Текст книги "Хардкор"

Мне отводилась роль массовика-затейника; я даже не помню, почему, но как-то инспирировал ситуацию, когда несколько дней мы разговаривали только стихами. Короткими стишатами, которые подправляли настроение и оттачивали язык. Были такие пародийные кричалки типа фанатских: «И кричал он: всех убью – заведите Мотли Крю».

Неформальный мирок всегда был центром образования урбанистического фольклора, так как нигде в другом месте не было скопления такого разнородного состава безбашенного населения со своими шутками и перлами. Например, приходит на «Горбу» чувак с шифрограммой. Ну, надо было ему что-то купить, а он забыл. Копается по карманам, достает шифрограмму, а на ней мелким корявым почерком написано: «Депе Шмод». Ну куда тут деваться! Или позже, приходит какой-то южный покупатель с двухметровой блондинкой и спрашивает: «Андерсон есть?» Конечно же имелся в виду Джон Андерсон, но продавец-то– деревенский шахтер, работая, как вратарь в канадской сборной, и абсолютно искренне отвечает: «Сказки напротив». Представь себе диалог между эстетствующим бандосом и деревенским металлистом-продавцом. Вот так и ковался городской фольклор, на дрожжах которого вырастала Москва девяностых. Это вам не КВН с Петросянами, это жизнь.

В начале девяностых начались покупки мотоциклов, потому что, во первых, появилась масса чухано-металлистов, а во вторых, стали они как-то бесконтрольно продаваться. На «бананах» ездить было как-то несолидно, поэтому покупались «Уралы», на которых без колясок ездить было стремно. Одним из первых купил себе мотоцикл Гриша, но ездить на нем приходилось чаще Пузу с Лебедем. На Горбунова стал приезжать Хенс с Андреем Мелким. Но это все как-то пролетало мимо меня. Потом сел на мотоцикл Ким Ир Сен, и все это забавно выглядело на фоне «безлошадной» тусы. Позже это мотообразование попало в иностранную прессу под названием «Хелл догз».

Раньше всех тут были Рус и Эдуард, который после армии все не мог определиться, быть ему яппи или рокером. Я тогда как-то со скепсисом стал относиться к людям, которых собрал вокруг себя Саша Хирург. Просто удивлен и разочарован, как может яркая личность со всеми минусами и плюсами так не разбираться в людях. И, когда они сели на мотоциклы, я сел на мотороллер – и наша мотороллерская тусовка стала называться «Утренние кролики». Это звучало и приятней, и смешней; мы катались по клубам и в Парке культуры. Саша Лебедь тоже приезжал. Мы тогда сделали свой пешеходный выбор и, когда он нас спрашивал – а что это мы отстаем? – то ответ был такой: «На мото больше не ездун, не ездюк и не ездец».

Тогда я больше удивлялся, чем испытывал дискомфорт. Это было в случае, как с Бродским, когда к нему пришли какие-то прихлебатели. Ему сказали: «А вы знаете, Евтушенко написал стихи против колхозов? Представляете, какой смелый?» «Евтушенко? Против? Тогда я – за». Так и у нас.

«Горбушка» того периода стала превращаться в рынок: появились автомобили, продавалось все подряд. Свобода предпринимательства была нереальная. Тогда же произошел достаточно любопытный казус. По ТВЦ была программа «Москва и москвичи» что ли, вел ее Борис Ноткин. «Кучу» внутри уже отменили, и все переместились вокруг. Место было культовое, и телевидение частенько наезжало. И однажды я попал в кадр, когда ходил с ремнем-трехрядкой. А потом Ноткин получает вопрос от телезрительницы Фроловой о том, куда девалась колбаса, и показывают меня! Ноткин, под кадры, где видно только мой бюст и явно что-то державшие руки, отвечает: «ее скупили спекулянты»… Вот тогда-то я и понял всю магическую силу телевидения, когда клепаный ремень мог в одночасье превратиться в батон колбасы, а неформал – в продуктового барыгу.

Про колбасу еще один смешной анекдот существовал, уже позабывшийся. Кто-то в начале девяностых запустил слух о том, что в Москве кончилась колбаса, а на подмосковном перроне обнаружен состав с тухлой колбасой, умыкнутой теми же спекулянтами. И потом под этот слух подкладывали версию, что революция произошла из-за отсутствия колбасы. Мол, когда кончились сигареты и алкоголь, москвичи терпели, а когда им показали вагоны тухлой колбасы– взбунтовались…

Да, миф о «Москве колбасной– столице красной» был мощным в сознании советских граждан. Люди стали подзабывать, что такое «плюшевый десант». За одеждой ли, за колбасой, все ехали в Москву, которая была открытым городом. Началось все это в семидесятые годы, когда одежда не шилась на местных производствах, а ее изготавливали местные цеховики. Это были однотипные кацавейки из панбархата или еще из чего, к которым пришпандоривались каракулевые воротнички, и выглядело это как жилетка у товароведа. Черный плющ, и у всех он был одинаковый. Тетки тридцати-сорока лет, замотанные в платочки и в этих вот кацавейках, вываливали на перроны поездов типа Тула-Москва в такой униформе. Это и был «плюшевый» десант.

Парадокс заключается в том, что сейчас многие люди, живя в нынешних реалиях, начинают вспоминать, как им вкусно елось икры при Брежневе. Сместились акценты, и люди забыли, что принудительное отрабатывание после учебы – это уже тюрьма. Когда ты едешь на работу, боясь опоздать, а после работы выстаиваешь в очередях, чтобы тебе через окошко в универсаме выкинули кусок пищи. Стояние в очередях и норма корма стали, видимо, подзабываться. Хотя до сих пор экс-советские жители о благополучии судят по холодильнику и его содержимому. Хорошо живем: едим чего хотим… Если люди не понимают, что это унизительно, то они не достойны иной участи.

Новые времена дали свободу, но понимание этих свобод у граждан разнилось. Кому-то времена дали свободу предпринимательства, а кому-то-свободу беспредела. Одни стали продавать, другие покупать, третьи кидать и контролировать. Неформалы же были одновременно вне этих рамок, но и на передовой линии событий. Тогда в 87-м году во времена жутчайшего дефицита люди покупали станки для выдавливания пробок и делали какие-то безумные клипсы жутчайших цветов, которые народ сметал. Не было ни-че-го. Что бы ты ни произвел, даже африканские маски, все было нужно. За пять лет можно было обеспечить семью до пенсии.

Я же тогда вырвался из однокомнатной квартиры, и денег было достаточно не только на открытие «Окуляр рекордз», но и на продюсирование молодежных групп. Тогда ко мне обратился Антонио Гарсия, экс-«Шах», когда Мишок пошел по дискотекам. Сейчас он пишет музыку для фильмов, а тогда весь так называемый шоу-бизнес трясла какая-то лихорадка. Музыканты не переходили, а перебегали из одного коллектива в другой или бросались в новые для себя области. Поэтому большинство наших отечественных музыкантов ненавидят этот период 89-93-х годов или откровенно рассказывают байки. Это коснулось не только рок-культуры, многие режиссеры стали сосать лапу. Тогда же начался этот нелепый период нелепейших фильмов, а более близкие к советским кланам люди стали создавать свои студии. Была такая группа «Д. М., которую я подобрал дома у Димы Саббата, но ее переманил Юра Орлов – и в итоге группа распалась; Сорин, который с ними писался, выпал из окна. Многие наши псевдо звезды стали превращаться в дешевых лабухов, запутались и впали в депрессию.

Но я как-то не заострял на этих моментах внимания. Была общая иллюзия, что это только начало, и ситуация будет развиваться в положительном ключе по нарастающей. Позже все пришло к тому, что мы имеем сейчас; еще в середине девяностых прозорливый Плюшкин сказал, что все новопоявляющиеся улыбающиеся люди с питерскими и иными комплексами вскорости будут всех гнуть и давить. Особенно если эти люди – невысокого роста. Массы всегда обольщаются руководством, невзирая на их демонические поступки и прозрачные мотивации.

Я занимался чем хотел и столбил территорию для того, чтобы уйти опять на дно. Многие товарищи отнеслись к этому моменту закрепления ситуации наплевательски и продолжали пребывать в эйфории. Тем более пиковой ситуацией был концерт 89-го года, когда в Москву приехал весь цвет хеви-металла и в столице собрались сотни тысяч поклонников со всей России. Смешно: концерт оформлял художник, более известный в художественной среде как Игорь Контрабас, но в нашей среде его звали не иначе, как Жопа из-за его габаритов… Эмоции зашкаливали. Все незнакомые металлисты были объединены общим драйвом; даже после, когда был концерт в Тушино, такого состояния свободы и чувства победы над жлобами уже не было. Для любого металлиста любого возраста круче этого события в жизни не было. Это был пик мировой популярности хеви-металла.

Сам концерт проходил в диком угаре. Потому что никакое количество алкоголя не могло погасить волну адреналина. Конечно же, все были упитыми. Но когда это делается в позитивном ключе, никаких побоищ ожидать не стоило. Единственно– непродуманная организационная ситуация была с туалетами, когда выходящий с концерта рисковал не быть впущенным обратно, и все справляли нужду как получалось. Даже Пузо офигел, когда выйдя из толпы перед сценой обнаружил, что кто-то ему на штанину отлил. Потом же, когда милиционеры пытались удалить Саббата с концерта, это оказалось невозможным по техническим причинам. Дима просто лег на покрытие и шесть (!) ментов его так и не смогли поднять… Такого единения не было даже на баррикадах 91-го года, когда возле Белого дома были концерты и было сказано: все, коммунистическому строю – конец! Свобода! Это были тоже незабываемые события, но эти иллюзии, что подтвердилось через несколько лет, были гораздо слабее.

К тому времени граждане нашей страны были подсажены на глюк, что они якобы чего-то могут потерять после каких-либо кризисов. Они, как были управляемы ранее, так и потом вернулись в свои стойла к началу 21-го века. Строй сменился, а ситуация– нет. Как только иссякли практически халявные потоки денежных масс, все стали опасаться какой-то мифической нищеты, которая была поголовной и никого не пугала еще несколько лет назад. И вот когда Ельцин вышел на трибуну и сказал: «делайте, что хотите!», многие тормознули. Просто думали, где тут подвох. Так и сидели, ждали, пока время не ушло. Я прекрасно помню это время, когда все ханыги страны, у которых дома ничего, кроме часов с кукушками нет, выстроились вдоль дорогу метро, делать бизнес на этих кукушках. Началась дикая вакханалия, когда в бывших палатках «Союзпечать» торговали сникерсами и польскими «Амаретто», вперемешку с книгами и прочим барахлом из дома. При этом многие бывшие советские люди до сих пор себя убеждают, что чувство зависти им не знакомо, что они не завидуют апокалиптическому богатству отечественных олигархов, а на самом деле это чувство им знакомо более чем. И особенно оно проявляется, когда кто-нибудь из соседей достигает каких-то материальных высот. В творческих кругах придумали мягкие эпитеты типа «творческая конкуренция», есть еще более завуалированные формы обозначения простому термину– «душит жаба». И все это доказывает одно. Человечество мучили, мучают, и видимо будут мучить одни и те же проблемы. Никто не сможет уберечь себя от глупости, жадности и зависти. Важно, сколько человек прикладывает усилий, чтобы не поддаться им и сохранить независимость для себя и своей семьи.

В Тушино 1991-го года к общему веселью какими-то образом примешивалась нечеловеческая злоба. Концерт был открытым, и на поле набилось куча людей, которым, в общем-то, музыка была уже побоку. И привело их туда все то же чувство ущербности и стадности. Поэтому на концерте летали бутылки, вскрывающие черепа; милиционеры, которым только-только выдали дубинки, остервенело мочили подростков без разбора пола. Зачем-то были нагнаны солдаты, но основная проблема-то была в бесплатности входа. Смешались эйфория и глухая классовая ненависть, что дало свои негативные результаты и общий спад.

По сути, это отражало действительность и в неформальном мире. За все нужно было расплачиваться. А после 91-го года вход в неформальную культуру стал бесплатным, и подтянулись обыкновенные люди, отягощенные социальными комплексами. Конечно же, не без исключений, но в массе это были абсолютно деклассированные элементы, усилий которых хватило лишь на подражание «подражателям». Металлисты этих девяностых были настолько непрезентабельны, что многие тусовщики, увидев таковых, стали снимать с себя кожи, чтобы не стать на них похожими. Причем кожу стало носить не неприятно, а именно стыдно и позорно.

Когда в восьмидесятые я стоял в куртке с тремя значками, то понимал, что я такой один; и когда видел других людей в коже, это было взаимоотвисание челюстей. Это как лампочка Эдисона-Яблочкина. Идея, которая приходила в головы одновременно, но не каждый мог себе это позволить. Все зарождалось стихийно; и всегда были люди, предшествующие даже этим событиям.

Возвращаясь к корням хеви-металла, я очень люблю задавать вопрос – когда впервые люди увидели сложенные пальцы в металлистическом приветствии? Никакие не иностранцы, а наш советский режиссер Роу впервые в истории человечества отобразил сей феномен в фильме «Марья Искусница». Там был помимо бесподобного Милляра и пиратов главный отрицательный персонаж под позывными Водокрут Тринадцатый. Настоящий металлюга с зизитоповской бородой и длиннющим хаером в клепанном сюртучке. Так вот, именно он, подходя к волшебному зеркалу, складывал ручками «козы» и говорил: «Кривда бабушка, прямое окриви, кривое опрями…» Вот это и был самый настоящий русский народный хеви-металл. Это был 53-й год. Не какой-нибудь «Аце/Деце». Они уже предвидели всю эту пиратскую тему и культивировали персонажей в этом стиле. Тот же Бармалей. Поэтому у нас были такие же простые подходы как в русских сказках. Это потом все усложнилось; появились новые стили, фьюжн.

Да, еще отличительной особенностью того поколения неформалов была полная неуправляемость, основанная на полном недоверии власти. Многим это пошло на пользу, и они стали по-настоящему независимыми, а многие из-за этого сгорели. «Сгоревшим» понравился этот якобы выбор: куда хочешь записывайся. Хочешь, в новые русские; хочешь– в бандиты. И как бы друзья ни старались кого-либо остановить на этом опасном пути, все было бесполезно. Неформалы же мечтали быть одновременно в тусе и при бандитах, а другие– в тусе и при коммерсантах. Такое же раздвоение, что и в обществе в целом. Вседозволенность и подобострастное окружение делали свое дело, и люди сгорали. Женя Круглый горел, Ганс, Пузо, Лебедь, Гриша. Всех этих людей уже с нами нет. Был еще Андрей Мелкий, который все время за Саббатом ходил. Я даже не знаю, что с ним стало.

Было еще одно обстоятельство. Многие строили иллюзии по поводу Запада, и как только открылась возможность свалить из страны, многие тут же уехали. Большинство из этих людей уже вернулись, многие до сих пор возвращаются. Кто-то таким же, как и в детстве, кто-то– в наручниках.

Я всегда считал, что с возрастом люди становятся только хуже, только у всех это происходит с разной скоростью. Кстати, мой возраст был причиной того, что меня окружающие всегда упрекали, что я какой-то несерьезный и все время занимаюсь какой-то детской фигней. Матушка мне всегда говорила: вот женишься, тогда все. Потом вот в армию пойдешь– и все. А получается так, что я до сих пор хожу, покупаю эти пластиночки и мне это нравится…

С высоты своих прожитых лет я могу отметить одно. Для меня самым важным было отклонить вектор. Изменить человека нельзя, тем более в возрасте. Но изменить сознание, хотя бы в разговоре, хотя бы на пару градусов, – можно. Так в фильме «Пятнадцатилетний капитан» некто Негоро подкладывал топорик под руль корабля. Правда, получалось не на пару градусов, а мать моя, на все девяносто. Но есть люди, которые могут делать это с людьми в определенном возрасте, где-то от шестнадцати до двадцати пяти. И если такой Негоро находится, то он отклоняет вектор сознания чуть ли не на все сто восемьдесят градусов. Если говорить о смысле таких отклонений, то они необходимы всем, иначе жизнь превращается в монотонную бессмысленную штуку.

Женя Монах

Фото 2. Ленинградская готика, 1985 год. Фото из архива автора

Ж. М. Ленинград конца семидесятых. Не было тогда еще на Васильевском острове того, что он сейчас собою представляет. Сплошные послевоенные бараки, в которых росла различная молодежь, в том числе и я. Сами бараки снесли всего лет десять назад, а тогда, в бытовом плане, этот питерский район окраин был попросту деревенским. Ужасно, конечно. Но в этом были свои минусы и свои плюсы… Местечковые огороды со своими локальными историями, но неформальная жизнь там процветала. Типичная гопническая ситуация с подворотнями и гитарами. Битвы между районами случались, но не скажу чтобы часто, хотя местнические районные градации и определения остаются и поныне. Наш остался в неформальной истории города как «Пентагон-45», по его пятиугольной форме на карте города. Подростки по большому счету были предоставлены сами себе и росли сорняками. А единственное проявление заботы о быте подрастающего поколения выражалось в том, что всех трудновоспитуемых с Васильевского острова собирали в трудовые лагеря, выдавали морскую форму и под присмотром комиссаров с местного завода пытались приобщать молодежь к физическому труду. Приобщение состоялось к несколько иному: к первой сигарете и первой рюмке, да и как могло быть иначе, тогда как подневольный труд так и не сделал из обезьяны человека. В принципе, как я понимаю, никто каких-то серьезных воспитательных задач не ставил. Просто бюрократы таким образом решали свои проблемы, а подростки оставались предоставленными сами себе и самовыражались в различных формах. В том числе и хулиганских. Многие, как и я, не давали себя стричь. С идеологией хиппизма это не имело ничего общего, да и не интересовался этим никто. Просто такая форма протеста.

М. Б. Просто вредность и жажда всколыхнуть ситуацию вокруг себя. Все это нашло отражение в сюжетах советского кинематографа, посвященных проблемам взаимоотношений поколений. Условное поколение восьмидесятых просто устало от кухонного родительского трындежа о том, что все вокруг ужасно, вышло на улицы и уперлось рогом. Хотя, если взять питерскую историю Зазеркалья, то еще в семидесятых в центре города орудовали целые шайки, включая пресловутую битническую, члены которой носили «хайра» и терроризировали приличных граждан.

Ж. М. Да, такое было. Здесь больше был бы уместен термин «битники» или «волосатые». Борьба за собственную индивидуальную позицию, которая лично у меня определялась длиной волос. При этом никакой информации о каких-то западных околомузыкальных молодежных течениях у меня не было. Зато был клетчатый пиджак… Тогда же, собственно, и началось, как ты это называешь, рукоделие. Вещей приличных в советских продмагах и унверсамах, конечно же, не было и приходилось собственными силами моделировать и шить.

М. Б. Извини, мы как-то совсем не затрагивали ассортимент советских магазов, а он на самом деле заслуживает отдельного внимания. Советская легкая промышленность как-то особо не парилась после ренессанса двадцатых-тридцатых годов. К семидесятым вся советская мода вылилась в условно народную, которая состояла из какой-то рабочей одежды, бесформенных плащей, серых пальто с каракулевыми отворотами и пирожками из шкуры нерки.

Ж. М. Нуда, а про обувь лучше помолчать: валенки и галоши каких-то безумных размеров и войлочные боты «прощай молодость» с молнией желтого цвета. Немудрено, что страна, готовившаяся к каким-то войнам, все свое текстильное производство задействовало для производства военной и рабочей униформы, а в промежутках между подготовкой к мировым военным действиям, строчило километры ткани с ужасающими расцветками и декором. Все, что показывалось на модельных подиумах, было из почти недосягаемых материалов, и поэтому товарищ Горбунков так и не нашел кофточку с перламутровыми пуговицами в кинокомедии «Бриллиантовая рука».

Со временем у нас в городе появилась сеть магазинов «Альбатрос», аналогичных московским «Березкам», где граждане могли провести сравнительный анализ несостоятельности советской массовой промышленности и воочию лицезреть чудо-курточки типа «Аляска», счастливые обладатели которых даже в не очень морозную погоду затягивали на головах капюшоны и выглядели инопланетянами на российских просторах. Конечно же, присутствовал класс чиновников, работавших за границей, которые помимо своих прямых обязанностей выступали в роли поставщиков иностранной продукции, в коей рассекали их отпрыски, именумые мажорами. Если что и можно было достать, так это через мажоров и комиссионные. Или сделать собственными руками.

Как я уже отметил, какой-то действительно интересной увлекательной информации было мало, а я уже потихоньку становился на ПТУшные рельсы. В этой, новой для себя среде, к сожалению, каких-то особенных неформалов не обнаружилось. Наверное, самая заметная из всех была только Кэт, которая позже стала барабанщицей множества групп и активной тусовщицей. Но в городе, который становился предметом исследований, мелькали нестандартного вида жители; их были единицы, и до восьмидесятых было еще далеко. Однообразная ПТУшная среда и подстегнула желание модифицировать и усугубить внешний вид. Полосатая рубашка, галстук в горошек, клетчатый пиджак… Меня как-то периодически заставляли ровнять волосы, но уже к третьему курсу заставлять чего-либо делать стало бессмысленно. К этому периоду в Питере уже сложилась коммуникация хиппи. В начале восьмидесятых открылся рок-клуб и появились первые панки, но меня эти визуальные стили как-то не сильно прельщали. К тому же я старался подбирать себе компанию для общения вне зависимости от внешнего вида.

Питерские панки сильно отличались от заезжих московских и тех, которых я встречал позднее, но были не менее забавными и артистичными. Просто не было культа внешней эстетики, но отдельная группа эстетствующих панков, практически «ньювейверов», все же была. Они уродовали свой внешний вид, эпатировали население вылезающими из нагрудных карманов окровавленными куриными лапками, всяческими начесами, но их тоже было немного. Буквально единицы. Свинья, который попал под влияние питерской художественной среды, к этой категории не относился, но когда я был на его концертах, дрожь по телу продирала не только меня. Андрей был искренен в том, что делал, и мог абсолютно спокойно и искренне разрыдаться на сцене, да и в своих выходках он был абсолютно артистичен. Был тогда, наверное, 1982 год, именно в этот период я впервые попал на футбольный матч и втянулся в зенитовскую тему.

Как раз на этот период начался подъем фанатских движений в Москве и докатился не только до Питера, но и до Украины. Здесь, конечно же, локомотивом движения выступали «спартачи» или, проще говоря, «мясные», когда «Спартак» в 79-м году дал такой копоти, что тема футбольного фанатизма объединила огромное количество подростков. Я впервые увидел красно-белые выездные группы в 80-м году, и вставила эта тема не только меня одного. Тогда-то питерская молодежь, ехавшая со стадиона в 33-м трамвае, решила поступать так же и постановила, что мы будем сидеть именно в 33-м секторе. Тема с выездами преданных фанатов нравилась многим подросткам, и вот в 82-м году состоялся первый выезд, причем поехали не на поездах, а «стопом», почему-то решив, что так будет быстрее. Попытка получилась смешная, потому как, имея в кармане три рубля, три товарища вышли на трассу, не понимая, что автостоп в таком количестве нереален. Дело в том, что перемещения на попутках всегда лимитировалось посадочными местами в дальнобойных машинах, и такое количество развеселых попутчиков в кабине не помещается. Я тогда доехал всего лишь до Витебска и без копейки в кармане вернулся обратно. При этом пришло понимание, что нормальные люди – нормально тусуются. Опыт соприкосновения с реалиями впитывался моментально, при этом апелляции про то, что, мол, при совке риска для перемещения автостопом было меньше, на самом деле – иллюзия. Люди какие были, такие и остались. Причем в непростых жизненных ситуациях нормальных людей больше, потому как жлобы либо работают, либо дома сидят. У меня была такая ситуация, когда дочка поссорилась со своим молодым человеком и добиралась стопом домой. Ее сначала приняли за «плечевую», это проститутки на трассе, которых берут на одно «плечо», и наехали, а когда разобрались, то бескорыстно помогли добраться до дома. Возможно, это просто случай, но случай показательный.

После этого неудачного выезда мы уже стали более грамотно перемещаться и влились в фанатские ряды. Уже специально закупался под группу автобус, и все спокойно доезжали до мест. На поездах ездили те, у кого случались деньги, при этом на этот сектор набивалось народу под завязку. Помню, меня один раз забыли на третьей полке, и я чуть было не уехал за границу спящим. Хорошо, про меня вовремя вспомнили и забрали уже в Таллине, куда я успел переместиться из Вильнюса. Проводники тогда относились к подобным вещам снисходительно и с пониманием, потому как актов вандализма в процессе следования особо не наблюдалось. Все эти свинячества по дороге и в городах начались примерно в 84-м году, когда широкие массы урелов влились в выездные движения, и я тогда уже стал разделять для себя фанатов и болельщиков. Первые ехали на стадион, а вторым было интересно отрываться и чувствовать себя приобщенными не к спорту, а к стаду таких же экзальтированных.

Фанаты того периода вырабатывали свои поведенческие кодексы и правила в рамках своей достаточно организованной среды. Были и внутренние градации на правых и левых. Правые были информационно подкованы и могли перечислить чуть ли не всех футболистов мира и историю футбола. Левым просто нравилась выездная компания, кодекс поведения хулигана, который калькировал гопнический, но сопровождался целым мирком атрибутики. В этом, собственно, и состоит основное отличие неформалов от урелов, равнявшихся в жизненных принципах на уголовную романтику и активно поставлявших рекрутов в уголовный мир и тюрьмы Советского Союза. Неформалам эта романтика была ни к чему, хотя жесткость неформальные движения проявляли не раз. Были, конечно же, драки на выездах, но местные жители в них не участвовали. Где-то в 83-м году, после выезда с «конями», начались милицейские истории, когда на Ленинградском вокзале забирали уже всех без расспросов о том, куда и кто едет. Тогда уже забивались стрелки для подростковых махачей, и милиция пыталась каким-то образом это все пресекать еще на подступах к городу. Помню, когда играли Зенит-Торпедо, одновременно проходил матч СКА-ЦСКА. Причем сначала был футбол, потом – хоккей с участием одних и тех же групп поддержки. За годы выездов все основные фанаты уже давно знали друг друга в лицо.

М. Б. Здесь, наверное, стоит отметить, что изначальные позывные подростков разнились по происхождениям клубов. «Кони» были фанатами конноспортивной базы армии, «динамики» – клуба войск МВД, за что их часто, между делом, называли «ментами». «Торпедики» – фанаты завода АЗЛК, хотя на самом деле немногочисленные поклонники клуба были попросту мажорами. А фанаты «Спартака» назывались «мясными» из-за якобы мясокомбината. «Зенитчикам» от Аэрофлота в какой-то момент присвоили почетное звание «пакеты», так как советская промышленность наконец-то разродилась полиэтиленовыми пакетами, на части которых распечатали питерскую тему по случаю успехов на спортивных поприщах. Но чаще «мешки», потому что многие фанаты ездили и с сумками а-ля семидесятые из мешковины, на потеху вражин, которые пренебрежительно обзывали их бомжами, хотя чаще просто питерцами. Потом, конечно же, все это обросло урелами и гопниками, но ведь не о них речь.

Ж. М. Нуда, хватало и нормальных хулиганов, с которыми связано легенд и историй не на одну книгу. К примеру, после одного матча условились с выездным «конем» Анзором, что будем биться с его товарищами в парке. Приходим, а там один Анзор и чувачок в пиджаке. Спрашиваем: «Что за дела?» и узнаем, что попросту остальные «кони» стрелку задинамили с перепугу, но он готов биться один за всех и за честь клуба. Конечно же, такая позиция ничего, кроме уважения, не могла вызывать. Мы вместе с ним потом поехали к тусовавшим на вокзале «коням», выявили и вломили им, предварительно отбуксировав подальше от обычных граждан. У «мясных» тоже частенько случались воспитательные эксцессы между правыми фанами и болельщиками «Спартака» новой волны. Питерцы, конечно же, не любили их больше всех, но не трогали. Но им, в свою очередь, часто доставалось от хохлов. Так, например, было на выезде в Днепропетровск, когда был разгромлен поезд со спартачами. Тогда просто вдоль трассы стояли группы местных жителей с колами и на многих станциях происходила забивка людей в красно-белых цветах. Мне, кстати, тоже несладко приходилось на украинских выездах, но по другой причине. В Донецке волосы нормальной длины надо было мыть каждый день, не говоря уже о длинных. Там постоянная пыль и грязь, которая поднимается клубами с земли и асфальта при первом дуновении ветра. В короткий срок моя куртка стала просто белой, а сам я имел достаточно бомжеватый вид. Тогда нас всех приняли на стадионе, повязали и переписали, а в родные пенаты отправили бумаги, что-де мы были задержаны за драку, хотя до нее дело и не дошло. Или на выезде в Кишинев, когда меня приняли за уже действительно учиненную драку. Весь молдавский сектор кричал: «Не в милицию, не в тюрьму его ведите, а в парикмахерскую его!»

Но эти эпизоды были исключительными, потому как здесь на футбольную тему ложились патологическая неприязнь к «клятым москалям» и отсутствие клубных кодексов подобно российским. Как я уже сказал раньше, другие битвы носили характер «стенка на стенку», и наличие каких-либо прутов, ножей, бутылок в драках считалось позорным и пресекалось. Постоянные столкновения с «конями» были актуальны только на гражданской территории, но никак не в местах заключения под стражу. Помню, как-то перед матчем, питерскую группу в количестве двадцати-тридцати человек упаковали в отделение. Видимо, ради потехи в узкую длинную камеру затолкнули Зину, фаната ЦСКА, которого все уже давно знали. Зина, тут же встав в стойку у стенки, процедил: «Ну что, суки, подходите!», на что ему покрутили пальцем у виска и успокоили, как смогли. Денег тогда практически не было никаких, да они и не были особо нужны, дух товарищества все это компенсировал.

Параллельно, конечно же, в стране развивались иные субкультурки, которые часто пересекались на футбольной теме. Немалое количество волосатых и первых металлюг присутствовало на трибунах стадиона. Панков было мало, но встречались и такие. Позже, где-то в 84-м году, приток урелов в фанатские массы подвинул всех этих неформалов. Да и концертные события в городах вместе с проникновением хеви-металла на российские просторы понеслись с немыслимой частотой. Совмещать фанатство и тусовки другого характера было сложно, но кому-то все же удавалось. Я с товарищами всегда на выездах интересовался субкультурами в разных городах. Делать это было несложно, потому как волосатые люди в джинсе и немыслимых свитерах были легко выпасаемы местной общественностью, и «голубиной почтой» оповещался местный андеграунд.