Текст книги "Венецианский эликсир"

По ночам, вернувшись на склад, он не находит письма с извинениями от актрисы, хотя, как он считает, она должна чувствовать вину перед ним за свои жестокие слова и молчание. Она не может знать, что он в курсе ее шашней со Стинтлеем.

Молчишь?

Он тоже может молчать. Он не посылает ни писем, ни цветов, ни бриллиантов. Вместо этого он ведет Певенш на Риджент-стрит смотреть котов синьора Каппелли. Кошачья труппа состоит из матери-кошки, двух сыновей и одной дочери, которые бьют в барабан, машут шпагой и ножами, играют музыку, бьют по наковальне, жарят кофе, звонят в колокольчики и варят рис на итальянский манер. Потом ему приходится покориться напору Певенш и отправиться слушать лекцию шарлатана Каттерфельто, чьи черные кошки-некроманты вспыхивают яркими искрами, когда через них пропускают электрический ток. Доктор также демонстрирует изображения огромных насекомых, распространяющих грипп, предлагая единственное эффективное лекарство от него, всего пять шиллингов за пузырек.

С большим трудом Валентину удается отговорить Певенш от посещения петушиных боев в Клеркенвелле, подчеркнув, что юной леди не пристало ходить на подобные мероприятия и что призрак «царапающейся Фанни» на Кок-лейн, скорее всего, выдумка и им нет нужды целую ночь сидеть там, чтобы посмотреть на него.

Вместо этого на следующий день он приглашает симпатичную вдову одного его усопшего друга составить им компанию в милой чайхане на Бонд-стрит. Валентин считает, что женщины хорошо умеют оказывать друг другу моральную поддержку. Вдова Гримпен не глупа и на хлеб зарабатывает пошивом манто. У нее также когда-то была интрижка с Томом. Где-то на задворках сознания у Валентина брезжит подозрение, что Сильвия Гримпен может оказаться матерью Певенш. Он не помнит, когда именно Том спал с Сильвией. Да и точный возраст Певенш ему неизвестен. Ее физическое развитие говорит об отрочестве, но ведет она себя, как малое дитя. Возможно, когда он увидит их вместе, его сомнения рассеются.

Певенш расстраивает его планы. С каменным лицом она отказывается подавать даме руку. За столом садится так, чтобы можно было свободно разговаривать с Сильвией, однако ее поза не дает Валентину сравнить черты их лиц с того места, где сидит он. Сначала Певенш сидит молча, повернувшись к Сильвии боком. Каждый раз, когда вдова Гримпен начинает говорить, Певенш громко фыркает или перебивает ее, обращаясь со всякими глупыми просьбами к Валентину, которому одновременно неудобно за Певенш и очень жаль вдову.

Оценив норов Певенш и слабость ее опекуна, вдова Гримпен решает взять свой собственный курс, суть которого состоит в том, чтобы очаровать Валентина Грейтрейкса. Эту цель преследует любая женщина, с которой знакомится Валентин, однако на этот раз он не догадывается о замыслах Сильвии, размышляя о прелестях женской однополой любви. Его всегда забавляли рассказы других мужчин о сварливых женщинах, с которыми те сталкивались.

Не обращая внимания на девочку, вдова весело и беззаботно болтает с Валентином. Все трое неспешно поедают пирожные, запивая их чаем. Со стороны они кажутся такими несчастными. Когда, наконец, вдова нагибается и касается его руки, чтобы поблагодарить за угощение, Певенш начинает кричать:

– Уходи! Уходи! Уходи!

От ее пронзительных возгласов можно сойти с ума.

Сильвия, с жалостью поглядев на девочку, встает и удаляется. Персонал заведения и другие посетители молча отворачиваются. Валентин следует за вдовой до выхода и аккуратно кладет ей в ладонь несколько монет.

– Мне очень жаль, Сильвия, – шепчет он и тут же осекается. На ее лице он видит циничное выражение.

Сильвия отворачивается и выходит на улицу, исчезая в толпе. Когда дверь закрывается за женщиной, Певенш прекращает верещать. Она кладет в рот большую конфету. Ее губы и часть волос вымазаны кремом. Она напряженно жует, бросая страдальческие взгляды на дверь, за которой скрылась Сильвия. Она не смотрит на Валентина, когда он возвращается за стол. Взглянув на девочку, Валентин вдруг понимает, что его загипнотизировал кусочек конфеты, прилипший к ее нижней губе. Он хотел бы побежать за вдовой, догнать ее и поговорить, ведь она тоже нуждается в утешении, однако что-то в злобном жевании Певенш удерживает его на месте. Доев пирожное на тарелке, она кладет липкую руку ему в ладонь и говорит:

– Как прекрасно, что она ушла. Она отвлекала нас от еды. Я ей не понравилась. У меня нет друзей, ты же знаешь.

По случаю их прогулки Певенш облила себя какими-то ужасными духами, воняющими фиалками, и теперь ладонь Валентина тоже пахнет этой дрянью.

– Да, дорогая, – отвечает он. Она деловито кивает ему.

Валентин решает больше не повторять эксперимент с чаепитием.

В конце концов Валентин понял, что Певенш не в силах отвлечь его от мыслей о Мимосине Дольчецце. Напротив, тоска по актрисе породила в его голове разные неприятные мысли в отношении невинной девочки. Он понимает, что бедная юная Певенш не заслуживает его ненависти, и решает вести себя более расслабленно в ее присутствии, ведь никому не нужен старый брюзгливый опекун, тем более такой милой юной особе. Да, ради Певенш следует измениться, пока его разум не придет в равновесие, пока он снова не втянется в работу и не поймет, что актриса затеяла с этим политиком.

Он воздерживается от вопросов и ждет, пока придет Диззом и расскажет все важные новости. Каждый день, проходящий без новостей, является для него благословением. Ведь это значит, что ничего важного не происходит, ничего не случилось, актриса все так же невинна.

Но на шестой день он получает сильнейший удар. В конце длинного, нудного отчета Диззом мямлит:

– Я видел, как поутру лорд Стинтлей покидает ее покои.

Сердце Валентина Грейтрейкса с громким треском разламывается на части. Он гадает, услышал ли Диззом этот громкий треск.

Диззом продолжает:

– С ним разобраться?

У него раздутое лицо, как будто Валентин смотрит на него сквозь лупу. Валентин понимает, что этот эффект производят слезы, застилающие его взор. Он проводит кулаками по глазам, яростно растирая постыдную влагу.

Диззом с побледневшим лицом повторяет:

– Может, мы его того?..

Поведя плечом, он указывает на ловушки и различные приспособления, призванные нести непонятную и внезапную смерть. Он бросает по-отечески теплый взгляд на любимую игрушку, «взрывающиеся шары». Это стеклянные сферы размером с горошину, лежащие в банке, обмотанной шерстью, среди бутылок с быстродействующим ядом. Каждая из этих симпатичных малюток содержит полграна гремучего серебра. Если человек сядет на стул, под которым лежат четыре таких шарика, бедняга исчезнет во вспышке загадочного взрыва, как и сами шарики, не оставив никаких следов.

Но Валентин молчит. В его мозгу вихрем кружатся болезненные образы вперемешку с догадками по поводу происшедшего. Возможно, она накормила политика едой с большим количеством приправ, которыми так любила потчевать Валентина. Ведь не каждый мужчина может похвастаться таким же крепким здоровьем, как он. То есть Стинтлей слег, отведав ее яств. Либо ушел ночью, а утром вернулся с подарком или новостями. Возможно, человек Диззома задремал, пока это происходило. Они всегда так делают. Работа не из легких – шляться по улице ночи напролет, согреваясь лишь джином.

Я уверен, что он к ней не прикасался. Мне бы потребовалось самому стать свидетелем этого, чтобы поверить.

Так больно и легко представить, как это происходит.

Валентин чувствует, как в горле накапливается желчь. Ему приходит в голову мысль, что подозрение подобно тошноте, которая возникает перед необходимым разрешением от рвотных масс. Тут та же дилемма – горькая ненадежность сомнения и надежды должна быть отброшена, каким бы болезненным ни был этот процесс, какой бы неприятной ни оказалась правда.

Он не в состоянии судить актрису за ее поведение, однако ему следует признать хотя бы голые факты. Лорд Стинтлей имел радость провести с ней ночь в том или ином качестве, и результат у этого может быть только один.

Его посещает дикая мысль вызвать Стинтлея на дуэль на Лустер-филдз или на Поле сорока шагов. Но он тут же понимает, что аристократ не обязан принимать вызов от человека его сословия. Стинтлей рассмеется ему в лицо. Валентин пытается об этом не думать.

Нет, лучше все сделать неспешно и обстоятельно.

10

Припарка для простуженного горла

Берем фиги, четыре унции; альбум гваякум, пол-унции; серный цвет, длинный перец, всего по одной драхме; бренди, две унции; масло полыни, шестнадцать капель; наркотический сироп, сколько потребуется; сбить в ступке до однородной массы. Можно добавить голубиные экскременты. Обложить ими горло от уха до уха и менять по мере подсыхания.

В конце концов он решает проследить, чтобы все было сделано как надо.

В назначенное время на углу Гайд-парка он замечает помахивающего тростью и посвистывающего Стинтлея, который направляется к апартаментам Мимосины Дольчеццы. Его губы искривлены в презрительной усмешке. Именно такой Валентин и представлял его ухмылку. Политик мурлычет под нос короткий рефрен из спектакля, в котором участвует Мимосина: «L’Italiana a Londra».

Он, как собака, метит территорию.

Когда он проходит мимо Валентина, спрятавшегося за деревом, наш герой чувствует запах духов политика. Даже это нежное вторжение в его ноздри приводит Валентина в ярость, он начинает чихать и кашлять, пока запах не оставляет его. Он проснулся поутру с неприятным кашлем, потому острый аромат духов политика раздражил больные связки.

Ну, за это я тоже отомщу.

Валентин видит, как ватага его людей окружает политика. Вожак запускает руку в карман, чтобы швырнуть в лицо Стинтлея щепотку нюхательного табака, что должно его дезориентировать. Стинтлей испускает громкий вопль и закрывает лицо руками. Его выталкивают через ворота в парк, где он оказывается один в другом мире, опасном и диком, находящемся на расстоянии в тысячу веков от изящной улицы, на которой он только что стоял. Никто не видит их через покров вечнозеленых растений, который скрадывает завывания политика.

Его окружают плотным кольцом, толкая из рук в руки. Люди Валентина смеются над ним, шаря в карманах дорогого пальто.

– Подайте фартинг, сэр. Пожалуйста, подайте на бедность!

Лорд Стинтлей дрожит, словно лист бумаги на огне. Вожак обнажает кинжал, он готов вот-вот лишить мерзавца жизни. Его свита улыбается, ожидая возможности снять с бездыханного тела все ценное, ибо то, что они смогут забрать, станет их платой.

Сидя на парковой лавке, как посоветовал Диззом, Валентин ждет и наблюдает за представлением. Он не морщится, но ему сложно не кашлять, ощущая острое жжение в горле. Ему бы сейчас кружку пива, чтобы промочить и освежить больное горло. Пока Стинтлей испускает истошные вопли, Валентин нервно облизывает пересохшие губы.

Наконец он начинает кашлять. К этому моменту вожак уже успел истыкать все жизненно важные органы Стинтлея стеклянным кинжалом. Он бросает на жертву ветку с густой листвой и обращается к умирающему политику с преувеличенной вежливостью:

– Не простудите потроха, лорд Стинтлей, сэр! Дьявол любит теплую требуху.

Горло Валентина раздирает царапающий кашель. Вожак не замечает кашля Валентина и, наклонившись, вонзает стилет в пах Стинтлея, немного проворачивая его. Валентин находится так близко, что слышит, как вожак отламывает ручку стилета от клинка.

Только тогда он встает, громко кашляя. Теперь Стинтлею не выжить. На всякий случай парочка людей Валентина останется, чтобы убедиться, что никто не набредет на умирающего человека. Также они смогут предотвратить любые его попытки написать что-либо кровью на собственной белой одежде. Валентин спешит прочь, испугавшись, что напоследок с губ лорда сорвется имя Мимосины Дольчеццы.

К тому же после гибели Тома ему непросто смотреть на подобные вещи.

Он знает, что актриса прослышала об убийстве, поскольку об этом трубят все газеты. И дело даже не в том, что убили аристократа, а в том, как это сделали. Чувствуя, что простого уничтожения политикана ему мало, Валентин решил возобновить старую добрую традицию Лондонского моста. Хотя прошла добрая сотня лет с тех пор, как на мосту в последний раз выставляли голову, нанизанную на пику, он приказал, чтобы голову лорда Стинтлея насадили на его собственную трость и поместили в одну из уютных, опрятных каменных ниш, которые остались после снесенных старых лавок и домов.

Конечно, констебли быстро убрали ее оттуда, и теперь она покоится возле тела в фамильном склепе, но ее успели запечатлеть на нескольких листовках, потому как лондонские писаки больше всего на свете любят постращать почтенную публику. Они потратили массу времени, но обнаружили-таки кошмарное предзнаменование, которое, если бы его приняли в расчет, могло бы спасти лорду жизнь. Один из львов в бестиарии Лондонского Тауэра издох ночью накануне убийства. Смерть такого животного всегда служила дурным знамением. Даже сатирики находят в этом случае комические нотки. Валентин разглядывает карикатуру, на которой два ирландских бандита глядят на голову политика.

Один говорит другому:

– Разве тебе мать не говорила, что, потеряв голову, уже не до шуток?

Валентин морщится, потому что это была одна из любимых мрачных шуток Тома.

Он едва может дышать без нее, однако ему страшно приближаться к актрисе теперь, когда он расчистил себе путь.

Устранение лорда Стинтлея должно было возобновить порядок в мире и привнести в душу Валентина покой. Не осталось более богатого, знатного и знаменитого мужчины в Лондоне, который мог бы претендовать на Мимосину.

Но эта выходка с головой Стинтлея становится оправданием того, что он не видится с ней. Что, если она прочтет правду в его глазах? Что, если он увидит печаль в ее глазах из-за гибели Стинтлея?

Она превратилась в одно из самых страшных существ для него. Одна мысль о ней парализует Валентина. Даже мысленно он не подберет, что ей сказать. Может, стоит просто выпалить все, что он думает, словно это не самая важная вещь в мире? Он валяет дурака, не спрашивая о том, о чем хочет спросить больше всего на свете, суетится, но ничего не предпринимает. Стоя на складе поздно ночью, он прикасается к губам, чтобы отрепетировать их встречу, но греховная часть души мешает ему.

Он даже не может спросить ее, хочет ли она вернуться к нему; рассказать, как страдает без нее.

Он ненавидит себя, но не за то, что убил человека, а за то, что не довел дело до конца. Логическим завершением этого дела было бы завоевание сердца красавицы. Препона устранена. Она теперь принадлежит только ему. Возможно, так оно было всегда. Теперь, когда дело сделано, он все больше убеждается, что Стинтлей погиб всего лишь из-за его ревнивых подозрений. Невелика потеря, конечно, но подобная вещь может не давать человеку спать по ночам и мучить в минуты одиночества.

Он понимает, что надругательство над телом аристократа было ему более неприятно, чем само убийство. Ему стыдно признаться в этом самому себе. Это не делает его достойным любви прекрасной актрисы.

Моя природа слишком груба для нее. Уже через месяц ей прискучит моя неотесанность. Видите ли вы роковую двоякость ситуации? Она так мила, что мужчина готов закидать камнями родную бабушку и совершить другие мерзкие деяния.

Такая вот ирония. Он совершил этот грех, и если бы она узнала об этом, то потеряла бы сознание от ужаса.

Но он сделал это, потому что хочет ее. Потому что, стоит признать, он нуждается в ней. Настало время говорить.

Однако посмотрите на него – он балансирует на грани. Он остановился, словно больной конь, который не смог взять последнее препятствие. И что толку ему от всех его денег? Разве этот случай с актрисой не показывает, что что-то не так со всей его жизнью? Валентин окидывает себя хмурым взглядом. Он постоянно ищет новых ощущений, никогда долго не занимается одним делом, оставляя Диззому улаживать последствия каждой новой затеи.

Кем бы я был без Диззома? Да никем.

Следует признать, столкнувшись с любовью, он сдался при первой же трудности. Он сделал из себя посмешище. Отведав любви, он попал в ее сети, словно прыщавый поэт, неспособный ничего с этим поделать, кроме как барахтаться в ее трясине и вечно страдать.

Какое же это жалкое зрелище.

Он меньше, чем ничто. Он меньше, чем Диззом. Он меньше, чем пес Диззома, Фоабль.

Если Фоабль, отведав эликсиров Диззома, остается жив, значит, они вполне подходят для жителей Бенксайда. Фоаблей, на самом деле, было несколько. Ни один из них не протянул дольше года.

Я Фоабль. Просто пес, на котором нежная женщина испытывает сладкие снадобья. Я живу лишь потому, что так угодно моей госпоже.

Он отведал актрису, всего лишь малую часть, а потом она исчезла, забрав с собой самую важную его часть.

Да как она посмела…

Он не отправится на поиски актрисы.

Если она должна обладать им, пусть придет и найдет его, и докажет, что она стоит всех этих треволнений.

Между тем тело Тома наконец прибыло в Лондон, и Валентину надо организовать похороны.

11

Декокт от травм

Берем корни лопуха, три унции; марену, шесть драхм; ревень, две драхмы; травы белого ясенца, зверобой, подлесник, ползучую дубровку, всего по пригоршне; кипятить в двух пинтах воды и белом вине (добавить в конце), пока не останется пинта и двадцать восемь унций; процедить и растворить две драхмы венецианской патоки; добавить меда, три унции; медового уксуса, одну унцию.

Растворяет кровяные сгустки, возвращая кровь в систему.

Признаком любви является желание любить.

Так думает Валентин, увидев из окна кабинета Мимосину Дольчеццу в приемной комнате. Она стоит там вся бледная и скованная на фоне свежеокрашенных фиолетовых стен. Общие комнаты склада были убраны в черное в связи с похоронами Тома.

Валентин удивляется ее настойчивости и находчивости. Как она смогла найти его здесь? Он говорит самому себе: не стоит стесняться того, что она увидит его за работой. Он не лгал ей по этому поводу, просто он не все рассказал. Склад по размерам приближается к настоящему венецианскому дворцу и функционирует так же слаженно, как военный корабль. Все его сотрудники хорошо питаются и ни на что не жалуются. Однако сам Валентин кашляет и чихает, страдая от простуженного горла.

Мимосина выделяется на фоне всех тех людей, которые пришли почтить память Тома. Он поворачивается и делает вид, что не заметил ее. Сегодняшний день посвящен Тому, а не актрисе. Даже если она не знала о похоронах, ей следовало бы проявить такт и тут же уйти. Какое право она имеет стоять там, красивая, словно ангел, требуя внимания в день, безраздельно принадлежащий Тому и бедной Певенш, которая приходила проститься утром, а потом вернулась в академию?

Там, внизу, Том лежит в гробу, обитом фиолетовым сукном. Валентин пытается забыть, как его жилы накачали терпентином и камфарным маслом, вынули внутренности и набили брюшную полость порошковым нитратом и камфарой. Раствор на основе кармина придает его коже розовый оттенок. Однако все отверстия в его теле запечатаны, губы зашиты едва заметной нитью, а под веки засунуты комки хлопка, поскольку глазные яблоки давно провалились вглубь черепа. Растворы Диззома, переданные в Италию через курьеров, сработали почти идеально. Однако кое-где на руках заметны фиолетовые пятна, натертые белым свинцом, чтобы спрятать потемнение мертвой кожи. Том умер до того, как гангрена успела обложить его язык и исказить рот. Слава Богу, убийцы не сильно испортили лицо Тома – это означало, что они хотели, чтобы его узнали. Порез на губе не сильно повредил его внешний вид. В противном случае тело Тома могло никогда не попасть на родину, закончило бы свой путь в какой-нибудь яме в Венеции, неопознанное и неоплаканное.

Попрощаться с Томом пришли сотни людей. Они оставили лавки, магазины, трактиры, чердаки и землянки Перис-гардена, Беар-гарденз и Роуз-эллей, чтобы увидеть его и оросить слезами. Валентин кивает каждому знакомому лицу. Его слезы так похожи на слезы всех этих людей с мягкими сердцами – воров, шарлатанов, шлюх и других жителей Бенксайда.

Даже беглые каторжники, живущие в пабе «Якорь», решили подвергнуть свои жизни риску и прийти. В честь Тома они миновали Бенк-энд, свернули на Клинк-стрит и нестройными рядами поднялись по Стоуни-стрит к складу, все окна которого были завешены фиолетовым сукном.

Одна группа людей выходит, ее место занимает другая. Двойные двери в конце фиолетовой комнаты распахиваются, чтобы впустить скорбящих. Мимосину Дольчеццу вталкивают в помещение вместе с толпой. Учтивый джентльмен, по профессии взломщик, схватив ее за локоть, расчищает путь к гробу, не догадываясь, что это последнее, что ей нужно. На ее лице отражаются смятение и беспомощность.

Глядя на нее сверху вниз, Валентин говорит себе, что ему не жалко ее. Ее угораздило прийти совсем не вовремя. Это не его вина, и какое ему дело до того, что она никогда прежде не видела труп? Ринется ли он ей на помощь, если она потеряет сознание?

Едва ли.

Ей пойдет на пользу увидеть настоящую трагедию, а не те любимые ею картинные драмы, сотканные из ревности и истерик, сдобренные мелкими прихотями, кульминацией которых стала ее интрижка с лордом Стинтлеем. Однако Валентин внимательно следит за взломщиком на тот случай, если его внимание перейдет границы дозволенного. Он напоминает себе, что не желает, чтобы насилие осквернило день памяти Тома.

Я хочу, чтобы Тома похоронили с честью.

Толпа придвинула Мимосину еще ближе к гробу. Валентин видит, что она побледнела сильнее, чем прежде. Ее глаза расширились. Окружающие ее люди аккуратно берут руку Тома, чтобы поцеловать, на губах остаются следы белого порошка. Мужчины похлопывают гроб ладонями, а женщины осыпают мертвеца лепестками роз и аккуратно сложенными записочками. Только Мимосина, уставившись на лицо Тома, замерла в шоке. Ее белое лицо блестит от пота.

Нет, это, должно быть, слезы.

Печально, что она сопереживает утрате незнакомого ей человека. Она, должно быть, поняла, кто это и кем он был для меня.

Возможно, она оплакивает самого Валентина, как свидетель суровой действительности его утраты, сопереживающий его чувствам.

В отличие от плачущей актрисы, он не мог себя заставить посмотреть на труп товарища или прикоснуться к нему. Он относился к нему как к ценной вещице, принадлежавшей Тому, которую надобно почитать и оберегать. Когда прибыло тело и Валентин отправился встречать гроб, он безуспешно пытался не выискивать на нем следы разложения. Мертвец испускал запах экстрактов Диззома, потому Валентин просто кивнул, подтвердив, что этот ящик с мясом и есть Том. Он не проронил ни слезинки.

А посмотрите сейчас.

Хотя этот мужчина для нее ничего не значит, Мимосина проявляет больше эмоций, чем Валентин за последние недели. Она заметно дрожит.

Она поднимает взгляд и видит Валентина. Их глаза встречаются. Он читает в них ужасную боль. Глаза актрисы увлажняются слезами. Теперь он в этом уверен. Милая дама скорбит по этому незнакомцу, потому что он когда-то был близким другом Валентина Грейтрейкса.

Неожиданно слышится громкий крик. Какая-то женщина визжит и тычет пальцем в сторону трупа. Ее крик подхватывают другие. Валентин слышит все это наверху, у себя в кабинете, словно сквозь вату. Он опускает голову, чтобы посмотреть, чем вызвано оживление.

На груди Тома, затянутой в белую сорочку, быстро разрастается кроваво-красное пятно. Это происходит с такой скоростью, будто бы сердце Тома все еще бьется, выталкивая малиновую жидкость наружу. Валентин поворачивается, чтобы позвать Диззома, но тот уже спешит вниз по лестнице в зал. Его люди проталкиваются через толпу, пихая людей с чрезмерной силой, вызванной их собственным страхом. Мужчины и женщины плачут. И тут в зале раздается голос:

– Убийца, должно быть, здесь!

Кто-то запер двери, и теперь толпа напирает на стены, задыхаясь и потея. Все смотрят друг на друга с подозрением.

До этого момента Валентин всегда отвергал всякие суеверия о том, что труп убиенного будет кровоточить, если его убийца приблизится к нему. Это казалось ему слишком гротескным, слишком фантастичным, достойным разве что театральных подмостков. Такому явлению должно быть логическое объяснение, потому он хочет наказать Диззома, который где-то чего-то недосмотрел, да еще в такой день.

Он смотрит на помощника, который суетливо промакивает кровь собственным платком, вопросительно оглядывая лицо Тома, словно покойник может открыть зашитые губы и пояснить причину сего происшествия. Плечи Диззома трясутся. Его слезы капают на окровавленную сорочку Тома.

Валентин глядит на перекошенные лица собравшихся людей, пытаясь заметить хоть на одном следы вины. Да, он видит трех рыдающих венецианцев, своих деловых партнеров, но это их старые друзья, с которыми он знаком много лет. Он знает даже их детей. Они любили Тома, как брата, и не могли разыграть горе. Валентин хорошо знает, что венецианцы – самый суеверный народец на земле. Они бы ни за что не пришли сюда, если бы на их руках была кровь Тома. Нет, никто из этих людей не мог убить Тома, ни у кого из них не было мотива. Взгляд Валентина блуждает по комнате, выискивая незнакомцев.

Он забыл о Мимосине Дольчецце, но замечает ее, приютившуюся в уголке, и ему тут же становится ее жалко. Она одна, в чужом городе, женщина, тонко чувствующая мир, и тут ее заставили смотреть, как труп незнакомца явил миру кровавое чудо. Теперь она заперта в комнате с сотней мстительных незнакомцев, которые недобро поглядывают на ее одежду и черты, которые выдают в ней иностранку. Тома убил иностранец. Они в этом не сомневаются. Что она здесь делает, если не злорадствует? Валентин чувствует, как его сердце сжимается от страха. Что, если они накинутся на эту бедную невинную женщину? Люди, пришедшие почтить память Тома, все одного круга. Насилие, как-никак, является необходимым инструментом в их руках. Если они решат, что она как-то связана с убийством Тома, он не сможет ничего сделать, чтобы спасти ее. Валентин видит в их глазах жажду убийства. Несколько человек начинают осторожно пододвигаться к ней. Один вырвал шест из карниза.

Потом он замечает что-то еще. У нее за спиной стоит мужчина, которого он никогда в жизни не видел. Взгляды всех людей направлены не на Мимосину, а на него. Он итальянец с весьма темной кожей, похожий на мавра, но утонченной наружности. Его губы и нос почти не выделяются на лице, словно бы стесанные долотом.

С таким лицом совесть ему не нужна. Он готов на любое преступление, завершенное творение Создателя, кем бы он ни был. У такого человека нет своей воли, это делает его чрезвычайно эффективным в самом темном деле.

Этот человек стоит очень близко к актрисе, он почти дышит ей в затылок. Он почти не смотрит на покойника. Когда его взгляд останавливается на гробе, на его лице читается удивление. Он глядит только на женщину.

Только убийца мог бы пялиться на женщину в присутствии результата своей работы. У него такой грязный взгляд, что, если его бросить об стену, он к ней прилипнет.

Возможно, этот человек прибыл в Лондон с миссией мучить самого Валентина! Он убил Тома и теперь хочет погубить женщину, которая похитила его сердце? Возможно, он так пристально смотрит на Мимосину, чтобы запомнить ее. Тогда в каком-нибудь темном переулке ему будет легче ее настичь.

Валентин скатывается по лестнице в зал и видит, что люди покидают помещение. Они оттеснили его людей и выбили двери на улицу. Итальянец исчез в толпе. Остался только Диззом, склонившийся над трупом, и Мимосина, замершая на месте, уставившаяся в одну точку где-то над крышкой гроба.

Валентин весь горит. Из-за большого количества людей температура в помещении сильно поднялась. Приготовленные закуски уже начали издавать подозрительный запах. Устрицы и вино, казалось, хотели присоединиться к Тому в акте отвратительного разложения.

Когда он заходит в зал, актриса уже лихорадочно мямлит извинения. Она не хотела вмешиваться, она ничего не знала, как только она могла так поступить с ним? Он перебивает каждую ее фразу восклицаниями.

– Конечно, тебе не стоит извиняться! Конечно, пожалуйста, – глупо говорит он. Они продолжают вести этот нелепый разговор еще несколько минут, а потом резко замолкают.

Он заключает ее в объятия, целует глаза, волосы, уши. Ему все равно, если кто-нибудь видит их вместе. Он подзывает экипаж, не отрывая взгляда от актрисы. Его древний ирландский тезка Валентин Грейтрейкс, говорят, умел лечить золотуху наложением рук. Теперь же Валентин Грейтрейкс использует пальцы, чтобы отогнать страх от души Мимосины Дольчеццы.

Он везет ее домой, крепко прижимая к груди. Он думает, что может утопить память о ее измене в океане чувств к ней. Но на лестнице его ждет жестокое напоминание. Они проходят мимо кучи газет, пестреющих заголовками о гибели лорда Стинтлея. В этой куче лежат газеты всех издательских домов Лондона, словно все они были одержимы этим преступлением. Он спешит убраться подальше от мерзких бумажек, морщась от шелеста листков, потревоженных пышными юбками Мимосины.

Вернувшись в свои оскверненные комнаты, она извиняется и выходит, чтобы привести себя в порядок. Валентин же не может оторвать взгляда от ее позолоченного венецианского зеркала. Как жаль, что зеркала не ведут дневников, которые можно было бы взять в руки и полистать ради интереса. Он сдерживает дыхание, боясь ощутить в воздухе аромат чужого мужчины. И вот она появляется в дверях позади него. Она должна прикоснуться к нему, уничтожить все сомнения. Но нет, она стоит неподвижно, причиняя ему невыносимые страдания.

Он не поворачивает к ней гудящую голову, встречая ее взгляд в зеркале. Зеркало затуманено, пьяно от ферментированной плесени. Она привезла его сюда из Венеции, чтобы искажать все с помощью тайн и загадок. Он ненавидит это зеркало.

Оно просто истекает образами, запечатленными в его глубинах.

Он не может держать этот вопрос в себе, потому отправляется окольным путем, словно ему все равно:

– Ты знакома с этим парнем, которого убили?

Слова перекатываются во рту, словно пригоршня мелких монет, вызывая горечь. Валентин едва удерживается, чтобы не добавить: этим заносчивым благородным хлыщом.

В зеркале ее лицо не выражает ровным счетом ничего.

– Ты читала об этом? Разве не твои газеты лежали там, на полу возле лестницы?

– Какой лестницы?

– Твоей лестницы, – отвечает он, – лестницы, ведущей в твои комнаты.

Она ничего не говорит. С чего бы ей отвечать? Она трясет головой, соглашаясь со всем, что говорит. Она перечисляет, утверждая очевидные вещи.

Валентин чувствует, как волосы шевелятся у него на голове, а внутри все холодеет, когда образ Стинтлея следует за ними в спальню. Они ложатся, и зеркало становится свидетелем разнузданной сцены любви.