Текст книги "Черные кувшинки"

– Почему он обратился именно к вам? – вступил Бенавидиш.

Амаду Канди взглянул на него, Кажется, до галериста только сейчас дошло, что оба инспектора сидят, а он торчит между ними стоя.

– В каком смысле – почему ко мне?

– Почему Морваль обратился с этой просьбой к вам, а не к кому-то другому?

– А почему бы и нет? Вы сомневаетесь в моей профессиональной компетентности? – Канди широко улыбнулся, обнажив белоснежные зубы. – Ну конечно, если бы речь шла о приобретении образца примитивного искусства, тогда понятно, но просить сенегальца разузнать что-нибудь насчет импрессиониста… Однако вы зря волнуетесь, инспектор. Жером также заказывал мне рог волшебной антилопы.

Серенак весело расхохотался и потянулся, расправляя затекшие мышцы.

– Вам, месье Канди, палец в рот не клади. Впрочем, нас предупреждали. Ладно, честно говоря, у нас очень мало времени…

– Да? А только что вы вроде никуда не торопились.

– Только что?

– Только что. Час или два назад. Вы проходили мимо моей галереи. Я не посмел вас отрывать – вы были заняты разговором с экскурсоводом.

Бенавидиш немного растерялся. Серенак и бровью не повел.

– Наши данные подтверждаются. Вы очень хитрый человек, месье Канди.

– Живерни – маленькая деревня, – сказал галерист, поворачиваясь к двери. – Всего-то две улицы.

– Мне об этом уже говорили.

– На самом деле, инспектор, мое внимание привлекли не вы, а ваш экскурсовод. Она же – наша учительница. Знаете, что я тогда подумал? «Вот везунчик». Я бы и сам с удовольствием завел детей только ради того, чтобы каждое утро водить их в школу и встречаться со Стефани Дюпен.

– Как ваш друг Морваль.

Канди отступил на шаг, чтобы окинуть взглядом обоих полицейских одновременно.

– У Жерома не было детей, – ответил он. – Вы, инспектор, тоже хитрец каких поискать.

Он повернулся к Сильвио:

– А вам, как я понимаю, досталась роль ищейки. Вдвоем вы составляете идеальный дуэт. С кем бы вас сравнить? Обезьяна и большой муравьед? Как вам такой образ?

Серенак поерзал на лавке.

– И часто вам случается изобретать африканские поговорки?

– Да постоянно. Экзотика, сами понимаете. Клиенты в восторге. Когда ко мне заходят пары, я всегда говорю им, на каких зверей они похожи. Это мое торговое ноу-хау. Вы даже не представляете, как эффективно оно работает.

– И вы решили, что с парой полицейских ваш трюк тоже прокатит?

– Почему бы не попробовать?

Серенак явно получал от беседы удовольствие – в отличие от Бенавидиша, который с трудом скрывал раздражение и нетерпеливо постукивал ногами о ступеньку.

– Вы знали Элиссон Мюрер? – вдруг спросил он.

– Нет.

– А ваш друг Морваль знал ее очень хорошо.

– Правда?

– Вы любите сказки, месье Канди?

– Обожаю. Мой дедушка по вечерам рассказывал сказки всему нашему племени. Это у нас было вместо телевизора. А перед этим мы жарили на углях саранчу.

– Прошу вас, не переигрывайте.

Бенавидиш взялся за перила лестницы, поднялся на ноги и протянул галеристу фотографию. Элиссон Мюрер и Жером Морваль лежат рядышком на пляже Сарка.

– Как вы можете убедиться, – сказал Сильвио, – речь идет об одной из близких подруг вашего друга Жерома Морваля.

Амаду Канди с видом знатока изучал снимок.

Серенак подхватил эстафету помощника:

– Глядя на фотографию, можно подумать, что мисс Мюрер – красивая девушка, но на самом деле это не так. В личике нашей Элиссон нет ничего выдающегося. Не то чтобы она уродина – нет, конечно, но внешность самая заурядная. А поскольку мы с коллегой, – Лоренс подмигнул Бенавидишу, – хитрые полицейские ищейки, мы решили, что что-то здесь не так. Слишком уж наша Элиссон отличается от других пассий Жерома Морваля. Ну разве это не странно, месье Канди? С какой стати Жерому Морвалю заводить интрижку с ничем не примечательной бухгалтершей страховой конторы Ньюкасла?

Амаду Канди вернул фотографию полицейским.

– Возможно, вам имеет смысл пересмотреть свои эстетические критерии? Все-таки девушка – англичанка…

Серенак снова не смог удержаться от смеха. Скамейка под ним зашаталась.

В бой ринулся Бенавидиш.

– С вашего позволения, месье Канди, я продолжу свою историю. Из всей родни у Элиссон Мюрер есть только бабушка. Ее зовут Кейт Мюрер, и она всю жизнь прожила в рыбацком домишке на острове Сарк. Это скромная хижина, довольно-таки обветшавшая. В доме Кейт Мюрер нет дорогих вещей. Так, кое-какие безделушки, дешевая бижутерия, чашки с выщербленными краями и несколько старинных картин неизвестных художников, не представляющих никакого интереса. Еще у нее есть копия «Кувшинок» Моне – небольшое полотно размером шестьдесят на шестьдесят. Кейт невероятно дорожит своим убогим имуществом, но не потому что оно стоит больших денег, а потому что это память о ее ушедших из жизни близких. Зачем я рассказываю вам о Кейт? Да просто Жером Морваль несколько раз приезжал на остров Сарк в обществе Элиссон Мюрер и успел подружиться с ее бабушкой. Но, видите ли, месье Канди, полицейская ищейка, особенно наделенная чертами характера, свойственными муравьеду, не может не задаться вопросом: какого дьявола Жером Морваль таскался к старухе-англичанке на богом забытый остров?

25

Патрисия Морваль провожала глазами фигуру в черном, медленно удаляющуюся в сторону мельницы Шеневьер. До нее еще доносился стук палки по асфальту улицы Клода Моне. Когда фигура поравнялась с агентством недвижимости «Престиж», к ней присоединился Нептун. Патрисия Морваль задумалась: интересно, как долго они со старухой проговорили?

Полчаса?

Вряд ли дольше.

Господи!

Каких-то полчаса – и все ее представления о жизни разлетелись в прах. Смысл только что услышанного постепенно проникал в сознание. Но разве она обязана верить полоумной старухе? А главное, что ей теперь делать?

Патрисия уставилась на увядшие цветы в японской вазе, потом вышла в коридор, старательно отводя глаза от панно с кувшинками. Наверное, надо позвонить в полицию. Да, это было бы самое разумное…

Она заколебалась.

С другой стороны, что это ей даст? И кому она может довериться?

Патрисия прекрасно запомнила свою встречу с инспектором Серенаком. Она не забыла ни его инквизиторского взгляда, ни его интереса к каждой висящей на стене картине, ни его недоумения перед «Кувшинками» в коридоре. Господи… В голове снова вспыхнул тот же самый вопрос: кому довериться?

Сидя в гостиной, Патрисия долго размышляла о только что состоявшейся беседе. На самом деле проблема заключалась в другом. Возможно ли еще хоть что-то исправить? Повернуть вспять ход вещей?

Патрисия перешла в небольшую комнату, где почти все пространство занимал письменный стол с компьютером. Компьютер был включен. На экране сменяли друг друга фотографии пейзажей Живерни. Патрисия заинтересовалась интернетом всего пару месяцев назад. Она сама не подозревала, что так увлечется этим новшеством. Но случилось то, что случилось. Она подсела на интернет и теперь проводила в Сети долгие часы. Благодаря интернету она заново открыла для себя родную деревню. Раньше она даже не подозревала о существовании тысяч фотографий Живерни, одна краше другой, и не знала, что достаточно пару раз кликнуть мышкой, чтобы насладиться их созерцанием. Она и не догадывалась, какими восторгами делятся между собой на форумах люди, посетившие Живерни. Не так давно Патрисия наткнулась на сайт под названием Givernews. С тех пор не проходило и недели, чтобы она не заглянула туда почитать блоги, исполненные безыскусной, но искренней поэтичности.

Но сегодня ей было не до любимого сайта.

Сегодня ее интересовало другое. Патрисия кликнула мышкой на желтую звездочку, означавшую «Избранные адреса», развернула меню и нашла строчку Copainsdavantlinternaute.com[4]4
   «Друзья доинтернетной эры» (фр.).


[Закрыть].

Секундой позже она ввела в строку поиска слово «Живерни». Поисковик выдал ссылку на единственную фотографию. Патрисия загрузила ее. Это была довоенная школьная фотография.

1936/37 учебного года.

Интересно, мелькнуло в голове, что должны думать люди, случайно наткнувшиеся на этот сайт?

Зачем тут эта доисторическая фотография?

Кому взбредет на ум разыскивать одноклассников, с которыми учился семьдесят пять лет назад?

Патрисия долго вглядывалась в невинные детские лица. Господи, она все еще не в состоянии поверить в то, о чем поведала ей эта полоумная старуха. Такого просто не может быть! Она все придумала! Неужели она и правда знает, кто убийца Жерома? Человек, которого она сама, Патрисия, заподозрила бы в последнюю очередь!

Ее охватила дрожь. Из глаз потекли слезы. Наконец она собралась с силами и встала.

Она знает, что должна сделать. Перешла в гостиную, по пути машинально передвинув на пару сантиметров бронзовую фигурку Дианы-охотницы на буфете вишневого дерева.

Да чем она рискует?

Патрисия выдвинула ящик буфета и достала старую записную книжку в черной обложке. Вернулась к компьютеру, снова села в кожаное кресло, взяла трубку беспроводного телефона и набрала номер.

– Алло! Комиссар Лорантен? Это Патрисия Морваль.

На том конце провода молчали.

– Жена Жерома Морваля. Дело Морваля. Хирурга-офтальмолога, убитого в Живерни… Вы понимаете, о чем я?

На сей раз ей ответил раздраженный голос:

– Разумеется, понимаю. Я на пенсии, но Альцгеймером пока не страдаю.

– Ну да, ну да. Я потому вам и звоню. Я часто встречала вашу фамилию в местной прессе. С самыми хвалебными отзывами. Мне нужна ваша помощь, комиссар. Я хочу, чтобы вы провели… как бы это сказать… ну, что-то вроде параллельного расследования. Я имею в виду, помимо официального.

Она замолчала. Молчал и ее собеседник.

Хвалебные отзывы…

Комиссару Лорантену невольно вспомнились самые громкие в его карьере дела. Годы, проведенные в Канаде, и участие в раскрытии кражи из Монреальского музея изящных искусств в сентябре 1972 года. Это было одно из крупнейших в истории ограблений – злоумышленники похитили восемнадцать полотен: Делакруа, Рубенс, Рембрандт, Коро… В 1974-м он вернулся в Вернон, а одиннадцать лет спустя, в ноябре 1985-го, за три года до выхода на пенсию, расследовал кражу из музея Мармоттан-Моне девяти картин Моне, в том числе самой знаменитой – «Впечатление. Восход солнца». Именно он, Лорантен, прикомандированный к Центральному управлению по борьбе с незаконной торговлей произведениями искусства, в 1991 году разыскал картины. Побывав в руках у члена японской якудзы по имени Сюнити Фудзикума, они оказались в Порто-Веккьо, у одного корсиканского бандита. Дело вызвало широкий международный резонанс, все газеты того времени писали о нем на первых полосах… Кажется, это было вечность назад.

Лорантен прервал молчание первым.

– Мадам Морваль, я ведь уже на пенсии. С финансовой точки зрения пенсия комиссара полиции выглядит не слишком завидно, но мне хватает. Почему бы вам не обратиться к частному детективу?

– Я думала об этом, комиссар. Разумеется, думала. Но ни у одного частного детектива нет вашего опыта в области незаконной торговли предметами искусства. А в этом деле он необходим…

– Так чего же вы от меня хотите? – В голосе комиссара слышалось искреннее удивление.

– Вам уже стало любопытно, комиссар? Признаюсь честно, я на это рассчитывала. Сейчас я опишу вам общую картину, а вы вынесете свою оценку. Не кажется ли вам, что молодой неопытный следователь, самым нелепым образом влюбившийся в главную подозреваемую – или в жену главного подозреваемого, – делает много ошибок? Разве он может успешно довести расследование до конца? Я имею в виду, объективно? И можно ли полагаться на его суждение, если мы хотим узнать правду?

– Но он ведь работает не один. У него есть заместитель. И целая команда.

– Полностью ему подчиненная.

Комиссар Лорантен закашлялся.

– Извините. Я бывший полицейский. Мне скоро восемьдесят. В последние десять лет я ни разу не заглядывал в комиссариат. И я по-прежнему не понимаю, чего вы от меня ждете.

– Тогда я постараюсь еще немного распалить ваше любопытство, комиссар. Вы ведь читаете газеты? Советую вам обратить внимание на страницу некрологов. В рубрике местных новостей. Уверена, вы заинтересуетесь.

Комиссар почти не скрывал иронии:

– Непременно посмотрю, мадам Морваль. Вы все рассчитали правильно – себя не переделаешь. Ваши странные намеки помешают мне и дальше спокойно разгадывать судоку. Не каждый день обращаются с подобными просьбами. Вам удалось внести разнообразие в повседневную рутину холостяка-полицейского на пенсии. Но я так и не понял, чего вы от меня хотите.

– Неужели я выражаюсь недостаточно ясно? Ну хорошо. Скажем, так: молодой инспектор уделяет слишком много внимания искусству вообще и живописи в частности, в том числе «Кувшинкам», и слишком мало – старикам.

Снова настало долгое молчание.

– Полагаю, – наконец заговорил комиссар, – что я должен чувствовать себя польщенным вашими намеками, но, поймите, для меня все это далекое прошлое. Я отстал от жизни. Если вы надеетесь на альтернативное расследование, то, боюсь, обратились не по адресу. Позвоните в департамент полиции, занимающийся преступлениями в сфере искусства. Там много более молодых сотрудников…

– Комиссар! – перебила его Патрисия. – Проведите это расследование! Как любитель. Беспристрастно. Что может быть проще? Это все, о чем я вас прошу. А дальше вы сами все поймете. Кстати, могу дать вам одну наводку. Зайдите в интернет, на сайт друзей доинтернетной эпохи. Если у вас есть дети или внуки, они вам помогут. Вбейте слово «Живерни». Дата: 1936/37 год. Я полагаю, это послужит толчком к началу расследования и позволит взглянуть на дело под новым углом зрения. Впрочем, сами увидите.

– Какую цель вы преследуете, мадам Морваль? Вас сжигает жажда мести?

– Нет, комиссар. Вовсе нет. Пожалуй, впервые в жизни меня переполняет противоположное чувство…

Патрисия Морваль нажала отбой. Почти с облегчением.

За окном горел закат. Солнце медленно опускалось за холмы вдоль берегов далекой Сены, делая зыбкий пейзаж похожим на полотно импрессиониста.

26

Инспектор Бенавидиш не переставал удивляться спокойствию Амаду Канди. Чем внимательнее он изучал галерею великана-сенегальца, тем яснее понимал, насколько она необычна. Вместо безупречной белизны, призванной подчеркнуть красоту выставляемых работ, – стены в лохмотьях облупившейся краски, свисающие с потолка голые лампочки и кирпичная кладка, на вид скрепленная не столько цементом, сколько грязью. Судя по всему, Амаду Канди прикладывал неимоверные усилия, чтобы превратить свой магазин в пещеру.

– Позвольте подытожить, месье Канди, – сказал Сильвио. – Что мы имеем? Некрасивую любовницу. Бабушку без гроша в кармане. Дождливый англо-нормандский остров. Неужели поведение вашего друга Жерома Морваля не кажется вам удивительным?

– Я всегда ценил в нем оригинальность.

– А Сарк?

– Что – Сарк?

– Остров Сарк вы тоже ценили? – Бенавидиш немного выждал и продолжил: – В последние годы вы ездили на остров Сарк по меньшей мере шесть раз. По странному совпадению, незадолго до того, как Жером Морваль познакомился с Элиссон Мюрер.

Серенак не отрывал глаз от помощника. Если у Сильвио получится изобразить муравьеда или хотя бы имитировать его крик, пропустить такую картину никак нельзя. Амаду Канди в первый раз с начала разговора чуть смутился. На лбу обозначились морщины, и он как будто на глазах постарел.

– Месье Канди, – гнул свое Сильвио, – не будет ли с моей стороны слишком большой нескромностью поинтересоваться, зачем вы ездили на Сарк?

Амаду Канди смотрел в окно, на шагающих по улице Клода Моне прохожих. Когда он снова повернулся к полицейскому, на его губах опять играла улыбка.

– Инспектор, вы не хуже меня знаете, что Сарк – последнее в Европе место, именуемое налоговым раем. Умоляю вас, никому не говорите, но я регулярно туда мотаюсь отмывать деньги. Вы и представить себе не в состоянии, сколько мне приносит торговля бриллиантами, слоновой костью и пряностями. Я уж не говорю про рога волшебных антилоп. Сарк – это заморское владение Англии. Если угодно, остров, населенный аборигенами.

Сильвио пожал плечами.

– Месье Канди, на самом деле у Элиссон и Кейт Мюрер отдаленные французские корни. Мы даже предполагаем, что одним из их предков был Эжен Мюрер. Вы ведь знаете, кто такой Эжен Мюрер?

– Догадываюсь, что вы задали мне этот вопрос не просто так. Вы ведь тоже наверняка знаете, что по указанию регионального управления по вопросам культуры я включен в состав экспертной комиссии, занимающейся наследием Мюрера?

Галерист склонился над стопкой прислоненных к стене картин и аккуратно вытянул из нее одну, изображавшую африканскую деревню. Пейзаж был написан в немного наивном стиле, очень яркими красками.

– Среди всех художников-импрессионистов, – с воодушевлением продолжил он, – у Эжена Мюрера едва ли не самая трогательная судьба. В молодости он страстно увлекался литературой и живописью, но, увы, был очень беден. Он писал картины, собирал картины, а чтобы на что-то жить, держал кондитерскую, даже две – в Париже и в Руане. При жизни Эжен Мюрер сумел разбогатеть – во всяком случае, по сравнению со своими друзьями Ван Гогом, Ренуаром и Моне – и всячески их поддерживал, а порой просто кормил. Светлый человек! И хотя сам он довольно много писал, кто сегодня помнит, что был такой художник Эжен Мюрер?

Амаду Канди поставил пейзаж перед полицейскими.

– Еще одна деталь. Эжен Мюрер на два года – с 1893-го по 1895-й – уезжал в Африку, подальше от цивилизации, и вернулся с чемоданами, полными холстов. Если у вас есть хоть немного вкуса, вы согласитесь, что Мюрер – превосходный колорист. В его творчестве мы видим поразительное сочетание импрессионизма с наивным стилем, близким к примитивизму.

Лоренс Серенак оторвал задницу от скамьи и подошел к картине поближе. Сильвио Бенавидиш даже не пошевелился.

– Спасибо, месье Канди. Итак, мы выяснили практически все о предке Мюреров, Эжене, – художнике, коллекционере и кондитере. Теперь давайте, с вашего позволения, вернемся к его потомкам – Элиссон и Кейт. Два года назад Кейт Мюрер получила от хозяина острова строгое предупреждение. Да-да, не удивляйтесь, на Сарке до сих пор всем распоряжается местный властелин. Жизнь в налоговом раю далеко не сахар. Так вот, Кейт было приказано отремонтировать свою халупу – дескать, она отпугивает туристов, да и соседи жалуются. Иначе ее просто вышвырнут с острова. Вот тут на сцене и появляется Жером Морваль. Он в это время регулярно видится с внучкой и проводит выходные – не исключено, что романтические – на Сарке, где проживает бабуля. Морваль – сама доброта – предлагает Кейт Мюрер помощь. Пятьдесят тысяч фунтов стерлингов. Беспроцентный заем, просто так, от чистого сердца. Поразительно, верно?

– Жером был классный парень, – кивнул Амаду Канди.

– В самом деле? Кейт Мюрер позвонила внучке, Элиссон, и сказала, что ее приятель Жером Морваль – прекрасный молодой человек. Просто душка. Он не только предложил ей пятьдесят тысяч фунтов. Чтобы у нее не возникло чувства неловкости, он сказал, что взамен готов освободить ее от старого хлама в виде картин, в том числе от копии «Кувшинок» Клода Моне.

– А я вам что говорил? – хитро улыбнулся Амаду Канди. – Щедрость и деликатность – в этом был весь Жером.

Серенак наконец отвел взгляд от теплых красок африканского пейзажа Мюрера.

– Святой человек, – подал он голос. – Кто ж спорит? Правда, Элиссон… Пусть она не была сногсшибательной красоткой, но и безмозглой курицей тоже не была. Она кое-что заподозрила и пригласила к бабуле другого эксперта. Я имею в виду – не вас, месье Канди.

Галерист расплылся в улыбке.

– Вы не догадываетесь, что произошло дальше? – продолжал Серенак.

– Сгораю от нетерпения узнать, – отозвался галерист. – Вы вдвоем отлично рассказываете сказки. Я бы сказал, почти так же здорово, как мой дед.

– «Кувшинки» оказались не копией, а подлинным полотном Моне, – изрек Серенак. – И стоили в сто, если не в тысячу раз больше, чем предложил старушке Морваль.

От хохота Канди стены галереи заходили ходуном.

– Ай да Жером! Ай да пройдоха!

– Вам известно, чем закончилась эта история? – вступил Бенавидиш. – Элиссон Мюрер порвала всякие отношения с любезным французским джентльменом. Бабушка Кейт в одночасье лишилась и зятя, и благодетеля, но наотрез отказалась продавать картину даже под угрозой выселения с острова. А двумя днями позже ее тело нашли у подножия высокой скалы, возле моста у перешейка Ла-Купе, связывающего две части острова. Представляете, что от нее осталось?

Канди старательно запихивал полотно Мюрера назад в стопку других картин и ничего не отвечал.

– Скамья! – почти крикнул Сильвио. – Скамья с ее именем и датами рождения и смерти у подножия той самой скалы, с которой она бросилась вниз. На Сарке такая традиция. У них нет кладбища, они не хоронят своих покойников в могилах, а ставят прямо на улице, лицом к морю, скамью, на которой выбивают имя умершего. Перед смертью Кейт успела составить завещание, в котором передала картину Национальной галерее Кардиффа.

Канди выпрямился. На его губах по-прежнему играла улыбка.

– У вашей сказки есть мораль. Смотрите: Сарк получил новую скамью, музей Кардиффа – «Кувшинки» Моне, а Жером Морваль избавился от самой невзрачной из своих любовниц.

И он рассмеялся, хотя уже не столь оглушительно, как раньше.

– Месье Канди, – с непроницаемым выражением лица произнес Бенавидиш, – вы сами сказали, что вас официально включили в комиссию по изучению наследия Мюрера.

– И что из того?

– Мы также знаем, что Морваль дал вам поручение найти для него «Кувшинки» Моне. Занимаясь творчеством Мюрера, вы несколько раз ездили на Сарк…

– …и сообщил моему большому другу, что «Кувшинки» Кейт Мюрер могут оказаться не копией? Вы к этому клоните?

– Ну, например.

– Даже если и так, что в том незаконного?

– Вы правы, ничего.

– Тогда к чему все эти расспросы?

Сильвио Бенавидиш поднялся на третью ступеньку лестницы, что позволило ему стать вровень с Амаду Канди.

– Убийство Морваля. Одним из мотивов преступления могла быть месть.

– Со стороны Элиссон Мюрер?

– Нет. У нее железобетонное алиби. В то утро, когда произошло убийство, она сидела за окошком кассы у себя в Ньюкасле.

– Тогда что же?

– Что? – повторил его вопрос Бенавидиш. – У нас нет никаких оснований полагать, что Морваль отказался от своей идеи найти еще одно полотно с «Кувшинками». Еще одного простака. С вашей помощью, месье Канди.

Амаду Канди не отрываясь смотрел в глаза Сильвио. Кто первым не выдержит в этой игре в гляделки?

– Если бы я нашел такую картину, инспектор, я не сидел бы сейчас в этой занюханной лавчонке, а уже купил бы себе островок в архипелаге Кабо-Верде, на широте Дакара, объявил о независимости и создал бы свой собственный маленький налоговый рай. – Амаду Канди блеснул белозубой улыбкой и добавил: – Надеюсь, вы не потребуете, чтобы я раскрывал вам свои профессиональные секреты?

– Нет, если вы не ставите себе целью ввести следствие в заблуждение.

– Послушайте, давайте говорить серьезно. Где, по-вашему, я мог бы откопать еще одни «Кувшинки»?

Оба полицейских молчали. Потом, ни слова не говоря, Бенавидиш и Серенак поднялись и в три шага достигли двери.

– Одно маленькое уточнение, – с порога обернулся Серенак. – На самом деле Кейт Мюрер не завещала картину музею Кардиффа. Она передала полотно фонду Робинсона, а уж тот уступил ее Национальному музею Уэльса.

– Ну и что?

В витрине галереи Серенак заметил афишу «Международного конкурса юных художников» – такая же точно висела в классе Стефани Дюпен.

– А то, – ответил Серенак. – Отчего-то в этом деле мне без конца попадается фонд Теодора Робинсона…

– Что же тут удивительного? – пожал плечами Канди. – Это просто еще одно учреждение. Тем более здесь, в Живерни… – Галерист задумчиво смотрел на афишу. – Теодор Робинсон, американцы… Помешательство на импрессионизме и куча долларов… На что стала бы похожа Живерни, если бы не они? И знаете что, инспектор?

– Нет, не знаю.

– В сущности, я такой же, как Эжен Мюрер. Сижу у себя в лавке, будто какой-нибудь бакалейщик. Если бы можно было повернуть время вспять, сказать, кем бы я стал?

– Неужели кондитером? – пошутил Лоренс.

Амаду Канди залился смехом.

– Нравитесь вы мне, – с трудом выговорил он, – причем оба. К вам, большой муравьед, это тоже относится. Нет, друзья мои, не кондитером. Честно говоря, мне хотелось бы стать десятилетним мальчишкой. Ходил бы я в школу, и красивая учительница убеждала меня, что я гений, и я вместе с сотнями других детей со всего мира готовился бы к конкурсу юных художников, объявленному фондом Робинсона.

27

Солнце почти скрылось за вершинами холмов. Фанетта торопилась, она хотела закончить картину. Никогда еще ее кисть не летала по холсту так быстро, оставляя мазки белого и охры. На полотне была мельница с двурогой башней и опущенной в воду лопастью колеса. Сегодня Фанетта была предельно сосредоточена, тогда как Джеймс без конца отвлекал ее болтовней. Вот и сейчас он спросил:

– Фанетта, у тебя есть друзья?

Джеймс, ну почему я никогда не задаю тебе таких вопросов?

– Конечно. А ты как думал?

– Ты почти все время одна.

– Ты же сам говорил, что я должна быть эгоисткой. Когда я не пишу, я провожу время с друзьями.

Джеймс медленно шел по полю, один за другим складывая мольберты – выполнял свой ежевечерний ритуал.

– Но раз уж ты спросил, ладно, так и быть, отвечу. Они меня раздражают. Особенно Винсент. Тот самый, что прокрался сюда в прошлый раз. Он за мной по пятам ходит. Я его зову банкой с клеем.

– С лаком! Банкой с лаком. Для художницы лак полезнее клея.

Иногда Джеймсу кажется, что у него есть чувство юмора.

– Есть еще Камиль, но он слишком задается. Считает себя вундеркиндом, представляешь? А из девочек – Мэри. Плакса. И подлиза. Терпеть ее не могу.

– Никогда этого не говори, Фанетта.

А что я такого сказала-то?

– Не говорить чего?

– Я ведь тебе уже объяснял, Фанетта. Природа наградила тебя редким талантом. Да-да, не делай вид, что не понимаешь. Ты хорошенькая, умная и сообразительная. Живописный дар дан тебе свыше – как будто фея осыпала тебя золотой пылью. Но ты должна быть очень осторожной! Другие станут тебе завидовать. Потому что у них будет далеко не такая счастливая жизнь, как у тебя.

– Чепуха! Ты говоришь чепуху! И вообще у меня всего один настоящий друг. Его зовут Поль. Ты его еще не знаешь. Я его как-нибудь сюда приведу. Он согласен. Мы с ним вместе совершим кругосветное путешествие. Он сказал, что повезет меня по всему миру, чтобы я могла писать. В Японию, в Австралию, в Африку…

– Не уверен, что в мире найдется человек, способный на такой подвиг.

Джеймс, иногда ты меня просто бесишь.

– Уже нашелся! Это Поль.

Старик отвернулся и начал собирать в ящик тюбики с красками. Фанетта скорчила ему в спину рожицу.

Джеймс ничего не понимает. Если честно, я сама не понимаю, что он сейчас делает. Смотрит на свои краски как баран на новые ворота.

– Джеймс, ты что, заснул?

– Нет-нет. Все нормально.

Какой он временами странный.

– Знаешь, Джеймс, я хочу написать на конкурс что-нибудь другое, не ведьмину мельницу. Эта твоя идея насчет повторения картины с папашей Троньоном… Что-то она мне разонравилась.

– Ты так думаешь? А Теодор Робинсон…

– Я знаю, что напишу! – перебила его Фанетта. – Я напишу «Кувшинки»! Но не старческие, как у Моне! Я напишу молодые «Кувшинки»!

Джеймс смотрел на нее испуганно, словно услышал страшное святотатство.

Как он покраснел! Того и гляди лопнет. Вылитый папаша Троньон!

Фанетта рассмеялась.

– Моне… – забормотал Джеймс. – «Старческие “Кувшинки”»!

Он закашлялся в бороду, а затем заговорил медленно и размеренно:

– Попробую объяснить тебе, Фанетта. Видишь ли, Моне очень много путешествовал. Он объездил всю Европу. Видел картины всех великих мастеров. Они ведь все разные. Разные люди видят мир по-разному. Моне хорошо это понимал. Особенно внимательно он изучал японскую живопись. Позже у него отпала необходимость путешествовать. Ему хватало пруда с кувшинками – и хватило на тридцать лет. Всего одного пруда! Пруд оказался достаточно большим, чтобы произвести революцию в мировой живописи. Да и не только в живописи! Моне изменил взгляд людей на природу. Людей во всем мире! Понимаешь ты это? Отсюда, из Живерни! В ста метрах от того места, где мы сейчас стоим! А ты говоришь, что у Моне был старческий взгляд…

Бла-бла-бла…

– А я все равно сделаю наоборот! – твердо сказала Фанетта. – Я же не виновата, что здесь родилась. Поэтому я начну с «Кувшинок», а закончу всем миром. Вот увидишь, у меня будут такие «Кувшинки», каких не видел никто и никогда. Даже Моне не осмелился бы такие написать! Мои будут цвета радуги!

Джеймс вдруг наклонился и обнял Фанетту.

Ну вот, опять чудит! И вид у него какой-то испуганный. Чего он боится?

– Наверное, ты права, Фанетта. В конце концов, ты художник. Тебе виднее.

Зачем он меня так сильно сжал? Я сейчас задохнусь!

– Никого не слушай! – продолжал Джеймс. – Даже меня! Ты выиграешь этот конкурс, Фанетта. Ты просто обязана его выиграть. Ладно, давай собирайся. Уже поздно, тебя мать ждет. Картину не забудь!

Фанетта пошла через пшеничное поле. Джеймс крикнул ей вслед:

– Если ты убьешь в себе этот дар, то совершишь страшное преступление!

Какие он иногда глупости говорит, этот Джеймс.

Джеймс смотрел на удаляющийся силуэт девочки. Затем склонился над ящиком с красками. Дождался, когда Фанетта перейдет через мост, и открыл ящик. Руки у него дрожали. Пока Фанетта была рядом, он сдерживался, но теперь притворяться не имело смысла. По лбу у него катились крупные капли пота. Трясущимися пальцами он откинул крышку – жалобно скрипнули слегка заржавевшие петли.

На внутренней стороне крышки было написано:

ОНА МОЯ.

ЗДЕСЬ, СЕЙЧАС И НАВСЕГДА.

Ниже был нарисован крест – просто две пересекающиеся черточки. Джеймс понял, что это угроза. Смертельная угроза. Его колотило. Из-за недавнего убийства по всей деревне рыщут сыщики, но спокойнее от этого не становится. Опасность как будто пропитала все вокруг.

Он еще раз перечитал надпись. Кто мог ее оставить?

Буквы выглядели кривоватыми, писали явно наспех. Должно быть, злоумышленник воспользовался тем, что он задремал, и накорябал свое предупреждение. Сделать это ему было проще простого. Он часто засыпал прямо на земле, возле мольберта, и спал, пока не прибегала Фанетта и не будила его. Но что это все означает? И должен ли он всерьез воспринимать угрозу?

Джеймс смотрел на шеренгу тополей, окаймляющих поле. Буквы словно впечатались ему в мозг. Она моя. Здесь, сейчас и навсегда. Джеймс опасался, что отныне не сможет взять в руку кисть – пальцы будут трястись, стоит ему открыть ящик.

Она моя. Здесь, сейчас и навсегда. Эти слова безостановочно крутились у него в голове.

Кому адресована угроза?