Электронная библиотека » Мишель Грирсон » » онлайн чтение - страница 7

Текст книги "Становясь Лейдой"


  • Текст добавлен: 2 февраля 2022, 08:21


Автор книги: Мишель Грирсон


Жанр: Ужасы и Мистика


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Третий узелок

Она сложила катушки в котомку. Когда он вошел в ее шатер – после стольких недель тщетного ожидания и неизбывной тоски, – потрясение было так велико, что ее всю колотило, точно в ознобе.

Его оправдания, несть им числа.

Лютая в этом году зима…

Надо было помочь жене разобраться с ее обязанностями… Ей все непривычно, все ново.

Не знаю, слышала ты или нет: она носит ребенка.

Она слушала и убедительно улыбалась. Борясь с желанием броситься ему на шею.

Или ударить его по лицу, чтобы сбить эту радостную, самодовольную улыбку.

Хорошо, что ей было чем занять руки. Она подбирала катушки.

Стараясь, чтобы заклинание, которое она шептала над нитками, звучали так тихо, что их не услышал бы даже ветер.

Что есть

Папа заносит меня в дом на руках, сажает в кресло-качалку у очага. Ему приходится пригибаться, чтобы не задевать головой пучки трав, свисающие со стропил. Листочки сыплются мне на голову. Но я не против, они вкусно пахнут. Папа стряхивает травы с моих волос, берет мою ногу, приподнимает. Мама отрывается от вышивания, смотрит на нас, но ничего не говорит. Папа расшнуровывает мой башмак и осторожно снимает. Но я все равно морщусь. Сгусток запекшейся крови тянет кожу между пальцами. Свежая кровь капает папе на ладонь.

Утро в церкви превратилось в приключение длиной в целый день: я вставала, садилась, опускалась на колени, ходила вприпрыжку, бегала по причалу. Крепко держалась за папину руку. Самая обыкновенная девочка с самыми обыкновенными ножками. Из-за усилий, которые я прилагала, чтобы быть самой обыкновенной, ранки на месте срезанных перепонок не успевали затягиваться и поэтому не заживали.

Папа качает головой:

– Ох, мой маленький kanin, что же ты не сказала, что у тебя идет кровь?

– Мне было так весело, пап. Мне понравилось, как мы пели про Ии-суса.

Мама выгибает бровь:

– По-моему, с ней все в порядке, Питер.

– Посмотри на ее ноги, Мае. Посмотри на ее башмаки. – Он поднимает мои промокшие башмаки, носы у них темные, словно я наступила в лужу.

Мама указывает иголкой в угол под потолком:

– Собери паутину. Приложи к ранкам.

– У меня все хорошо, просто мы много ходили.

– Как же все хорошо, если не хорошо?! У тебя в башмаках хлюпает кровь, Господи Иисусе.

Я морщу нос. Я уже знаю, что имя Иисуса не надо произносить попусту.

– Сегодня воскресенье, Питер. День Господень. – Натянув красную нитку потуже, мама втыкает иголку в канву.

– Я знаю, Мае.

– Так вот, может, не стоило водить Лейду по всей деревне, выставляя ее напоказ, как новую лошадь. – Мама опять отрывается от работы и сердито глядит на папу. – Как я понимаю, добрые прихожане встретили вас с распростертыми объятиями?

– Кстати, все было прекрасно. Ничего страшного не случилось.

Он забывает упомянуть, что все таращились на меня круглыми совиными глазами. Что нам никто не улыбнулся, никто с нами не заговорил.

– Не считая того, что ее башмаки насквозь промокли от крови.

– Вы могли бы остаться дома.

– Откуда мне было знать, что ты будешь срезать перепонки сегодня утром?

– Я срезаю ей перепонки каждую неделю, муж. – Она не смотрит на папу, она смотрит на свое вышивание. – Ты бы знал, если бы бывал дома чаще.

– Но почему именно утром в это воскресенье? Ты же знала, что я поведу ее в церковь. Можно было бы срезать их вечером.

– Перед сном? Чтобы она испачкала кровью постель? – Мама со злостью втыкает иголку в канву. – Хорошо, в следующий раз будешь сам резать ей перепонки. В удобное для тебя время.

– Я не буду ничего резать.

– Почему нет? Господи боже, там совсем мало крови, а если их не срезать, она не сможет нормально ходить. Или держать ложку. Ты этого хочешь? – Иголка замирает в ее руке. Она шепчет себе под нос: – Один ребенок у меня уже есть; двоих мне не надо.

Папа бережно опускает мою ногу, но я слышу, как он скрипит зубами.

– Да, ты даже мысли не допускаешь, чтобы их было двое.

Мама вскидывает подбородок. Ее взгляд острее любой иголки.

– Лейда, выйди наружу.

– Но, мама, у меня болят ноги.

– Лейда, слушайся маму, – говорит папа отрывисто и сердито.

Я изо всех сил стараюсь не плакать. Из-за этой внезапной перемены в нем, из-за ожесточения в его словах. Я смотрю то на него, то на маму – сквозь слезы. Они сверлят друг друга яростным взглядом. Я невидимка, меня здесь нет.

Я выхожу, хлопнув дверью. Сажусь на дровяной короб и жду. Прислушиваюсь.

– Я не хочу об этом говорить, Питер.

– Говорить? Да, я согласен, время для разговоров прошло. Уже пора что-то делать.

– Хорошо. А пока ты будешь думать, что делать, я займусь Лейдиными ногами.

– Маева, прекрати.

– Что прекратить? Заботиться о нашей дочери?

– И это ты называешь заботой?

– Это ты настоял, чтобы она ехала в церковь, хотя я говорила, что лучше не надо.

– Я хочу, чтобы она жила нормальной жизнью. А ты разве не хочешь? Ради нее, ради нас? Beklager[41]41
  Извини, прости (норв.).


[Закрыть]
, Маева, но я люблю свою семью и хочу для вас самого лучшего.

– А я, по-твоему, нет? – Ее голос становится очень тихим. – Да как ты смеешь…

– Прошло семь лет. Семь долгих, одиноких лет… Прояви хоть чуть-чуть милосердия. Хоть чуть-чуть сострадания, черт возьми. – У него дрожит голос.

– Я свое обещание выполнила. Я заботилась о тебе, я родила тебе дочь. Теперь твой черед, муж. Где твое милосердие?

– Тебе со мной было так плохо, Мае? Я что, такой зверь? Я хочу лишь того, чего хочет всякий мужчина: я хочу сына. Нашего сына. Брата для Лейды, еще одного ребенка, чтобы любить его вместе.

– Ты говоришь, что любишь меня… что любишь нашу дочь… но не возвращаешь мне то, что принадлежит мне. Что ты украл.

– Ты сама ее мне отдала. По доброй воле, если память мне не изменяет.

– Такого не было. – Теперь ее голос становится резким, пронзительным. – Ты хочешь, чтобы я выполняла свои обещания? Тогда выполняй и свои тоже, черт побери.

– Нет, пока ты не подаришь мне сына.

Я спускаюсь с крыльца, заливаясь слезами.

Я плачу, потому что у меня болят ноги.

Потому что иногда мама меня ненавидит.

Потому что она постоянно грустит.

Потому что мама не любит папу. Или любит не так, как он любит ее.

Я плачу, потому что одной меня мало. Я не мальчик, не сын.

И я даже не нормальная девочка, как те девочки в церкви. Девочки с красивыми пальцами без перепонок. Я истекающий кровью уродец. Я не могу даже правильно держать ложку.

Я бегу на задний двор, солнце светит сквозь ветки деревьев. Каждая травинка, каждый камушек на земле врезаются в кровоточащие ранки у меня между пальцами. Но мне все равно. Я бегу мимо сарая к колодцу, чтобы броситься вниз. И тогда, может быть, мама меня полюбит, а папа захочет вернуть свою девочку и перестанет мечтать о мальчишке.

Я забираюсь на стенку колодца, сложенную из камней, сажусь на краю, свесив ноги над глубокой черной дырой. Из дыры мне навстречу поднимается холод.

Что будет, если я спрыгну туда, в черноту? Может быть, там и вовсе нет дна и я буду падать и падать?

Я вытираю нос рукавом и беру в руку камушек, круглый и маленький, размером с кошачий глаз. Я катаю его на ладони, размышляя о бесконечном падении. Просто лететь в черноте. И уже никогда не почувствовать земли под ногами, не почувствовать собственных ног.

Я быстро переворачиваю ладонь и жду тихого всплеска, когда камушек упадет в воду. En, to, tre… Проходит десять секунд. Всплеска нет. Мне уже расхотелось бросаться в колодец.

Я жду, жду и жду. Когда они перестанут ругаться. Когда заметят, что меня нет.

Всплеска от камушка нет до сих пор и, наверное, уже и не будет.

Серый лохматый паук ползет по стенке колодца и замирает прямо перед моим пальцем.

Может быть, ты сплетешь для меня новый дом, паучок? Возьми меня жить к себе.

Паук начинает плести серебристую паутину прямо на камнях. Мелькает мысль, что ее можно собрать, приложить к моим ранкам, остановить кровь. Но мне кажется, что так будет нечестно, поэтому я не беру паутинку.

Солнце уже почти село. Я сижу неподвижно, на случай, если она вдруг придет. Пусть она видит, что мне все равно. Мне на все наплевать, и особенно на нее. Я не вернусь в этот дом. Никогда.

Я думаю о других девочках, которых сегодня видела в церкви. Гадаю, захочет ли кто-то из них подружиться с такой синерукой уродиной. Никто из них мне ни разу не улыбнулся. Так что, наверное, нет.

В высокой траве шуршат шаги. Я надеюсь, что это папа.

Но нет.

Я хочу, чтобы мама меня обняла, и тогда я ее оттолкну. И тогда, может быть, она снова стиснет меня в объятиях навсегда, и защитит от всех бед, и никогда не отпустит, не даст мне упасть. Она будет меня обнимать, вытирать мои слезы. Она скажет, что ненавидит срезать мои перепонки так же сильно, как я сама ненавижу, когда их срезают. Смеясь и плача, она мне скажет, что я ее девочка и она никогда-никогда не заменит меня никем, и уж точно не каким-то мальчишкой. Чуть погодя я смягчусь и скажу, что прощаю ее за все. Мы войдем в дом, держась за руки, и папа тоже попросит прощения.

Мама вздыхает. Это тяжелый, усталый вздох. Она держит в руке мою куколку. Ждет, когда я ее заберу. Я не забираю. Она сажает ее рядом со мной. Мамины руки висят, как плети. Я глотаю новые слезы. Во мне тоже бездонный колодец. Колодец слез. Я напоминаю себе, что злюсь на маму. Жду, когда она заговорит. Или потянется меня обнять. Сделает хоть что-нибудь. Что угодно.

Она садится рядом со мной, смотрит в колодец. У нее на коленях лежит полотенце.

Краешком глаза я наблюдаю, как она берет ведро и бросает его в колодец. Оно бьется о стенки и с громким плеском падает в воду. Я смотрю вниз, пытаюсь разглядеть ведро в черной дыре. Я беру свою куколку, хотя все еще злюсь. Мамины руки перебирают веревку. Ведро поднимается из темноты, точно призрак. Мама снимает его с крюка, ставит на траву. Потом поднимает меня и тоже ставит на землю. Так быстро, что я едва успеваю почувствовать ее легкое прикосновение.

Я задерживаю дыхание. Мне хотелось бы в ней раствориться, впитаться водой в ее кожу. Если я брошусь в колодец, прыгнет ли мама за мной? Наверное, нет.

– Я рассказывала тебе сказку о колодце Урд? – спрашивает она.

Я качаю головой.

– Это очень старая сказка. Старше всех в этой деревне, старше всех, кто лежит в земле на прогнившем церковном кладбище. Старше самой церкви. Старше деревьев. Старше нашего колодца.

Она переливает воду в маленькое ведерко. Легонько хлопает меня по коленке и показывает на ведерко, мол, вставай в воду. Вода сразу бодрит; она приятно холодит ноги, унимает саднящую боль в порезах. Я молчу и надеюсь, что мама начнет рассказывать сказку. Но нет. Она просто тихонечко напевает себе под нос, ждет, когда вода сделает свое дело. Она наклоняется, срывает травинку, рвет ее на мелкие кусочки. Не говорит ни слова.

– Ты расскажешь мне эту сказку, мама?

Она медлит, но все же кивает:

– Расскажу перед сном.

Я пытаюсь скрыть свое радостное волнение, топая ногами в воде. Как будто я давлю виноград. На прошлой неделе мама мне рассказала, как делается вино: люди давят ягоды винограда ногами. Так странно, что кто-то пьет сок, выдавленный ногами. Я почти забываю о том, что мне грустно и что я сержусь. Почти, но не совсем.

А потом она кое-что говорит. Тихо-тихо, еле слышно.

– Это было в последний раз, дитя. – Слова такие тяжелые и большие. – Так хочет папа.

Я прекращаю давить воображаемый виноград. В последний раз? Что это значит? Она протягивает мне полотенце, я выхожу из воды, жду объяснений. Мама молчит. Но я все понимаю, когда она начинает вытирать мне ноги – так нежно, так бережно.

Мы больше не будем срезать перепонки.

Всю дорогу до дома она напевает нашу колыбельную – ту, которую пела мне с самого раннего детства. Я ей подпеваю, и наши два голоса сливаются воедино.

Я поднимаюсь следом за ней на крыльцо, каждый шаг отзывается болью, каждый следующий больнее предыдущего. Я представляю, как мои ноги превращаются в плавники. Синие-синие и такие огромные, что их не скроют даже папины черные сапоги.

Сказка на ночь

Прежде чем время осознало себя и Земля научилась вращаться, в центре всего стояло Великое дерево. Никто не знает, как и откуда оно появилось, но вся жизнь родилась из него. На его могучих ветвях покоились Девять миров, закрепленные в шатком равновесии всего, что есть.

Лейда приподнимается, опираясь на локти.

– Что значит «шаткий»?

Маева взбивает дочке подушку и щелкает пальцами, велит ложиться.

– Это значит «опасный». Ненадежный.

Лейда ложится и морщит нос.

Маева сидит на краешке кровати. Свет единственной свечки подрагивает и мерцает, отбрасывая причудливые тени на ее лицо.

– На верхушке Великого дерева жил грозный орел. У подножия – свирепый дракон. Эти двое ненавидели друг друга лютой ненавистью и обменивались ядовитыми колкостями, передавая их с посланцем – шкодливой белкой, бегавшей вверх-вниз по стволу дерева.

– «Шкодливый». – Лейда улыбается. – Я знаю, что это значит.

– Каждый из Девяти миров ощущал на себе их вражду, потому что их ярость порождала могучие землетрясения и ураганы, разорявшие земли во всех мирах…

– Что значит «разорявшие»?

Маева вздыхает и подпирает подбородок рукой.

– А ты сама как думаешь?

Лейда на секунду задумывается, глядя в потолок.

– Когда ветер сердится и злится на всех, он все опрокидывает и ломает. – Она смотрит на маму. – Ветер не хочет ничего ломать, просто он злой до черта и не может сдержаться.

Маева пытается скрыть улыбку.

– Не говори слово «черт», это нехорошо. И да, ты правильно понимаешь, что такое, когда земля разорена. У этого слова есть и другие значения, но в данном случае…

– Какие значения?

– Ну… когда кто-то что-то разрушит… или кого-то… уже необратимо. Когда нет надежды восстановить то, что было разрушено.

– Зачем кому-то так делать?

Маева рассеянно разглаживает одеяло, кладет Лейдину куколку на подушку.

– Это сложно, малышка… И в данном случае это слово означает совсем не то. Ты будешь слушать дальше?

Лейда кивает и тут же зевает.

– Внутри ствола Великого дерева, в тайном чертоге, сидели три хитроумные сестры, определявшие судьбы миров. Три норны, как их называли…

– А как их звали по именам?

– Их имена не важны. Важно, что они делали: охраняли священный колодец судьбы, чьи воды питали Великое дерево и поддерживали жизнь во всех Девяти мирах.

У Лейды уже начинают слипаться глаза. Малышку одолевает сон.

– Эти сестры были старше богов и не склонялись ни перед кем, будь то бог, человек или зверь. Они держали в руках все, что было, что есть и что будет. Они назначали судьбу всему, что пребывало в коре и листьях Великого дерева, и поливали священной водой его корни. Водой такой чистой, что она вмиг выбеливала все, к чему прикасалась, и по стволу расходились алебастрово-серебристые трещины, в которых было записано само время.

– Что такое а-ле-бастр?

– Оттенок белого цвета у мрамора. Это такой гладкий камень.

Лейда переворачивается на бок, прижимает к груди свою куколку.

– Так говорила бы сразу «белый», – сонно бормочет она.

Маева прячет улыбку.

– В водах колодца, в отражениях сестры видели и слышали все, даже жужжание осиных крыльев во время грозы. Ветер, их верный слуга, пел им песни, выдавая все тайны миров. Они знали все, что можно знать, о каждом живом существе в каждом из Девяти миров: кошмарные сны мужчин, тайные грезы женщин, мечты великанов, чаяния и устремления богов. Они видели все в водах священного колодца и сплетали узоры из нитей судьбы для каждого из миров.

Маева на миг умолкает и ждет. Слышно лишь тихое дыхание дочери и знакомое тиканье часов. Она наклоняется к Лейде и шепчет:

– Старшая из сестер пряла красные нити того, что было прежде. Средняя сестра вплетала в них то, что свершается прямо сейчас, в каждую из проходящих секунд. Младшая, третья сестра – у нее не было глаз, а лицо было скрыто под плотной вуалью – щелкала острыми ножницами, обрезая те судьбы, которым положено завершиться. Все это происходило одновременно, время перекрывало само себя.

Чуть помедлив, она задувает свечу. Еще раз подправляет дочкино одеяло. Крошечная синяя Лейдина рука, сжатая в кулачок, лежит, точно спящий птенец, у нее под подбородком. С тех пор, как ты родилась, ничего не изменилось. Маева вспоминает, какой Лейда была в младенчестве. Когда время растягивалось вглубь и вширь и тянулось почти бесконечно и дочка всегда была рядом с ней. Когда она прижимала к себе малышку, готовясь беречь ее и защищать от всех бед, мир – чужой и опасный – становился уже не таким невыносимым. Она потихоньку встает, но Лейда хнычет во сне.

Маева ложится рядом со спящей девочкой и осторожно ее обнимает. Лейда сжимает в крошечных ручках потрепанную тряпичную куклу. Удивительно, сколько радости и утешения доставляет ей эта страшненькая, неумело сработанная игрушка, размышляет Маева с улыбкой. Несмотря на ее неприглядность. Несмотря на уверенность твоего папы, что ни один ребенок не станет играть с таким унылым уродцем. Она давно замечает, что Питер пытается скрывать свое разочарование из-за ее неумения вести хозяйство; она очень признательна за его сдержанность, но все равно их семейная жизнь начиналась не гладко. А он ждал чего-то другого? Ей вспоминается его лицо в их первую встречу: самодовольная усмешка, решительно сдвинутые брови, всклокоченная борода… Непрошеное, нежеланное воспоминание. Маева смущенно глядит в темноту.

Колючая шерсть раздражает сухую кожу; Маева сдерживает себя, чтобы не чесаться. Почти прижавшись лбом ко лбу Лейды, она вдыхает свежий травяной запах малышки. Она смутно помнит, как сама точно так же спала рядом с мамой – нос к носу, в обнимку. Будешь ли ты это помнить, дитя? Маева закрывает глаза. Жаль, что нельзя остановить время. Нельзя сделать так, чтобы Лейда никогда не взрослела. Чтобы все замерло и осталось таким же, как есть сейчас. Чтобы ей не пришлось ничего объяснять своей дочери, не пришлось готовить ее к тому, что неизбежно должно совершиться. Это жестокая необходимость. Скоро. Но не сейчас.

Лейда переворачивается на спину. Она уже крепко спит. Маева осторожно садится. Передвигается на краешек кровати и видит куклу, упавшую на пол. Поднимает ее, хочет положить на постель и вдруг замечает кое-что странное. На подушке рядом с Лейдиной щекой – там, где лежала Маевина голова, – рассыпаны чешуйки сухой кожи. Она подцепляет одну чешуйку ногтем, встревоженно подносит к глазам. Потом собирает все в горстку и медленно поднимается на ноги. Рассеянно чешет за ухом свободной рукой. На кончики пальцев налипают все те же сухие чешуйки.

Маева на цыпочках выходит из дочкиной комнаты. В одной руке – собранные чешуйки кожи, в другой – потрепанная тряпичная кукла. Она уносит все в швейную комнату и садится на табурет. Превозмогая страх, раскрывает ладонь. Смотрит на беловато-прозрачные хлопья, которые так легко спутать с кристалликами морской соли или со снегом – верный знак, что время уже на исходе. Я рассыпаюсь на части.

Она ссыпает чешуйки на стол, кладет рядом куклу. У dukke почти плоская голова, за годы утешения и любви набивка почти свалялась. И небрежности, мысленно добавляет Маева, которой не раз приходилось подбирать забытую куклу с земли. Она берет самую острую иголку, переворачивает куклу набок и аккуратно распарывает свои неумелые старые стежки, сделанные вкривь и вкось. Заталкивает в прореху все до единой чешуйки пересохшей кожи и крепко-накрепко зашивает дыру. Затем берет куколку в руки, осматривает со всех сторон.

Наверное, Питер был прав. С волосами было бы лучше.

Она шьет почти до рассвета, закрепляя на истершейся ткани ниточки красной пряжи. В голове вихрем кружат вопросы.

Что станет с нею? Что станет с Питером?

Что станет с Лейдой, когда ее мир будет необратимо разрушен?

Что было

После праздничных гуляний Питер решил взять еще один выходной день. Он говорил себе, что ему надо как следует отдохнуть, но, по правде, ему не хотелось оставлять Маеву одну, без присмотра, предоставленную самой себе. Ему надо знать, чем она занимается. Ему невыносима сама мысль о том, что жена может вернуться к старым привычкам – бродить в одиночестве вдали от дома.

Ведьмин узел он повесил в амбаре, на крюк для упряжи. Да, суеверие. Плетеный шнур с девятью узлами. В каждом завязано заклинание, которое сдерживает, закрепляет, оберегает и контролирует. Погоду, ветер, людей. Дополнительная уверенность. Что в этом плохого?

Спрятанный у всех на виду, такой будничный, неприметный предмет не обратит на себя внимание.

Tusen takk, старый друг.

Один

Расправив крылья, он парил в вышине, высматривал внизу нужный остров.

Расставшись с нею в последний раз, он менял обличья одно за другим, подбирал правильную личину. На этот раз маскировка должна быть идеальной. Сестры проницательны и умны, их нелегко обмануть. Им хорошо известны его уловки.

Он поднялся еще выше. Облик орла как нельзя лучше подходил для быстрого перемещения по мирам, но лишь как временная мера. Он недостаточно убедителен, чтобы скрыть его истинную сущность.

Много часов он парил вместе с ветром и наконец разглядел, что искал. Вернее, не разглядел, а почувствовал: перья встопорщились, в животе все всколыхнулось. Дикий крошечный островок, без единого признака цивилизации – верный знак.

Один из сотни зеленых скалистых островов, затерянных в безбрежном море. Вдали от всего. Его сходство с другими такими же островами – великая хитрость, укрывавшая и защищавшая его на протяжении вечности. Здесь обитали лишь морские птицы – крачки, тупики и олуши, гнездившиеся на утесах. И больше здесь не было никого. Ни человека, ни демона, ни Бога.

Да, это здесь.

В легендах говорилось о мосте – каменистом тоннеле, ведущем в самое сердце Великого дерева, где норны прядут свою пряжу, – напоминающем вход в самую обыкновенную пещеру. Через порог льется белая вода, молочная река вытекает наружу, скрывая то, что внутри.

Под видом птичьего помета. Хитрая маскировка.

Он воспарил в восходящем потоке воздуха, направляясь к расщелине в скале.

Внезапно его окружила снежная буря из белых перьев. Клювы, когти и крылья били в его обманчивый облик с такой остервенелой яростью, что у него не было выбора. Он вырвался из тела орла, прочь от стаи обезумевших птиц, прямо в небо. В ничто.

Он не стал превращаться в другое создание и остался как есть, в промежуточной бестелесности. Невесомой частичкой ветра. Радуясь собственной смекалке, своей смекалке, порожденной случайностью и нерешительностью: он сделался воздухом.

Он без всяких усилий влетел в пещеру, в кору Великого дерева, промчался по лабиринту из сплетенных корней и завалов камней, мимо всех хитрых ловушек, расставленных сестрами. Опьяненный восторгом от собственной скорости, он все же сумел вовремя спохватиться, чтобы не выдать себя. Удержав свой ураганный порыв, он сбавил скорость до легкого дуновения на самых подступах к сердцу владений трех норн. К Великому чертогу времени.

Бой барабана – или стук сердца? – отдавался в его естестве гулким эхом.

Сестры сидели у громадной прялки, заполнявшей собой весь чертог. По периметру зала проходил ров, где бурлила серебряная вода. Колесо прялки крутилось, выплетая свою паутину.

Он проник внутрь, облетел трех сестер. Мимоходом коснулся морщинистой руки Урд, выпрядавшей бесконечную красную нить под бесконечное кружение веретена. Он на секунду присел у босых ног Верданди, чьи пальцы тонули в узорах гигантского гобелена. Красные нити сплетались в сложный орнамент, который все прирастал и прирастал. Скульд, чье лицо скрыто под плотной вуалью, сидела в центре чертога, погруженная в размышления. Внезапно она очнулась и воткнула острие ножниц в море красных нитей, прорезав дыру в красивом сплетении узелков. Дождалась, когда нити затянут дыру, создавая новый узор. Воды колодца забурлили и вспенились, и где-то в одном из Девяти миров чья-то судьба изменилась бесповоротно.

Все в руках Скульд.

Он гадал, как могло получиться, что именно норны стали стражами времени. Хранительницами всего сущего. Вершительницами судеб во вселенских масштабах. Даже для малой букашки. Для сильнейших из демонов. Для величайших из богов.

Включая меня.

В горле разлилась горечь.

Почему у меня нет такой власти?

Но все его существо буквально звенело от радостного ликования при одной только мысли обо всем, что он совершит, если ему удастся осуществить свой план. Как все изменится: все, что было, что есть и что будет… Ножницы Скульд контролируют все мироздание. Он даже сможет создать себе новое прошлое, жизнь, в которой она непрестанно была рядом с ним.

Как это было бы? Как это будет?

Причина и следствие, действие и результат. Жизнь, которую он прожил – миры, которые создал, люди, которых любил, – исчезает от одного взмаха ножниц, зыбкая, точно воздух, теряется в складке на ткани времени, в перехлесте того, что было раньше, и того, что будет потом.

Охваченный одновременно и ужасом, и восторгом, он не мог не поддаться желанию подойти ближе. Взметнулся маленьким вихрем из пыли и листьев, надеясь отвлечь сестер пусть лишь на долю мгновения.

Чтобы Скульд хоть на миг отложила эти проклятые ножницы.

Три сестры разом поднялись на ноги и подошли к источнику, питавшему ров. К тому месту, где воды колодца вытекали из-под ствола Великого дерева. Колдуньи запели на языке, которого он не знал. Полный решимости обратить на себя их внимание, он подул крепким ветром, поднял рябь на воде, взметнул юбки трех женщин.

Они по-прежнему не обращали на него внимания. В конце концов он дунул так сильно, что вода выплеснулась из колодца. Лужица тут же сделалась белой и впиталась в темную землю. Похрустывая костями, сестры склонились над видением, возникшим в колодце.

Он не смог устоять; ему надо было увидеть события, порожденные его присутствием.

Он увидел рыбацкую лодку, качавшуюся на штормовых волнах.

Он увидел Маеву, ждавшую его на прибрежных камнях. Обнаженную и беззащитную.

Урд намотала на большой палец красную нить и опустила руку в воду. Он почувствовал, как что-то дернуло и потянуло его за сердце, так больно и резко, что у него перехватило дыхание. Скульд хохотнула и подняла ножницы.

Что-то ему подсказало, что надо вмешаться. Что, оставаясь сокрытым, он подвергает Маеву опасности.

Взметнувшись стремительным вихрем, он вернул себе истинный облик.

– Кто посмел явиться в наш тайный чертог и помешать нашей работе? – Скульд опустила ножницы.

Верданди шумно втянула носом воздух и сморщилась.

– Это он, заносчивый бог из Асгарда. Тот, кто ищет. Мы знаем, чего ты ищешь. Знаем, чего ты хочешь, и за это придется дорого заплатить.

Он шагнул вперед, наступив в лужу белой воды. И хотя имя Маевы уже было готово сорваться с губ, он произнес совершенно другие слова:

– Я хочу власти над этим колодцем. Я хочу управлять судьбой. Я хочу знать, что будет.

Три сестры фыркнули в один голос и заговорили хором:

– Думаешь, ты такой умный? Думаешь, нас обманула твоя жалкая маскировка? Думаешь, мы не знаем твоих желаний еще до того, как ты сам сформулируешь их у себя в голове? Все, к чему ты стремишься, все, чего ты желаешь и о чем жалеешь, все, кто ты есть… все рождается из наших нитей.

Воды колодца на миг затуманились, а когда вновь прояснились, видение уже было другим. Черноволосый мужчина, выброшенный на берег.

Старшая сестра, Урд, дернула за нить, намотанную на палец. Скульд раскрыла ножницы, сверкнув острыми лезвиями.

– Она – то, что было… а не то, что есть в твоем мире. Ты хочешь, чтобы она выбрала тебя.

Он кивнул, не в силах оторвать взгляд от человека на берегу.

Третья сестра усмехнулась под плотной вуалью. У нее изо рта вырвались тысячи пауков. Их тонкие лапки плясали, сплетая кокон из серебряных нитей вокруг его ног, вокруг его тела. Он не успел ничего возразить.

– Твой истинный облик останется здесь, пока не придет время воссоединения. Твой дух волен бродить где угодно, но лишь в животном обличье. И ты отдашь нам один глаз.

Сестра, чье лицо скрыто вуалью, воткнула острие ножниц в его правую глазницу.

Немилосердная боль пронзила его насквозь от головы до пят. Он согнулся пополам, алая кровь пролилась прямо в колодец.

Ребра явственно хрустнули, будто сломались. Он не видел вообще ничего, боль застилала глаза. Но он знал, что натворил. Знал, чем обернулось его опоздание на встречу с Маевой на морском берегу.

Он чувствовал Маеву. Чувствовал ее невыносимую, неизбывную печаль. Биение ее разбитого сердца. И все равно это было как чудо: они поистине слились воедино, сплелись в одно целое в любви и боли – ее тело и его дух.

Одинокая, брошенная, она так отчаянно его ждала.

Где ты, любимый? Почему ты меня оставил?

Он взвыл, точно раненый зверь, его вой вторил эхом мыслям Маевы, ее обвинения рвали его сердце в клочья.

Семь лет, целая жизнь, целая вечность без тебя.

Сестры не замечали его причитаний – словно он был капризным ребенком в истерике, – на гобелене сплетался новый узор, поглотивший все их внимание.

Скульд приподняла вуаль и вставила в пустую глазницу его выколотый глаз. Затем убрала ножницы в карман.

Он глухо застонал. Теперь все его тело было оплетено плотным коконом паутины.

– Кажется, я достаточно настрадался. Что получу я взамен за дар зрения?

Старшая из сестер задумчиво проговорила:

– Сдается мне, что страдает-то как раз она.

Верданди провела босой ногой по гобелену из красных нитей.

– Один глоток. Так будет справедливо.

Его удовлетворение, его стремление к мудрости – желание стать властелином судьбы – померкли перед смятением Маевы. Последствия его плана уже проявлялись, недоступные пониманию.

Когда он почувствовал на губах вкус воды колодца судьбы, его теперь уже единственный глаз успел углядеть последнее изменение в отражениях на воде – последний клинок, вонзившийся в его сердце и отдавшийся болью, которая не отпустит его на протяжении еще многих лет: огромный живот Маевы, таящий в себе новую жизнь.

Внимание! Это не конец книги.

Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!

Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации