Текст книги "Хардкор"

Ф. Б. Эта традиция зародилась задолго до моего появления. Рикошет влился в голубой эпатаж моментально, а я не только не пил, но и штаны с себя не позволял тащить. Алекс – тоже. В последствии эта практика изображать голубых прошла, со сменой тусовки вокруг Свина. Солидный свалил, вроде бы даже уехал. Рикошет вырос. Да и Свин тоже. И молодые вокруг него стали относиться к нему с почтением. К тому же контингент стал другим; на смену загнивающей интеллигенции пришли ребята, оторвавшиеся от загнивающего рабочего класса. Штаны снимать стало неудобно.

М. Б. Да не то что неудобно, просто гей-тема начала формализироваться в году 87-м. Уже появился пул художников под эгидой Тимура Новикова. Появилась новая смена поклонников некро-реализма и искусств, которые на полном серьезе все битнические гей-шуточки воспринимали, и от этого отмежевалась часть пожилых участников некродвижа. Тот же Андрей Мертвый или Леня Череп, он же Трупырь. Появился Монро, не скрывавший своих пристрастий, да и Густав уже тоже; через него с его друзьями из «Клуба Друзей Маяковского» проходили все арт-новобранцы, тянувшиеся к моде и славе.

Ф. Б. А в группу НО в январе 1985-го пришел красавчик Густав (Георгий Гурьянов, барабанщик группы «Кино»). У нас не было сомнений, хотя всерьез и со стопроцентной уверенностью тогда никто не мог сказать ни о ком, это сейчас можно открыто заявить – он гей! А тогда это было оскорбительно и унизительно по гомофобным советским и уголовным меркам. Густав приходил на репетиции тщательно выглаженный, с уложенными волосами, после купания в бассейне Института имени Лесгафта, который был неподалеку. Алексовы же носки люто воняли после рабочей смены на «Скорой Помощи», а потом, по мере репетиций, в комнате разливался аромат портвейна, который они пили на лестнице. В общем, музыканты НО были контрастны. Брат Алекса Оголтелого служил в милиции и внешне он был копией Алекса. От него у Алекса всегда была ментовская форма, в которой он выступал в Рок-клубе на концертах «Народного Ополчения». А на первую репетицию НО у меня дома Алекс приехал после суток в вытрезвителе, где его побрили наголо. Опыт общения с блюстителями порядка учил нас выживать, искать слова для объяснения своего поведения и образа. Не будешь же ты выкладывать всю свою идеологию перед ними? Стандартная байка про то, что «мы из кино» порой срабатывала от задержаний. Тем более, что половина прикидов могла быть в самом деле позаимствована в театральных костюмерных. Как, например, красный камзол Ослика.

Основная тусовка «битничков», несмотря на гей-эпатаж, педиками не была, у нас были «жабы», как их называли «битнички». Кто это придумал – неизвестно. Это пришло к нам из более ранних времен. У Майка Науменко была песня, написанная для Свина, со словами «у меня есть жаба, редкостная дура, и я бубу её каждый день».

М. Б. Ну вот, и это все отголоски самого начала восьмидесятых и переходного периода от тусовок хиппанов семидесятых к «новой волне». Новое движение, новые термины, новый вид и фольклор. Что-то даже укрепилось в панк-волне середины восьмидесятых, которая уже оформилась «по международному стандарту». Жабы тоже, у нас одну девицу так и прозвали в итоге «Жаба Наташа».

Ф. Б. У нас в тусовке все жабы имели клички: Килька, Гангрена, Мява, у Юли Зарецкой было аж две – Активная и Связистка. Жабы делились на две категории. Те, с которыми круто отжигать, тусоваться, устраивать панковские оргии. И те, с которыми можно было бы завести отношения. По всем моим друзьям это было заметно, все вроде шумели и орали вместе. А потом у каждого появлялась относительно уравновешенная подруга, с которой быстренько игралась панк-свадьба. Мне досталась одна из самых шумных, Юля Активная. Свинья постоянно окружал себя миловидными девочками, обычно небольшого роста, славными и любящими его. Называл их упорно «жабами», видимо, проверяя на терпимость. Девочки терпели его выходки. Он был славный пупсик, вечно пьяный и добрый. К тому же, из хорошей семьи. Трек «Ночь В Окне» я написал на день рождения Свина, это был жесткий стёб над его беспорядочными половыми связями. Свин поулыбался, пленочку принял и спрятал.

Говорят, Свин никогда не дрался и не терпел насилия, но у меня сложилось другое впечатление. Видимо это был где-то 1985-й год, когда я застал подвыпившего Андрея, мутузившего какую-то свою жабу. Наверняка, та была виновата; впрочем, в том борделе, в котором все они жили, любой мог проснуться в постели с незнакомым человеком. Рикошет запретил мне вмешиваться, я хлопнул дверью и решил больше туда никогда не ходить. Мне было абсолютно ясно, чем закончится эта история ленинградского панка, уже тогда. Это был просто вопрос времени.

М. Б. Но в период оформления и подъема субкультурок все было гораздо бодрей. Начались даже неформальные свадьбы – и в Москве, и в Питере. Вопрос один: зачем?

Ф. Б. Как в том еврейском анекдоте: «Ну, во первых это красиво!» Все выряжены, как на парад. Обязательно торжественный приход в ЗАГС, в уже заметном подпитии, шумно, с криками. Не везло тем парам, которые в тот же день расписывались… Их толпа сметалась, если работники ЗАГСа не успевали принять решение. Многих из панков, в итоге, расписывали где-нибудь в подвале или маленькой угловой комнатенке, подальше от надушенной «Шипром» и дефицитными французскими духами массовки. А затянутые в яркие кофточки тетеньки с отвращением старались «отработать» как можно быстрее.

Я на свою первую свадьбу явился в «стильном» костюме мышиного цвета, пошитом в шестидесятые и галстуке-селедке. Алекс и вся толпа были разодеты, как клоуны. Мои новые родственники-ортодоксы были в черном. Естественно, они офигели, так как свадьба была их идеей. Мне это все было противно, я ненавижу свадьбы. На свою вторую «роспись» я пришел, позабыв паспорт дома. Свидетелем был Дима Бабич из «Бригадного Подряда», он же любезно вызвался смотаться за паспортом.

Свадьба Алекса была еще более яркой. Как там все происходило, я не знаю, потому что не пошел. Почему? Фиг знает. Может потому, что уже хотел перестать тусоваться. Может, потому, что ненавижу свадьбы. Или потому, что не бухал никогда. Сейчас, глядя на фотки, я жалею, что не пошел. Его жена Марина была из разряда «правильных» девушек. Она писала стихи, на которые я сочинял музыку и мы записывали треки. У нее были вполне серьезные, мужские стихи, несмотря на ее пушистую внешность. Они прекрасно дополняли Алексов бред и придавали ему внушительный и повзрослевший вид. Она любила Алекса очень сильно. Крайне серьезно говорила мне, что он «настоящий поэт». У них быстренько завелся сын, которого Алекс назвал в честь Хрущева Никитой. Сколько они прожили вместе и когда семья развалилась, я не знаю. Но причина мне известна.

М. Б. В целом, ситуацию обрисовали. А что про группы? На слуху остались больше «АУ», «Объект Насмешек», «Бригадный Подряд» и «Народное Ополчение».

Ф. Б. В 1983 году я задумал собрать группу, придумал название и стиль. «Отдел Самоискоренения». Я всегда любил разную музыку и хотел, чтоб группа тоже была разнообразная. А тематика одна – «на злобу дня», как «Окна РОСТА». В общем, зовет меня Рикошет познакомиться с чуваком, который играет на гитаре и хочет поиграть со мной. Прихожу на какую-то тусовку на квартире в Купчино: Сашка Сапог, такой красавец с челкой до подбородка и в огромных очках. Веселый, поржали. А у него к тому же еще и ребенок, почти младенец, а матери нет. Мы с ним потыркались вместе, гитарист он был фиговейший. И упрямый. А тут Рики мне рассказывает, что АУ-шный басист Алекс Оголтелый тоже хочет группу собрать. И телефон дает, приговаривая, что сам его недолюбливает. Мы с Алексом тут же находим общий язык и решаем собрать сразу две группы. ОС и «Народное Ополчение». И забиваем репетицию у меня дома. Алекс приходит бритый наголо, после суток в ментовке. Мы садимся разбирать песни НО и понимаем, что разбирать-то там нечего, всё просто. Я тут же решил все это записать. Так появилась первая запись на подпольной панк-студии Begemotion Records.

Алекс уже работал санитаром в скорой помощи и отлежал в дурке. Песни были с явным уклоном в легкое сумасшествие. Потом как-то Алекс привел Ослика, которого он встретил чуть ли не в своем доме. Ослик шел из музшколы с валторной, Алекс задал ему самый тупой вопрос на свете:

«музыкант?» И вскоре Ослик стал панком и ходил в красном театральном камзоле. Мы порепетировали, пофоткались вчетвером. Но Сапог играл так плохо, что я даже не записывал это. Мы решили остаться втроем. И вскорости приступили к записи «Эх, злоба, эх!» НО и «Лозунгов Манифестации» «Отдела Самоискоренения».

Мы с Алексом сошлись в 1983-м еще и потому, что оба обожали Public Image ltd. На фоне остальных панков, Свина и Рикошета, которые не принимали авангардный арт Джонни Роттена после ухода из «Пистоле», альбом Second Edition нам просто снес голову. Впоследствии, в 1984-м, к нам присоединился еще один фан PiL – гитарист Мотя. А тогда, в самом начале, мы буквально бредили этим альбомом, вышедшим на четырех виниловых 12» дисках! Я не выдержал и упросил свою маму купить этот альбом у Свина. Благо, ему он не нравился, а я его уже значительно запилил на своем старом проигрывателе «Аккорд». Свин, ничтоже сумняшеся, выкатил мне ценник в девяносто рублей, а в придачу продал вкладыш от альбома The Clash Sandinista за десятку. Вкладыши могли быть проданы отдельно в те времена. И цена была, как на «толпе». Но я был молодой, не жадный. Свин был милашка, моя мама его любила, и мы все, включая мою маму, обожали Second Edition. Так, что денег было не жалко.

М. Б. На чем играли? Ведь с аппаратурой в неформальном мире было негусто.

Ф. Б. О советских гитарах «Урал» я не буду говорить, это были механизмы из арсенала средневековых пыток. Такие дрова были у нас в пионерлагере. Своих электрогитар у меня отродясь не было. Я ставил звукосниматели на акустики. Продавались два вида звучков – за девять рублей (один со шнуром) и за двадцать (сразу два с темброблоком – громкость и фильтры). Как сделать overdrive и вообще, что это такое, я понятия не имел. Поначалу я крутил всякий пластик на струны, чтобы они трещали. Потом плюнул на это дурное дело. Моя самая первая гитара вообще была мне подарена девочкой, которая мне нравилась в школе. Я долго играл на ней, как на акустике, а потом во времена «Народного Ополчения» переделал ее под контрабас. Снял лады, поставил четыре струны и звукосниматель. Еще был бас с крючком на грифе – очевидно, чтобы можно было его вешать в платяной шкаф. Это был болгарский «Орфей». По форме он был «скрипка», звучал довольно погано, но хотя бы строил. Потом я снял с него басовый гриф и поставил гитарный, от акустики. И на этой «полудеке» записывался на альбоме «1986» «Бригадного Подряда». Соло, которое все знают наизусть, из известной всей стране песни «Зачем я полюбила идиота» я придумал и записал на этой гитаре. В тот день, когда они пришли записывать «Идиота» я показал им «новый» инструмент, на котором собирался записать соло. Они орали: «Зачем ты убил басуху?» Соляк в песне, которая стала хитом, развеял их сомнения.

Мою первую барабанную установку мне купила мама. Мы пошли в магазин на Васильевском острове (он до сих пор там существует, на Малом проспекте), и я выбрал «самую большую» – рижский RMIF за семьсот пятьдесят рублей. Еще у меня был Электроорган MIKI, который стоил около шестисот, и пианино PETROF, стоившее больше тысячи рублей.

Теперь история гитар, сделанных в стиле art-brute, как сейчас бы сказали искусствоведы. Это полностью самодельные гитары, сделанные из доски и самого убогого грифа. Самую первую такую доску я нашел в Театре Юного Зрителя. Это было не моё творение, но оно меня побудило к творчеству. Я бережно выкрасил деку найденного на полках инструмента в белый с кроваво-красными полосками, процарапанными в дереве. Получилось очень по-хирургически. С грифа я напрочь снял лады, вылизал его, выкрасил в еще более страшный менструальный цвет и густо покрыл лаком. Играть на безладовой гитаре было неудобно, сустейна не было никакого, извлечь звук было просто больно. Тем не менее, это заставляло строже «слушать» свои пальцы и внимательнее играть. На этой прямоугольной доске неизвестного автора были записаны три самых главных трека ОС в 1984-м.

Потом создал еще два «шедевра». Из куска гнутых ножек какого-то выкинутого стола я сделал бас-гитару. Труба была из нержавейки, сверкала злобным переливом. Куски доски – черные. На басуху я натянул три РОЯЛЬНЫЕ струны. Звучали они жутко злобно. Каким-то образом медные рояльные струны снимались магнитными датчиками, и, в общем, рояльный звук хорошо передавался через них. Струны были толстенные, рвать их приходилось со всей дури. На одном из треков я играл на ней смычком. Гитара, которой я горжусь по-настоящему, была сделана так же, как и бас. Продолговатый кусок фанеры вместо деки, гриф от акустики, темброблок был разобран и единственный выживший датчик прикручен ближе к нижней подставке. Чтобы гитара не крутилась, я навертел вместо деки конструкцию из проволоки, которую выкрасил алым цветом. Гитара была черная, некоторые лады – белыми. Она удивительно красиво звучала и была весьма удобной, а главное, легкой. Алекс очень любил эту гитару. И, когда я решил закрыть студию для уже неуправляемо бухавших музыкантов, я подарил ему эту гитару (вместе с рояльным басом), налепив на нее буковки Alex. У Алекса был день рождения.

Уже был материал и его хотелось записать. Нужен был аппарат, и такой был у Свина. Это был аппарат, купленный на деньги его уехавшего за границу отца Валерия. На нем мы играли, записывая «Новогодие» в 1985-м. Свин дал нам еще не до конца убитые колонки и пульт «Солист» на 6 каналов. «Бригадный Подряд» тоже писался через этот пульт. Папа оставил своей первой семье денег, уезжая в Израиль. Андрей накупил аппарата. В 1985-м мы доделывали альбом «Новогодие», и у нас оставалась буквально пара треков, которые трудно было записать без пульта и подзвучки, настолько они были сложными по аранжировке. Рикошет в это время собрал первый состав «Объекта Насмешек». С моим одноклассником Юрой Кацуком-Скандалистом и еще горсткой купчинских панков, разодетых в кожу и тельники, они приехали ко мне с санкцией Свина забирать аппарат. Я просил их и Андрея дать нам еще несколько дней. Но Рики был непреклонен и повел себя, в общем-то, как будущий рэкетир. Они собрали аппарат, вынесли его вниз и стали ловить транспорт, стоя под окнами эркера комнаты моей бабушки, где меня «посвящали» в панки в 1982-м году. Я был крайне зол. Это был мой лучший друг по школе, со вторым моим другом. И аппарат, без которого запись вновь превращалась в адище. Взял ведро воды и вылил его на голову, удачно вставшего прямо под окном Рикошета. Он тогда знал, что был не прав. Потому, что после этого мы виделись на фестивалях и он продолжал звать меня в Рок-Клуб. Но в общем, мы не разговаривали почти десять лет после этого.

М. Б. Но был же Рок-клуб, со своими репетиционными базами и площадками…

Ф. Б. Ленинградский Рок-клуб в это время существовал обособленно, там заседали комиссии, литовались тексты. Однажды Алекс принес песню «Шестьсот прекрасных дам», матерную пародию на «Десять прекрасных дам» БГ. Мы ее записали для «Бит Заел» и решили показать БГ. Как бы мы ни стебались над группами Рок-клуба, но мы хотели, чтобы они о нас знали. В общем, Алекс снарядил меня в поход к БГ. Мансарда над католической церковью на Невском сама по себе была величественна. Меня впустили, БГ где-то гулял. Я подождал, он пришел расслабленный и нежный. Принял душ, а потом принял меня. К тому моменту я уже внутренне угорал от абсурдности ситуации. В общем, покрутил я ему наши произведения, а потом показал «шестьсот матерных дам». Наш кавер ни обидел его, ни польстил ему. БГ, в общем-то, повел себя, как на заседании Рок-клуба вели в то время. Он «дал оценку» нашему творчеству: сказал, что нам еще надо поучиться, указал на слабые места, попросил серьезнее работать с текстами. Вынес мозг так, что я потом горько жалел, что я не Свин, который нагадил ему под дверью.

Однако стоит отметить, что и Свин ходил на поклон к БГ. И в рок-клуб вступать пытался несколько раз, но был отвергнут. Да и я тоже носил наши тексты на «литовку» в рок-клуб. Подправил все, конечно, убрал весь мат и грязь. С «литовки», проверки текстов в специальном отделе, начинался прием. Однако, по тому, как меня встретили, мне показалось, что о нас уже знали, и ничего хорошего это не сулило. Тексты взяли на пару дней, потом я позвонил и меня пригласили. Я пришел, мне тетенька сказала, что такие тексты пишет ее сын в школе, что это «маяковщина» (что в ней плохого?), что нам еще надо поучиться, указала на слабые места, посоветовала серьезнее работать.

Есть противоположные стороны, враждующие между собой. Государство и свободные личности. А между ними есть зона, в которой могут существовать художники, ученые, музыканты, рокеры. Они могут писать свои работы, продавать идеи, создавать бомбы, собираться в клубы. Они могу делать то, о чем они все мечтают, – зарабатывать на том, что они умеют. Продавая не только свой продукт, но и часть своей души. Я не смог туда войти. И до сих пор не могу.

Если копнуть творчество панков восьмидесятых, то можно с трудом найти тексты, открыто протестующие против системы. «Отдел Самоискоренения» был открыто антисоветским проектом. «Народное Ополчение» и Алекс подтолкнули для написания песен про Андропова и Рейгана. Но фетиш Брежнева, комичного образа бровастого идиота, просто навсегда остался символом группы. Впервые имя партийного лидера назвал Алекс, причем сразу двух – «Ууу, Jah-мБ.А. ю – Джамбабабабаба Брежнев, Джамбабабаба Андропов». Его рассмешила ситуация со сменой власти старцами. В этом не было «антисоветчины» в чистом ее понимании. Но было отъявленное глумление и наглое неуважение к партии. Алекс травил анекдоты про Брежнева, постоянно его пародировал. Впавший в маразм генсек умер, но особой радости и нервного ажиотажа не произошло, как когда умер Сталин. Смерть Брежнева была так же комична, как его речи, написанные спичрайтерами – и это стимулированное допингами бормотание издавалось на виниловых дисках. Самые циничные меломаны-спекулянты брали диски с речами Брежнева, переклеивали на них «яблоки» с фирменных Pink Floyd и продавали за бешеные деньги. Выяснив дома, что вместо Dark Side или «Стенки» у тебя звучат «долгие продолжительные аплодисменты, переходящие в овации», найти продавца было невозможно. У нас тоже был диск с речами Брежнева о молодежи. Мы использовали его на альбоме «Бит Заел». А в «Джамбе» имя Леонида Ильича впервые в истории было воспето. И с тех пор стало поэтическим образом группы «Народное Ополчение». Я тогда так разошелся, что Алекс отказывался подпевать мне в припевах. «Джамба» раскрыла во мне потенциал политсатирика. А когда на нас свалились репрессии, Алекс вообще перешел на «эзопов» язык, а я перестал писать тексты.

М. Б. Можно поподробней про репрессии?

Ф. Б. Студия Begemotion Records и все наши группы попадали под категорию «опасных». Я задним местом знал, что за всеми рок-клубовскими группами следили. Они были на виду, молодежь отрывалась на их концертах. Как можно было добраться до нас, когда мы сидели дома и записывались, я не представлял. Однако, через «студию» проходило много людей, как я ни старался ограничить поток. Приходили друзья. Иногда без предупреждения приходили какие-то совсем странные люди. Материалы в Комитет приносили все, кому не лень. Как они добирались до людей, я не знаю. У каждого были свои слабые места. Кто-то курил траву, кто-то кололся, и таким можно было грозить тюрьмой. «Мужеложество», была статья. Другие бухали до беспамятства так, что их можно было просто обокрасть. Кто-то снимался голышом; в кругу Свиньи это практиковалось с конца семидесятых. И за фотку в стиле «ню» можно было загреметь, как за порнографию. Компромат и стукачество поощрялись, за это можно было помочь в карьере либо прикрыть глаза на какой-нибудь прокол по комсомольской линии. Так это работало. И маргиналам, осознанно выпавшим из социума, вроде нас с Алексом, положиться было не на кого. Мы осознавали свое одиночество, не обращая на него внимания.

Мы знали, все кончится. И наша группа. И система. Была и прослушка. В девяностых, когда КГБ на какое-то время прикрыли, бывшие опера продавали факсимильные копии документов, собранных на музыкантов за все время. Сами рассказывали, как они прослушивали нас; они знали все, о чем мы говорили. Мы не верили или не хотели верить, что это возможно. А по городу рассекали странные темные крытые фургоны и микроавтобусы, напичканные аппаратурой.

В общем, летом 1984-го нам позвонили из Большого Дома и вызвали на допрос. Два часа допроса, два следователя, классика – добрый и злой – куча материалов, досье на нашу студию и наши группы. Тексты песен, фотографии, какие-то записи. Нам строго приказали собрать все пленки и принести, сдать в органы. Обвинили в пропаганде антисоветизма, запись и распространение подрывной агитации, нелегальную деятельность, грозили тюрьмой. Песни были матерные, нам еще и хулиганку шили. Заставили подписать бумагу, согласно которой я обязался прекратить писать и записывать песни, подрывающие устои СССР. Посоветовали вступить в рок-клуб. Мы вышли на улицу и нас тут же остановили менты. На мне была майка с надписью «Дуракам Закон Не Писан», я ее специально для похода в КГБ одел. Меня в ней и забрали в отделение, для профилактики.

После этого вступать в Рок-клуб, лезть «под колпак», становиться одной из групп, окруженной «кураторами» из органов, уже не хотелось. Не было никакого желания общаться с комсой на собраниях клуба. Старые хиппи мало отличались от комсомольцев, маскирующиеся под неформалов. И те, и другие любили «Битлз» и рок-н-ролл. И все эти «двойные агенты» подстраивались под необходимость ежедневно ерничать над любимой музыкой, называя ее самодеятельностью, подстраивались под цензуру и жесткий контроль сверху.

Перед каждыми гастролями за рубеж нужно было общаться с комитетчиками. Рок-группы ненавидели советские ВИА, действовавшие на базе союзов композиторов или домов культуры. И, в общем-то, мало отличались от них. Это была объективная реальность музыкальной среды середины-конца восьмидесятых. В которой я не находил себе места.

В 1985-м году изо всех щелей полезли металлисты, в куртках из дермантина, проклепанных фурнитурой для чемоданов, в цепях, напульсниках и браслетах. А в 1987-м вышел альбом Hysteria Def Leppard, напрочь повернувший музыкальный мир в сторону пафосного волосатого металла. По инерции я слушал ранний американский хардкор Minor Threat. Мой любимый Public Image ltd. звучал, как танцевальная поп-группа. В 1984-м какие-то американцы привезли в Ленинград первые записи хип-хопа, который тогда так даже и не назывался. Это был взрывающий мозг ритмичный уличный рэп из фильма Wild Style. В общем, поводов отвернуться от панка образца 77-го года у меня было предостаточно. К тому же, расплодившаяся в то свободное время тусовка уже не состояла из радикалов и интеллектуальных извращенцев. Панком стало быть просто и обыденно. Все были панками. И все панк-группы принимали в Рок-клуб. Самыми последними туда вступили АУ и новая группа Свина «600». На шестом фестивале Рок-клуба Свин выступал с обеими, причем в один день, распевая чуть ли не одни и те же песни два раза. Это было неинтересно, адреналина в этом уже не было.

Если откровенно, я радовался за своих недавних коллег. Помогал им собирать составы. «Бригадный Подряд» искал барабанщика и гитариста, я познакомил их с Трушиным и Соболевым. Рикошет, наигравшись с Дюшей и его «КСК», искал барабанщика и гитариста, я дал ему телефоны Кости и Дусера. Я не знал этих двоих близко, просто у меня была тетрадка, в которую я записывал номера всех сто́ящих музыкантов города с комментариями об их способностях. Мне звонили незнакомые люди в поисках музыкантов, я помогал всем. Я мечтал собрать группу, которая играла бы лучше всех рок-групп Рок-клуба. Хотел шикарного звучания, но как всегда проблема была либо в аппаратуре, либо в отсутствии крутого барабанщика. Ни одна из групп Рок-клуба не звучала близко к тому, как звучала музыка, которую я слушал. В итоге я потерял интерес к нашим группам совсем.

М. Б. Но все же были самобытные группы, тот же «Аукцыон» или «Ноль», за которыми закрепилось мнение, что это нечто типично ленинградское. Просто все уже расползалось по швам, в том числе и субкультурно-музыкальный мирок, который наконец то дорвался до аплодисментов.

Ф. Б. Ты понимаешь, сюда хлынул потом информации. И на фоне музыки, повалившей к нам с запада, все наши группы звучали самодеятельно, а не самобытно. Они по-прежнему казались мне недоделанными, причем, знаешь чего им всем не хватало? Отрыва! Обыкновенного рок-н-ролла. Они продолжали быть недостаточно яркими для меня.

Одиозный финал Советского Союза был на расстоянии вытянутой руки, но нам казалось, что школа выплюнула нас в серую гадость, которой не будет конца до самой нашей смерти. Мы не могли, не хотели и ни за что не собирались подчиняться реальности, вписываться в систему, становиться частью этой серой массы. Мы не отличались глубокомыслием, дальновидностью или хотя бы начитанностью. Просто жили так, как хотели бы жить всегда. Делали то, что хотели бы делать всю жизнь. Играли музыку, писали смешные тексты, рисовали, пели и орали, веселили своих друзей. Все, что и полагается делать свободной молодежи. И пока партия исторгала очередные идиотские лозунги, а народ салютовал и маршировал строем, мы шли против системы. Мы не верили никому из ее представителей.

На рубеже 90-х в городе еще были места, где можно было выступать, играя в разных стилях. С моей группой Somnambula, состоявшей из студентов джазового отделения Мусора (училища имени Мусорского) мы играли funk/grunge/metal и пели по-английски. Но 1993-й оказался годом, когда в городе функционировал практически единственный клуб «Там-Там» и в нем пропагандировалась кислота и панк-хардкор. Арт-директор, милый волосатик Сева Гаккель, после концерта подошел и сказал мне, что мы больше никогда не будем у него играть, потому что «у нас слишком много соло на гитарах». Я не ходил в «Там-Там» на Бригадников, и не помню много групп, которыми клуб прославился. И в итоге не знаком практически ни с кем из панков девяностых.

Девяностые сильно отличались от начала восьмидесятых. Тогда мы были маленьким партизанским отрядом, боровшимся в тылу врага. Наша импровизированная Студия пострадала от репрессий в 1984-м. Если у людей находили наши записи, их могли хорошо наказать, например, отчислить из института. В 1986-м я записал первый альбом «Бригадного Подряда» и последнюю пленку «Народного Ополчения». Потом пришли новые времена. В Рок-клуб стали принимать панков. А «Там-Там» был символом победы, разгромленным Рейхстагом, расписанным русским матом. Это было пиршество свободы, со свободной продажей наркотиков, насилием, драками и кровью, погромами и ментовскими облавами.

В девяностых все стали гоняться за «студийным качеством»; после путчей весь этот российский рок-бунт тихо загнулся. От колоссальных фестивалей до мелких клубов, от вчерашних школьников до «анонимных алкоголиков», путь был пройден и всем стало ясно, что музыка не изменит этот мир. К нулевым мои старые друзья стали уходить по одному. А я продолжал играть, каждый раз создавая новые группы в новом стиле. В нулевых питерская тусовка отличалась полнейшей разнузданностью и свободой нравов в рассыпанных по центру многочисленных пабах и клубах. Begemot (1996–2001) был одной из первых инди-групп в России; мы играли и electro-punk, называясь Feddy. И на мой взгляд ни «Fishfabrique», ни «Артклиника» девяностых не сравнится с первым клубом «Mod» по своей про-западной свободе и раскрепощению. Таких разряженных фриков, как в первом «Моде» на Конюшенной, я больше нигде не видел. Однако все эти годы, все мои знакомые по привычке продолжали бояться репрессий и просили меня не издавать наши ранние пленки.

Долгие годы меня хватали за руки и просили «не трогать это всё», так сильно нас прессанули кгбешники; а вся наша вина была в том, что мы были молоды. Я уже думал, что никогда не закрою этот гештальт и моя карма в виде коробки со старыми пленками «Народного Ополчения» так и будет ездить за мной с квартиры на квартиру. И тут оказалось, что время для трескучего звучания раннего панка только наступило. Оказалось, что в сыром безбашенном отрыве молодые современные ребята слышат тот призыв к свободе, которого им не хватает. У них есть всё. Чего у них нет, они могут найти в интернете. Туда я и выложил ранние записи и стал писать о самом начале панк-истории в Ленинграде.

Вновь собранный в 2014 году «Отдел Самоискоренения» пополнился новыми участниками. Принцип группы сохранен – никакого принуждения или мотивации. Всё только на добровольных началах. Пока, что вдохновляет нас всех и меня лично – варится вокруг нас. Это по-прежнему творчество «на злобу дня», творчество масс. Жизнь сочиняет, а я всего лишь записываю их, как когда-то на свой магнитофон «Нота 303».