Текст книги "Жизнь из чемодана. Миниатюры"

Психоделия сюр

Панцирные глянцевые мухи слипались лапками и беспомощно играли в велосипед.

На роскошной паутине, сплёвывая хрустальной слюной, дорисовывал свой круг шерстяной паук.

Короче – насекомые тюнинговались к усыпальнице зимы – уже не звенели микротрубы комарья,

а солнце, жёлтая желатиновая мошка, которая назойливо лезет подпотеть подмышки, скрывалось в тюремном тумане туч.

Саранча улетела на конопляные поля, и, опустошив их, радостно жжужала ржанием крыл.

Лишь кое-где, размятые автомашинами, истекая кишками ещё ползали, сбрызганные серебряным ливнем, черви.

Бесконечные они тянулись, оставляя части своего разбухшего тела, к норам.

Из окон вылетали жёванные носы, после которых долго поносило и задница разрывалась звонкой сытой отрыжкой.

Золото листьев, словно хлебнув «царской водки» октябрьского тлена, безмолвно подгнивало бурыми язвенными пятнами.

Оставшиеся на деревьях мелко дрожали, боясь рухнуть с высоты, но их подхватывал своей косой невидимой ветрогон, и они срезанные с дерева, уплетались осенью.

Жуя поджаристые помидоры с луком, вспомнил кого-то, да и впихнул в себя полташку, которая с зловонным воем обожгла глотку и направилась жрать печень.

Вобщем в сюре моём, не осталось места под ходячую мертвечину, ну и Бог с ними пусть себе живёт.

Всем не болеть, ибо время сопливое, текучее, но по-своему кому-то в нём даже хорошо.

Симулятор кофеина

У многих людей несварение памяти.

В кофе они забывают добавить кофеин.

Преступная халатность?

Скорее желание сэкономить.

Итак чашка бурды утром, затем днём вливание в себя африканского суфле и добавочная доза перед сном, для восприятия символического кофейного ритуала (кофе прогоняет сон).

Причмокивание.

Горький привкус химических абсорбентов, налёт на по-осеннему желтоватых зубах.

Гранулированное послевкусие, комочками кофейного сладострастия на красноватом от чайного кипятка нёбе.

Сглатывание.

Аромат «душистых» зёрен.

Тошнота.

Жидкость цвета «звёздное небо» (звёзды поглотила кофейная мгла) по привычно распространённому маршруту капает на дно кишечника.

Я рад.

Щекотка.

Химическая реакция, как катализатор восприятия.

Снова симулятор кофеина.

Тянет в сон.

люди – эрзацы:

они пьют бескофеиновый кофе и безалкогольное пиво

они едят соевое «мясо»

они дышат выхлопами множества ДТС

они занимаются сексом с резиновыми куклами

они забыли

что такое

настоящий аромат

настоящий вкус

настоящее прикосновение

их органы чувств отмирают, как атавизм…

Пешочком

Город притушил огни, зевнул, развёл руки мостов, словно моля небеса излить на его опустевшие, шелушащиеся дороги, штрихованный дождь, и устало задремал.

Форточки окон, как ноздри, всасывали ночной, густой от ветра, воздух и чуть слышно плакали скрипучим старческим плачем, провожая пыльный денёк.

Ниши первых этажей, усаженные геранью и буро-фиолетовой фиалкой, подсматривали за изливающим на стены коричневатой струёй силуэтом, подворотни гулко прогоняли чужака из колодца заспанного дома, и только лампочка у входа в подвал подкрашивала лицо мутной желтизной раскалённого вольфрама.

Долго бродя по храпящим переулкам, я наконец узрел светящееся пятно ночного кафе, но, словно облив ацетоном жир, плафон медленно погас, впитав пятновыводитель.

У Невы свежо.

Темный шёлк воды отражает, искажая, небо и перегнувшееся через перила моё тело.

Кажется, что космос поглотил своими блёклыми светлячками существо, сплюнув на гладь, измятый складками воды песочный пиджак.

Лицо будто побывало в неисправном кинескопе, разрез рта перекосился, а глаза, как жерла трубы, темны и вдавлены внутрь ненасытной рекой.

Шило Петропавловки царапает лунный шарик, и по бегущей ряби изливается серебристой кровью лунная дорожка.

Домой пешком, отпрыгивая от водомётных монстров, способных изувечить ночное настроение блестящей струёй свежести.

Где-то за домами солнечный разряд реанимировал сонное сердце, и город ожил…

Сентиментальность

Выло подреберье, наверное, трещина.

Корпус обстукивает.

Левосторонняя стойка, это даже умиляет.

Пружинит, поигрывая гладкими мышцами.

Да уж, профессионал…

Пытался я достать свингом, куда там – нырнул, словно ама за жемчугом и достал почти с настила перламутровый апперкот.

Жемчужина гулко шмякнулась о подбородок, качнуло, перед глазами проплыла стайка алюминиевой уклейки…

Капа, присохшая к нёбу, вместе с корочкой засаленной дыханием в поту, выскочила за канаты.

Лежу, считаю…

На семи легко бы вскочил и вмазал хуком промеж кубинских глаз.

Смотрю на наставника, тот кивает и руками показывает, мол, всё в норме – лежи.

Ох уж этот тотализатор, ставки то на меня.

Ладно, кривоносый гориллообразный, я тебя у выхода подожду, рассчитаюсь за этот крюк…

Сполна…

Зрения фрукт

Прикованный к стене, боюсь шевельнуться – как бы не переломать, о въевшиеся в запястья оковы, исхудалые руки.

Всё-таки дёргаюсь, слыша поскрипывание железного кольца о кость, не отвернуться бы.

Вижу раскрытое жерло пистолета, оно магнитит, словно объектив видеокамеры, как замочная скважина и, намагничивая взгляд, заставляет содрогаться тело и шевельнуться нутром.

В глаза будто порохом сыпанули, кажется ещё немного и они вспыхнут кумачовым закатом.

Жёсткий клининг.

Частицы смываются ненасытным хороводом ресниц.

Хрусталик глаза нервно сокращается, когда раскалённая магма растопленного пота нежно стекает к зрачку.

Растравленные чувства окутывают глазной фрукт.

Око привыкло наблюдать, вот и теперь сужая до героинового зрачка угольную вселенную, оно без излишних движений чувствует, как напряжённый страхом ум впитывает эмоции.

Выстрел.

Мимо.

Глазное яблоко мишени празднует успех.

Ещё зряч.

Реагирую на свет и, стирая неприятные воспоминания из памяти, вижу…

Мириады цветности.

Съеденое небо

Весна отзвонила грустной капелью и застала меня в алжирской гостинице.

Подзагорев и отдохнув, я проснулся в то утро в тоскливом мрачном настроении – ещё вчера, немного перепил и меня накрыло это тяжёлое состояние внутренней ностальгии по российской распутице и тёплым денькам.

Принесли меню – кормят здесь отменно, но глянцевая, сложенная вдвое бумага, исчерчена арабской вязью, я с сожалением ткнул в короткое и недорогое блюдо, выделенное жирным шрифтом и подчёркнутое волнистой линией.

Закурив, я сидел на краешке белоснежной и пружинящей кровати, на которую кроме меня могло поместится ещё несколько человек, и ждал.

Скрипнула дверь, и ко мне подкатили невысокий столик с накрытым жестянкой блюдом.

Я заправил салфетку, пододвинул поближе столик и схватился за крышку.

Раскалённый металл впился в пальцы и я резко отбросил в сторону горячую полусферу.

На тарелке дымилось синеватое алжирское небо.

Удивлённо облизнувшись я жадно схватил вилку с ножиком и стал медленно по кусочкам изучать кулинарный изыск.

Пуховые серебристые облака, почти безвкусны и больше напоминали взбитые сливки без сахара.

Подцепляя свешивающиеся с края тарелки кусочки, я долго мусолил во рту воздушную вату.

Зато само небо, мясистое и тягучее, словно расплавленный сыр, солоноватое и ароматное уплетал с присущим голодному аппетитом и желанием.

Посолив и поперчив, я кусок за куском сжёвывал деликатес.

Добравшись до оранжевого пятна солнца я полоснул по нему ножом и оно растеклось, как яичный желток по остатку синевы.

Горячее и обжигающее оно окрашивало губы своим соком и таяло на глазах.

Насадив на вилку мягкий рисовый пончик, я собрал остатки и проглотив с чувством обмакнул уголки рта салфеткой.

На почти чёрном блюде зажигались фосфорические звёзды, а в центре красовалась матовая сырного цвета луна.

Откинувшись на подушку, я осознал, что сыт и уткнулся в дрёму.

Город насквозь

Ссыхаясь, вертолётиком плавно летела листва, и самые засохшие коралловые листки теряли лоскуты в ветреном соитии с природой.

Вечно ломающийся зонт – железки прокалывали капрон и торчали неприято изломанно, как кости.

Открыв рот, пытаешься поймать крупные аппетитные капли, но их, словно намагниченные детали, тянуло к магниту лица, они омывали скулы, и локон чёлки обесиленно свисал, превратившись в волосяной крючок.

Мрачность обтянула мешковиной серых туч, и, кажется, что этот саван обрёк небо на постыдную гибель.

Неожиданно резвясь, натягивая тенты пивнушек и переворачивая стулья, задиристо посвистал ветерок, тучи расслабленно сползли к горизонту, лишь краешком ещё прикрывая золотинку, окрашивая в яркий апельсиновый кожух небо.

Скрыв зонт, бережно спускаешься к Неве, и будто мальки в поисках мушек, так и капилярный дождь стряхивал в воду неотчётливые следы.

На фоне серебристого неба видишь лицо: своё ли, чужое – неважно, главное, что, пройдя весь Невский и впитывая сотни лиц, словно поняв его настроение, и хохочешь над маленьким натужным буксиром, тащущим непомерный груз, задирая нос к самим облакам.

Вот и капли устали трезвонить по карнизам домов, и дождь успокоился неожиданно быстро, словно взлохмаченный я, который резко нашёл свой билет и отправился дальше.

Клетка стен

Четыре стены.

Темнота.

Левая стенка шероховатая и чуть тёплая, возможно по ней проходит вентиляционный отвод, но простучать его не удалось.

На ней изображены какие-то рифлёные цветы, наверное тюльпаны.

Правая холодная и гладкая выходит на улицу, прислушиваясь можно услышать посвист ветра.

Та стена, что сейчас передо мной вся в углах словно кто-то изломал её стан гипрочными перегородками, да и на звук звонкая и наверное пустотелая.

Задняя стена от моих прикосновений скрипит мерзко и невыносимо, а ещё по ней строчит дождь, наверное, это окно.

Мне не понять светит ли солнце или на улице туман, может тучи такие низкие что задевают вершины вековых деревьев, хотя какая разница ведь солнце я не люблю, однажды взглянув на него я ослеп.

Но есть ещё дверь, где-то между стен но она почти всегда заперта и когда она открыта я проваливаюсь своей белой тростью в ещё более тёмную неизвестность.

В гробу

Помню, как я умирал, и было особенно неприятно и противно, что я не помнил дня недели и не мог вспомнить число и год. Всплывали лица, но я не мог вспомнить их имён. Красным пятном всплывал стародавний рассвет.

Где это было?

Когда?

Противно жужжал миксер бетономешалки, осыпалась штукатурка и пресные обломки белого потолка беспощадно добавляли уже не нужный кальций в судорожно открытый рот.

Из динамиков пластмассостеклянного ящика, избитые цитированием, фразы популярной комедии.

Хотелось поскорее уйти, но нить жизни сшивала меня цыганской иглой с надоевшим узором быта.

Сушило гортань и клейкий кадык прилип к песочному высушенному горлу.

Я не чувствовал тела, словно оно уже вымерло от холода и лишь сердце продолжало хаотично цеплятся за электроразряды.

Я проваливался в кровать как в гроб – британский вариант передозировки жизнью, но меня вытаскивала чья-то рука, снова трясло и путались тонкими проводами мысли.

Умирая без последнего слова, я ощущал в себе бессмысленность каждого мига между прошлым и будущим.

Но кто-то цепко вытащил из сознания моё состояние и ловко балансируя излил чёрными буквами мою смерть.

Сон дня

Снова сон, который обволакивает бессознательным отчуждением реальности, сон, в котором летишь и сломанными крыльями силишься оттолкнутся от вязкой действительности.

Глотнув воздуха, тяжелеешь, как намокшее перо.

Еще с вечера внутренности комнаты излучали переваривающий кислый свет, а стены, сросшиеся с потолком, неизбежно превращали закат в заворот бордовых кишок.

Пристегнутый к батарее жесткими наручниками, пытался взобраться на подоконник и скрасить день размытым пятновыводителем в небесном фарфоре гжели.

Мое настоящее – плен сказанных слов, они будто собрались в комнате и эклектическим хором проповедуют не то смирение, не то голод голосовых связок, без озвучения бредового для восприимчивости осязания выражений.

Ночное окно, похоже, проделало со мной пластическую операцию, оно меняет цвет кожи, и черты лица выпрямляются растягиваясь.

Мне трудно жить, когда ночь устраивает «темную», набрасывает холодок одеяла и может испепелить последнее, что осталось с детства – розовые заляпанные листки, сорванные с отрывного календарика, которые превращаются в жуткие и непреложные истины боли.

Сжевывая, как стиральная машина простыню, несешься от нагоняющих существ – они тремя сухими руками силятся залезть в твою глотку и фаллической округленной головой лишить драгоценной девственности.

Исчезаешь за поворотом где-то далеко, но сновидение жестоко – головы обрастают острыми рогами, половые органы множатся утолщениями маленьких и больших отростков.

В окружении мифических существ пытаешься понять – неужели вся жизнь превратилась в кошмарный половой акт, неужели нет светлых чувств, чувств любви и нежности.

Дожить, дотянуть до рассвета.

Реальность – спорное не понятное никому сновидение, оно манит пластиковыми деньгами и материальной оккультной трехмерной графикой.

Иногда мне кажется, что в погоне за достатком, люди проповедуют страх и предлагают взамен трепетание плоти, причем не важен ни возраст, ни телосложение, ни интеллект.

Главное способность подчиняться неким законам, но не государственным и этическим, а законам сна.

Сна заставляющего в любую погоду в воскресенье, а может быть в пятницу, да и в любой другой день недели, без права на ошибку, научиться с первого раза вползать в рассветное жерло и бултыхаться в его беспомощности, несмотря на сонливость и настроение, всегда, везде искать то, что давно уже нашел, родившись в толще этого мироздания.

Метаморфозы неизбежны.

Люди-эрзацы.

Транскрипция движения

Гром силился прорвать плотную сетку туч.

Он то трещал вдалеке, то бухал над головой, рассыпался камешками крупного ливня и, будто снова собираясь в комок, искрил малиновой молнией, растопляя летнюю жарищу.

Воздух терпкий и влажный, такой, что, кажется, лёгкие напиваются водой, и кашель, смывающий с горловины никотиновую мокроту, мешал мне бежать.

Бежать, продавливая струю воздушную и утопая в грязевых лужах июня.

Двигаешься вязко и ватно, налицо явная нехватка скорости и мотивации.

Спринт не останавливался.

Кроссовки чавкали, и мокрые холодные носки, казалось, обволакивают смрадом.

Я торопливо хлюпал от своей тени, которая в который раз, настигала при медлительных вспышках молнии.

Включая стробоскоп природы, я размножался на короткие движения.

Так испепеляется танец, при ночных огнях диско.

Так проносятся секунды, когда, не веря в свой результат, гонишь по кругу секундомер.

У бегуна короткая дистанция, и главное не победа, а конечное время, ведь можно побить мировой рекорд даже придя последним…

Сушь обетованная

Снова океан.

Сколько не бреди, всюду это булькающее, сгоняющее крабов в высверленные ямки варево.

Приятно жечься искривлёнными сабельными лучами, но нет жарящих аксессуаров, и отсыревшая от потного кармана пачка сигарет совершенно бесполезна и безоптимистична – хоть утрись, ни искры, ни хотя бы дымливости.

«Постоянно вне зоны обслуживания», а самое главное не понимаю – как я обречённо очутился на заброшенном филейном куске суши.

Да, одичавшая природа…

Лопаты и кирки не хватает, уж я бы взрыл до сухожилий корневищ этот вельд!

Кто-то оставил сёрф, я заскакивал на маслянистую гладь, но вал кувырком вминал меня во влажную пыль брега.

Не уйти, не бросить этот рай.

Хотя каждый плод – искушение, карабкаться по чешуйчатым стволам нереально, приходится завтракать засаленными фиолетовыми отростками не известной мне аннотации.

Изжога царапает сухое горлышко.

Где-то далеко мир изрыгает проблематику и скребётся в решениях.

А у меня на уме элементарная логическая схема – чем ковырнуть и перечеркнуть недельный частокол.

Тропка в лето

Брожение дрожжевое ума сподобилось на варево.

Сначала я увидел, что ещё вчера серый подтаявший наст будто подъела весна, оголились разности утробные, траву быстро спалили и вместо, серой мозговитой массы поля я увидел жжёную личинку лета.

Солнце потеряло стыд, и если зимнее скромно превращало стекольный лёд в озерца луж, то теперь даже песок высыхает, и дорога местами напоминает кроссовый ипподром.

Почки уже прорезались, и, кажется, ещё немного – и дерево обернётся липкой зеленью.

От весенней пыли слезятся глаза, словно крутит она вихревые потоки, которые обуяли всю квартиру.

Всё повторяется, и эта аллергия, и пробившаяся мать-и-мачеха, желтым облепляя кочки вдоль дорог.

Сердце выскочило погулять, будто неведомый открыл отмычкой грудную дверцу, и оно, булькая, радостно выскочило наружу.

Испарения влажной землицы проникают даже через прикрытые окна, такое ощущение, что наконец-то земля сделала выдох.

А впереди длинный путь в лето.

Шаг за шагом, высматривая весенние прелести, движешься к пеклообразным дням шашлыковым.

И уже чудится аромат уксусного мясца да на острие шампура.

Бурление в тёплой водице, в которой купаются не только люди, но и четвероногие.

И ум за разум готов заскочить, лишь бы это длилось, как в южной стране, куда за охровым загаром летят перелётные туристы на сребристых самолётах по небесам бирюзовым…

Индикатор лета

Словно швейная нитка в ушко, извилистая глинопесчаная дорога мчалась к магазину, цвета ржавых гвоздей в банке из под атлантической сельди.

Вдоль дороги бурьян и обычный мусор: склянки, обёртки от соевого шоколада, бутылочки с прожжённой дырочкой, в общем хлам выбрасывающийся из окна четырёхколёсных монстров с неясным приводом.

Но как правило с гидроусилителем, хотя чем он помогает при езде по этим ухабам, знают лишь вызывающие, похожую на горение целлулойда, пыль, авто.

Проносясь по кочкам машины раскачиваются в разные стороны затем первое колесо гидравлически вжимается в корпус и автомобиль с развалившейся подвеской, словно отряд спартанцев закрывает проезд на несколько дней.

Остальные не теряются и дорога получает петлю, удавку затянутую на сломаном агрегате.

Дело в том что другим своим направлением, дорога эта привозит, утомлённых жарой, к серебристому пляжу.

Песок естественно сафари, а вот водица, будто в ней растворили серебрянку, играет на солнце, словно дамасский клинок.

Солнце, будто зеркальная наклейка, наклееная на небо, и издалека на неё напрвлен густой луч, который она отражает, освещая и согревая. Входя в режущую прохладную илистую муть, ощущаешь что поверхостный слой пронзает насквозь, как шампур мясо и лишь сделав несколько смелых шагов в глубину необходимо окунутся и понять вода теплющая и к ней довольно быстро привыкаешь.

Могут коварно сзади брызнуть на нагретую спину каплями вызывающими смех и обиду – не так просто стоять на носочках, приподняв полусогнутые руки и решится на последний рывок в глубину.

Кажется кто-то задел и оглядываешься, пытаясь выловить русалку, но только круги в нескольких метров от меня, будто подсказывают – стайка мальков верхоплавки где-то рядом.

А потом выбегаешь из озера, шлёпаешь мокрыми ладонями по нагретым спинам и глотнув ещё красного вина из коробки, засыпаешь, забыв снять часы и эта белая полоса, и мой стойкий северный загар теперь надолго вместе.

Эта полоска, как индикатор прошлого лета, вот в ванне снимаю часы и вижу – нет, ещё остался на теле ласковый поцелуй солнца и настроение меняется, и плещешься в ванне, как в детство впал.

Говорящее зеркало

Труженик амальгамный молчал.

– Пиво?

Я виновато озираясь пытался заглянуть ему в глаза, но голова панически падала ниц, упираясь мясным подбородком в зажиревший ляпанный свитер.

– Проходи, не задерживай очередь.

К блестящей ртутной плёнке подходили другие, круговым махом руки сбрасывая льющиеся со лба волосы, мазюкали губки, вытягивали веер ресничек и почему-то, кривляясь, выказывали пупырчатый язык и выходили из тесного коридора.

Вообще не люблю с утра это дело, ещё не очухался с ночи всё фактурно, как у молодой картофелины, веки безобразно скатываются в фиолетовые припухлости, да и во рту после пива пустынное вожделение глотка воды.

Умыться такая тягость, насобирать в лодочку бодрой холодной водицы и размазывая по лицу тягучую жидкость, наконец расширенно, веки послушливо свернулись аккурат в валик, вглядеться в отражение.

Молвят – зеркала молчат, они мол хоть и магическая плёнка, но сказать тебе мало что смогут, по причине поверхностного напряжения.

В ванной тоже тишина, лишь редкое хлюпанье стекающей ручейком жидкости, зато коридорное ну и болтливое.

– Врежь ему ещё, – это фигуристый в шортах напрягая опухоли мышц делает утренний апперкот.

Я стою на очереди, что я ему скажу, чем удивлю на этот раз…

– У тебя уши разные, – вспоминая родовую травму хохмлю.

Оно недоверчиво вертит башкой, замечая сломанное ухо, и досадуя рисует мне рукой, мол что с него взять раз травма, вновь замыкается в себе.

И уже отходя, видя, как подошли эйфелевые длинные ноги, оно ласково разводит:

– Ну, повернись, хочу округлить твою задницу.

Я уже спешу обратно в свой склеп, так безрадостно, будто благоустроенная комната выходит окнами на кладбище.

Комната молчит.

Зеркала разбиты на куски.

На зеркальной плёнке окна лениво тает солнце.