Текст книги "Хардкор"

Дин Якомульский

Фото 8. Рукастый перец на сцене, 1989 год. Фото Михаила Грушина

Д. Я. В Тушино я переехал в двухлетнем возрасте из Красногорска, где размещался секретный завод. Тогда собрали всех специалистов, в числе которых был мой дед, и переселили в Москву. Дед умер, когда мне было пять лет, но оставил о себе неизгладимые воспоминания. Я вчера как раз его вспоминал, когда разговаривал с женой о том, как воспитывать ребенка. Дед видел меня недолго. Но именно в этот период он мне и передал тот заряд энергии, которого хватает и поныне. Он был настоящий панк, в годы войны служивший летчиком-штурмовиком. А летчики – это настоящие отморозки, которые, кроме как о свободе, небе и войне, ни о чем не думали. К тому же его два раза сбивали. И он два раза возвращался в строй.

Матушка стала работать в Тушино, и мы переехали в коммуналку. Район строился, мы переезжали, улучшали жилищные условия, поскольку мама была руководителем того, чего мы вам не расскажем. Район был рабочий, кругом заводы. Хулиганов было немного, хотя часто встречали и пробитых уголовников, которые ныкались в промзоне. Эти переезды сопровождались постоянным подростковым мочиловом а также поездками в пионерские лагеря от тушинских заводов. Там – свои друзья появлялись, дома – свои, поэтому постоянно шел конфликт приоритетов. Короче – детство прошло в борьбе за собственное достоинство, хотя я мальчиком был вполне интеллигентным. Я считал себя скромным по сравнению с более крутыми ребятами, более тонким – но любой человек, несмотря на свою индивидуальность, всегда хочет быть приобщенным к чему-то большему.

Шел по улице. Увидел. Хулиганы – наверное, надо к ним приобщиться. Или к отцу, или – обобщенно – к мужчинам. Мамы, конечно, тоже в этом процессе роль играют, но если их вовремя не остановить, то это может кончиться психологическими травмами для ребенка. Мамы у нас все-таки были советские. А у нас в семье были одни директора. Меня так иногда и зовут «директором». Собственно, мне пришлось так рано уйти из дома потому, что не может быть двух директоров в одной квартире. Мама была руководителем, у них там была своя тусовка, и когда стало модно, чтобы все дети играли на пианино…

М. Б. «Дрессированные» дети…

Д. Я. Да. И мама предложила: давай, ты тоже будешь ходить в музыкальную школу. Купила пианино. Но когда увидела, чем я там с ним занимаюсь, махнула рукой. Причем в детстве у нас не было насилия. Поэтому, когда я сказал, что все, хочу играть на гитаре (потому, что во дворе все играют), мама купила мне самую крутую на тот момент гитару (переплатила в модном магазине на Неглинной – купила «Музиму» акустическую) и отправила меня к преподавателю. Я три месяца с ним бренчал, потом плюнул, и меня в первом же подъезде научили играть. И так все началось… Край родной мой Тушино!

М. Б. События были плотными?

Д. Я. Не то слово. Вся улица была у нас. Все помойки. Обломки гитар, примочек, обрывки журналов «Радио»… Мама не запрещала, потому как разного в жизни повидала. Она считала, что пусть мы занимаемся, чем хотим, но под присмотром. Когда мы выпрыгивали слишком высоко, то она нам крылья подрезала, чтоб голову не свернули. Но все равно, курить и выпивать начинаешь тайно: всё же нужно попробовать. Первый раз мы прятались в кустах, подбирали бычки, давились, но было надо… (смеется). Самое смешное, что спать было некогда. Ты даже не можешь представить себе, чем я только ни занимался! И улица попадала в расписание, и в художественной школе учился, и на ложках в школьном ансамбле играл, и в кружке авиамоделирования фанерки пилил, и спорт. Причем занимался в двух секциях как минимум. Даже в кружке вязания как-то оказался.

М. Б. Сейчас народ больше тяготеет к тому, чтобы чем-нибудь закинутся и упереться в телевизор. Раньше на телевизоре жизнь не сходилась, единственное – фанатели за Харламова-Михайлова-Петрова. Теперь, кажется, всё иначе.

Д. Я. А тогда, как я сейчас считаю, жили как в большой деревне: жизнь была ровная, и занятий для подростков, если поискать, все-таки хватало. Смотря, чем ты хочешь заниматься. У меня все амбиции были в таком русле: научиться что-либо делать. И возможности почему-то совпадали. Я поэтому и стал производственником, потому что любил, чтобы из ничего рождалось что-то. А кучу поклонников…

М. Б. Похлопников…

Д. Я. …вокруг себя собирать не хотелось. Честно говоря, при совке я жил нормально. Хотел кататься на велосипеде; мне матушка покупала раздолбанный велосипед у соседа, и нам кидала. Хотите кататься – почините. У деда брали камеру и на восьмерку снимали. Играли в «чижа», лапту и «банку», или, как ее еще называли, «в генерала». Если перечислять все, то бумаги не хватит. Футбол значил много. Весь двор собирался, строился по росту и на «первый-второй» делились на две команды.

И тогда я первый раз столкнулся с таким явлением, как злоба. Одну бабу во дворе сильно раздражала подростковая активность; она не поленилась и ночью натаскала на нашу «коробку» гравия и крупного кирпича, чтоб расшибались как следует. Больных на голову хватает и сейчас. А я по натуре оптимист, и большую часть жизни смотрел на происходящее сквозь розовые очки. Потом, когда столкнулся с суровой реальностью, весь оптимизм резко перетек в экстремизм. Я просто офигел. И навещал на себя кучу защитных рефлексов. Меня не обламывала бытовая ситуация. Улица того периода несла только позитив.

М. Б.А сейчас?

Д. Я. Сейчас «улицы» просто нет. Есть кучки людей, объединенных корыстными интересами, вечно спешащие куда-то по своим делам. А раньше улица была цельная. Все знали друг друга настолько, что, если я возвращался домой в любом состоянии, рефлекс того, что Тушино – мой дом, позволяло расслабляться как угодно. Я мог упасть где-нибудь под забором, и все знали, что это я, и все нормально. И дело не в том, что понаехала куча новых жителей. Большим шоком для меня было то, что я увидел шлюх на улице Свободы…

М. Б. Звучит аллегорично.

Д. Я. Я понял: всё, Тушино конец. Но тогда, по сути, я жил двойной жизнью. Просто много лет сам себя разводил на что-то. Когда я познакомился с евреями в физико-математической школе, они мне дали понять, что у меня куча комплексов. Своей демонстративной общностью. Такой же, как у азербайджанцев и других малых народов, проживающих в Москве. Причем национальный вопрос у нас в семье не стоял. Я даже не понимал, чем и кто от кого отличается. Советский народ был единственной общностью, и когда она развалилась, те, кто считал себя русскими, остались одинокими.

В этой же школе я понял, что существует коррупция и бюрократия, когда мою маму попытались притянуть к каким-то нагрузкам для школы, и она их сразу же послала по известному адресу.

А школьные годы, как и у многих, традиционно начались с пиздюлей. Прямо после линейки. В раздевалке подошли два хулигана, и один другому сказал: «Слышь, Коль. Дай ему по репе, он же первоклашка.» Я, наивный, получил в ухо – и понеслась. Это я сейчас два метра ростом, а в детстве я был маленьким мальчиком с позывными «пончик», толстым и в очках.

Школьные годы началась с драки, а закончились тем, что вся школа взвыла от меня. Был еще момент, когда меня переводили в другую школу на месяц (мы тогда переезжали). И это был месяц постоянных битв. Глумились все, но приходилось биться. Еще был момент, когда меня привели на собеседование, чтобы протестировать мои способности. И спросили меня: «Мальчик, а что такое крона дерева?» А откуда я в шесть лет должен знать, что такое крона? Батарейки такие чешские были «крона», знаю… А они: «Всё, ваш сын – дебил, нашей школе он не подходит!» Но мама их тогда взбодрила по полной программе и меня взяли.

Тогда же я понял, что все люди разные, вне зависимости от ширины кармана. И как бы город ни пытался построить систему «чем карман шире, тем круче»… Чем член длиннее, тем ты сексуальней… Человек все равно любит другого человека не за это, а за внутреннюю содержательность.

М. Б. Согласен, но ты говоришь как сильно местный житель.

Д. Я. Правильно, потому что есть понятие привязанности к месту. Каким бы ни был пилигрим, всё равно он должен умереть на родине. Есть куча причин, по которым кто-то куда-то уезжает. Одно дело, когда люди поехали ради какой-то сверхидеи поднимать Днепрогэс: она (идея) выше человеческого начала. А другое дело, когда люди приезжают подъедаться. Надо заниматься своей страной. Своим домом. И наводить порядок. Этот пунктик отложился в моей жизненной позиции, которая выражается в том, что надо как можно меньше горбылей до смерти налепить, и подойти к этому моменту с наименьшими потерями. Порядок и гармония лежит в основе природы. Все люди свободные и никого не надо заставлять делать что-то. Хотя из чувства человеколюбия можно и палкой по жопе.

…Еще олимпиаду помню отчетливо, сигареты «Ньюпорт». Я тогда получил травму, и меня никуда не вывезли, в отличие от остальных детей и неблагонадежных элементов. Поставили всякие ларьки под «Пепси-колу», потом в них шампанское и водку продавали. Мне мама выдала футболку, джинсы, кепку, дала мелочи. И я пошел тусоваться. Вышел, а никого нет. Пустая Москва. Многих отправили в пионерские лагеря или еще куда.

М. Б. Еще случилось чудо, правда, год забыл. Но в начале восьмидесятых. В домах качались люстры, а в районе Марьиной рощи трамваи сошли с рельсов. Что-то около немало баллов.

Д. Я. Ни фига себе! А мы, где-то в 79–80 годах уже начинали выбривать виски. Увидели карикатуры в «Крокодиле» и «Комсомольской правде», и решили: во, то, что надо! При этом наши протестные действия ничего общего не имели с панками зарубежными; это сейчас уже все слилось, и панки оказались на своих местах. Причем те, которые за границей, были действительно оппозиционерами-революционерами, сами себя «панками» не называли. Я, конечно, с юмором и пониманием отношусь к фигуре Джонни Роттена, но даже он сказал: какие мы вам панки? «Панками» нас назвали журналисты.

Это естественное желание молодежи выделиться на сером фоне и приобщится к чему-то более яркому. Ну, учились у нас отличники-карьеристы. Но за душой-то ничего, кроме отметок, нет. Двойки, поставленные за поведение, проработки от завуча – всё это провоцирует неадекватное поведение. А как Олимпиада, так давай, Димочка, защищай честь школы. Нам нужны результаты. Мне-то нравилось учиться. А желание отбивали – и так я становился консерватором… Начинался драйв, который можно было выплеснуть не в мордобой, а куда-то еще. Вот поэтому мы и побрили виски. В школе шок, крик об опорочивании образа советского человека! Я сейчас так понимаю, что все революционные подростковые потуги можно было сделать иначе и продуктивнее. Мы пытались как-то всю эту серость и несправедливость свернуть, взорвать, а на самом деле надо было абсорбироваться и строить свою параллельную коммуникацию.

М. Б. Собственно, к этому в итоге и пришли.

Д. Я. Если этот негатив из себя не выдавливать, как дерьмо по утрам, то в итоге он тебя отравит. Я переключился на музыку. А играл я всякую фигню, которая звучала из каждого подъезда. Такие песни советского рока, непонятно о чем. Мол, сами догадайтесь…Закатит глаза, а петь не о чем. Интеллектуальный онанизм…

В эти же годы я активно занимался спортом, а в 80 м записал на катушку «Back in Black» в студии звукозаписи на улице Горького. Я тогда ничего такого не слышал, мне эту музыку просто посоветовали. Пришел домой, поставил и отпал. Хотя вру, конечно, с детства слушал Высоцкого, многого не понимал, но драйв настраивал на жизненный оптимизм. Еще была «тусовка со светомузыкой» у тетки в Красногорске, там я тоже музыки всякой наслушался.

В конце семидесятых, кстати, можно было свободно найти и записать сольник Ника Мейсона, Pink Floyd, который я полюбил еще в детстве, сорокопятки Creedence прикупить, причем на них было написано Beatles – и я все время так и думал. Когда мы в 80 м пошли покупать стереопроигрыватель (а это был дефицит), мама, покупая его, попросила знакомого записать чего-нибудь модного. И мне директор магазина записал кассету Motorhead и кассету Rainbow! А в 84-м году все эти группы запретили одним большим списком, куда попали не только группы, но и имена и названия альбомов.

Еще у матушки работал дядечка, которого она хотела сделать своим заместителем, но он отказался. Офигительный дядька, волосатый. Не хиппи, а иппи (индеец). С ножом в кармане, он в семидесятых годах занимался мелким грабежом «утюгов». У него можно было выпить водки; еще он подогревал деньгами, но не баловал. У него дома была пачка пластинок, которые он отнял у «утюгов», и когда я спросил, что это за пластинки, он отдал мне всю пачку. С тех пор я стал главным меломаном на улице, и началась моя музыкальная деятельность. Я даже не понимал своей ценности. Потому что всем раздавал винил для прослушивания. Вся улица была у меня, и я стал информационным лидером. Потом подтянулись люди постарше, и я воткнулся в их тусовку.

Новая музыка накапливалась со страшной силой. Когда Цой записал свой альбом в 1981 году, через неделю он уже был у меня. Тогда мы и познакомились с Голубевым. Это талантливейший человек, который, к сожалению, не всегда со своим талантом справлялся, не мог держать себя в руках. И поэтому не совсем реализовался и часто попадал под обследование врачей. Там же познакомился с Юрием Орловым, который занимался самопознанием под присмотром. Все-таки советское время было; все непонятное хотели поставить, как минимум, на учет. Он хотел стать рок-звездой, и на какой-то момент стал ею; у него было много аплодисментов.

Проектов было много; я много писал, пытался издавать журнал. Дуня эта Смирнова рядом тусовалась. Таких девушек тогда хватало: бегали в среде интеллектуалов и переозвучивали идеи от своего имени. Наглые, веселые, но и ничего, кроме самолюбования в среде, где люди попроще, не производят. Девки должны быть замужем… А тусовка состояла в основном из любителей музыки или музыкантов. Тусовка была домашняя, но мы уже выезжали и давали концерты в подвалах. Дети подземелья. Дома тоже занимались, а поскольку я слесарь, то постоянно чего-то там паял, мастерил, делал первые электрогитары. Примочки кругом продавались, ламповые, «фуз», «дисторшен», «фленджер», «квакер» за сорок пять рублей…

М. Б. Педаль «Bay-Bay»…

Д. Я. Тогда лабухов в красных пиджаках было много. Играли «Гранд фанк» и Beatles. А мне из всей кипы пластов понравился именно «Гранд фанк»: из-за басовых партий. И вот тогда-то и появился Голубев, человек, у которого на штанах было написано Grand Funk. Он тогда был лысым и достаточно фактурным по виду… А я тоже весь школьный период экспериментировал с внешним видом. Ньювейв, штаны-бананы, «Блонди». Потом страсть к изменению внешности усилилась. Таксистская куртка, весь в булавках. Косоворот я потом из маминого пальто сшил.

М. Б. То есть занимался модельным бизнесом, хенд мейдом…

Д. Я. Что ты! Я, помню, сшил себе штаны из занавесок: пятнистые, под тигра. Животные биоритмы привлекали… Да-а, переделывание вещей было прикольным занятием. Мне мама купила «Адидас», что уже считалось позорным. Я оторвал полоски, сварил в анилиновом красителе, и только после этого их можно было носить. Правда, у меня носки всегда бурыми были. Кожаные штаны все шили себе из дермантина. На голове были все мамины крема, и цвет волос менялся очень часто.

М. Б. Мне один раз милиционера до «кондратия» довести удалось. Непреднамеренно. С утра пронесся, нарушая все правила движения, черноголовым наискосок по перекрестку Никитской и бульваров. Днем – обесцвеченный «блондараном» до светло рыжего цвета. А вечером уже был трехцветным. Милиционэр в третий раз прям чего-то там на мотив Хачатуряна засвистел, поперхнулся и чуть не выпал из люльки стеклянной. Как проходим мимо, всё время вспоминаем. Он же не знал, что в этот день был завоз краски «черный тюльпан» в парикмахерские.

Д. Я. А я ирокезов не любил, меня потом Хенк стриг. Всегда как-то вычурно. Хотя был и агрессивный ирокезный период. За ними следить же нужно. А в драках это было проблематично.

М. Б. Чего там проблематичного? В драке за репой следить нужно, а не прихорашиваться. Тем более, что щеткой ощетинивались не круглосуточно, а в самые ответственные моменты. Все проблемы профсоюзные: менты да го пота.

Д. Я. Ну, прав, прав. Но я не любил. У моей первой жены был брат «утюг». Я с ним пластами менялся, он подогнал мне постер с Джонни Роттеном, где мне понравились заколотые в ряд булавки, и я накупил в магазине «Ленинград» килограмм булавок и насвязывал их рядами. Потом, когда работал на заводе, мастерил себе всякие проклепанные гаджеты. Детские футболки, спреями расписанные. Было все, как и у многих моих товарищей…

М. Б. Достаточно, убедил.

Д. Я. И тогда Голубев позвал меня играть в их проект «Хаос Валет», потому, что их басиста забрали в армию. И мы игрались в рок-энд-ролл и записали «Ручку от унитаза». У нас были противоречивые отношения, мы сходились, расходились, и года через два появилась группа «Тупые». Голубевым иногда двигали такие глубинные вещи, что понять было его сложно. Но я его чувствовал и признавал его талант. Я и сейчас, когда мне хочется поиграть, обращаюсь к тем вещам, которые мы тогда делали. С точки зрения музыки эти идеи остались актуальными и сейчас. Таких людей, как Голубев, конечно же, много, но из всех людей, которые играли в восьмидесятые, он был самым талантливым музыкантом из всех, кого я встречал. Другое дело, что он всегда впадал в артистические крайности, и самое грустное, что всех за собой тянул. При этом вместе мы были одним, а по отдельности разными. Я мог выйти после репетиции и дать бутылкой кого-то по голове – не потому, что я злой такой, а потому, что тут я один и сам по себе. И так музыка пошла, пошла. Я стал заниматься с братом своим. Антон участвовал в разных проектах, он и сейчас чего-то там делает.

М. Б. Эстрадный путь эволюции?

Д. Я. Я, в принципе, не против… но не надо к эстраде романтические лейблы клеить. Если честно зарабатываете деньги – пожалуйста. А мы играли только потому, что любили играть. Я учился в девятом классе, и это был 83-й год. О каких-то концертах и тем более карьерах, мы не думали, но мечтали, как и многие. Пытались нам пробить концерт на Малой спортивной арене, но не было своей волосатой комсомольской руки, и концерт не состоялся. Тогда уже началась «панкотня». В подвале на улице Алабяна устраивались подпольные концерты, на которых выступала «Коррозия Металла». Паук, можно сказать, пел… «Чук и Гек», такая смешная группа была. Хиппи недобитые, но играли весело. А других «панков», кроме нас, не было; и назывался наш проект «Диоген». Хотя сам термин уже был, и даже проводился в Зеленограде какой-то фестиваль, который пытались обозначить как панк. А мы лупили атональные аккорды на одной струне и рубили «Ручку от унитаза», «Помойку»… Пришло понимание, что рок-энд-ролл – это никакой не «Пинк Флойд».

Всё свалилось в кучу: и тусовки с Хенком и Уксусом, и эти концерты. Пошел 84–85 год. Началась тусовка в «Яме», что была в пивняке на углу Столешникового переулка. Там собирались по очереди все. Паша Роттен, веселый чувак. Денис Циклодол, единственный из всех «панк» по стилю и внешнему виду. Джус, добрейшей души человек, с мрачнейшим внешним видом. Фил, у которого папа был ирландцем…

Настоящий «панк» был в другом. Выходишь на улицу в вышеописанном прикиде. Сразу принимаешь на себя волну общественной неприязни и адреналина. Мне еще повезло с мусорней, которая была на первом этаже. Только вышел, сразу винтят. Правда, прессинга не было. Пожурили, отпустили. Тогда была непонятка. Общество не понимало, что происходит, но и не знало, как реагировать. Всё межсезонье было связано с какими-то глобальными проблемами в системе, и на молодежь никто внимания не обращал. Прессинг начался позже. Я тогда думал так: это было всегда – вся эта комса, милиция, кгбешники. А по сравнению с тем, что может сейчас на улице произойти, то, что было тогда, – было вполне себе нормально. Убивали редко. К тому же я был в меру радикален, поскольку только начал пробовать жизнь на вкус. Сейчас несколько иначе обстоят дела.

И путешествия, конечно. Я сорвался в девятом классе в Питер, который откровенно не люблю. Сам дух этот чернушный, хотя с людьми у меня проблем там не было. Именно дух, который многих на суициды провоцирует. Но люди там замечательные. Одинокий тот же: веселый, даже истеричный.

А началось все с того, что я поехал с друзьями в Таллин. Ехали мы к другу в армию, а в Питер поехал на обратном пути; несколько суток не спал, и меня выковыривали из вагона, который уже закатили в депо. Мне Рин дал телефон Одинокого, и больше я никого не знал. Помню, был я тогда в одной футболке, дермантиновых штанах, но с гитарой. И с чириком «ментовским» в паспорте. Когда всех принимали, сразу смотрели, есть ли деньги на обратную дорогу. Если были, то проблем никаких не было. Если не было, то тебя заставляли отрабатывать пятнадцать суток, чтобы за счет государства отправить домой. Так все и жили, без денег. И это было возможно еще много лет позднее.

Вот, а тогда я из вагона пошел в город искать «панков». До Одинокого я тогда не дозвонился. Никаких «панков» я не нашел, а нашел каких-то неформалов из Красноярска, которые меня накормили и отправили на «треугольник». Я пришел на «треугольник», а там балаган. Там я и столкнулся с пресловутым питерским снобизмом. Начали надо мной подтрунивать. А местный стеб, он всегда был своеобразным. Местные жители за ним такие глобальные комплексы прячут, что этот момент так или иначе выпячивается и вместо стеба получается какой-то плач по себе любимому. Все как-то хитрят, изворачиваются. А у нас, сам понимаешь, все в лоб, прямолинейно. При этом, когда общаешься с каждым персонально, весь этот налет улетучивается и оказывается, что вполне нормальные люди.

Вот, наступил вечер, стало очень холодно, и я взял полотенца, которые стырил в поезде, намотал на руки и стал играть, чтобы согреться. Орал, орал, и Алина Сапожникова, царствие ей небесное, тогда выручила: взяла такси за свой счет, отвезла домой. А у нее тогда ребенок родился. Постелила постель, накормила, и сказала: ну, мол, сам понимаешь, без всяких. Да какой там «всяких» – я за неделю спал меньше суток! И, короче, рухнул – до следующего вечера.

Проснулся от бабьего базара: мол, вот мудак московский, пожалела, а теперь не знаю, что с ним делать. Открываю глаза, сидят две девушки на полу, пьют пиво и меня обсуждают. Второй девушкой оказалась Таня Гангрена, с которой у нас как-то сразу сложились отношения, и она поселила меня в какой-то незаселенной новостройке, которую вот-вот должны были заселить. Их там целая плеяда девушек стильных была, которые влились в неформально-музыкальные движения. Потом дозвонился до Одинокого, и все нормализировалось. А поскольку деньги кончились, пришлось мне расстаться с модными очками.

Тогда группа «АукцЫон» только собиралась образовываться. И Костя Белявский, не знаю, чем он там работал, но показывал мне литовки. И тогда я первый раз прочитал «женщина смотрит на шестой этаж».

Очки ушли Гаркуше. Рок-клуб уже был, но я туда не зашел, потому как на улице было гораздо интереснее. Рикошета, Слюня я узнал, когда они еще не были музыкантами, Алекс Оголтелый уже играл. А еще был Видик, я сначала думал, что это погонялово, а потом оказалось, что имя. Но и там, по большому счету, всё это был не панк, а панк-шоу, за исключением отдельных персоналий типа Одинокого и Алекса. С Юрой Скандалом я как-то не пересекся. А такие, которые чисто по-русски восприняли «панк-революцию», были только в Москве. Русский народный панк.

Одинокий мне чем-то Высоцкого напоминал; наверное, подходом к вещам. Как-то по дороге к нему меня прижали местные уголовники, стали ножичком перед носом водить, а Одинокий увидел это из окна. Выскочил и такую истерику закатил, что все уголовники вмиг рассосались. «Режьте меня! Режьте меня!». Настоящий человечище, с большим человеческим сердцем. Наверное, поэтому и не выплыл в этой чернушной среде. Жаль.

Потом в Питере я бывал много раз – но больше, чем на день, не задерживался. А тогда меня уже начала разыскивать матушка. Хотела во всесоюзный розыск оформить. Поехал как-то я с товарищами в Таллин, но вернулись только они. Вот ты спрашиваешь, в кого мы «панки»? Короче, мать друзей напрягла: мол, как потеряли, так и ищите. И они приехали в Таллин, Ригу, проследили весь мой путь до Питера, выковыряли меня с тусовок. Мама, конечно же, сыграла обморочное состояние как настоящая артистка… С тех пор путешествия стали нормой, и запах вокзалов у меня до сих пор ассоциируются с теми временами. И всё было без денег: проживание, питание, перемещения, да и вообще, взаимоотношения. Везде можно было найти ночлег и питание. В любой точке страны. Понимали, видимо, по внешнему виду, что человек ущербный…

По приезде в Москву, я постригся и… женился. Жалко мне стало всех моих женщин, которые меня окружали. Карьера меня не интересовала, хотя я поступил в институт и тут же на него забил. Сейчас трудно вспомнить. Потому что все восьмидесятые были как один большой год.

В армию меня не взяли, потому что я от спорта уже «нахватался гвоздей», и на меня забили. На институт забил уже я. Было только творчество, другого ничего просто и не могло быть. Коллективы постоянно менялись. Люди менялись тоже. Начался настоящий рок-энд-ролл.

Вот был еще один случай, я уже был настоящим ирокезным панком. Выхожу в Тушино на остановке, а меня догоняет паренек, на ходу выдавливая в руку пузырек с какими-то таблетками, закидывает их все в рот и кричит: «Дяденька. Возьмите меня к себе! В панки!». Блин, а на самом деле человек-то на моих глазах всерьёзку отравился. Я его хватаю за шиворот, тащу к другу, и там мы его откачиваем. Вот так появился в тусовке Артем, который потом создал группу «Амнистия», что в конце 80 х уехала в Данию и демонстративно не вернулась, попросив политического убежища.

М. Б. Видать, накипело. Либо на тот свет, или в панки.

Д. Я. Паша Фриц, царствие ему небесное. Маленький паренек, твой ровесник. Бегал с детства на все наши концерты, а потом сел по глупости. Мы, когда только собирались на концерт, то к нам уже в Тушино прилеплялись какие-то стайки подростков. Вася Лысый, Лаврик, Скобей. А Леша вышел в 88–89 году, отсидев из-за глупости и просто не воткнулся в ситуацию, из-за этого всё пошло наперекосяк. Тогда молодежная масса кипела, была постоянная ротация и привлечение новых лиц, и все занимались только творчеством и артистическими выходками. Самовыражались. И тут же подтянулись комсомольцы, чтобы лейбл на все это налепить. Приходили и первый вопрос был: «А как вы называетесь?» «Как называемся? А никак.» «А что вы такое делаете?» «Да хрен знает чего! Рок-энд-ролл!»…

В 86 году комсомольцы попытались этот хаос взять под контроль. Начался жесткий прессинг на улице и открылась Рок-лаборатория. Мы там оказались в 87-м году, и мне тогда понравился Вася Шумов: талантливый человек, делавший очень качественные вещи в ньювейверском стиле. Даже если сейчас послушать и учесть отсутствие в Москве аппаратуры для записи. Все идеи были очень прогрессивные. Юра Орлов был все время головой в пространстве. И долго я его слушать не мог.

Здесь надо понять одну вещь: все музыканты, которых я встречал в восьмидесятых, были на голову выше тех людей, которые вылезли на рубеже девяностых, потому, что серьезно занимались музыкальными экспериментами, делая оригинальный продукт. За исключением тех, кто уже к середине восьмидесятых мечтал о советской эстраде, и в итоге на нее попал. А те, кто хотел заниматься экспериментами, положили на все: образование, карьеру, семьи. По самобытности и драйву отдельные экспериментаторы были круче зарубежных того же периода.

М. Б. Там уже всё: к началу девяностых государство и шоу-бизнес нашли общий язык, а маргиналов разогнали по сквотам или запрягли работать. Остались «индепендент лейблз» и островки контркультуры в андеграунде, которые, кстати, пытались неоднократно выходить на контакт, но, видимо, не туда попадали. Я б тоже не въехал, как здесь чего искать.

Д. Я. Возможно. А здесь, несмотря на обилие информации, люди делали музыку от себя. Внутренний посыл восьмидесятых заставлял это делать от себя. И мы в 87-м году решили пойти сдаваться… потому что захотели давать концерты. И сразу стали звездами. На прослушивании Опрятная чуть ли не бюстгальтер рвала на себе.

Ольга Опрятная останется в истории довольно спорной фигурой, поскольку ей явно нравилось то, что делают музыканты, но функционерская роль Опрятной так и останется не выясненной до конца. Как пел Высоцкий: «И не друг и не враг, а так». Но, по крайней мере, на сегодняшний момент мы достаточными фактами не располагаем, чтобы ее определить по какую-то сторону баррикад. Очень многих музыкантов вся эта братва сразу же стала сажать на мысли о том, что они смогут зарабатывать деньги. Был уже введен хозрасчет, и на рок-группы введена тарификация с какими-то смешнейшими цифрами. Поэтому шли разговоры о том, что надо не просто положить трудовые книжки от тунеядства, а надо зарабатывать. Это были ключевые моменты, которые сыграли свою роль в будущем. Скляр там был с самого начала; все с ним здоровались, а что он делал – никто не знал. Играл какой-то рокабилли, что ли. Нормальные люди таких «агентов влияния», которые ратовали за позитивный экстремизм, всерьез не воспринимали.

Да, приезжало же много людей из Европы, ходили на концерты, слушали группы. Когда приехал Sielun Veljet, они выбирали тех, кого хотели пригласить за границу для записей. Помню, что выбрали «Матросскую Тишину», они играли на реальном европейском уровне, а поехал «Ва-Банкъ». Я точно помню, мы на одной базе сидели. С этого все эти шуры-муры и начинались. Помню, еще приезжали немцы «Деминус», мы их тогда отвезли в Тушино на базу и как дали с «матросами» «подвальник»! Они откровенно офигели и сказали – а у нас такую музыку не играет никто, понимаешь.

Это были чистой воды нойзовые эксперименты, но тогда нас всех так на части рвало, что у зрителей дыбом волосы на заднице вставали. Чистый драйв на адреналиновой истерике с заигрыванием в инструменты.

Потом на нашу базу мы взяли студента Макса Покровского, с которым играл мой брат, и я им какое-то время подыгрывал на гитаре. Тогда он был нормальным активным парнем, совсем не тусовщиком. Так, собственно, появилось «Ногу Свело». Потом приезжали немцы, пошуршали-пошуршали, а поехал «Ва-Банкъ» и почему-то «Кино».