, так это спокойно доехать до Питера. Видя, что разговор не особенно клеится, один молодой угреликий человек стал похлопывать меня по руке, приговаривая: «Так вы из Питера, но если что обра… А-а-а, ну вам не надо…» – наверно, наткнулся рукой на нож.

Причем каких-то конкретных предложений я от них дожидаться не стал и спокойно уехал домой, обозначив для себя что такое любера и чего от них можно ожидать. Но были встречи и посмешней. Позже, в Питере, когда я ночью пошел с Варей на вокзал за хлебом, в очереди стоял какой-то богатырь юного возраста, который зачем-то нагрубил моей девушке. Я спросил: «Что, типа, любер? Так себя ведешь…» А в какой-то момент это стало нарицательным именем быковатости. И вдруг спереди из очереди выскакивает небольшого роста, но крепенький паренек и с криками: «Кто любер? Да это я – любер! Да ты че тут…» накидывается на эту «шайбу» и на одном базаре убирает грубияна ниже плинтуса. Вдогонку завершая телегу речитативом: мол, приходите вечером, в шахматы сразимся… А потом выясняется, что богатырь этот никакого отношения к люберам не имеет, зато имеет прямое отношение к молодежной сборной по вольной борьбе, и таким образом меня избавили от неизбежного рукоприкладства.

В Москве же я ни в какие широкомасштабные битвы не попал, застав лишь рассказы о героических буднях 86–87 годов. К тому же, будучи либо на колесах, либо занятым пошивом, меня вся тема пешеходных битв обошла стороной. Даже когда произошел разгон черного рынка. Я, оставшись «безлошадным», сидел на МХАТе, куда поодиночке стали подъезжать отдельные тачки, которых в этот день набралось не более пятнадцати. Только тогда я понял, что в этот день рокерня разнесла один из первых московских рынков, покрошив ларьки и наведя на всех страх и ужас на долгие годы вперед. Тогда действительно никто не мог противопоставить что-либо этой неуправляемой массе и она контролировала, причем без какой-то коммерческой подоплеки, большинство московских улиц, вплоть до так называемой «официальной революции» 91-го года. Даже когда выдали дубинки и сформировали спецотдел для борьбы с рокерами. Я тогда тусовался с экс-волосатым Шульцем и его товарищами, которые открыли автосервис и сели на мотоциклы. МХАТ в девяностых начал распадаться на отдельные группы с общим сбором в «Луже». Когда произошел окончательный переход от рокерства к байкерству и формирование клуба «Ночные волки», я постоянно перемещался между Питером и Москвой, постепенно все чаще задерживаясь дома. Здесь активно развивалась тема с военной атрибутикой, которая меня достаточно увлекла, и увлекает по сей день. Косухи шить стало неинтересно, так как атрибут молодежного бунта утратил свой утилитарный смысл вместе с событиями, к которым имел отношение. И так я постепенно осел в Питере вплоть до начала двадцать первого века, пока не появился ты и не перебаламутил всю среду вокруг себя… Тогда же стали реанимироваться старые неформальные контакты вместе с идеей собрать все эти истории вместе, что до сих пор пока не удавалось.

М. Б. Ну, мой внутренний голос вещает, что обольщаться особливо не надо… А что ты хотел бы сказать на тему социальных перемен, начавшихся в восьмидесятых и закончившихся расстрелом Белого дома?

Ж. М. Крушение совка меня как-то не расстроило и не порадовало, потому что на самом деле разрушилось не то, против чего бунтовала молодежь. Поначалу была такая иллюзия, но она постепенно улетучивалась; на смену старой простоватой системе контроля пришла более витиеватая система уравнения. Просто неформалы столкнулись с беспрецедентным хаосом дележа советского материального и культурного наследия и были несколько дезориентированы отсутствием противостояния. На самом деле жлобы остались жлобами, гопники – гопниками, а маргиналы – маргиналами. Даже отмена пресловутой системы прописок сменилась на хаос миграций, которые сравнивают с поребриками местные субкультуры. И не мудрено, что люди, которые в подобной ситуации стараются сохранить лицо, остаются за рамками общества. Зарываются в собственных психоделических глюках, либо забываются в алкоголе и наркотиках. Здесь, кстати, можно отметить феномен популярности научной и не очень фантастики в семидесятые и девяностые, потому как описываемая там действительность никак не похожа на происходящее вокруг.

М. Б. То же самое можно сказать про периодические расцветы романтизма в виде дамских романов и недвусмысленный термин «новой романтики» в Европе и Америке восьмидесятых.

Ж. М. Я, если честно, не знаю – у кого-то дома в районе холодильника и кухонной плиты, возможно, и случилась революция, но… Пафос такого термина со стороны официоза здесь просто неуместен, так как вся советская номенклатура осталась у власти, а тысячи трупов в результате бандитского передела вряд ли можно сравнивать с другими революциями, даже 1917 года.

Урелам, которым заявили, что они могут теперь делать все, что они хотят, дали пограбить друг друга, да и обратно в стойло загоняют, причем на менее выгодных условиях. И со стороны андеграунда этот термин смотрится тоже как-то глуповато. Это была попытка построить собственную субкультуру, которая в результате состоялась как жанр и постепенно превращается в «индустрию индивидуальности». Настоящим маргиналам строить индустрию не особенно интересно; им свойственны более человечные формы взаимоотношений, чем неискренние и подневольные. Получая в советские времена искаженную информацию, молодежь переосмысливала ее по-советски и привносила в эти формы свое, местечковое. Получая новый продукт, обреченный на популярность в собственной среде андеграунда. Руками маргиналов создавались культы и объекты этих культов, а урела им поклонялись. После чего маргиналы все это дело бросали и занимались новыми темами. Комсомольские структуры, понятно дело, не могли, даже если бы очень сильно хотели, развивать эти темы. А нынешние полуофициальные структуры, не безвозмездно пытающиеся обслуживать молодежные жанры и субкультуры, стараются подравнять производство под «чтоб все, как у людей» и развиваются уже в рамках готовой моды, поскольку собственных не имеют. А продвинутую и способную молодежь на безвозмездное сотрудничество уже не разведешь.

Но все же на короткий срок в середине восьмидесятых маргиналы, которых бюрократы окрестили неформалами, мало того, что вышли из подчинения системе, но и потянули за собой более-менее вменяемые слои населения. Тогда– то и стало понятно, что есть нечто иное, чем только работа и только семья. На этом революционном порыве и удалось продавить те самые положительные изменения в обществе, касаемые самовыражения и творчества. Когда я был фанатом, у меня был сектор; когда стал металлистом, у меня была тусовка, которую я мог считать своей. И во всех остальных проявлениях я стараюсь искать что-то свое, в переносном смысле этого слова. Конечно же, никто и не рассчитывал, что подобная вольница будет всегда, система все равно будет давить индивидуалов, но чем сильнее будет прессинг со стороны социума, тем чаще будут происходить волнения подобные тем, которые мы пережили за эти последние двадцать лет.