Текст книги "Хардкор"

Появилась новая молодежная смена, новые группы. Опять же из позитивного – открылись границы, и появился доступ ко многому, что ранее было запретно и малодоступно. Поэтому в начале девяностых я переключил свое внимание на помощь начинающим панк-коллективам. Тогда недалеко от нас нарисовалась группа «Пурген», которой сначала помогали мы, а в конце 90 х уже наоборот они нас тянули.

Из тогдашних значимых событий можно отметить попытки Светы Ельчаниновой организовывать панк-коммуникацию, что частично ей удалось. Да, конечно же, наиболее важным событием первой половины девяностых был концерт памяти Майка Науменко в малом цирке. Тогда было огромное количество новых групп, но особенно запомнилось выступление группы «Поющие лезергины».

М. Б. Да, это было интересное действие, когда к организаторской деятельности Светы на какой-то момент подключились более зрелые маргинальные элементы в виде Саши Папы-Мамы-Фашиста и Гоши Шапошникова. Каким-то образом в этот процесс был вовлечен и я. Но буквально за две недели до концерта сошел с дистанции и загремел в больницу. Но я же не мог бросить общую затею, которая родилась во время кривляний на съемках клипа московской группы «Оле Лукойе». Поэтому я собрал остатки сил и все-таки поучаствовал. Тем более, что идеологический стержень просвещения «говнопанков» присутствовал. Надо было брать ответственность за введение нового термина, который, как определение некоей маргинальной смены и рок-эстрады, и зародился на нашей тусе.

М. К. Да, тогда был такой период когда появился даже официальный термин «колхозный панк» через единственную группу, попавшую в хит парад «ЗД», «Сектор газа».

Д. Х. Но при этом модники от панка все же оставались и в девяностые. Тот же Жабер, занимавшийся культивацией панк-стиля в одежде, без которого панк-рокер выглядит обыкновенным урелом, выбившимся из социума. Были еще несколько товарищей, в том числе Бибиревский «Фейс татуэд клуб» под руководством Чирика.

М. Б. Это было что-то! Но и межа уровня была проведена даже в панк-среде. Панк-рок, который играли тусовочные панки, и эстрада, озвучивавшая панк-эстетику. Они все были хорошие и веселые ребята, но точить мастерство игры на инструментах могли бы и на ином поприще, мне так кажется. К тому же девяностые к этому располагали более чем. Бум новых меломанских градаций и оттенков стилей, вместе с супермаркетом стилей, уже назревал. А тот проект, о котором знало, дай бог, шесть человек, заключался в жестком стебалове этого уже ставшего явным явления, для чего были собраны достаточно именитые представители тусовки. Прикиды были разбиты по стилям, и название проекта апеллировало к наступившему периоду эйсид-культуры и эстрады нового поколения. Концептуальненько так. Прогрессивно.

Саша с Гошей подобрали репертуар из двух зажеванных фонограмм и электрохардкор от Гоши Шапошникова. Ром бес тогда был скинхедом, Валерик Золотой – ньювейвером, Зена – сумасшедшим хиппо-саксофонистом, Гога выступал в стиле убитого солдата, я – психобиллом, а Саша экстремалом от эйсид-культуры. Выступали соответственно последними, и… И понеслась! Видели бы вы лица зрителей, которые за день до этого перешептывались на улицах, заклеенных внаглую плакатами мероприятия, – мол, что это за группа такая. Наверное, хорошая, раз хедлайнер.

Скандал удался на славу, газеты в тот день написали, что под конец фестиваля администрация устроила дебош. Все были довольны настолько, что никто не расстроился о том, что какой-то пьяный неформал угнал целый автобус спонсорского пива. А Света, конечно, молодец.

Д. Х. Света тогда выглядела совсем маленькой девочкой, мечта садоманьяка из японского мультфильма. Но при этом была не по годам смекалистой и предприимчивой, помогла тогда выпустить альбом «Чудо-Юдо» «Секс-террор». В цирке же мероприятие было значимое, но там было такое нереальное количество групп, отыгравших по три песни, что мы не рискнули во всем этом участвовать. Но мы, конечно же, стали ярыми поклонниками группы «Поющие лезергины», и при этом не подписываемся опускать коллег по цеху.

Мы тогда уже возились с группой «Пурген». Мне сразу понравилась их оголтелая скоростная тяжелая музыка. Тогда их все хозяева рок-клубов побаивались; нас везде звали, а их не очень. Света Ельчанинова замутила такой клуб имени Джерри Рубина, и в какой-то период наладила систему обмена европейских групп, через которую мы сделали европейский тур и побывали в Германии и Голландии в 95 году. После чего у группы появился такой садо-мазо флёр в стилистике. Ведь если посмотреть, то жизнь многих людей сплошное садо-мазо и есть.

Мы, конечно, всегда выступали с позиций здоровых гетеросексуалов, но обойти вниманием такие смешные прибамбасы из тайной жизни обычных людей не смогли. Тем более, если вспомнить историю панка зарубежного, то там в конце семидесятых тоже культивировалось наивное бесстыдство и использование подобных бирюлек. Только не тайно, а напоказ. Я и раньше считал, и сейчас считаю, что панк – это в первую очередь попытка разбудить в себе эмоциональность и артистическое начало, которое через моделирование дресс-кода ведет к моделированию образа и сознания. Это гораздо больше чем мода, хотя многое из панковских задумок давно потырено индустрией моды и кино.

Как раз это произошло на рубеже девяностых, когда весь мир накрыла очередная волна молодежного хардкора и индепендента. А девяностые… Открылся первый «Секстон», были какие-то контакты с Пауком и открытой им «Корпорацией Тяжелого Рока», с ныне покойным уже Свином. Жизнь периодически сводила с теми, с кем начинали или о ком слышали еще давно. Мамонт в 2000-м году сел дома за компьютер, начав свой сольный проект «Мамонт». Менялись составы. В середине 90-х пришел Клэш и помогал группе до и после того, как мой брат отыграл свой последний концерт в Горбунова вместе с Ramones, где я, спустя двадцать лет, познакомился с группой JMKE. «Пурген» развивался, увеличивая количество альбомов и туров год от года. И в XXI веке уже они нас приглашают на совместные концерты – чем мы, собственно, очень довольны, потому что считаем, что они достойно переняли тему ортодоксального панк-хардкора у такой непотопляемой группы как «Чудо-Юдо». Панк-групп сейчас насчитывается уже несколько сотен на страну, стилистика развивается, отношение к внешнему виду тоже. Так что, как говорится, чудака видно издалека…

Федди Бегемот

Фото 7. Прохожий в подворотне, Ленинград, восьмидесятые. Фото Бориса Смелова из архива Дмитрия Кузнецова

Ф. Б. «Отдел Самоискоренения», «Народное Ополчение», «Автоматические Удовлетворители», «Бригадный Подряд» – самые первые панк-группы СССР собирались и записывались на моей подпольной панк-студии в начале восьмидесятых. Это было безумное и веселое время. Нам казалось, что серый совок никогда не закончится. Мы жили одним днем. И если мы не придумывали ничего нового, веселого, не записывали новый трек, то нам казалось, что мы умерли. В этом была наша свобода и самореализация.

Ленинград того периода был серым и пыльным. Свинцовое небо висело надо мной все десять школьных лет. Короткое лето заканчивалось строго в мой день рождения, восемнадцатого августа, когда мы ели единственный в году арбуз на всю дачную толпу. Наш дом стоял на проспекте, через который город пересекали грузовики и фуры. Кривые рельсы расшатывали набиравшие скорость трамваи. А за ними поднимались тучи серо-коричневой пыли отвратительного вкуса, которая достигала нашего четвертого этажа и ложилась на потрескавшиеся подоконники. Стекла звенели. Я мыл мамины цветы в ванной, слушая переливы Манфреда Манна на Моод-синтезаторе. Мне хотелось лета и солнца.

С 11 лет я занимался на ударных в музыкальной школе, установку купила мне мама. Джемовал с Сашей Щеголевым, соседом сверху, с которым мы играли в арт-рок группе, на базе ЛИАП, где он учился. Мы с ним оба зачитывались Стругацкими. Саша впоследствии стал известным писателем-фантастом. Один раз в жизни я был в пионерлагере «Солнечный» в оркестре, собранном из музыкальных школ: все три тамошних сезона я отбарабанил в малый барабан, а в конце лета я кое-как собрал из пионерских барабанов установку. Оганизовали группу и играли на танцах. Сперва я хотел оттуда свалить, потом меня оттуда хотели выгнать. В любом случае, больше мне моя музыкальная школа не предлагала отдых в пионерлагере. И я продолжал проводить лето в Токсово, на озере Хепо-Ярви. Там я знал всё, от отдаленных берегов до заброшенных дотов на огромном Ржевском полигоне, в который мы ездили на велосипедах. Полигон, насмотревшись вышедшего тогда «Сталкера» Тарковского, мы называли Запретной Зоной или просто Зоной.

Школу я ненавидел. Хотя школа считалась хорошей, специальной, с итальянским уклоном. Находилась она далеко, в Купчино, и чтобы туда добраться, я тратил в день по два часа: спал в метро, делал уроки. Преподаватели меня бесили так, что к концу восьмого класса встал вопрос о переводе меня в ПТУ или другую школу. Маму все уважали, как же – художник, член ЛОСХа. И меня сунули в дополнительный класс, созданный из таких же уродов, как я, в соседней, простой купчинской десятилетке. Половина класса были евреи, половина просто раздолбай. Среди них даже один второгодник, Саша Аксенов. Он слушал панк, занимался карате, любил Бергмана, как и я. С ним мы и собрали первую группу «Резиновый Рикошет», в честь которой его и прозвали Рикошетом. За одной партой со мной сидел и списывал у меня задания Юра Кацук, будущий художник-татуировщик Скандал.

К началу восьмидесятых Советский Союз с его неосуществимыми амбициями и застоем надоел всем, кто хотел перемен, свободы передвижения, культурного и делового сотрудничества с миром. Все новинки с трудом доходили до нас с опозданием на несколько лет. То, что приживалось, хранилось в русской душе навеки. Как глоток свободы, диски с новинками переворачивали затхлый мир Пахмутовой, Кобзона и Пугачевой. Нам попадали в руки записи, скопированные на пленках без фотографий, в которые мы тут же влюблялись. Нам оставалось только домысливать и воображать, как могли выглядеть эти отвязные группы. Если кто-нибудь будет здесь уверять меня в том, что меломаны того времени любили СССР, вы глубоко заблуждаетесь. Все рок-группы в СССР «вели» спецслужбы, на одну группу приходилось по три куратора. Сами же чекисты, в своем ханжестве и двуличии, не гнушались отведывать от запретного плода. Они покупали диски у спекулянтов или моряков. Были в курсе новинок. Но простым гражданам не позволяли. Толпы пластиночников разгоняла милиция, за особо наглыми следили. Директивы по работе с молодежью и борьбой с молодежными группировками спускались с самого верха.

Я только оторвался от школьного режима, синей формы и мало разбирался в тенденциях субкультуры. Да в то время, в общем-то, и разбираться было не в чем. Все, кто были не похожи на простых советских граждан, принадлежали одной тонкой прослойке – тусовке. В тусовке все варились вместе, несмотря на разнообразие вкусов и увлечений. В 1982 году не было еще понятия «неформал», официально объединяющего всех представителей различных субкультур. Тех, кто слушал «старую» музыку (hard-rock, art-rock) и носил длинные волосы и клеши, называли «пацифистами», или хиппи. Тех, кто слушали музыку, появившуюся после 1977-го года, называли «битниками».

Панком назваться было нельзя – потому, что, как и о хиппи, о них уже писали в газетах, клеймили как образ разлагающегося Запада. Менты знали, что панком быть запрещено. И, если ты признавал себя панком, ты ставил себя под удар. Посмотрите, как витиевато уходит от ответа милиционеру прожженый тусовщик Гаркуша в фильме «Взломщик». А это был уже 1986-й год, когда снимался фильм с самым большим процентом участия реальных ленинградских панков. Всего панков в городе было человек десять. Причем, зачастую они выглядели одетыми, как стиляги шестидесятых. С ними болтались полтора «мода» (группа Дюши Михайлова «КСК») и четверть «рокабилла» (челки были в моде и все любили рок-н-ролл). Тусовались в одних и тех же местах. В насиженном хиппи кафе «Сайгон» на углу Невского и Владимирского. Валялись и играли во фризби на траве около Казанского Собора. Там же бухали в кафе «Гастрит», а потом грелись на станции метро «Климат» («Канал Грибоедова»). Все эти места находились в центре, на Невском проспекте. Где-то далеко оттуда, около кинотеатра «Космонавт» тусовались фрунзенско-купчинские панки, во главе с Андреем Свиньей. Но я, проездив в школу в Купчино десять лет и имея всех друзей оттуда, там ни разу не был.

Первый концерт в жизни, на котором я побывал, был легендарный гиг «Россиян» в ЦПКиО в 1981 году. Концертов должно было быть два, но второй власти отменили, поняв, что милиция не справляется с толпой хиппи. На «Россиян» мы пошли с Рикошетом и моей мамой, которая нам всем купила билеты. Мы все дружно обалдели. Я выучил все их песни тут же. На следующем концерте в Рок-клубе я уже их пел вместе с залом (ну или про себя, потому что не то что петь, вставать со стульев было нельзя). Когда открыли этот злосчастный Рок-клуб, мы с Алексом старались попасть туда в основном на «Странные Игры». Ну, еще мы были на первом концерте «Кино», когда Леха Рыбин вылез из холодильника и кинул в зал шелковый платок. Он был страшен, как Мориарти. А группа мне показалась безнадежно скучной. Часто мы ездили на большие концерты за город, в Университет в Петергофе. Там было больше места, проще с милицией. И концерты там получались веселее. Добирались на электричках. Там в последний раз я сходил на «Россиян» и уже понял, что та бешеная энергетика анархизма, которую я ощутил в ЦПКиО, уже проходит. Да и «Россияне» уже не привлекали панков и вообще всех, они все-таки оставались группой для хиппи. Их бунт был очень важен для всех в 1981-м, но в 1984-м мы уже сами имели, что сказать. Мы с Алексом однозначно завидовали всем, кто мог вообще выступать и жестко стебались на их счет. Нам же были уготованы репетиции и записи в моей комнате, плюс квартирники.

В начале восьмидесятых милиционеры уже не стригли волосы, как стригли хиппарей семидесятых. Не резали клеши ножницами. Нам и резать-то ничего не надо было, мы сами рады были порвать на себе винтажную майку, которая ни за что не пережила бы следующую стирку. Менты присутствовали в залах на концертах, ходили по рядам и заставляли перевозбудившихся слушателей сесть и не «паясничать». На концертах «Россиян» народ ломал стулья, стоя на них. Был еще замечательный концерт, на котором анархия плескала через край в 1982-м. Это было выступление мимов «Лицедеев» в Летнем Театре. В этом деревянном здании в девяностые были театральные мастерские Молодежного Театра, я там работал и одновременно играл в Begemot. Там всё к тому времени сгнило, а в 1982-м зал гремел, как от рок-концерта. «Лицедеи» веселили народ, который ждал двух последних номеров. В конце клоуны танцевали рок-н-роллы. И весь зал орал неуправляемо; самых буйных или просто оказавшихся с краю менты уводили к себе. В ментуре не били, там допрашивали и фотографировали для досье. На всех неформалов были заведены папки, материалы собирались и хранились. Меня фотографировали раза три, в профиль, анфас, все по правилам. Стрижки были разные, вот они и снимали каждый раз заново. Допрашивали, почему так одет? Что хочу этим сказать? Не призываю ли к насилию или бунту? Хулиганку вешали всем и каждому. Я никогда не был пьяным, вообще не пил. Привязать меня можно было только за внешний вид.

Однажды был один из скучнейших ленинградских дней. Серый и унылый. Я одел разрисованную майку с надписью «У нас не курят» (менты, кстати, одобряли этот лозунг), необъятные штаны, кеды, плащ-реглан шестидесятых годов, взбил волосы, посмотрел в зеркало и решил, что этого недостаточно. Взял разноцветные проводки и приклеил их к голове и лицу пластырем. Там, где еще оставалась кожа, намазал клеем ПВА, он подсох и образовал струпья. По улице я не шел, а даже бежал, «удирая из клиники, где на мне ставили эксперименты». Прибежал на Казань (садик напротив Казанского собора), никого из знакомых не нашел. Побежал дальше по Невскому, у «Сайгона» тоже никого не было. Стало совсем скучно, и я решил ломануться по Маяковской в сторону Смольного. Не было у меня плана «брать Смольный», но именно на этом пути меня настиг наряд. Менты даже обрадовались, видимо, день у них был не менее скучный.

В отделении в мою историю про клинику не поверили и оставили ночевать на сутки в «аквариуме», в отделении на переулке Крылова. В камере было человек восемь забулдыг и я. Ни скамеек, ничего. Бетонный пол. Мы ночевали, сняв куртки и подложив снятые ботинки под голову в невероятном дубаке. А утром, проснувшись тесно прижавшись друг к другу, чуть ли не в обнимку, встали в шесть часов и, смущенно отряхнувшись, разошлись.

Менты тесно работали с комитетчиками. На концертах, например, тех и других было навалом. Там были «агенты» и «провокаторы», одетые «под тусовщиков» в джинсу. Только их было видно сразу же – по тому, какими новыми, стиранными и глаженными были у них куртки и штаны! Они тусовались среди народа, слушали, выискивали зачинщиков. Потом в работу вступали менты. Юра Рулев из «Патриархальной Выставки» тут недавно напомнил, как я на концерте «Аквариума» в рок-клубе отбил Андрея Отряскина («Джунгли») от двух «блюстителей порядка». Менты его забрали, концерт остановили. Делегаты-заступники на переговоры с ментами ходили; затем приехал комитетчик, я, как уже для них примелькавшийся, ему рассказал, как все было – и он нас отпустил. Если бы не он, было бы очень плохо. Историй с плохим концом, к сожалению, гораздо больше.

По городу ездили «батоны» (УАЗики) – просто невзрачные, типа, аварийные, типичная «прослушка», или крашеные в ментовские цвета – желтый с голубой полосой. Как-то в 1985-м, когда Активная была беременна первой дочкой Дуней, мы наткнулись на такой «батон», полный оперов. Дверца была открыта, в нем сидели-полулежали и ждали чего-то человек шесть. Активная показала им фигу. Они высыпали: вот радость-то, можно размяться! Окружили и дружно забычили, угрожая нас сейчас же забрать. Реально завелись от такой наглости, и мне пришлось как-то их успокаивать, переводить все в шутку. Указывая на пузо, я убедил их в том, что это зародыш шутит. И получилось, что вот так Авдотья Федоровна Лаврова, 1985 г.р., скрипачка, лауреат конкурсов, выпускник Королевского Колледжа Музыки в Лондоне в первый и, наверное, последний раз в жизни послала на хуй оперов. Когда Дуня уже родилась, я гулял с коляской по Грибаналу (канал Грибоедова), от дома до Казани. Меня остановили менты, им не понравился мой внешний и слишком молодой вид. Мне было двадцать тогда. Они подумали, что я украл ребенка и звонили домой за подтверждением.

А в период с 1986-го менты уже стояли между неформалами и гопниками в их уличных столкновениях. В 1988-м мы с группой «Инст-Инкт» ездили на фест в Казань. Нам просто сразу посоветовали не выходить из Дворца Молодежи, в котором все проводилось. Вокруг здания шли настоящие бои. Фанаты прорывались на концерт через заслон гопников с арматурой в руках и кастетами, потом через кордоны ментов. Наступило время безумных фестивалей. Состоялся «советский Вудсток», «Подольск-87», открывший народу новое поле для выброса адреналина. В течение пяти лет по стране прокатилась волна гигантский фестивалей, и в СССР побывали едва ли не все мировые звезды, включая наш любимый Public Image ltd. У ментов была уже совершенно другая забота, чем таскать за волосы хиппи и панков, выдергивая их из толпы.

Нас же менты вязали прямо на улице за внешний вид. Неудивительно. Мы одевались to kill, чтобы всем вынесло мозг от нашего вида. Как? Способов прикинуться по-панковски, в косухи и клетку не было. Если только никто из родных не шил. У меня были, например, клеши в клетку еще в допанковском детстве. Из отличной шерстяной ткани, точно такие же, как у Noddy Holder-a из Slade. Мне их сшила мама, но я был мелкий, даже толком не знал тогда Slade. С вещами была проблема, поэтому мы таскались по «комкам», «комиссам», комиссионкам, «second-hands» по-русски. На углу Литовского и (кажется) Разъезжей был большой такой, в котором после похорон дедов родственничками и бабушками продавались несусветные костюмы с покойников. Покупали штаны с толстых дедов, стягивали их ремнем, от широченного верха они сужались к ботинкам. Выглядело безумно, и это безумство стало стилем. Там же я купил весьма стильный костюм-двойку, как у стиляг шестидесятых, светло-мышиного цвета, в нем я первый раз женился. В комиссионных были штаны, очень похожие на джинсы. В общем-то, это и были «советские» джинсы, сшитые из мерзопакостной ткани отвратительного серо-голубого цвета. По покрою они напоминали 501 Levi's, но и то, с пьяных или очень уж голодных глаз. Джинсы фирменные, по стандарту того времени, глубоко синего и голубого цвета, были у фарцовщиков и стоили бешеных денег, так что мы ходили в рабочих штанах. А Мотя и ребята, которые с ним тусовались, любили еще и рабочие робы. От безденежья и дефицита началось неформальное рукоделие в панк-ключе.

Свои первые панковские штаны я сделал из таких рабочих брюк. Я взял десяток молний, красных и белых, вшил их в брючины. Причем, не зная, что их можно просто нашить поверх, я прорезал «ширинки» и вшил туда молнии по самым честным портновским правилам. В театре мужики полюбили расстегивать мои ширинки и демонстрировать девчонкам мои волосатые ноги. Алекс старался найти шмотки наиболее невероятных расцветок; он до конца жизни любил радостные краски и не уставал занашивать их до свинячьего вида. К тому же, я работал в театре, где был доступ к анилиновым краскам, которыми мы красили шмотки. Трафаретное тоже процветало. У меня были майки с надписями: «У нас не курят», «Дуракам закон не писан» и «Пора и честь знать». И еще фраза, значение которой я до сих пор не могу объяснить: «Долой транспорт самоубийц». Сам об этом я уже забыл, но Алекс, в одном интервью напомнил о майке про дураков и том, что у меня был рисунок пятиконечной звезды перечеркнутой свастикой. Если честно, я не помню, чтобы мы воплотили эту идею. Это реально пахло серьезной уголовкой, оскорбление госсимволики. Но хорошо помню, что за надпись «Пора и честь знать» пившие всю ночь театральные художники часто упрекали меня – дескать, я им на совесть давлю!

Рабочие шмотки заляпывались краской. Среди строительной одежды я нашел портки сварщика (замшевые спереди и брезентовые сзади) и очень долго их носил. Они были и панковские, и ковбойские с виду – особенно после того, как совершенно приняли форму ноги и замызгались. В Кировском театре, во времена записи Новогодия у меня появилась мода носить гетры. Я подсмотрел это у балетных. Я покупал футбольные гетры в спортивном на Апраксином Дворе и носил их поверх широченных рабочих штанов, которые выдавали в театре. Выглядел, как сандинист-ополченец. Ремней у меня было минимум два. За одним из них я постоянно носил молоток монтировщика – это такая полностью железная штуковина, с заточенной под отвертку ручкой. Оружие, по сути. Вскоре я нашел мамины кожаные сапоги, которые она хотела выкинуть, отрезал от них голенища, выкинул молнии и стал шнуровать их поверх штанов. Смотрелось еще более безумно, но уже вполне по-джентльменски.

Из не-джентльменского были кеды. А что же еще! Кеды фабрики «Красный Треугольник». Их хватало на сезон, и мы с Рикошетом их выкрасили в разные цвета. К тому же я вытаскивал языки кедов наружу так, что они болтались поверх носов. Другой обуви у нас не было, даже зимой военные боты были не у всех. Рваные свитера были еще одним любимейшим атрибутом. Очки из комиссионок носили, странные, старые. Но «Кошачий глаз», который появился в эти времена на волне брейк-данса, были хитом. У меня таких не было, зато были обычные роговые, которые я выкрасил в цвет слоновой кости. Но был один аксессуарчик, который я носил, провоцируя вопросы, – томик «Капитал» Маркса. Комса, как тогда называли комсомольцев-дружинников, не читавшая никогда «Капитал», приговаривала: «Изучаешь? хорошо! Но не все у Маркса было правильно!» А я читал его и изучал. И не только его.

Косух в нашей тусовке не было до начала девяностых. И уж тем более клепанины. Были смешные спортивные напульсники, которые носили еще и советские гопники. И почему-то напульсник обывателя пугал. Человек, носивший напульсник, казался ему опасным и агрессивным. В 1984-м изо всех щелей полезли металлисты. Вот у них была клепанина, всякий блеск от чемоданов, набитый на искусственную кожу. Моя первая косуха была из черной ткани для курток, мне сшила ее сестра Аня (Анти). Просто кожа была дорогая, а мы были бедные ленпанки. Свин по-взрослому отличался от нас тем, что у него была осуществившаяся мечта – красные кожаные брюки! Однако и он, приехав из Москвы, не мог успокоиться: «Они там ходят в коже, в косухах, у них ирокезы! И никто их не гребет в ментовку!»

М. Б. Ну, это московский панк глазами туриста, Андрей просто не застал обратной стороны фасадного панк-изобилия, встречая подобную публику только на концертах. А так – Москва сам по себе жесткий город, а на тот период еще и город с усиленным режимом, так что позволить себе приобщаться и прокачивать панк-стили могли единицы – и они были как камикадзе. Забирали, били, сажали и клали в дурдома с еще большей строгостью. Но давление вызывало пропорциональное противодействие, а потом, уже года с 1988-го, в стране панков панками быть стало можно и даже модно. Ленинградские же племена, где воздух и режим был посвободней, отличались визуально, в том числе по тельникам.

Ф. Б. Тельники ввел Свин. Откуда он их брал, не знаю. Но знаю, что Активная вошла в тусовку с грудой тельников, которые её мама приносила домой из Больницы Военно-Медицинской Академии, где она работала хирургической медсестрой. Все тельники у битничков вокруг Свина в 1983–1984 годах были от нее. Тельник отдавал матросским бунтом. Свин тяготел к внешним признакам раннего анархизма. Я носил тельники тоже. Алекса в них я не помню.

М. Б. Это все тоже битническая тема, которая позже отрендерилась у митьков, в те же 1983–1984 годы. Всё варилось на одной коммунальной плите в паре кастрюлек – музыкальной и художественной. Которые слили в одну побольше с ярлыком «неформалы» в начале перестройки. И «битнички» еще долго клеилось за протопанк тусовкой Ленинграда, которую пытался возглавлять Андрей Панов.

Ф. Б. С Андреем Пановым, Свиньей, меня познакомил Рикошет. Я написал Манифест Футуриста; меня перло от русского авангарда, желания рушить устои и строить новое. Они приехали ко мне поддатые. Свин прочел Манифест, кивнул Рикошету: «Наш человек!» Они поели маминых котлет на кухне, выпили всё, что оставалось, и уснули голышом на кровати моей бабушки. Так меня посвятили в панки. С тех пор, как я стал записываться на студии, он приезжал и даже пытался играть с нами. К тому же у него был аппарат. Про Свина ходит много страшных историй. Я уверяю вас, почти все они – вранье, а половину из них он выдумал сам.

В 1983-м, незадолго до смерти, мой дедушка, художник-график Петр Иванович Лавров, как всегда, просидел весь день у нашего телевизора. Сидел он обычно на расстоянии метра, ибо видел уже очень плохо. И приходил он к нам тогда, когда, получив пенсию, не валялся в недельном запое на диване в своей комнатке на реке Пряжке. А мы в это время в моей комнатке репетировали и записывали наши произведения. С нами играл Андрей Свин. Все уже слегка поддали портвешку, кроме меня. В общем, в таком состоянии запись уже не имела очертаний, и я решил, что пора их всех выпроваживать. А тут и дед жопу от венского стула оторвал и кряхтит к двери. Все такие: «О, дедушку надо проводить!» Мы вышли, шумно добрались до Пряжки. Шумно ввалились, шумно попрощались с дедом и вышли. Как-то я даже и не заметил, что Свина с нами нет. На следующий день приходит дед. И говорит: «А хороший мальчик этот Андрей. Вы только ушли, а он из шкафа вылезает. Мы с ним еще посидели хорошо. Очень хороший мальчик!» Водки выпили, конечно же, из заначки. И Андрей Панов безопасно выспался. Не любил Свин попадаться ментам, когда был пьян. А ехать из моего района до его дома – час. Хороший мальчик. Настоящий битничек!

Когда-то мы ерничали на еврейскую тему. Евреи были в массе своей диссидентами. В общем, жить с фамилией Шульман, например, было сложнее, чем с простой русской Панов. И отец Свина Валерий Шульман взял фамилию первой жены, Лии Пановой. Я не знал, что папа Андрея эмигрировал в Израиль и не понимал, почему Свин называл себя Шульманом и почему у него было столько друзей-евреев. Он не объяснял; вообще тогда было не принято хвастаться тем, что твои родственники эмигрировали и тем более в Израиль. Валерий Панов считает себя самым русским хореографом на западе.

А наш балетный истеблишмент напрочь вымарал память о нем, как о звезде Кировского (Мариинского) Балета.

Еще одна тема для ерничания была, «голубизна». Быть «голубым» в восьмидесятых было сложно. За мужеложество сажали, но панки жестко шутили на голубую тему. Все, что было незаконно, привлекало. Мне, например, хотелось шокировать всех текстами об «извращенных отношениях», проникавших в быт и политику. В песне «Рейгандроп», которую я издавал с НО на альбоме «Бит Заел», наши главы вообще занимались сексом друг с другом, на территории стран НАТО и Варшавского Договора, где они размещали свои фаллических символы-ракеты. Это было чистой воды сексуальное надругательство над феминной Европой: две сверхдержавы, с зашкаливающим тестостероном, брызжущие спермой своей пропаганды и с постоянной эрекцией в виде ядерной угрозы.

Жесткий пранк на голубую тему не ограничивался литературным жанром. Не знаю, кто был инициатором; подозреваю, что эта мода пришла от друга Свина – Солидного. От него много разных пакостей исходило; за одно мы все должны быть ему благодарны – за текст песни «Комиссар» – но опять же этот факт не подтвержденный. Солидный, насколько я знаю, жил рядом, если не этажом выше Свина. Он был старше и писал лучше. Поэтому вторая легенда гласит, что не только «Комиссар», но и множество других известных песен АУ написаны на его тексты. В общем, когда я первый раз узнал, что такое «Грузинский вечер», Солидный в нем участвовал по полной. Битнички напивались и раздевались. Часто имитировали половой акт и любили пофотографироваться.

М. Б. Это все концепты Евгения Юфита, которые он через Свина и других битничков внедрял. И насчет грузинской темы, которая вылилась в концепт Ассы, и насчет насилия, совмещенного с фотосессиями и киносъемками. Андрей очень тяготел к этому всему, один из альбомов времен клуба «НЧ/ВЧ» был оформлен юфитовской работой, но, насколько я понял, сам от съемок этих всех сквозил.