Текст книги "Хардкор"

Д. М. Не, такого не было, были какие-то обычные человеческие отношения: кто-то с кем-то сходился, кто-то нет. Были какие-то стычки, но большинство друг друга знало. Вообще, это наверное, был самый светлый период для таких, как мы. Приезжал в 92-м году Джон Пил, ди-джей с ВВС. Ставил наши группы на радио. Тогда же Рашид Нугманов снял свой фильм «Красный восток», куда вошло много тусовщиков.

И вот тогда начались все эти заигрывания с псевдофашистской эстетикой, которая в начале девяностых покатила. Ганс себе свастики наколол. Спрашиваю: «На фига?» – «Да это так, людей отпугивать. Но мы не фашисты!»

Здесь получалось так. Немалая часть первой волны «скинхедов» была выходцами из панк-среды. Как раз когда лоховатых неформалов стало много, многие панки побрились и качнулись в сторону хардкора. А часть влившихся в это движение такой «школы» не имели. Они-то как раз больше всего и напрягали. Для нас это был как бы осознанный рост, а для них уже какой-то финиш. Если мы «панком» как-то разряжались, то эта категория лиц от жесткой музыки, наоборот, накручивала в себе негатив.

Вот с этого периода «Там-тама», наверное, весь беспредел и начался. Люди начали мутировать прямо на глазах. Был товарищ рокабильный – а теперь совсем дебильный. Потом начались рейды и «маски шоу» под эгидой какой-нибудь антинаркоманской спецоперации «Паутина». Прям в открытую с автоматами Калашникова вбегают, и молча начинают просто всех пинать и скидывать с лестниц. Хотя «кислота» и гашение наркотиками начались со стороны «обычных». А я не торчал никак, зато участники группы ходили со стеклянными глазами. И помер басист наш Никита, такой молодой. Он все в образе Сида Вишеса пребывал. Вот и докосился – помер. Да, наверное, в 93-м году можно черту под этой историей подвести. Все в деревянных человечков каких-то превращались из-за наркотиков и барыжки. Я начал от некоторых людей как-то отстраняться и дистанцироваться, потому что смотрю – там уже всё, отупение и пустота внутри полная. И я решил для себя: всё, с этой движухой надо завязывать. Мне непонятно было и тогда и сейчас, как наркотики могут стать моментом общения. И, оказывается, чтобы общаться – надо обязательно какие-то таблетки есть. Все просто отошли от прежнего образа жизни а к новому не пришли. Искренность куда-то стала пропадать. Друзья говорили: «Смотри, уже и группы-то нет».

Да и в самом обществе пошли нездоровые движения. Уродские рынки какие-то появились, стеклянные глаза, бандиты, кидания. Целая вереница подростковых смертей и суицидов. На этом фоне стало совсем непонятно, для чего весь этот угар и музыка нужны. Многие люди, столкнувшись со сложностями этого периода, попросту не знали, куда себя деть и к чему пристроиться. В общем, хоронили, хоронили нас. Сайд умер в начале девяностых.

А во второй половине как-то опять стали собираться группы. Уже не на подвальном, а на клубном уровне. И многие связывали с музыкой надежды, как и раньше. Тот же Сантер, который начинал с «Ополчением», собрал «Бивни» и играет для фанатов. «Бироцефалы» тоже собрались, и ребята играют все те же. Но я больше не принимаю в этом участия. И из-за самой среды, которая сильно изменилась и из-за присутствия того, что для меня не приемлемо. Псевдофашисты и бессмысленность какая-то. Поэтому и я уже не тот. Не лучше, не хуже, просто другой. К тому же у меня была своя группа «ТТ-Твист», а потом я участвовал в проекте «Дай пистолет», где тоже социальные и антинаркоманские темы озвучивались.

Пережив этот смутный период, я осознал, что всех этих бунтующих подростков попросту заткнули, дав иллюзию, что то, чего раньше не было, сейчас якобы уже есть. Деньги, одежда, своя эстрада. Причем низкого качества, но всем нравится. Хотя я понимаю, что тем же алисоманам, толпами ходившим по городу, их деятельность тоже может показаться каким-то бунтом и протестом. И это спустя годы будет вспоминаться как нечто позитивное и радостное. Теперь все субкультурное стало доступно Захотел – покрасил волосы. Надоело – пошел, сделал татуировку. Или заплел дреды на голове. В этом есть свои положительные моменты, своя вольница. Опять же новые технологии и коммуникации. Интернет с кучей информации, фотографий и музыки. Многое можно найти без особого труда и скачать, вместо того, чтобы смотреть, как какой-нибудь мент у тебя на глазах об колено ломает чудом приобретенную пластинку Sex Pistols. Кстати, у нас почему-то Sex Pistols на «толпе» дешевле всего остального стоил…

Но в этих маленьких трудностях и общественном противостоянии находились все естественные стимулы, чтобы барахтаться самостоятельно. Доставать, узнавать, отстаивать позицию и право на существование подобного, но своего. Сейчас, как мне кажется, свободы к самостоятельным действиям стало на порядок больше. Как и возможностей от них отказаться, став простым обывателем или потребителем. Хотя и они, и маргиналы занимаются одним и тем же – выживанием и самореализацией.

Леша Уксус

Фото 10. Слэм, Москва, 1988 год. Фото Петры Галл

М. Б. То, что все мы были дураками, даже не обсуждается. Но вот скажите, Алексей, чем обусловлено такое разнообразие имен?

Л. У. В смысле?

М. Б. В смысле, что вас Французом раньше звали.

Л. У. А, ну это собственно из-за того, что достаточный период своего дошкольного и школьного возраста я провел в славном городе Париже, где пребывал вместе с родителями.

М. Б.Ага. Значит, засланный вы казачок!

Л. У. Скорее посланный…

Но началась моя творческая деятельность именно с этого периода, когда во втором классе парижской школы, насмотревшись на местных неформалов, я посетил концерт ACDC. Причем панков я там особо не встречал, все больше металлистов в джинсовках и кожах, но в нашем понимании, вполне себе приличные, спокойные элементы. Объектами покушения выбирали полицию и спокойствие окультуренных граждан. И вот, увидев, что такое бывает и что люди нашего поколения уже разъезжают по всему миру и будоражат вокруг себя пространство, мы с товарищами в подвале какого то гаража, как раз после концерта, стали собираться и косить под «ДиСи», поскольку очень уж на душу легло. Делали из картона барабаны и играли на каких то несерьезных гитарах, но было весело. А про панков я тогда ничего не понимал. Там тогда пошла волна хип хопа, прямо только-только начиналась, и мы в рамках новой моды тут же посрывали значки со всех местных «Мерседесов», чтобы сделать из них браслеты с кулонами и подарить своим дэвушкам.

М. Б. Теперь понятно, откуда эти старорежимные замашки отламывать значки у посольских машин. Как раз за этим делом вы были застуканы мной возле красивейшего здания французского посольства на Якиманке, году в 86-м… Хотя там прямо дворец, а не здание. Ну, а год хотя бы можете обозначить для координации?

Л. У. Вот хоть убей, не помню год, но было это, когда Леонид Ильич был еще жив. Зато помню, как напоследок, перед отъездом, мы с местными пацанами закидали посольство и полицейских яйцами, и я с чистой совестью отбыл на родину, которую не помнил и почти не знал.

И когда вернулся в «совок», я просто года два не мог понять, что здесь вообще происходит. Менталитет на местности искал, но почему то не нащупал. Он как-то растворялся и люди ходили мутные и озабоченные. В ситуацию просто не воткнулся. А вернулся я точно в 1984-м году и был тут же послан за знаниями в 792 ю перовскую школу. Помимо каких то знаний в школе было обнаружено сразу две неформальные группки, «Консула» и «Чудо Юдо». При этом Хэнк был по совместительству председателем комсюковской ячейки и владел заветными ключами от каптерки с инструментами. А я по-соседски часто посещал репетиции «Чудо Юдо» и подгонял вражескую околомузыкальную литературу, которую привез из-за бугра. Кстати, за «Металл Хаммер» в этот период можно было и присесть, если денег на взятку на хватило бы… Но прям вот такой жесткач долго не продлился, хотя слухами и домыслами оброс. На местности вместо менталитета была обнаружена тусовка, которая называлась «Бермуды», поскольку само место было треугольной формы. Там собирались ныне уже не слишком молодые местные неформалы – единственные, с кем можно было найти общий язык и общаться на интересные темы.

Прозвали меня тогда Французом, поскольку я приехал из Франции – по той же системе, что и Монгола, потому что он в Монголии побывал. Остальные позывные были либо производные от имени-фамилии как, например, у Димы, которого звали Хэнк. Но он редко туда заходил, потому как у него творческая конфронтация с «Консулами» была, хотя именно Дима потом меня Уксусом и обозвал. «Чуда Юда» на самом деле тогда еще не было. У Сережи Мамонта была своя отдельная группа, а Хэнк еще играть толком не умел, его Сикирильский учил музыкальным азам. Но все, конечно же, хотели – потому что чего еще хотеть в таком возрасте, имея свободное время и увлекаясь меломанией? Мамонт уже тогда был панк– композитором и все, что позднее вылезло на «фестивале надежд», уже репетировалось в те времена. Он, в принципе, и сейчас пишет подобную музыку. Эстетика панка пришла уже после того, когда мы с Хэнком стали мотаться по всяким московским тусовкам в 1985-86 годах. И где то там пересеклись с Рином, по-моему на день рождении у Джуса, который, чтоб получить свое независимое пространство, устроился дворником. Это такая традиция была, и других вариантов для самодеятелей и философов не существовало. Москва активно перестраивалась и заселялась очень плотно. А пространство такое было необходимо для многих, и у Джуса на оккупированной территории находились и Грюн, и Паша Роттен, и Дима Якомульский с Гельвиным. В общем, можно сказать, представители первой московской «панк– волны», которые раньше бывали на «Пушке» и видели не закрытое еще кафе «Лира». Все были разные по фактуре, но общие мысли и общее отношение к внешнему виду было у всех. С одной стороны модное, с другой – пренебрежительное. Ну, и общий язык был обнаружен сразу же – поскольку отличий набиралось немного. Тогда я состриг волосы, они у меня такие были…

М. Б. Карэ?

Л. У. Подлинней, длинное карэ. Хэнк тогда вовсю уже стриг, тренируясь на местных товарищах; вот и меня постриг. Так я стал «сидвишесом» московского розлива… Только вместо свастики у меня на футболке был серп и молот, а на косухе был парадный ментовской погон. Эстетика эстетикой, а подход должен был быть свой.

М. Б. А обувь спортивная?

Л. У. Не. Это металлисты в «кроссачах» бегали. У меня нормальные такие высокие рабочие ботинки а-ля «турист» были. Достаточно крепкая советская обувь с подошвами на шурупах. Но у меня были иностранные, повыше и потяжелей. Мы тогда их «топ сайдерами» с Хэнком называли. Ну, и без булавок, конечно, не обошлось. Булавки и прочий металлолом как бы стебом был: и на бижутерию, и одновременно на металлистов, которых окучивали подпольных дел мастера, а позже кооператоры. Вот в таких чудных нарядах мы лазили по городу, встречаясь с подобными нам персонажами. Это было гораздо веселее, чем пэтэушный металлизм, и многие поклонники тяжелого рока были тут же инфициированы. Причем Андрей Попов, ныне покойный, тоже стремился по следам наших поползновений, но ему не позволили товарищи. Саша Дубина ему попросту свежевыстреженный ирокез «розочкой» от бутылки смахнул, сказав, чтобы тот ряды металлистов не позорил. Серьезно они тогда к некоторым вопросам подходили, в отличии от нас. Чуть позже Хэнк познакомил меня с Гариком, который был во много раз нас опытней, бодр и крут. До этого все были несколько разрозненны; мы в совсем малом количестве, а иногда просто с Гельвином ездили на Арбат гонять хиппарей, которые сбежали с Пушки и туда переместились. Особо вредным уличным философам одевали урны на головы. Ну не нравились они нам… Потом на улицах появились любера, и антипатия немного сместилась.

Тусовка «панк-салона» (как его тогда называли), которая была на Преображенке у Алана, со временем стала практически школой. Там с утра до вечера стебали друг друга до исступления, взвинчивали, а потом на позитивном кураже участвовали в общегородских акциях и концертах. Это был период где-то 86–88 го годов. Выезжали и просто в город, и в организованный Блиновым и Хирургом полукомсомольский клуб почитателей тяжелого рока «Витязь». Но все это было несерьезно, к тому же долго не продлилось. Уличные шоу были гораздо круче и увлекательней. Одни массовые посещения зоопарка чего стоили. Освоив пространство зоопарка, мы начали ездить туда целенаправленно – к культовому объекту, бородавочнику. И стебали Сашу Хирурга за то, что он с ним зачем-то пытался разговаривать. Это стебалово потом еще долго продолжалось, причем выбирались моменты, когда Хирург, который любил парламентерство, пытался сказать что-нибудь умное, а ему кто-нибудь из толпы выкрикивал: «Саша, а как же бородавочник?!»

М. Б. Все было по-доброму, хотя народ на тусовках менялся, да и сами люди взрослели, менялся их статус. Старым знакомым это все было по барабану, но со временем подобные шутки становились все менее понятны для окружающих.

Л. У. Ну, у них была вообще отдельная компания сначала. Леша Блинов, которого звали в отличии от другого однофамильца Блиновым-Черным, Хирург, Игорь Ганс и Егор Зайцев. Наверное, последний сшил Леше куртку из леопардового кожзама, и их оптом стали называть в панковской среде «гадюками дермантиновыми». Куртка эта потом появилась у Ганса; впрочем, даже я в ней немного походил, когда Игорь забыл куртку на свадьбе у Хирурга. Вернул, конечно. Но надо сказать, что к вещам был какой то особый подход. Были вещи очень важные – как например, те же кожи, а к остальному относились пофигистически. Никто особенно о корысти не бредил, и все были вместе, не смотря на какие то меломанские разногласия. Трудности и свободное времяпровождение объединяли. Помнится, и день рождение Сашино, которое всей толпой справляли в банкетном зале. Тебя там еще шваброй уборщица пыталась огреть за сломанный сортир.

М. Б.!? Это поклеп… Я просто самый заметным оказался – или самым крайним. Хотя чего там, меня вообще постоянно с кем-то путали. Потому что я по привычке носил с собой несколько смен одежды в рюкзаке, переодически давая ее кому-то поносить. Просто я всегда был готов или зависнуть в городе на несколько дней или вовсе подорваться куда-нибудь с проезжими маргиналами, которых в этот период стало достаточно много.

Л. У. Ну значит, просто крайним оказался, наверное… Но недолго настам терпели, и акции вандализма продолжились на улице. Причем, отметь, рестораны и банкетные залы, парки культуры и дискотеки в тот период были единственным местом ОТДЫХА советских граждан. Туда же собственно маргиналы и потянулись; причем все акции были на грани фола, но с куражом старались палку не перегибать. Просто расшевеливали весь этот муравейник, получая свою дозу адреналина и бодрости. К тому же выездные кадры автоматически становились звездами районного масштаба, поскольку владели и нужной модной информацией. Да и просто веселили окружающих, подавая пример неподконтрольности. К тому же, если что, могли осадить не только гопоту, но и дружинников с ментами. Всему этому способствовало развитие фольклора: гремучая смесь городского-подвального и модно-меломанского. Представители продвинутых субкультурных кругов вносили свою лепту в виде умных словечек и оборотов. Которые тут же переиначивались и брались на вооружение в общении с достаточно агрессивной московской «общественностью». Всё, конечно, сопровождалось психопатично-суицидальной клоунадой и, если честно, тормозов не было у многих.

Правила советского общежития отвергались напрочь. Особенно когда начался жесткач, и подобных элементов стали прессовать милиционеры. А когда появились «любера», так и вовсе начали шлифоваться циничные подходы к решению вопросов. Как раз пошли концерты, на которых набиралось с десяток человек, – и после таких концертов народ бодрым шагом разряженных клоунов шел на Арбат выплескивать эмоции.

М. Б.Умереть хотелось по-быстрому?

Л. У. Что ты спрашиваешь? Всем было по барабану, хотя бы потому, что просто не существовало иного мира, кроме тусовочного. В котором вся окружающая действительность была более-менее разложена по полочкам и имела смысл. Да и никто особо за себя лично не переживал. Обычно где-то в середине Арбата нас окружали?

М. Б. Ближе к началу, где «Жигули» или возле театра Вахтангова. Там тоже были боковые отходы. Как бы не совсем дураки там присутствовали, но тягаться с психопатами было малопродуктивно.

Л. У. Как обычно, все стояли и кричали друг на друга, но моральный перевес был понятно где. Да и сказать, что там прям богатыри были, тоже нельзя. Ну, тявкнули «панки, фашисты!» и что? Выходил такой солидный Алан и, сближаясь и шевеля своими гитлеровскими усами, отвечал: «Нет, ребята, мы не фашисты. И даже не панки. Мы – мормоны…» И, пока там чего-то в голове калькулячилось, бдыц первому попавшему под руку по черепу. Над потугами переговорить на блатняке просто ржали. Подготовка была и шлифовалась на го поте.

Простой пример: Леха-ЦРУ идет домой один, навстречу гопников штук пять. Тормозят, начинают что-то спрашивать, а потом, оглядевшись по сторонам, начинают его оскорблять, как им кажется: «Ты, чмо!» В ответ с улыбкой: «Да, я Чмо.» Недоумение. «Ты что, Козел?» В ответ: «Да, я Козел. Какие-то вопросы еще есть?» И так же с улыбкой и видом полного превосходства удаляется. Такая форма обезоруживающего самоироничного цинизма. А мог бы запросто в бубен закатать.

Да, фольклор и общение было развитым. И все это шлифовалось в постоянных попытках довести друг дружку до белого каления. В квартире у Алана, который до этого часто тусовал на «Парапете», где было много боевых металлеров из бывшей фанатской среды, помнится, часто звучали боевые мантры типа «Как заслышал Tuch to Much – в руки колья и хуячь!» И тому подобное…

М. Б. А Хэнка, наверное, можно обозначить как проводника идей местного масштаба?

Л. У. Ну да. Через него приходило достаточно много музыки и гона – как оно все, по его мнению, должно было быть во вселенной устроено. Мы с ним, помнится, хотели устроиться в цирковое училище. Нас с ним еще от психдиспансера отправили научится хоть чему-то. Пошутил, по-шу-тил… В цветовое, такое специальное училище для инвалидов. В общем, хоть как-то нас хотели задействовать. А когда мы проходили практику, выводили цветы-мутанты в оранжерее Ботанического сада.

Я потом после этого еще в театральное училище ходил пару раз. За рампами… Они мне гораздо нужнее, чем им, были. Меня потом Хэнк за это определил работником по сцене и звукооператором у «Чуда». Но внутри уже все зудело и хотелось своего выплеска. А до «Уксус бенда» был еще один промежуточный вариант, его мы и репетировали в школе. Назывался он «Унитазный кифоз». Ну кифоз – это искривление позвоночника: то самое явление, которым пугали в школе особо вертящихся на уроках учеников. Поскольку мы уже тогда деэстетствовали, я взял словарь потолще и нашел слово помудреней. Но этот проект продолжения особо не имел. К тому же стоит отметить, что с репетиционными базами и инструментами была беда полная. Все ДК-шки были забиты какими-то лабухами и хиппями; пионерские точки – школьными группами. Никого это не останавливало. Тем более для того, что воспроизводилось, много репетировать и не нужно было. Подход джазовый такой, с элементами вандализма. Все это было еще до открытия Рок-лаборатории в Горбушке; и если удавалось с кем-то чудом договориться, то недели на две – потом гнали взашей. Возможно, в этом было основное отличие нашего города от других. При таком обилии домов и строений все было либо кем-то прихвачено, либо поднадзорно, либо оккупировано токсикоманами. Сложности были, но уже в 86-м году была тусовка, состоящая частично из музыкантов «Субботника» и нас с Рином. Гельвин тоже хотел участвовать, но на этот период выпал из поля зрения. И мы лазили по концертам, где встретили вас.

М. Б. Было это в ДК МГУ, где и были атрибутированы нашей ирокезной уже тусовкой как «комнатные «панки», у которых было название группы, но не было концертов.

Л. У. Ну, что-то уже было, чему Хенк дал название «Уксус бенд»… Немного позже в знаменитом, тогда еще печально, пивняке «Алешкино» был все же дан первый концерт. Место было понятным; возле входа просто была лужа крови, а на концерте – немалое количество тушинских меломанов и делегаты из «местного районного собрания». Дима с «Субботником» там тоже был со своей программой, и взаимопонимание с публикой было достигнуто с первых же аккордов. До того момента, как распоясавшийся Нищий показал публике оголенные… чресла. Местные делегаты приняли это на свой счет, и возле пивняка чуть было не состоялся финал нашего дебюта. Но Артем с Нищим нас тогда отмазали, поскольку сами были местными – а это было козырем в подобных переговорах.

Отыграв этот концерт и получив статус полноценной группы, мы тут же обросли легендами. Наши перспективы прояснились. Слухи значили много и распространялись молниеносно. Но концертов почему– то организовывалось мало, а самостоятельно их сделать вообще не получалось. Только вылезешь из дома – тут же облавы, погони. Но уже появилась Рок-лаборатория, которая прихватывала площадки и вошла в клинч с самодеятельными организаторами. Вся эта возня не радовала, но хотелось базы и мы поперлись в 87-м году в Лабораторию, куда уже вписалась «Амнистия». Трудно понять, почему нас туда приняли, но нам был приставлен помогать Скляр. Чем помогать не понятно, потому что база у нас таки уже была.

Скляр тогда вообще как-то очень тянулся к панк-салону и модным течениям, дружил с Круглым и даже каким-то образом уговорил тусовку сняться у него в клипе. По тем временам, когда по городу шел чуть ли не террор против хардкора и слово «панк» будоражило умы ветеранов и ветеринаров, съемка клипа с панками выглядела достаточно фантастично и не менее подозрительно. Вроде как панками числились вы – ну, или мы – а Александр как-то хоп… и революция у него свершилась! Но это все никого не парило, потому что вскоре нам дали поиграть в малом зале Горбуново, и публика закономерно была погружена в шоковое состояние. Я повторил подвиг Нищего, но без такой брутальной концовки мероприятия.

Ну и все. В списках вроде значились, ходить туда ходили, а концертов больше не было. Причем лично мне навсегда стало понятно, чем они все там занимаются. Когда же я полез в шкаф посмотреть на литовки, то с удивлением обнаружил там тексты не только рок групп. Это как раз там какая то студия звукозаписи планировалась. В общем наш вид оттяжки оказался передовым. Все, видимо, ждали какой то специалной музыки, хехех…

…Хотя, вот та же «Амнистия» поменяла формат и пребывала в рамках Лаборатории вплоть до отъезда в Данию. А наша поэзия с уличными реалиями и «секспистоловшиной» оказалась ни к месту. Да и отношения с властями стали уже предельно обострены. Уже после школы я попал на заметку к исследователям человечесткой психики, которым казалось даже в середине 80-х, что в мире причин для беспокойств не существует и протестовать незачем. По-своему они были, конечно, правы; да и успокоительное у них было всегда под рукой – но реалии показали обратное. К тому же их очень увлекал процесс поиска отличий от советского образа жизни, и общий язык мы в принципе находили. Но загреметь в дурку в тот период было запросто; а панкам, с их эпатажным вскрыванием рамок дозволенного и стебом всех проявлений идиотизма, так – в первую очередь: не вписываешься в народ и буянишь, пройдемте на собеседование. А если к тому же иностранной музыки наслушался – типа, поэт и на сцену рвется – так это сразу ПСО. Что в расшифровке звучало как «потенциально социально опасный». И это не смотря на то, что с 84-го года ситуация сама по себе напоминала клиническую. Кстати, это все отразилось и на текстах, и на названиях многих труп того времени. Те же «Э.С.Т.» или «Клиника». Стебали ситуацию многие, но тем, кто попадал под термин «панк», доставалось особенно из-за заметности и чудачеств. Вам, я думаю, не меньше перепадало.

М. Б. За всех не скажу, но мне скучать было некогда. Это отдельная тема. К тому же реально дресскодированных и информационно подкованных было мало. По сравнению с тем же Питером того же периода – единицы. Я сужу не по квартире Алана, где был проходной двор для многих известных ныне деятелей и тусовка в десяток человек, выбиравшаяся на рейды в город.

Просто уличных панк-рокеров было мало. И каждый стоял на своей позиции со своими причинами и историей. Но меломания, дресскод и жажда приключений объединяли. Я не знаю, как развивалась бы события, не будь этого прессинга на внешний вид. Но если бы те усилия, которые были затрачены на погашения и учет всего этого праздника непослушания, были затрачены на поддержку той же молодежи, то кто его знает, как развернулась бы история. По крайней мере, «ирокезного периода» могло и не случится: когда начали прессовать просто за короткие прически и бритые виски, то естественно подростки начали выбривать себе ирокезы. Здесь как раз мы по времени с ленинградскими и эстонскими товарищами по несчастью и подравнялись. Даже еще не зная друг друга в лицо, хотя выезды в Питер случались достаточно часто – и там выплескивалось то, что в Москве было попросту невозможно. Тут ведь все жестко было; сережки из ушей рвали детишкам и забивали не только в подворотнях, но и в отделениях. Поэтому постоянно велись какие то обсуждения по поводу уровня радикализма, которые закономерно привели к выводу, что если он достаточно высок и агрессивен, то можно все.

Но, конечно же, можно было не все; и на улице выхватывалось достаточно, чтобы понять это сразу же. Но рамки продавливались шаг за шагом. Я сам до 86-ого года об ирокезах и не думал. Мне достаточно было той формы, которая уже была и то, что я успел подсмотреть на концерте в ДК Каучук у Sielun Veljet. Это было как раз то, что нужно, чтобы отделить себя от всех – начиная с пэтэушных металлистов и заканчивая снобами-ньювейверами. А потом пошло-поехало, все на ход ноги и втихую от родителей. Я тогда учился в худшколе после образовательной и, говоря дома, что был в школе а в школе еще что-то, активно лазил по всяким мастерским пожилых художников и прочим скоплениям интересных для меня кучкований. Музыканты не интересовали никак, это все восполнялось зарубежными аналогами. И, естественно, стал получать по шапке от реальности, которая смыла все наносное, что в какой-то момент и подвело меня к ирокезной форме. Причем импонировало то, что таких пассажиров подметали тут же, и все перемещения превращались в интересную игру. А потом начали встречаться подобные товарищи: Нацик, Дима с Арменом ходили в солдатских шинелях с короткими ирокезами уже бордового цвета. Единственное, что тогда можно было выжать по цвету, были бордовый, рыжий и блондорандный колера. На Яшке встречался Даня, задумчивый паренек, который так и не влился ни в какое образование. Денис Циклодол, басист «Субботника». Не более 5–6 человек, которые нигде не тусовались, а просто курсировали по городу, сея смех и ужас.

С одной стороны, это было интересно и смешно, а с другой – остановился, все – пройдемте. А проходить хотелось совсем в другую сторону и поэтому устраивались такие перформансы, которые в какой то момент вышли за рамки добра и зла. Модным такое времяпровождение быть не могло по определению. К тому же как раз шло оформление конкретной индейско-ирокезной темы с суицидальным пиратским налетом. Такие юные следопыты, которые наследили так, что не сотрешь. Хотя все были разными; те же худющий и длинный Валерик Золотой с Сашей Писюном ему по пояс и с шевелюрой как у Бонифация, появились на тусовках как Крокодил Гена с Чебурашкой. Одного их вида было достаточно, чтобы испытать массу позитивных эмоций. Обычных же откровенно давила жаба или попросту они не могли найти в себе урода и выставить этот образ на публичное обсуждение, тем самым просто и эффективно выдавив его изнутри.

Л. У. Это просто не каждый мог себе позволить. Если задуматься, то в эту категорию лиц изначально попадали дети из вполне приличных семей. Те же Рин или Гном, Жан – профессорские дети. Свин, Грюн да и многие другие – это все отпрыски семейств, где вся несуразица устройства видна была изнутри и часто обсуждалась. Можно сказать, что и с жиру кто-то бесился. Но жира особого не было. Потому что уходили на «дно», в районы и трущобы, забивая на традиционный столичный снобизм и публично отказываясь от перспективок. Но у каждого, естественно, была своя личная история – у некоторых и история болезни к всему этому прилагалась: за мысли и за внешний вид, который этим мыслям соответствовал. Можно, конечно, проводить параллели с иностранщиной, но здесь все было несколько иначе. И если где-то «панк» прокатывал как шоу, то здесь в столице ситуация действительно раздражала. С одной стороны жлобье, с другой – гопота. И все под шапкой у системы наблюдателей, и ни с кем не разойдешься. Волей-неволей начнешь раздражаться, если не живешь как кот Мурзик, которого можно покормить, потом хвост открутить а потом погладить. Вопросы у многих накапливались. Особенно когда сверху говорили, что все хорошо, а снизу «ага, ага» и занимались своими делами. Многих это устраивало; они шли в студенты штаны просиживать, но когда начали бронь снимать, то закосы от армии и саботаж в это время стали чуть ли не модой. Просто люди себя вычеркивали из дееспособных и на что-либо пригодных. Маргиналов и творческих людей устраивали дворниками и грузчиками. И систему устраивало. Главное, чтоб галочка стояла и справка была. Мол, дурак: справка есть, и вроде бы всем все понятно.

Я не хочу сказать, что все были какими то мудрыми и прозорливыми. Скорее наоборот – никто ничего не понимал. Только одни делали вид, что они что-то понимают, другие философствовали по всем поводам, а остальные забивали на все и занимались своими делами. Или оттягивались кто как умел. Ситуация все это в принципе позволяла. Настолько прогнила сама система и столько было несуразицы. Но большинство плыло по течению, а среди этого всего навстречу выплывали всякие странные люди. Такие как Коля Рокенролл, который как раз приехал в Москву с Германом и Микки. Уже тогда на пафосе диссидента в бегах, железными зубами, мрачный и в кожаном пальто. Они что-то там писали на базе «Чуда Юда», а Хэнк делал вид, что умеет барабанить. Концерты уже собирали всяких разных персонажей, и действие сценой совсем не ограничивалось. Чудили по всем площадям: и на сцене, и в зале, и до и после. Это то, что под гариковскими лозунгами стало известно как «Асса».