Текст книги "Хардкор"

Ник Рок-н-ролл

Фото 11. Ник на концерте в ДК МАИ, Москва 1989 год. Фото Евгения Волкова

Н. Р. Город Оренбург, в, котором выросло то, что все теперь называют Ником Рок-н-роллом, и, наверное, год 74-й тогда был, – там произошел тот самый осознанный сдвиг в моем сознании. Южная граница СССР, вполне себе приличный чистенький советский городок, со шпаной гитарной, прям как сейчас помню…

 
Иволга в малиннике поет,
Иволга в малиннике тоскует.
Отчего…….
Кто тогда мне это растолкует.
 

Маялись со скуки подростки, маялись и тосковали по чему-то настоящему. Тогда я впервые написал свои первые романтические стихи, и в ответ в рамках школьной традиции, мне писали эпиграммы «Коля очень странный тип – Коля любит Юрай Хип».

Причем волосы у меня никогда длинными не были, как это тогда назвали бы… сессон.

Возле драмтеатра было тусовочное место – «биржа» у небольшого памятника Ленину. Памятник чугунными перстами указывал местному населению путь в светлое будущее, который по мистическому стечению обстоятельств совпадал с входом в продовольственный магазин. Собирались там меломаны-битники, у которых можно было выцепить модный винил и сорокопятки. В то время строился газопровод «Дружба»; на его строительство приезжали французы, болгары и венгры, у которых можно выкупить «печатки» (пластинки, произведенные в странах соцлагеря). «Скальды», «Илеж», «Локомотив Готэ», «Пудис» из Дойче Демократиш Республика. Забавный рочок. А позже появились Creedence и Smokie. При этом на пластинках советского производства писалось, что это ВИА. И песни «Любовь нельзя купить», «Серебряный молоток» – не дай бог, какой-либо рок: камуфлировали как могли.

Но то, что трындят о периоде запрета и гонений на рок поседевшие длинноволосые комсомольские трубадуры, это, конечно же, бог им судья, но в семьдесят четвертом году было все спокойно. Кто хотел, тот слушал и играл, а кто хотел, мог покинуть родные пенаты по новому указу Л. И. Брежнева, который взял курс на «социализм с человеческим лицом». Причем многие волосатые уехали, а многие из вредности остались. Брежнев озвучил тогда тезис: делайте, что хотите, только не раскачивайте лодку. Но раскачиваться-то хотелось. И не только из-за санаторного режима всеобщего благополучия. Объектами недовольства всегда выступали жлобы, бюрократы, контролировавшие всё, что касалось внутреннего, индивидуального. Больше, чем органы, которые с явной неохотой ввязывались в работу с такими асоциальными элементами.

Наверное, потому, что к началу 80 х весь идеологический энтузиазм выветрился вместе с окончанием послевоенного восстановительного периода, и наступил период жлобства и самодурства со стороны победителей покрупнее к победителям помельче. Которые, в свою очередь, отвечали на «притеснения» мелким воровством, спекуляциями и саботажем. При этом и первые и вторые постепенно превращались в людей разочарованных и скучающих, несмотря на относительное благополучие. Но идеологические шоры не отменяли вплоть до 83-го года минимум, что раздражало в первую очередь молодых людей, которые пытались выразить эту протестную нотку в творчестве.

Я тогда делал свои первые околомузыкальные опыты, и пытался аккорды иностранные насадить на фольклорные местные корни. А играли мы в местах скопления советской аппаратуры, что-то типа 103 го «Электрона». Проще говоря, на танцплощадках занимались подражательством своим меломанским кумирам. Как раз тогда разродилась первая волна уже вполне тяжелого рока.

М. Б. Когда наступило твое тяготению к панк-стилистике, о которой в те годы мало кто знал, но многие уже слышали?

Н. Р. А когда Валерий Овсянников в «Международной Панораме», в заставке, на которой аккомпанировал ВИА «Свит», оповестил советскую общественность, что пришел-де панк-рок… Вот он пришел, причем никто особо музыки-то не слышал – но я интуитивно почувствовал, что раз есть такая новая тема протеста, значит, это как минимум интересно, а как максимум – мое. Тогда я сказал сам себе: «Все, парняга, понеслась».

Я тогда поступил в Челябинский институт культуры на режиссера массовых праздников; протянул я в этой системке три года. Почти все студенты слушали «вражеские голоса»; и в передаче Юрия Осмоловского «Запишите на ваш магнитофон» я услышал, что в СССР появилась группа «Автоматические Удовлетворители». Я считал тогда и считаю сейчас, что Андрей Панов, который многое, конечно, же, впитал от Жени Юфита, был наикрупнейшей фигурой на тот период. И, быть может, не только на тот и для всей страны. Был это конец семидесятых; возможно, самое начало восьмидесятых, сейчас непросто вспомнить. И вот, после той передачи на вопрос декана Ивана Ивановича Козлова: «Кунцевич, вы куда во время урока?» я ответил, что, мол, со Свиньей знакомиться – и удалился в неизвестном направлении. Я уже вовсю музицировал с группой «Мазохист», выплескивая накопившееся внутри, читал стихи рабочим в автобусах и на остановках. Такие, скажем:

 
Я бежал от сексуальной революции.
От любви я спрятался в подвале.
Но ты шла по оголенным проводам,
И я понял, что люблю тебя.
Я объял тебя колючей проволокой
И спустил на тебя бульдога…
 

Вот такими речитативами я умудрился смутить как тихо спивающихся и трудящихся, так и за этим всем присматривающих. Выражаясь языком шершавого плаката, я делал свои первые жесты аут контрол; такие вот публичные выходки привели к конфликту с властями, в результате чего мы вместе с мамой вынуждены были переехать в Симферополь.

Лучше от переезда не стало. Стало, возможно, еще хуже: Симферополь был еще более захолустным городком, и конфликты с окружающей действительностью были гораздо жестче. В начале восьмидесятых меня упекли в дурдом в Днепропетровске, когда я в поездке декларировал стихи про любовь и ненависть.

Я был в очередной раз взят на заметку, и это чувство внешнего контроля и гудящие струны в душе, всё это стимулировало жажду быть услышанным – ну и, по возможности, понятым. Не случилось. Да и сейчас не всегда получается. Козырев, например, очень обиделся, когда я сказал, что такое «Наше радио» и что такое их эмоциональный фашизм. В клубах музыкантам просто некогда играть, потому что их вытеснили дискотеки, а музыкальные клоны, похожие друг на друга, заполонили радиоэфир. Это даже не мейнстрим, это – тюрьма для вкуса и индивидуальности.

М. Б. Да, но возвращаемся к теме восьмидесятых. На период информационной блокады официальная пресса сама спровоцировала новое течение ругательными статьями, карикатурами в «Крокодиле». Сработал тот же самый феномен, по которому советским зрителям импонировал хулиганистый волк, а не бесполый комсомольский заяц в мультипликационном сериале «Ну, погоди!». Все, кто хотел не просто самовыразиться, а создать непотребный карикатурный образ, стали выбривать себе виски и рядиться во что попало. Причем вся идеологизированная часть страны, как ни странно, жила ожиданием какой-то глобальной вселенской катастрофы, в силу противостояния сверхдержав. И многим людям с упрощенным сознанием было не до шуток, особенно когда начался афганский конфликт. Люди не улыбались, а стёб неформалов бесил и выводил из себя рядовых граждан.

Н. Р. Здесь я могу согласиться. Когда я нарушил режим своей «ссылки» и появился в столице в начале восьмидесятых, сразу пошел в город искать себе подобных. Нашел «Метлу» и «Пушку». Прошелся по Калининскому проспекту, вдоль которого спилили все кресты с церквей в преддверии Олимпиады. Как раз там моя эйфория первого знакомства с московскими неформалами была прервана ввалившими в кафе ветеранами Афганистана и для многих это закончилось посещением Склифа. Причем тогда-то всех впервые панками и обозвали, что, кстати, порадовало – несмотря на то, что многим досталось.

Но факт есть факт: в Советском Союзе панка в западном понимании не было. Были продвинутые в музыкальном плане молодые люди и девушки, которые уже тогда начали экспериментировать со своим внешним видом, резко выделяясь на общем фоне. При этом все были не сильно радикальными. Спокойными. И правильно было бы их называть не панками, а «постпанками». Но такого уличного стиля не было, и всех называли «ньювейверами».

Причем лейбл «фашисты» был приклеен на них так же быстро, насколько быстро неформалы новой волны стали заполнять улицы различных городов. Просто и тупо. Раз мы коммунисты, те, кто против нас, – фашисты. Этот феномен, основанный на комплексе победителей, давал свои корявые всходы на всех уровнях государства – от комсомольцев до диссидентов; да и в наше время этот феномен узаконен в абсолютно шизофренной форме под именем «красно-коричневые».

М. Б. Да, более страшного лейбла от бывших партизан «партизанам» восьмидесятых трудно было придумать, да и никто и не парился. Термин «спекулянт» и «тунеядец» как-то находили понимание в обывательской среде, исходя из многим понятного чувства «жаба душит», свойственного всем временам и нравам. А здесь сразу и прямо, как по нотам, фа-шиз-ты.

Н. Р. Причем, опять же, в конце семидесятых по экранам страны активно демонстрировались пропагандистские фильмы типа «Обыкновенный фашизм» Михаила Ромма и «Площадь Сан Бабила, 20 часов…» В которых эпилогом шла информация про модную молодежь, неофашиствующих молодчиков и ку-клус-клановцев.

Но чувства у радикально скучающих, да и просто у отвязанных подростков эти кадры вызывали противоречивые. Стройные ряды и эстетика солидарности, визуального сурового мрачного стиля каким-то образом отразились в эпатажных костюмах тех, кого позже было принято называть «панками». Я помню, когда в пригороде Симферополя снимался фильм про войну, я проснулся утром, а город уже оккупировали люди в эсэсовской форме. Кто-то ржет и кричит «наши в городе!»; а я тогда, уже будучи на крючке у органов, устроил шоу в стиле, в котором неформалов допрашивали власти. Подошел к актеру в форме капитана, и докопался – мол, мой дед воевал, а ты тут в фашистской форме разгуливаешь. В общем, с криком «милиция!» актер ретировался с места.

Мой личный надсмотрщик с забавнейшей фамилией Малёванный, потом начал меня песочить: мол, Коля, это же актеры… На что я ему ответил, что я уже совсем запутался, кто здесь актеры, а кто фашисты; вы же меня тоже пытаетесь подтянуть под личину фашиста. Артист-то на самом деле я, а не тот, кто убежал.

Под этот термин подогнули всё что можно: и Pink Floyd, и диско-группу «Чингисхан», потому что в пионерлагерях и на дискотеках распевали альтернативные переводы, которые предъявляли молодежи комсомольцы и милиционеры. Мол, знаете настоящий перевод этой песни? -

 
«Москау, Москау, закидаем бомбами,
Будет вам Олимпиада. Ах-ха-ха-ха-ха!»
 

М. Б. Кто этот глюк запустил, так и непонятно, но был он всесоюзным, это точно. И, конечно же, Kiss со своими шрифтом наверняка вызывал непроизвольное сокращение прямой кишки у авторов всего этого бреда.

Н. Р. В общем, никакой последовательности в доводах не было; я забивал на этот весь присмотр и по маршрутам хипповских вписок курсировал по стране – и в Москву, и в Питер, и в Прибалтику.

В Питере, который был не в пример вольнее столицы, я имел прямое отношение к сквоту на Чернышевского, в котором работал проект «НЧ/ВЧ» вместе с Лёхой Сумароковым. Познакомился с Олегом Котельниковым, Свинухом и множеством интереснейших людей: Максом Уханкиным, барабанщицей Кэт, Димой Крысой, Славой Книзелем, царствие ему небесное.

Сразу въехал в систему вписок, сквотов и маршрутов, которые, кстати, существуют и по сей день. Я тогда приехал к своим старым компаньонам по вибрациям – «Желтым почтальонам», а потом поехал на Гауэ, в хипповско-волосатый лагерь, где познакомился с Женей Монахом, и вместе погоняли всю эту полуразложившуюся мутотень. Тогда у меня окончательно произошло внутренне деление для понимания волосатой среды того периода. Да были классные индейцы типа московской дринч-команды; пожилой и бывалый люд, фанаты типа Монаха, художники и музыканты. Но в массе своей в тот период начала появляться абсолютно беспонтовая молодежь, которая, прикрываясь лозунгами «пипл фор пис» на волне афганского конфликта, спекулировала в полудиссидентском стиле по поводу своей никчемности. Они были абсолютно неискренними во всем; и о какой-то доброте и мире речь идти не могла. Именно эти люди потом ходили по городу, пряча волосья под пальтишками и шинелями, и распушали облезлые хвосты на «Гоголях» и в «Сайгоне».

Время расставило всё по местам, и многие участники этого движения остались у разбитого корыта или переквалифицировались в маргиналов других стилистик, разбавляя толпы поклонников «рускаго рока». Но зато эти люди в наше время пишут опусы, апеллируя к собственной революционности – мол, меня даже забрали в милицию и я даже не испугался.

Все мои похождения, конечно же, сопровождалось квартирниками и эпатажным поведением, которое в Москве постоянно приводило то в 108-е отделение рядом с «Пушкой», то в «Березу». Причем в Питере был аналогичный отряд комсомольцев-оперативников под названием чуть ли не «Яблонька», вот такие они все деревянные были. Начинали вежливо знакомиться с документами, а потом всё хамство вылезало в процессе прессинга.

Зато московская милиция, не в пример питерской, под руководством доведенного до самоубийства министра Щелокова была в меру тактична и вежлива еще со времен Олимпиады. И, раз уж пошла такая пляска, тогда стоит сказать, что самыми вежливыми были комитетчики из, если память не изменяет, пятого отдела. По крайней мере, они не провоцировали на ответное хамство и не доводили до истерик и мордобоя, даже во время следствия.

В общем, в результате накопившихся приводов в 85-м году меня сослали в село Удское в Тугуро-Чумиканский район под Хабаровском. И, что удивительно, когда я спускался с трапа самолета, услышал: «Здравствуй, Коля Рок-н-ролл». Матушка сразу обомлела: мол, и здесь всё будет так же, куда же его теперь дальше-то везти? Но на самом деле это просто Андрей Ромашко, старинный товарищ, зависал там в общежитии геологов, и так вот совпало. Андрей тогда предложил шурфы бить вместо музицирования, но я уже встал на рельсы, с которых не было обратного пути.

Хабаровск оказался достаточно консервативным городом, полнившимся легендами о недавно произошедшем здесь и во Владивостоке битническом бунте, устроенном Гариком, высланным еще в семидесятые. При этом приходилось на пальцах объяснять, что уже есть русскоязычный рочок, и что можно народные мотивы и эмоции замешивать на жесткие рокенрольные аккорды.

Там же я познакомился с Микки, царствие ему небесное, и Героем Челюсти, недавно тоже отошедшим в мир иной. Компания была замечательной, но город был скучным на редкость, и я его называл не иначе как Хеллбаровск. Ходил я там в футболке «Are you left? Sorry, I am right» и со ставшем уже элементом фирменного стиля значком свастика + серп и молот. Трек и Пепс, с которыми как раз занимался Гарик, были очень консервативными; так что я, несмотря на ссылку, подорвался в Питер, где познакомился с Хенком из «Чудо-Юдо», посетил новое тусовочное место «треугольник» и «Поганку», где уже появились радикалы новой волны. Это были Кактус, Мухомор, Одинокий, постоянно схлестывавшиеся с нахимовцами и моряками. Людей таких было мало, и их приходилось выискивать. Но порой встречались исключительные персонажи. Девушка была там очень замечательная с позывными Зиги. С ультразелеными волосами и, как тогда было модно, очочки а-ля пятидесятые.

Стиль к этому времени держали четко, причем выискивать эти вещи в Советском Союзе стоило труда немалого. В Питере, кстати, уже появилась группа севастопольских парней. Еще будучи в Симферополе я встретил Гену Трупа и подтянул его к перемещениям, а уже в 86 м встретил его в Питере вместе с товарищами. Все было понятно: жизнь бурлила только в областных центрах, особенно в двух столицах. И постепенно угасала в приморских зонах – будь то Крым, будь то Прибалтика.

Кстати, про трупы и группы. Рок-клуб этот местный пользовался какой-то дурной славой, и я лично называл его Труп-клуб. Когда я приехал в Питер, мне там уже было уготовано местечко «ответственного за андеграунд». Почетная комсомольская должность, но я извинился и объявил, что вольный стрелок и к административным трудам не приучен. Хотя могу сказать при всей той мути… конечно же, были талантливые люди и самобытные музыканты. Те же «Джунгли», «Пикник», «Ноль», «Народное ополчение», «Объект насмешек», «Химера» – коллективы с различными стилистическими пристрастиями, но дух свободы и новаций передавали как надо и на уровне. Застал я тогда и Сашу Башлачева, которого затянула тусовочная трясина, и Майка. Очень удачно тогда открылся «НЧ/ВЧ», где я бился в суицидально-музыкальной истерике с разбитым плафоном от лампы на голове.

В Москве была немного иная ситуация. Было ощущение уже произошедшей революции в сознании. Мы встречались и искренне радовались. Улица была заполнена практически одной молодежью; причем обыватели, видя противостояние неформалов и гопников, уже сделали свой выбор и часто помогали.

Москвичи того периода отличались своим гостеприимством, и это было фирменной маркой столицы. Как раз во второй половине 86 года я заехал в Москву, где встретил Сашу Грюна, который сказал, что сейчас он меня познакомит с небывалыми анархистами. И познакомил… с Гариком. Причем я не помню, жил он тогда у Алана или нет, но компанию он уже набирал для нового проекта. Джоник, Гор Чахал, Уксус, Хирург, Авария – колоритнейшие люди и прекрасные артисты. Я тогда вызвонил Микки с Германом, которые под гариковским руководством вмиг перевоплотились в «панков аристократов». Начались все эти публичные поездки по центрам в суперстильных костюмах.

Ездили мы и в клуб почитателей тяжелого рока «Витязь», в котором председателем был Хирург. Ну и, конечно же, участвовали во всем, что шло в рамках московско-ленинградской «Ассы».

Москву тогда словно прорвало на тему неформальных музыкантов, уличных радикалов и жесткого социального прессинга по всем каналам. Как раз тогда и организовали легендарный концерт «Чудо-Юдо» с перфомансом на сцене, где я в экзальтированном состоянии высказал в микрофон: «это пиздец!» и получил десять суток ареста. Сравните сами с нынешним урлаганским матом группы «Ленинград», которая по эстетике нисколько не напоминает культуру северной столицы.

Тогда как раз я по недомыслию вышел в вестибюль один, и ко мне подвалили люди в штатском и поинтересовались, не я ли был на сцене. На что я им ответил, что я, как хабаровский житель, поддерживающий движение люберов, высказал свою просоветскую позицию по поводу происходящего рок-вакханалии. И тут Авария, несколько назад минут раздевавшаяся на сцене, кричит: «Рокенрольчик, хрен ли ты с лохами там стоишь, пойдем с нами!» Пришлось пойти не с нею, в кабинет к Опрятной, которая запричитала: «откуда ты на мою голову свалился?»… Откуда, откуда – с неба. Причем, когда спецы, которые нашли во мне крайнего, вели дело с целью показательно кого-нибудь закрыть, то попросили местных рок-комсомольцев удостоверить мою личность. На что они сказали, что знать меня не знают. А питерцы, наоборот, прислали бумагу, подтверждающую мою музыкальную хозрасчетную деятельность.

М. Б. Ну да, единство борющихся противоположностей, почти по Гегелю…

Н. Р. Хорошо, что к этому сроку моя ссылка закончилась, и меня прикрутили только на десять суток. И после этого мы с Микки поехали в Вильнюс, где опять меня прессанули на десять суток. Вернулись в Питер, и в декабре я, захватив по дороге Лешу Уксуса, у которого тоже начались проблемы с окружающей действительностью, поехал домой в Хабаровск. Тут надо пояснить, что все мои перемещения отличались от банального бомжевания тем, что я постоянно давал квартирники и перемещался в рамках хипповской системы вписок, поэтому это было не просто шатание, а почти что рейд по тылам противника. Кстати, доехать без приключений не удалось, мы по пути попали на открытие Новосибирского рок-клуба. Там выступали «Путти», Янка Дягилева и Леша Уксус, наряженный в китель, всех очень сильно забавлявший.

В 87-м году, по наводке Коли Мюнхена, я поехал куролесить в Тюмень. Тогда Коля, вытаращив глаза, сказал, что приехали безумные буряты писать о панках. Это была Салаватова – председатель Тюменского рок-клуба, которую я как раз вписал к Книзелю, а потом поехал формировать второй эшелон рока в Сибири. Ехал я с очаровательной агентшей госструктур, я ее называл Гелла, на самом деле она звалась Оксаной Быковец и неплохо смотрелась и в милицейской форме. Тюменская рок-общественность меня просто удивила своей открытостью и честностью (чего уже не было в Питере), и я искренне горел. У них не было какого-то тусовочного места. Но на каждой квартире, куда я попадал, везде были люди, и это поражало. Сибирский народ был более цельным и более сплоченным. Тогда уже поперла тема с саморезами, когда я на выступлениях заливал сцену кровищей.

 
Где на капле крови вырастает цветок…
Хиппушки и интеллигенты падали в обморок.
 

А более взрослые и профессиональные исполнители тем временем прицеливались к карману широких масс, окунувшихся в это рок-н-ролльное брожение опять же указанием сверху. Может, оно и к лучшему, поскольку все эти гастрольные туры нашего «русского рока» освободили место для экспериментальных коллективов и независимых организаторов мелких концертов. На несколько лет. Помню, как раз тогда появились очень интересные проекты, такие как «Внезапный Сыч» Малина, или «Юго-запад»…

М. Б. Угу, ты называешь такие имена, которые и бывалым очевидцам вспомнить-то не так уж просто. А вот группу «Калий» помнишь?

Н. Р. Бог ты мой! Ну надо же… достаточно неожиданное вскрытие и всплытие из глубин небытия и памяти.

М. Б. Период открытия по всей стране рок-клубов вообще знаменателен единовременным всплытием порядка двух сотен самодеятельных коллективов. Часть из которых имела какой-то музыкальный багаж полуподполья, как, например, в Киеве и Харькове, где таких групп было что-то около тридцати. Но широкой общественности стало известно менее десятка. Многие хотели, но не многие смогли, а кого-то просто подкосила вся эта свистопляска вокруг хозрасчет-рока.

А сколько студентов влилось в неформальные течения, которые на этот момент носили брутальный стритовый характер несоглашенцев. Тот же ныне покойный Дохлый(И.Летов), пытавшийся вписаться в эти концертные схемы, но попавший туда только в 90-е на панковском флёре. Тогда и в Москве появилась целая плеяда не таких уж бесталанный полустуденческих коллективов, которые пустились в это рокенролльное приключение. Те же «Пого», «Ногу свело», «Наив»…

Н. Р. А в Тюмени и других городах Зауралья все эти схемы были в зачаточном состоянии, но волна докатилась и туда. Люди записывались на квартирах и выкладывались по полной на небольших концертах и квартирниках. Я тогда зачитывал своими словами окружающую действительность:

 
Диктатура диктует диктатору.
Долой демократию!
Да здравствует!
Дребезжат демонстранты…
 

На квартирниках не было этого барьера сцены между артистом и зрителем, все были вместе и заряжались друг от друга. Это то ощущение, которое не сильно знакомо новым исполнителям и тем самым рок-эстрадным певцам, которые очень быстро об этом состоянии забыли. Хотя, кто знает, – может, еще тогда, закатывая глаза, они представляли себя на сцене в Кремлевском дворце съездов. Тогда, да и сейчас, мотив «все по честному» лежал в основе взаимоотношений, поэтому не удержусь… Скажу, что все эти наши рок-идолы перестройки – нарциссирующие мутанты, которые, кроме себя и аплодисментов, ничего не видят. Бог им судья за весь этот неискренний пустопорожний бред на сцене, за все эти закулисные поливания друг друга, и свойства, мягко говоря, не украшающие даже обыкновенных жлобов.

Радикалы и экспериментаторы вели себя иначе. Истерики на грани исступления, вместо пафосного кривляния – нечеловеческий драйв. Не менее образные, но искренние, простые стихи вместо лукавого умствования: то, за что тусовка, многие из которых тоже могли оказаться на сцене, их ценила. Причем достаточно было одной неискренней засветки, и тусовка просто вставала и выходила из зала. А нарциссы такой ситуации не выносили. Публика всегда решала все, причем вне зависимости от количества. Тут, кстати, уместно было бы просто процитировать Юру Наумова, к которому разные люди по разному относятся… Но если говорить о песнях, то для меня это был один из флагманов этого направления:

 
В свете столиц, вдоль растерянных улиц.
Перемещаясь растрепанным войском.
Мое поколение впервые столкнулось
С тем, что стальная стена растекается воском.
Вчерашний палач, будто праведный друг,
Призвал всех идти на кровавую битву.
И я поначалу ему чуть не поверил
Но заметил, в руке его спрятана бритва.
А на посошок
Рокенролльное шоу.
Пред стадом баранов
С демонстрацией незаживающих ран.
 

Вот приблизительно так я и встретил события 91-го года. И хорошо, что их я застал не в Москве. Тогда я выехал из Владивостока в Тюмень с такой группой «Чертовы куклы», которых не имеет смысла путать с питерским аналогом. Из них остался в живых только Сергей Фень. Ездили по стране и взрывали первые молодежные клубы. Причем чувство были смешанные. С одной стороны было чувство некой победы, с другой стороны – полное недоумение по поводу того, что нас (имеется в виду экспериментальные рок-группы, к которым прислушивались и поддерживали) начали заменять. Интуиция работала исправно, и так оно в итоге и оказалось: эстрадой был создан миф о том, что рокеры воюют с попсовиками, и под термин «рокер» подвели всех этих пареньков с гитарами, готовых получать за это дивиденды и аплодисменты. Связка ДДТ-Газпром – это смешно. Хотя, наверное, грустно.

М. Б. А Свердловский рок-клуб ты застал?

Н. Р. При всем уважении к людям, которые клали усилия, чтобы делать там фестивали, при всем уважении к первопроходцам – «Урфин Джюсу» и «Треку», который прессанули еще в начале восьмидесятых… то, что я застал в городе на начало девяностых, мне напоминало магазин продажи дешевого белья. Приглаженного, причесанного и рафинированного. Я имею в виду все эти студенческие посиделки в архитектурном вузе, которые с подачи первых деятелей от шоу-бизнеса потом продавались направо и налево в Москве и Питере. Реальных движений там было мало, как не было и обилия неформалов в городе.

М. Б. Зато были такие группы как «Августейшие» и «Смысловые галлюцинации». Со своей немногочисленной публикой.

Н. Р. Были, но пробиться куда-либо было почти невозможно. Самодеятельные фестивали, как некогда в Казюкасе и Подольске, уже отгремели. В самом начале девяностых, во всё еще Союзе появилась плеяда менеджеров, которые решали вместо публики быть концерту или не быть. По количеству предварительно проданных билетов. Я помню, как был отменен совместный концерт с «Ва-Банком» только потому, что их директор Оля Барабошкина посчитала количество гульденов, постриженных на предварительной продаже недостаточным, а мне потом пришлось отвечать перед толпой подростков, собравшихся перед кинотеатром «Улан-Батор», где все должно было происходить. Беспредел переходного периода и иллюзии кружили головы многим.

При этом новое поколение, которым забивали голову новым радио, все-таки находило в себе силы организовывать какие-то клубы и концерты. И Света Ельчанинова тому пример. Пожилые начинатели тоже что-то делали и помогали издавать некоммерческую музыку.

Хотя фестивали «Индюки» и «Сырки», которые отруливали Гурьев и компания, я тогда игнорировал и поэтому, возможно, сохранился от лишних разочарований. Мы как-то привыкли к небольшим ДК и пусть малочисленной, но своей публике. Они все молодцы, как и Наташа Комета. Они старались и делали, но, по-моему, сами запутались в противоречиях и целях. Зачем они потянули всю эту сырую самодеятельность в большие официальные залы? Когда мы, по сути, были настоящими дезертирами зарождающегося шоу-бизнеса. Это кстати, отражалось во внешнем виде тех, кого обозначали панками. Они во многом отличались от остальных маргиналов музыкальных «рингов» и «олимпов». Публичное музыкальное дезертирство от армии непритязательных поклонников.

Нынешняя ситуация еще более забавная. Люди в восьмидесятые по крупицам собирали информацию о новшествах, клали на эту базу свои эмоции и внутренний надрыв. А в девяностые по известным меркантильным причинам, под маркой стремления к профессионализму, начались конкретные закосы под уже известные иностранные коллективы. Мало того, что просто косить – мы тоже многим подражали в музыкальном плане. Но эти в силу своей слабохарактерности стали управляемы различными авантюристами. И потихоньку стали вытеснять первопроходцев со сцен, переозвучивая старые идеи на новый лад.

Вся эта неискренность достаточно чутко воспринимается подростками, и где теперь вся эта армия поклонников «русского рока», к которым апеллировали дельцы в середине девяностых? Это инвалиды, которые тянулись к чему-то более искреннему, чем окружающая среда, а им просто наплевали в душу. И теперь удивляются: мол, как это так, мы же вроде все разрешили, и даже поддержали…

Искренность не продается.

В этом причина, по которой рулилы от официоза пытаются представить многие распавшиеся и ушедшие обратно в маргиналии коллективы искренних психопатов как неких аутсайдеров от шоу-бизнеса. И тут есть определенный кайф. Чем «аутсайдернее» группа, тем ближе она к тем самым неугаженным подростковым сознаниям и тем начинаниям, которые были заложены еще в восьмидесятые. В этом списке лучше или не быть вовсе или возглавлять его с конца. Смысл и ценность андеграунда в его позиции быть на острие событий и одновременно в стороне от формализма. По мне, так все эти музыкальные топы продаж девяностых, в нынешних реалиях выглядят как приговор.

При этом я искренне не понимаю всех этих причитаний от деятелей «русского рока»: мол, все пропало, все ушло. Рок в этой стране состоялся как жанр, пускай и не совсем их усилиями. Но он состоялся, и с 88-го года состоялась и рок-эстрада. Если этих эстрадных исполнителей не устраивают их денежные сборы, то незачем обвинять то, благодаря чему они до сих пор при деле. Проблема же не в роке, а в том, что этот бунт превратился в эстраду для малоимущих, вне деления на стилистические жанры. Я, например, тоже играю в эту игру, начиная с 2000 года; и делаю это без внутреннего дискомфорта, потому что сижу на том еще эмоциональном заряде. И у меня хватает ума не сравнивать то, что происходило в музыке в середине 20 го века за рубежом, с тем, что творилось здесь в последние два десятилетия.