Текст книги "Хардкор"

В период реального экстремизма, когда уже начались все эти «Учитесь плавать», возникало непреодолимое желание просто пойти и прибить всю эту шоблу. Паук и Скляр, прямо как два младших брата Агеева с Опрятной. Детишек было жалко, многие же повелись на эту «романтику» и сгинули в итоге.

Я всегда был тихим и старших не перебивал. Поэтому слушал многое. И многое мне не нравилось или было непонятно. Тем более, что был «членом профсоюза». Ну, приходили все эти тусовочные люди, ну, здоровались все с ними из вежливости. А теперь все эти товарищи учат нас жить с экранов телевизоров и с радиоэфиров. Меня это бесило в девяностые, а сейчас уже просто забавно. Я нормально отношусь к тому же Гарику Сукачеву или Косте Кинчеву, но когда они начинают с умными лицами делать вид, что они знают что-то такое о жизни… Я-то знаю, что все артисты по настоящему больные люди, вне зависимости от доли таланта. Если ты музыкант, то не называй себя музыкантом, как-то это проще чем «мы, Музыканты!». Будь попроще…

Когда нас с Пауком забрали в отделение милиции после какого-то концерта группы «Ария» в ДК МАИ в 87 м году… Тогда Дима Саббат достойно себя вел. Бился головой об монитор на сцене. Конечно, о пидорелых металлистах в лосинах и с мытыми волосами говорить ничего не хочется, но были и нормальные. Есть такие как Килмистер или Дима Саббат, а есть лосины…

А сам концерт был как ловушка. Всех пригласили, с уверениями о том, что будет всё нормально, а когда собрались, подъехали черные машины, и Дом Культуры был окружен. Камеру устроили прямо из ДК МАИ. По два милиционера возле гримерки, и люди в пиджаках по залу. Я, конечно, заходил в зал. Там было смешно. Матерые тусовщики показывали молодым пример, как правильно безумствовать. При этом тусовщики, как ни странно, были круче, чем те, кто был на сцене. И по внешнему виду, и по внутреннему содержанию. И когда всех стали забирать, Дима устроил настоящий дебош. Не шуточный. Нас раскидали по камерам, мне посчастливилось с Троицким вместе оказаться. Состоялось раздевание. Изъятие всех наших клепаных железячек. У меня тогда были признанны холодным оружием и изъяты три пояса. Составили протокол. А эта рок, с позволения, звезда, сорвала с себя напульсничек, и заныкала в сумочку. И когда его все равно его нашли, он упал на колени и заверещал: «Дяденька, это же фирменный напульсник, не отбирайте его у меня, я больше так не буду, я его буду носить только в сумке!» Я, когда увидел это, сразу понял, что на принцип такие люди никогда не пойдут. Это все, выражаясь словами Гарика Ассы, «миленький еврейский балаганчик». Причем шоу и балаганчиками обрастали многие группы, и балагнчики эти вытесняли в итоге творчество как таковое. Хотя панкотня, сама по себе, из всего балаган устраивала, Но то – панкотня, сдувая пафос…

В девяностые я уже не вылезал никуда, все ко мне в подвал гитарный ездили. Тогда приехал Kreator, и меня выковыряли из подвала на концерт. Как концерт, так все ко мне залетают, царствие им небесное. Ну, поиграли как обычно в армрестлинг, и покатились. И подошел ко мне басист, уж не помню чей. Говорит – хочу прыгнуть со сцены. Хочу и всё, проведи на сцену. А иностранцы нормально относятся к такого рода отрывам, чего не понимали наши утонченные рок-деятели, которым надо было, чтоб все сидя внимали флюидам и текстам. Хотя, возможно, понимали, но не могли себе этого позволить. Ну, и провел три раза. А тут вижу, стоит Паук и пальцует перед подростками. Во мне кровь взыграла, конечно, но Сереже крупно повезло, убежал он. Хотя, наверное, ему тяжело живется, под личиной такой ходить-то. Ну его…

Возвращаясь к началу деятельности Рок-лаборатории, могу сказать одно. Я серьезно все эти собрания художественного совета не воспринимал. Как только мы появились, Скляр пригласил нас в «Курчатник», где в большом зале проводились концерты для «золотой молодежи», а в малом – для позолоченной. Как бы для членов профсоюзов. «Ва-банкъ», «Чудо-Юдо» и «Тупые». Тусовка как тусовка. Все комично было, на таком ранжире. Воздушно-утонченные от приобщения к искусству. А у нас тогда было костюмированное шоу, где отплясывали разные фрики. Ну, и музычка веселая; потому что все играли, что хотели, отплясывали, что могли. Хочешь участвовать – участвуй. Каждое выступление – новое шоу. Тогда не было разделения между исполнителями и тусовкой, вне зависимости от стилей. Наоборот, все смешалось в общем порыве. А вокруг нескольких таких групп выстраивался ряд лабухов. Возможно, хороших людей, но в массе студентня скучающая. Или карьеристы, стремящиеся как-то влезть в тусовку и получить аплодисменты. Многие так и не нашли в себе силы отказаться от этого, от аплодисментов. Не смогли. Именно тогда музыкантам начали говорить о деньгах, они их стали получать. И вчерашние самодеятельные талантливые музыканты превратились в лабухов. Группы стали исчезать, рассыпаться. Те же «Тупые» развалились из-за того, что стали подсчитывать деньги.

Меня это как-то не трогало; у меня и так были деньги, но все это было неприятно. Собственно, как только люди стали себя продавать, всё и стало продаваться, причем уже совсем беспринципно.

Я же сам устраивал концерты. В Тушино. «Ди Шварцен катцен», «Ногу свело», «Рукастый перец». Это уже был 89-й год. Я тогда хотел помочь ребятам, взял аппарат, привез в дом культуры. Директора попросил убрать первые ряды кресел. Он не послушался совета. Конечно, их все снесли потом, были разбиты витрины, потому что народу было в два раза больше. Рок-энд-ролл стал приносить те самые не такие уж и большие деньги, от которых многие и попятились.

Считай сам. Билет, грубо говоря, 2 рубля. Зал Горбунова – под штуку мест. Аппарат стоил три ста-четыреста рублей. И все. А концерты проводились еженедельно, по нескольким выходным, иногда в две смены за день, когда были фестивали. Вот и считай: грубо говоря, тыща пятьсот с акта. Конечно же, кто-то проходил без билета и были накладные расходы, но кругом было столько безбашенных энтузиастов, что только один ДК Горбунова приносил круглую сумму в месяц. А еще были концерты в МИИТЕ, МАИ, МЭИ, ДК им. Горького, Петра Алексеева, Вымпеле, Коммуне… Считать можно долго. Но все это утомительно и неприятно. Хочется отметить одно: с конца 88-го года пошла откровенная барыжка, появился звукозаписывающий центр, который продавал кассеты по пятнадцать рублей. На крупные площадки выпускали проверенных эстрадных клоунов и подобное поддержанное прессой сообщество. Так что было, где лабухам подкармливаться. И чем – тоже.

Помню, как появился в лаборатории Артемий Троицкий, вращавшийся в кругах золотой молодежи. Появился с фотографией, на которой был он и Пол Маккартни. И все комсюки опешили и зашушукались: как же так, как же так, Маккартни… Это мы попозже узнали, что можно сфотографироваться в любом клубе с любым монстром. Тем более, что за границей было очень мало советских людей. А тогда он всю комсу провел и стал известным московским музыкальным критиком. Молодец!..

Потом видео пошло. Мы же снимались в «Антенн-2», «Н2О». Снимались на видеокассеты фильмы-концертники. И «Рукастый Перец», и «Ногу свело». Все это продавалось. Я потом только по слухам узнал, что все это видео было вывезено в Америку. Только сейчас всего этого просто нет, поэтому никто даже не подозревает, какое количество экспериментальных коллективов играло в то время. Больше сорока ныне безвестных групп – и только в Москве. И далеко не бесталанных. Такие, как «Клиника», ныне покойный Герман Дижечко из «Матросской тишины». К сожалению, Герман попал немного не в свое время, он меня даже пугал несколько своей простотой, когда только приехал из Ростова.

Демонстрировали достижения буржуазного постпанка. И к девяностым уже сделали свое самобытное звучание достойного уровня, но здесь уже попросту некому и негде было его демонстрировать. Клубов и публики было мало. Я потом играл барабанщиком в группе «Машрумз» в первом еще «Бункере», и они играли то же самое, что и в восьмидесятых. И мне понравилось.

«Порт Артур», очень непростые люди, делавшие костюмированное комсомольское шоу. Вокалист у них тоже умер. Я не очень любил то, что они тогда делали, но я знаю одно – подобных групп тогда не было, и самое поганое, что уже не будет…

Просто в какой-то момент отказавшиеся участвовать в этом балагане были помещены в информационный вакуум. Пробивались только радикалы и группы, связанные с тусовкой. А комсомольцы только подгоняли: «давайте, давайте!» и стригли купоны, налогами не облагаемые. И когда начали все эти люди хороводить, всё стало рассыпаться. Лабухи стали ходить причесанными и формализировались. Тогда-то и понеслась неконтролируемая агрессия, против которой комсюки увещевали. На улицах шла война с «люберами», а комсомольцы уже потащили неформалов на площадки побольше, потому как залы ДКашек были набиты битком. Тогда-то и случился фестиваль в ДК Гипротранса, где первыми выступала «Провокация», а за ними мы. Я тогда уже из алкогольного драйва не вылезал и порвал все струны на гитаре. Надо было как-то гасить волну агрессии. И все, кто был в теме, дали жесткий «стрит-панк», а Мефодий получил в бубен. Голубев тогда же расстроился по поводу сломанных барабанов, потому как хотел быть артистом и не понимал, что несется жесткач как раз против лабухов под маркой «панк». Подобные акции были и раньше, когда выступал «Усксус Бенд». Я тогда играл вместо Рина, и с первыми аккордами весь зал вываливался на сцену и начинался полный хаос. И концерт, к которому кто-то готовился месяцами, длился минут десять. Выкатили рояль и давай на нём отплясывать. Мотоциклисты в помещения заезжали. А потом всем скопом отбивались от милиции и люберов. Такое не забывается.

Это был период, когда неформалы поняли, что их хотят контролировать, и взбунтовались окончательно. Урон наносился всеми доступными способами. От скандалов до непосещения и прорыва толпами на концерты без билетов. И был это как раз период 89–90 года. Закат формализации неформальной музыкальной среды. И преддверие еще больших перемен.

А про начало девяностых как-то особо говорить-то и нечего. Вся эта финансовая подпитка сделала из пареньков недореализовавшихся мутантов. Я помню, как стали появляться группы как бы под тусовку, но на них особо никто не ходил. Они канали только на совместных фестивалях, где выступали тусовочные группы. Появился барьер между зрителями и исполнителями. Помню, в 89-м году концерт «Звуков My», когда Петя вышел на сцену и сказал, что это их последний концерт, а потом очень невнятно выступал в парке у Стаса Намина на рубеже девяностых. Началось настоящее фуфло, группы уходили из Рок-лаборатории, и я вообще завязал с музыкой.

Комсомольцы от шоу-бизнеса переключились на другую публику, а остальные стали затачивать тусовки под свои изделия. Тот же Паук набирал в свой балаган людей ниже своего уровня, чтобы на их фоне достойно выглядеть. Появились новые лейблы, новые люди. Вот так и получилось, что обиженные стали играть для несчастных. Какой там, рок-энд-ролл! Это не музыканты, а люди-вагоны. Куда прицепят, туда и едут. А эти сраные сто долларов за концерт – это же опускалово. Хотя, возможно, вполне приемлемая цена за то, что продавалось под маркой творчества.

Парадоксально, что большинство людей из музыкальной и тусовочной среды середины восьмидесятых, к которым я относился, возможно, пренебрежительно, оказались в итоге нормальными людьми. Дело не в поколении, а во внутренней цельности. Все же начало девяностых – это время, когда у людей проявлялась их сущность, которую они прятали за личинами. А у меня так получилось, что когда я засел в подвале делать гитары, ко мне собирались и приезжали всё те же люди, с которыми я когда-то тусовался или играл. Я ушел в работу, и это меня спасло от неконтролируемого выплеска адреналина. Была депрессия, но работа спасала. По большому счету, я пришел к тому, с чего начиналась моя юность, и продолжил это занятие.

Володя Залевский участвовал тоже в этом процессе. И круг общения сложился всё тот же: музыканты и лабухи. Я делал гитары, для себя и друзей, оставив название «Рукастый перец», но уже международный.

С музыкой эксперименты, конечно, продолжаются, но в последнее время я все чаще обращаюсь к творчеству Чайковского и Мусоргского. А еще заново открыл для себя песни в исполнении казачьих хоров. Есть в этом пении все то, отчего враги бежали, заслышав их издалека. Каким-то я почвенником стал за годы размышлений в результате анализа той ситуации, которая складывается в этой стране и в этом городе в частности. Мне почему-то кажется, что все это кончится одной большой и беспощадной резней. Потому что по-другому никак. Все очищения от этой гнили возможны только в экстремальных, почти военных обстоятельствах. Чем больше разобщения, тем болезненнее будет обратный процесс. Была б моя воля, я бы всем музыкантам и эстрадным исполнителям раздал бы по кайлу, и мы тогда действительно выяснили, кто и на что способен, а так всё это – нытье и закатывания глаз…

Этим и отличались, наверное, восьмидесятые от последующих лет: общностью, цельностью и упертостью.

Дима Мертвый

Фото 9. Дима Мертвый, 1986-88 годы. Фото из архива автора М. Б. Ну и как ощущения, спустя двадцать лет?

Д. М. Двадцать?

М. Б. Да, как ни странно. Есть какое-то общее определение тому, что сложилось? Любое определение, какое в голову взбредет…

Д. М. Да вот любое и не взбредет… Всего хватало. Да и вспоминается как-то по частям, пластами.

М. Б. Ну, судя по тому, что помню я, ваши тусовки не стали жертвой тлетворного влияния Запада? Или как-то по частям, пластами? Я имею в виду самобытность и местные особенности.

Д. М. Да, конечно, это так: «панк» везде одинаков, как подростковое отрицание. А с другой стороны, привязан к местности. По-другому и не могло сложиться. Но каким бы ни был подход к отрывам и отдыху, у нас всё равно основа коммуникации на музыке была завязана. И музыке зарубежной, пока своя какая-то не появилась. Были, конечно, попытки и раньше, но назвать это панком вряд ли можно. Это просто другое звучание, хотя играть, конечно, никто тогда не умел. Как и за рубежом. Но было желание и мифология, которая воспитывались на легендах британского панковского бунта. Это практически единственное, что докатилось через «железный занавес» и обросло слухами.

М. Б. У вас, вроде, всех, кто был близок к стилистике, всё равно «битничками» называли. Да и слушали вы все подряд.

Д. М. Не, узкий такой стилевой стержень уже появился и держался достаточно долго. Пока в начале девяностых интересной музыки и информации не стало на порядок больше. И предпочтений визуальных гораздо шире. Всё развивалось почти эволюционно, хотя со стороны можно было рассматривать как деградацию.

М. Б. Смотря какую деградацию, в смысле – чего. Если говорить об образе советского человека и мещанстве, то он как-то деградировал сам собой и без маргинальных движений. У меня когда-то была даже теория, что почти все досоветские жители крупных городов вымерли и их заместили беглые кулаки и маргиналы, которые изо всех сил старались соответствовать каким-то образам. И самым удачным оказался панковский. Но в Ленинграде все-таки культурный флёр над всем висел и вольнее на порядок было. Вы-то, как анархисты, по «позорным спискам» проходили?

Д. М. У нас никогда не было какой-либо политической платформы. Да и откуда она могла взяться? Книжек заумных не читали, со всем хотели сталкиваться сами и до всего своим умом доходить. Или не умом. Мог, конечно, кто-то ради выпендрёжа что-то где-то вычитать и перед интеллигенцией блеснуть, – но опять же ради стеба и резона. Всё, наоборот, упрощалось до максимума и карикатурилось. Из этого противопоставления произрастало многое, всем хотелось какого-то действия. И когда приходило понимание, что это не только подходит, но и раздражает окружающих, то как-то всё обрастало смыслом само собой. Но какой-то там системы, типа «мы – анархисты, мы сегодня делаем так, и цели у нас как у пионерской организации»… Такого не было.

М. Б. Ну, мне наездами приходилось встречать разное у вас, были какие-то именно анархисты, которые, уж не знаю, по моде или от начитанности, все-таки какие-то планы составляли. Что они при этом курили и поедали, истории, до нас докатившиеся, умалчивают. К тому же я застал и философские почти прения у более возрастной группы маргиналов, где хороводил Панов. Там дискутировался вопрос о том, каким может быть панк. И дискуссия выводила два их вида: панк по жизни, который просто попал в маргиналии, и панк-профессионал. Который может такой же панк-стиль музыкально озвучивать, что, по большому счету, творили те же самые битники. Которые особого стиля не держали, но чувствовали себя в любых жизненных ситуациях достаточно подготовленными. Просто не заморачивались на ерунду и комплексы.

Д. М. Вполне возможно, что и были. Мы были младше, но тоже на многое не заморачивались. К тому же в какой-то момент, в середине восьмидесятых, неформалов стало достаточно много. И очень разных. Все чего-то выдумывали, что-то слушали; но их, помимо времяпрепровождения, объединял, как бы громко это ни звучало, социальный протест. Против совковой серости и зашуганности, уркаганов и гопоты. Вроде бы всё уже настолько очевидно прогнило, и цинизм проник во все дыры, но люди продолжали зашуганно двигать конечностями и все делали вид, что всё хорошо, что всё куда-то там идет. А подростки просто начали забивать на ситуацию. К тому же перспективы у многих были и так достаточно ограничены, а тут еще глупость за глупостью пошла. Началось с того, что стали вешать ярлыки, как будто бы заинтересовались и чего-то поняли. А понимать-то особо нечего было. Более пожилые бездельники, которые выпадали из общества, уже как-то прижились и пристроились, а молодым хотелось приключений и ярких моментов в жизни. Возможно, брутальных, с элементами саморазрушения. Но как-то поначалу никто себя по каким-то полочкам не раскладывал. Просто дурачились и карикатурили ситуацию. Это делали и гопники, и неформалы, и, возможно, те же самые комсомольцы, только втихую, заперевшись в своих «красных уголках». Просто одним было что-то можно, а другим почему-то нет. Хотя даже в панк-среде уже были свои компании.

М. Б. Меня в свое время поразила вальяжная атмосфера, по сравнению с Москвой, и немеренное количество градаций маргиналов. Такие небольшие разнородные стайки. Как будто советский «Титаник» уже пошел носом ко дну в Москве, а корма вылезла над водой в Питере. И стало видно всё, что налипло к его дну. Ну, и позывные интересные появились, из прилагательных. У нас всё пробивалось через силу, и уличный цирк вызревал стоически. А в Ленинграде, куда все являлись попросту на выходные, весь этот цирк во всей красе присутствовал уже в середине восьмидесятых.

Д. М. К середине восьмидесятых – да, цирк и вылился на улицы и обратил на себя внимание, хотя внимания уже никто не требовал. Сложились свои компании, которые были достаточно интересны. Так что все были скорее артистами, а не анархистами. При этом сами советские граждане, видимо, узнав новое словечко откуда-то из прессы, называли подряд всех неформалов панками. Если кто-то плохой – то это панки. Плохая компания – это панки. Нестандартный внешний вид – сразу клише: отбросы, панки. И всё по отмашке. Сказали ругать – ругают. Сказали смеяться – смеются. Возможно, где-то в высоких окультуренных кругах всё было иначе, но у так называемого среднего класса автоматизм работал по полной. Выходки или просто демонстрация нестандарта рассматривалось как деяние оскорбительное. И с высоты советского стандарта велось осуждение. Мол, что это такое? – сопляки мелкие. В армии не служили, жизни не знаете – в общем, отбросы. Ну, отбросы и отбросы. Причем всех на самом деле всё устраивало, но нагрузить ближнего считалось правильным.

А «панки» всего-то хотели, чтобы их оставили в покое и они могли заниматься тем, чем они хотят. Но это все пугало верующих пенсионеров и ветеранов.

Как-то даже для людей времен перестройки выходило так, что каждый неформал – это не человек. Я, мол, понятно кто – рабочий, инженер или простой советский парень, пускай и гопник, но свой. А ты – нет. Или, я вот там сидел, жизненные трудности познал и настоящее общество. Или вот служил… Я не особо хороший рассказчик, потому что так сложилось, что делать надо было больше, чем говорить. Или не делать… Но помню даже историю, как однажды Свинью отловили афганцы какие-то, отдубасили и с собой по квартирам своих боевых товарищей водили. Приговаривая: «Во, смотри, вот это панк».

К середине восьмидесятых слово «панк» беспокоило советских граждан больше, чем самих неформалов. Кстати, и слово «неформалы» они сами придумали и навесили на всё непонятое. Все были просто маргиналами. Общества бездельников, которые заполняли свою жизнь приключениями и учились преодолевать безысходность позитивом и развлечениями. Тем более, что к этому прилагалась музыка, концерты и приключения.

Причем возрастные тоже достаточно скептически оценивали новое. У них там свои дела уже какие-то начались, и панковщина на сцене тоже не особо приветствовалась. Хотя внимания к теме было предостаточно. Ветераны же и афганцы больше удивляли: они просто, видимо, по-другому не умели знакомиться.

М. Б. Да они сами на тот момент представляли такую же не особо нужную государству и людям общность. Я, конечно, по Москве сужу. У нас тоже напряженные взаимоотношения были, и помню, что «интернационалистов» одинаково раздражали как зажиточные подростки, которые не участвовали в боевых действиях, так и откровенно косившие от армии маргиналы. У нас даже на одной дискотеке забили кого-то до смерти, о чем потом трубила студенческая пресса, Хотя «зеленый свет» был дан и гопоте.

Когда же субкультуры у нас освоили центра и переместились с районов, гопники и «афганцы» уже между собой передрались. И по иронии судьбы на том же Арбате образовалась году в 88-м почти субкультурная ниша для ветеранов, выдавленных в маргиналии. Куда потом выдавили и основное население страны. Причем «афганцы» здесь уже были на стороне маргиналов. Гораздо сложнее было с гопотой. У вас – так вообще, если принять легенду о «Городском Общежитии Пролетариата», сама аббревиатура зародилась.

Д. М. Да гопота была, есть и будет. И на районах, и просто в городе. С такими же, как у маргиналов, проблемами занятости. Просто совсем ничего с этим не делающая. Просто не способная себя чем-то развлечь, кроме как унизить и обобрать прохожего. Раньше, правда, проблем было больше. Гопники часто собирались возле мест проведения рок-концертов. Под раздачу попадали многие, включая музыкантов. «Кино» в свое время отмочили вместе с какими-то прохожими прямо возле Рок-клуба. Мотивация такая же. Неформалы – не такие, как мы, значит, не люди. Хотя уж кому-кому, а для этой категории лиц в какие-то люди выйти вовсе не светило.

У нас, когда тусовки розрослись и заняли «треугольник» на Дворцовой набережной, достаточно часто случались массовые битвы. Когда курсанты-моряки собирались толпами и ходили с ремнями, слегка обмотанным вокруг кулака, по неформальным тусовкам и центрам в поисках приключений. Просто шли на «треугольник», а далее: «Во, смотри!» – и понеслась, без каких-то вступлений. Все это стало неотъемлемой частью жизни, которая не оставляла шансов быть пацифистом и тем более одиночкой. При этом большинство тусовщиков росли в одних и тех же районах, тусовались в одних и тех же местах – поэтому за несколько лет тусовка превратилась в некую коммуну, развивавшуюся параллельно или даже вопреки советскому обществу.

Всё достаточно естественно происходило. Люди уходили в андеграунд; официоз их объявлял вне закона, гопота и прочие воспринимали эту установку как указание мочить, тем более, что милиция на такое смотрела сквозь пальцы. И, конечно, субкультурки ожесточились. К тому же уже разбились и по музыкальным пристрастиям, и по внешнему виду.

Нам оказалась ближе хардкор стилистика, в которой виделись отголоски британского и американского панка. Слушали Exploited, Agnostic Front, Accused, Extreme Noise Terror. Последние в нашем творчестве сильно отразились. Мы тоже начали вибрировать в два вокала. Я там вместе с Гансом ревел, хотя всегда хотел барабанить. И все вот так прикалывались, сначала по квартирам, потом вываливали на улицу, где продолжался бесплатный концерт для прохожих. Так шли уже годы, и люди попросту вырастали в этой среде, которая стала похожей на большую околоконцертную семью.

М. Б. А прям такие настоящие панковские семьи у вас образовывались?

Д. М. Да, было и такое. У нас тут даже свадьба неформально-официальная была. Жаль, что позже молодожен на машине разбился, а тогда это все было достаточно весело. Прям вся тусовка в ЗАГС пришла. Нарядная с ирокезами. На фоне и в окружении нормальных советских пар. И реакция была неоднозначно шоковой. Некоторые фыркали и спрашивали: «Ну, и где же у вас невеста?» А невеста была как надо. В такой кожаной юбке, и крашенными светлыми волосами. И вот тетенька, ей надо говорить советские правильные слова, а она видит, что происходит какой-то глумеж… Но она все равно улыбается как может и бубнит про «будьте счастливы».

М. Б. Я спросил, потому что такие случаи не единичны и практиковались в разных стилях и в разных городах. Подростковое отрицалово, которое превращало все официальные церемонии в маскарад и шоу.

Д. М. Иногда было вполне весело. Я про себя говорю, просто если бы не было этого самодеятельного артистизма и музыки, то что вообще могло бы быть в те годы? Работа-дом-семья-могила… Ужас безысходности, тем более для людей, не обладавших какими-то связями. Всё к тому же начало как будто осыпаться, а пустоту внутри надо было чем-то заполнять. Это делалось и через потребление музыки, и через вот такие веселые моменты, о которых приятно вспомнить. К тому же помимо местной тусовки постоянно приезжали какие-то кадры из других мест, со своим набором позитива и историями. Приезжали из Москвы, с Украины (правда, не центральных городов) и Крыма. Среди них встречались довольно агрессивные экземпляры. Но у нас как-то были поспокойней, на людей не кидались. Не скажу, что пацифисты, но – опять же – артистизма было больше.

М. Б. Ну, поездил бы ты по Совку в таком виде – стал бы точно пожестче. У нас условия изначально жесткие. И жестко ставить на место окружающую реальность приходилось. Не всё время, но именно в период 86–88 годов. И, кстати, ленинградцев у нас, кроме «панка» Маршалла, как-то вообще не наблюдалось. Разные были, но не из Питера. Хотя Слава Книзель вместе с «АУ» катался. Ну и художники из «НЧ/ВЧ». Сами-то куда-нибудь перемещались?

Д. М. В Москву не ездили, но перемещались куда-то, по концертам. А самая массовая поездка была в Таллин, на концерт J.M.К.Е. и P.I.L. Нас тогда на выезд больше десятка набиралось. Причем концерт и приезд Джонни Роттена в СССР, конечно, оброс слухами, официальной информации было минимум, и многие думали, что это все «утка». Но мы поехали и застали всё это действие, которое тоже сопровождалось приключениями и потасовками.

Я не знаю, что там конкретно произошло, но кто-то задел местных металлистов, и когда мы добрались до концертной площадки, вокруг нее бродили какие-то местные кабаны, которые пытались всех приезжих отметелить. И это несмотря на то, что Эстония казалась всем какой-то почти заграницей, где гопоты, по нашим детским представлениям, быть не могло. Даже мы начали шифроваться, потому, что целая куча бычья непонятно откуда появилась, которых местные деятели на разборки привели. Всё это не имело отношение к Виллу и его группе – и тем более к Джонни Лайдену. Но имело отношение к панк-стилистике в целом. Не убьют, так покалечат. Но несмотря на опасения обещанного светлого будущего ждать не имело смысла. И то, что Sex Pistols озвучили некогда в конце семидесятых в Британии как No future обрело у нас реальные формы как «нет светлого будущего». Безысходность – из-за неё и начали образовываться новые коммуны, которые усложняли отношения с внешним миром, но упрощали внутри. Летом на улице, зимой на квартирах, превратившихся в домашний театр. Все знали о подобных местах, и всё это закладывалось задолго до перестройки.

Алкоголь в тот период ложился как надо, здоровья было много, а когда уже повзрослели, эта надобность практически отпала. К тому же был введен дурацкий «сухой закон», который только озлобил советских граждан, но не мог сильно повлиять на андеграунд, который все лазейки знал. Да и пили в основном только пиво, и оно стало неотъемлемой частью куража. Такая фирменная марка поколения, что отразилось на названии группы, которую назвали «Бироцефалы». Смотрели как-то картинки и придумали пиво в голове – «Бироцефалы». Никакой идеологии, кроме пива и оттяга. Хотя Топ у нас любил порассуждать пафосно и про политику.

Перестройка уже была. Всем уже сказали, что неформалами быть можно и даже модно. Все, кто раньше прессовал тусовщиков или вообще о них не знал, вдруг сами стали неформалами. Только лоховатыми какими то, наивными и управляемыми. А вот для тех, кто больше всего подходил под определения «панк», и стали открываться клубы на рубеже уже девяностых. До этого выступать с какими-то панк-программами было попросту нереально. Кто-то вписался в рок-клуб, как «Народное ополчение», «Ау», «Дурное влияние». Но это ничего особо не дало. Другие просто репетировали по подвалам, как мы или «Собаки Це-Це», «Юго-Запад» или «Бригандный подряд», в котором кто только не переиграл. Группы с непригодной для коммерции музыкой. Их и раньше было много, но в Рок-клуб таких и металлистов не особо пускали и доходило до драк.

Потом стали открываться небольшие клубы, которые стали предоставлять свои площадки под концерты. На Пролетарской инди-клуб такой был, нас туда затащили выступить. А в зале одни местные культуристы. Ну и что это такое?! Для кого играть панк-рок? Да и охрана во многих клубах, на многих концертах ломала кайф, попросту не понимая, зачем все эти люди к ним в заведение пришли.

Самым нормальным из всех открывшихся в этот период клубов был «Там-Там». Про деньги никаких речей еще не было; Сева просто выставлял ящик пива, и мы играли. А вокруг клуба собралась достаточно веселая и разнородная группа людей. У меня даже запись с телека осталась. Десятый класс, Кощей, Скандал, Мюнхен, много всяких ребят: панки, рокабиллы… скинхеды.

М. Б. Конфликтовали?