Текст книги "Нострадамус"

IV. Костер на Гревской площади

Рено тоже пустился в дорогу. Но он шел медленно, словно боясь спугнуть стоявший перед его глазами образ возлюбленной, с которым никак не желал расстаться. А куда же шел Рено? Вот он добрался до Гревской площади… Вот он направляется к дому на углу площади, куда незадолго до него приходила Мари… Вот он поднимается по той самой лестнице, по которой поднималась она… Вот входит в комнату, откуда она так недавно выбежала… и – точно так же, как она, – приближается к даме с серебряными волосами! К той, что предвидит будущее! К колдунье! К несчастной, которую Мари только что выдала своему отцу. К той самой женщине, против которой в этот самый момент главный судья превотства Круамар собирается выступить с целым войском…

Да-да, Рено идет к приговоренной, и она улыбается ему, и в улыбке ее светится радость. А когда он подходит, и наклоняется, и нежно целует ее серебряные волосы, он шепчет только одно слово, но сейчас, когда над ее головой собрались черные тучи неотвратимой беды, это слово звучит грозно и трагически. – Матушка!

Вот что он прошептал, вот оно, это роковое слово!

Так, значит, возлюбленный Мари де Круамар – сын колдуньи? А там, в доме по другую сторону площади, главный судья Круамар, отец Мари, только что произнес не оставляющую никакой надежды фразу:

– Скажите присяжному палачу, пусть зажжет костер!

– Я ждала тебя, сын мой, – медленно проговорила дама.

– Матушка, дорогая, простите меня! – ответил молодой человек, и в тоне его звучало глубокое чувство. – Я знаю и сам, каких суровых упреков заслуживаю. Вот уже три дня, как мы с вами не виделись, и, конечно, ваше сердце растревожено. И вот уже целый месяц, как мы должны были покинуть Париж, потому что отец издалека призывает нас… Пусть пройдет еще несколько дней, высокочтимая матушка, и мы отправимся в Монпелье. И, может быть, узнав причину отсрочки, вы – сама нежность – простите меня, потому что поймете: силе, которая удерживает меня в Париже, невозможно сопротивляться. Столкнувшись с этой силой, разбивается в прах всякая человеческая воля, она управляет как людьми, так и всей Вселенной, и имя ее – Любовь!

Дама долго смотрела на сына, и во взгляде ее ясно читалась тревога. Она колебалась.

– Нет, не через несколько дней нам нужно уехать из Парижа, – наконец вымолвила она. – Не через несколько дней. Завтра. Сегодня вечером. Сию минуту!

Рено внезапно побледнел. Дрожь сотрясла все его тело от головы до пят.

– Матушка, – с тяжелым вздохом отозвался он, – дайте мне хотя бы еще два дня! Зачем нам так торопиться? Мой отец крепок и силен. Тот флакончик, который я искал для него и нашел в далекой германской глуши, может понадобиться ему только через несколько месяцев… Матушка, я прошу у вас всего лишь два дня! Если бы вы знали…

– Я знаю, что дочь Круамара приходила сюда два часа назад!

– Дочь Круамара?! И вы ее приняли? Какая ужасная неосторожность с вашей стороны, матушка!

– Я сделала лучше, – медленно произнесла дама. – Я поговорила с ней о ее отце. Я сообщила ей, что с ним намерены сделать нищие и бродяги, собирающиеся во Дворе Чудес. Я предсказала смерть главного судьи. Наконец, я открылась перед ней как человек, способный предвидеть будущее… Да, это была ужасная неосторожность… Но это дитя, это невинное дитя мгновенно покорило мое сердце… Я даже и сама не знаю, что заставило меня так говорить с ней, так, будто это моя собственная дочь, будто я произвела ее на свет… Но, едва она выбежала из комнаты, я все поняла.

– Вы думаете, ее подослали к вам?

– Может быть… Кто знает? Но, как бы там ни было, эта девушка может дать показания против меня, у нее есть доказательства моей вины. Сын мой, если со мной случится несчастье, помни: это дочь Круамара убила меня!

– Матушка! – вскричал растерявшийся Рено. – Вы пугаете меня!

– Возможно все, – продолжала она. – Ах, если бы я могла знать… Если бы я могла увидеть… Я попробую…

В этот момент лицо женщины стало очень странным. Глаза словно затуманились, черты застыли. Рено смотрел на мать, скованный ужасом, не способный и пальцем пошевелить. А она все так же медленно продолжала говорить.

– Очень может быть, что этот ангел окажется демоном… Очень может быть, что чистая юная девушка – просто подлая шпионка… Тихо… Тихо… Слушай… Я вижу… Я слышу…

– Матушка! Матушка! – закричал Рено, протягивая к ней руки. – Матушка! Придите в себя, и поскорее уедем!

– О, что ты сделал… – прошептала дама. – Что ты сделал… Ты помешал мне услышать!

Лицо ее снова обрело нормальное выражение, разгладилось, стало спокойным, безмятежным. Но она схватилась за протянутые руки сына и, прямо глядя ему в глаза, потребовала:

– Поклянись мне, что, если эта девушка и на самом деле выдала меня, ты не будешь знать ни сна, ни отдыха, пока не заставишь ее искупить свое преступление, что отомстишь за отца и за мать разом…

– Клянусь! – ответил Рено, и голос его прозвучал так, словно рядом ударили в большой колокол.

И тогда уста дамы с серебряными волосами произнесли совсем уж непостижимые слова:

– Ты поклялся, сын мой. И ты не можешь нарушить эту клятву. Потому что ты ведь помнишь, что родился в семье, в которой мертвецы выходят из могилы, чтобы говорить с живыми. Потому что ты помнишь, что носишь имя, начертанное на звездах, и имя это – символ связи с потусторонними силами…

– Молчите, матушка! Пойдемте! Я вернусь сюда сразу же, как спрячу вас в безопасном месте. Обопритесь на меня… Идемте… Бежим…

В это время под окнами дома забряцало оружие, зазвучали грубые голоса. Почти сразу же раздались глухие удары в дверь. Кто-то произнес угрожающе:

– Именем короля…

– Слишком поздно! – сказала Колдунья.

И, обращаясь к сраженному всеми этими событиями сыну, добавила, выговаривая слова с торжественностью, в которой могло почудиться нечто сверхчеловеческое:

– Помни всегда! Помни всегда, какое имя ты носишь! Помни, что это имя – НОСТРАДАМУС!

Дверь в комнату распахнулась под ударом сапога. Лестница за ней была заполнена вооруженными луками и алебардами людьми. На пороге показался высокий мужчина, с головы до ног закованный в сталь. Он бросил на колдунью кровожадный взгляд, сделал знак стражникам и прорычал:

– Уведите эту женщину! Я, Жерфо, сеньор де Круамар, заявляю всем присутствующим, что у меня есть доказательства причастности этой женщины к колдовству. Потому что мне об этом сообщила моя собственная дочь.

– Ангел оказался демоном! – прошептала хозяйка дома.

– Следовательно, – продолжал барон, – в соответствии со специальными приказаниями, отданными мне моим господином – королем Франции, я сужу ее и приговариваю к аресту и сожжению на костре. Ведите ее на площадь!

– Помни о своей клятве! – воскликнула колдунья, оборачиваясь к сыну.

– Прощайте, отец и мать, прощай, жизнь! – прошептал Рено. – Прощай, любовь! Прощай, возлюбленная Мари! Моя последняя мысль – о тебе…

С этими словами юноша молниеносно выхватывает тяжелую шпагу из висевших на боку ножен. Мгновение – и один из десятка солдат, которые направлялись к колдунье, лежит мертвым, другой с воплем отступает. Комната наполняется людьми. Эта толпа бушует. Настоящий водоворот. Звенит сталь клинков. Стальных доспехов. Раздаются крики. Брань. Проклятия. Оскорбления. Богохульства. Удары сыплются направо и налево. Кто-то наступает, кто-то отступает. Царят ужас и бешенство. Запутанный, совершенно нереальный клубок из людей свивается и развивается, а в центре его – сверхъестественное существо с распахнутыми навстречу опасности глазами, пылающим, кровоточащим, изрубленным острыми клинками лицом. Атака, удар, еще удар. Он наскакивает, на шаг отступает, снова идет вперед, весь красный, он наводит ужас, он потрясает своей величественностью… Это Рено, который защищает свою мать…

Наконец стражникам удается вывести колдунью из комнаты. Ужасное побоище продолжается на лестнице. Проклятия звучат все громче и громче, шпаги и мечи, сшибаясь, ломаются, летят искры, стоны раненых затопляют дом, служат каким-то неслыханным, невероятным фоном всему происходящему… И никому не удается схватить молодого человека! Никто не способен нанести ему смертельный удар!

Десяток трупов – здесь и там. Он – с окровавленной грудью, залитый кровью с головы до ног. Он не произносит ни слова. Только хриплый крик время от времени вырывается из его глотки. Кошмарный, фантастический клубок выкатывается на площадь… Адская битва продолжается… Собирается огромная толпа. Из улиц текут людские потоки… К костру приближается группа вооруженных людей. Они ведут колдунью – спокойную, наводящую ужас этим спокойствием. Рено еще сражается, атакует, размахивает шпагой, кажется, он везде в этой толпе бушующего народа, он подобен тигру, он рычит, он наскакивает на солдат, как зверь…

Но внезапно рука одетого в красное гиганта обрушивается на колдунью. Это палач. Одно движение – и несчастная вознесена на верхушку костра.

Она привязана к столбу! К костру поднесен факел! Жуткий вопль вырывается из двадцати тысяч глоток… Но его перекрывает другой крик – нечеловеческий, страшный, пронзительный крик: крик сына.

– Матушка! Матушка! Мама-а-а!

В это мгновение распахивается одно из окон дома Круамара. В окне – белая фигура… Юная девушка с белокурыми косами… Девушка с окаменевшим лицом, с блуждающим взглядом… Это Мари!

Она видит в этой бушующей толпе, в этих струящихся вокруг костра людских потоках только два лица. Колдунья! Эта женщина, окруженная языками пламени, – колдунья, которую она предала, на которую она донесла отцу! А этот юноша со шпагой, этот весь окровавленный, этот неузнаваемый молодой человек – она узнает его! Это он! Ее жених! Ее Рено! Он протягивает руки к костру… Он кричит, и его чудовищный крик звенит в ее ушах:

– Матушка! Матушка! Мама-а-а!

– Мама? – повторяет она. – Матушка? Что он говорит? Я сплю?

Странно неподвижный в бурлящей толпе, окруженный своими стражниками и солдатами сеньор де Круамар внезапно отдает какой-то приказ.

Лучники устремляются в сторону Рено. Мари до онемения сжимает руками виски, она бормочет:

– Его мать? Та, кого я послала на костер? Это… это… его… мать?

В толпе рыдают женщины, матери, которых до глубины души потряс вопль сына. Сеньор де Круамар понимает, что сейчас может произойти что-то ужасное, непоправимое. Лучники тщетно пытаются пробиться сквозь толпу к Рено. Их не пускают.

Внезапно на площади возникает настоящий шквал ропота и криков. Волнение толпы усугубляется. Неизвестно откуда, словно из-под земли, бьет, как вулканическая лава, поток оборванцев, свирепых и ожесточенных существ, похожих на демонов. И в момент, когда лучники Круамара, расшвыряв направо-налево людей, пытаются наконец схватить Рено, обессиленного, упавшего на колени, полумертвого, они отбивают его у стражей порядка. Юноша чувствует, как поток уносит его, слышит, как грубые голоса повторяют:

– Мужайся! Сейчас мы отомстим за нашего Доброго Гения!

– Проклятие! – шепчет Рено. – Будь проклята доносчица! Горе дочери Круамара!

Но в это ужасное мгновение, когда он почти перестал замечать окружающее, словно луч света на миг коснулся его воспаленного лба… И, произнося про себя благословенное имя Мари, юноша потерял сознание…

Его унесли. Костер еще горел, потрескивая. Мари – обезумевшая, потерянная – смотрела и повторяла, сама не осознавая смысла своих слов:

– Эта женщина… там… на костре… его мать… Это его мать!

Вдруг к небу вознесся вопль ужаса и сострадания: столб рухнул в пламя. Тело, бедное тело колдуньи исчезло в его языках. Чудовищная казнь свершилась.

Умерла. Эта дама с серебряными волосами умерла. Добрый Гений покинул землю. Мать Рено больше не страдает.

Поняв это, Мари сделала над собой страшное усилие, оторвалась от окна и с трудом повернулась. Она не плакала. Ее лицо поразило бы любого сумрачной неподвижностью.

– Все кончено, – тихо сказала она.

А что было кончено? Она и сама не знала. Пытка? Казнь? Или ее любовь? Да, все, все кончилось разом, весь мир перестал существовать для нее, потому что главным в этом мире была Любовь, а между нею и Рено навеки легли проклятие и труп. Куда ей идти? Чего она хочет? Бежать! Ей больше ничего не надо: бегство, одно только бегство. Всего остального больше нет и не будет. Бежать из этого дома. Уйти куда глаза глядят и умереть. О, только бы поскорее умереть, не увидев Рено! Кто эта женщина, которая стоит на коленях в углу комнаты, закрыв лицо руками? Она испугана, она рыдает… Бертранда…

– Бертранда, я хочу уйти отсюда. Пойдешь со мной?

– Да-да. Это так ужасно. Уйдем отсюда.

– Вставай! Быстро вставай! Уходим, – приказала Мари.

– А ваш отец? Как же ваш отец?

– У меня нет отца, Бертранда. Хочешь, чтобы я ушла одна?

– Нет-нет! Я пойду с вами! Господи, но там, на площади, настоящее побоище!

– Так ты идешь? – не слыша ее, продолжала настаивать девушка.

Несмотря на охвативший ее ужас, дама Бертранда не потеряла предусмотрительности: она быстро собрала золото, драгоценные украшения, бриллианты, жемчуга – целое состояние… И побежала по лестнице вслед за молодой хозяйкой. Не прошло и минуты, как Мари, даже не посмотрев в последний раз на отчий дом, скорым шагом удалилась от него.

На площади волнение достигло предела. Буря возгласов и проклятий неслась над Парижем, сливаясь в протяжный рев. Две сотни трупов вокруг костра, сотни раненых…

И – как довершение всего, как финал охоты, в которой люди превращаются в собак и добычей становится человек, – еще одно тело. Тело, растерзанное, разорванное на куски, разодранное в клочья… Тело главного судьи Круамара. ПРЕДСКАЗАНИЕ КОЛДУНЬИ ИСПОЛНИЛОСЬ В ТОЧНОСТИ!

А его голова… Эта еще горделивая голова, это мертвенно-бледное лицо, эта шея, из которой струится кровь… Как она ужасна – со своими остановившимися глазами, эта голова барона Жерфо, которая возвышается над толпой, надетая на острие копья. Голова сеньора де Круамара, голова главного превотального судьи… Справедливость восторжествовала, правосудие свершилось! И за несколько минут Гревская площадь опустела, все умолкло, двери и окна закрылись. Париж, Париж, страшный в своем внезапном спокойствии, наслаждался победой. Мертвая тишина обрушилась на большой город. Справедливость восторжествовала, правосудие свершилось…

V. Пепел костра

Наступил вечер. Ночь постепенно окутывала своим бескрайним покрывалом пустынную площадь, погасший костер… Давящая тревога, какая всегда следует за ударами грома, еще висела над потрясенным Парижем. И на пустой Гревской площади, где еще совсем недавно бушевали мятежники с обагренными кровью руками, одиночество казалось еще более пугающим. А этот человек был совсем один. Над остывающим костром слабо светился огонек фонаря. Человек, склонившись над кучей головешек и пепла, рылся в ней – обыскивал ее терпеливо, дрожащими от волнения руками. Он был очень бледен, иногда слеза скатывалась по его щеке и падала в пепел.

Время от времени это странное занятие прерывалось: человек быстро наклонялся, трагически-набожным жестом вынимал из пепла белую косточку и нежно, бережно укладывал ее в дубовую шкатулку. Потом вытирал пот со лба тыльной стороной руки и снова принимался за свою скорбную работу. Текли минуты, часы… И вдруг он замер, потом бросился на колени: в очередной груде пепла ему открылась… голова казненной, голова, которая в мерцающем свете фонарика казалась странно живой, голова, которую едва затронуло пламя костра, хотя тело было полностью обуглено. Рыдание сотрясло плечи ночного труженика, он молитвенно сложил руки и прошептал:

– Мама… Матушка…

В эту минуту на углу Гревской площади показалась Мари де Круамар. Очень медленно она двинулась к куче пепла, которая прежде была костром. Девушка была в глубоком трауре – как полагалось в ту эпоху, в черно-белой одежде. Она носила этот траур по матери Рено – об ужасной кончине отца она даже и не знала. Дама Бертранда, которой преданность подсказала спасительную, как ей казалось, ложь, еще вечером сказала ей, что барон Жерфо стал изгнанником и бежал, поскольку, по мнению короля Франциска I, нес ответственность за побоище на площади и мятеж нищих. Так что Круамар якобы удалился в свой замок, находившийся неподалеку, в Иль-де-Франс…

Но что же делает в такой час Мари де Круамар здесь, на площади, совсем одна? Она подходит к пепелищу, поднимает голову и видит молодого человека.

– Рено, – шепчет она едва дыша. – Рено! Вот почему какая-то неведомая сила, сила, похожая на ту, что влекла меня под тополя, привела меня сюда! Господи! Господи! Значит, Тебе было угодно, чтобы дочь Круамара услышала проклятие из уст сына казненной по ее вине.

Еле слышно вымолвив эти слова, Мари де Круамар содрогнулась с головы до ног. Содрогание боли и ужаса напоминало последнее содрогание умирающего. Рено поднял глаза… И увидел ее!

Мари окаменела. Но Рено, не дав ей прийти в себя, заговорил, и голос его был исполнен странной нежности:

– Я звал вас, Мари, и вот вы пришли мне на помощь… О, Мари, дорогая моя невеста, я благословляю вас!

Тщетно пытаясь овладеть своими выплескивающимися через край чувствами, заглушить ужас, порожденный встречей с любимым после такого страшного преступления, Мари пробормотала:

– Вы меня звали… Вы говорите, что звали меня…

– Да, Мари, – просто ответил юноша, подходя к ней и дотрагиваясь до ее руки. – Я звал тебя. И ты меня услышала, раз ты здесь. Прости меня, – охрипшим от рыданий голосом продолжал он. – Когда я пришел сюда, чтобы отыскать в грудах пепла останки моей матери, я испугался, что не смогу этого сделать, я почувствовал, как кружится голова, как меня одолевает дрожь… И тогда, Мари, я подумал о тебе. Я подумал, что твоя любовь поможет мне справиться с болью, сделает меня сильнее. И я позвал тебя… Я позвал тебя в надежде, что ты, которая стала моим ангелом-хранителем, может быть, не допустишь, чтобы горе и отчаяние, которые поселили в моем сердце Круамар и его дочь, раздавили меня…

Душа Мари запела от ужасающей радости… Запела душа, но она сама не издала даже легкого вскрика, только до крови искусала губы.

«Всемогущее Небо! – пела душа молчащей девушки, нервы которой были натянуты, как струны. – Рено не проклинает меня! Рено не знает о том, что я дочь Круамара! Рено сегодня не заметил меня в окне! Господи, боже мой, сделай так, чтобы он никогда, никогда не узнал…»

Ей ни на секунду не пришла в голову мысль о том, что нужно признаться, нужно попытаться объяснить роковое стечение обстоятельств, объяснить, что она не доносила, что никого не хотела предать, а если и сделала это, то – невольно, не сознавая, что делает. Мари не сказала ни слова. И молча принесла себе самой нерушимую клятву: прожить всю жизнь рядом с Рено, не сказав ему, кто она на самом деле. Что это? Ложь? Нет! Лицемерие? Нет! В любви эти слова теряют свой привычный смысл. Нет на свете женщины, которая не поймет: если бы девушка призналась в своем преступлении, в своей лжи, в своем лицемерии, она не только навеки утратила бы любовь Рено – объявив, что она дочь убийцы и доносчица, Мари смертельно ранила бы возлюбленного, умерла бы для него сама.

И в течение нескольких секунд несчастная во всех подробностях сочинила всю свою жизнь, жизнь девушки без имени, нашла ответы на все вопросы Рено, сумела представить себе существование, построенное на лжи, но лжи, обращенной в высшую истину.

– Рено, – спокойно сказала она, и голос ее чуть-чуть дрожал только от прилива чистой любви, только от безграничной нежности, – Рено, возлюбленный мой, я принадлежу тебе вся, целиком. Мое сердце, моя душа, мое мужество – для тебя одного. Я готова. Хочешь, я помогу тебе?

– Мне помогает одно твое присутствие, – прошептал Рено, опьяненный невыразимой музыкой, прозвучавшей в ее словах. – Я уже закончил, посмотри…

Подняв фонарик, он осветил его лучом внутренность шкатулки, напоминавшей гробик для новорожденного младенца. Мари справилась со слабостью. Она подошла ближе, склонилась к бедным косточкам – какие-то из них остались белыми, другие обуглились и почернели, – осенила себя крестным знамением и принялась молиться. А потом обвила руками шею Рено.

– Мой жених, мой супруг, раньше я просто любила тебя. Но только теперь поняла, что значат эти слова: «Я люблю тебя». Твоя боль, мой Рено, это моя боль. Никогда в жизни я так не страдала, потому что до сих пор страдала только за себя, только сама по себе. Но это сегодняшнее страдание, Рено, не скрепляет ли оно наш союз?

– Союз, да, – трепеща от волнения, отвечал Рено. – Союз навеки. Судьба соединила нас, и ничто не сможет нас разлучить.

– Ничто? – выдохнула она.

– Ничто и никто, Мари. Никогда. Даже смерть, поверь мне!

– Я тебе верю, – сказала девушка.

Тогда Рено склонился к голове, которую откопал в груде пепла, и очень нежно обтер ее куском заранее приготовленной белой ткани. Мари, чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, попыталась закрыть глаза. Но веки не хотели опускаться. Рено еле держался на ногах и дрожал, словно его била лихорадка. Дважды он пытался поднять с земли легкую ношу, и дважды силы изменяли ему. Наконец он справился с собой, взял в руки мертвую голову и, все еще пошатываясь, простоял так несколько минут.

Мари опустилась на колени. Она думала, что не выдержит этого зрелища, что сейчас умрет сама. Рене плакал. Мари, слушая его надтреснутый голос, тоже обливалась слезами.

– Матушка моя, моя бедная старенькая мама, простите! Простите меня и простите этого ангела, который явился на ваше погребение…

Испуганная Мари с трудом сдержала тяжкий вздох, похожий на мучительный стон.

– Правда, матушка, вы ее простите? – захлебываясь рыданиями, продолжал молодой человек. – Это же не ее вина, что я остался в Париже и вам пришлось ждать! Она же не знала, матушка! Если бы она знала, что дочь Круамара расставляет вам сети, она бы сама уговорила меня бежать, настояла на том, что надо спасти вас. Разве не так, Мари, моя обожаемая невеста?

– Так, – ответила Мари, впиваясь ногтями в собственные ладони, чтобы не закричать.

– Поэтому простите, простите ее, матушка! – словно в бреду, повторял и повторял Рено.

И в эту минуту голова… мертвая голова… обескровленная голова открыла глазаnote 1Note1
  Мы не можем задерживаться здесь ради дискуссии на тему о том, проявился ли в этом случае, по странному совпадению – одновременно со словами Нострадамуса, рефлекторный феномен, который иногда отмечается после смерти. (Примеч. авт.)


[Закрыть]. Мари слабо вскрикнула, охваченная беспредельным ужасом. Рено, словно от внезапно обрушившегося на него удара какой-то таинственной силы, снова пошатнулся и стал едва ли не таким же бледным, как голова, которую он все еще бережно держал в руках. Но почти сразу же опомнился и произнес с мрачной торжественностью:

– Мертвые слышат…

Воцарилась глубокая тишина, такая, будто с незапамятных времен над Парижем не раздавалось никакого шума, ни одного звука. Гревская площадь уплывала во тьму. Мари дрожала, словно холод склепа пробирал ее до костей. Ей казалось, что она – вне реальности, вне настоящей жизни, что с этого мгновения и навсегда она погружается в мир снов.

– Видишь, – сказал Рено с экзальтацией, граничившей с безумием, – видишь, она простила нас, Мари! Значит, мы можем спокойно жить и любить друг друга… Моя мать благословила нашу любовь.

Душераздирающий вздох Мари стал ему ответом.

– А вы, матушка, – продолжал между тем Рено, – спите спокойно. Я сдержу свое обещание. Я снова повторяю клятву, которую произнес, когда вы открыли мне имя доносчицы. Я говорю: матушка, вы будете отомщены! Дочь Круамара умрет той же смертью, что умерли вы: в пламени!

Мари изнемогала, ее словно раздавил тяжкий груз вины. Она оперлась руками о землю, боясь упасть, и больно закусила язык, чтобы не закричать во весь голос: «Пощадите! Смилуйтесь! Смилуйтесь над Мари де Круамар! Смилуйтесь надо мной! Смилуйтесь над моей любовью!»

Стук молотка, бившего по железным шляпкам гвоздей, вернул ее к реальности. Девушка с трудом поднялась. Рено уже положил мертвую голову матери в дубовый гробик, накрыл останки припасенной для этого материей, а теперь заколачивал крышку. Он сказал просто:

– Мари, постарайтесь быть храброй до конца. Посветите мне.

Девушка, которой казалось, что она сходит с ума, едва понимая, что, собственно, она делает, взяла фонарь и встала рядом с Рено. Он вбивал гвозди. В эту минуту тяжелые размеренные шаги нескольких человек раздались где-то в ночи неподалеку от них. Шаги отдавались эхом по спящей Гревской площади.

Это был патруль лучников королевской охраны, которым командовал офицер из Лувра. Рядом с офицером шли двое мужчин, на вид – дворянского происхождения. Может быть, они настояли на том, чтобы их взяли с собой патрулировать улицы ночного Парижа, потому что были друзьями офицера, руководившего небольшой группой, а может быть, наоборот, патруль был предоставлен в их распоряжение для поисков кого-то, кого знали только они… Вооруженные люди резко остановились, заметив Рено и Мари, они замерли в суеверном страхе. Кто это стоит на коленях, забивая гвозди в маленький гробик, – человек или призрак? А что за фигура застыла рядом с ним – это женщина под черной вуалью или статуя? Странная сцена, свидетелями которой они оказались, сцена, слабо освещенная фонариком, мерцавшим в руке женщины-статуи (или она тоже была призраком?), повергла солдат в ужас. Они попятились, наталкиваясь друг на друга и бряцая доспехами. Один из двух сопровождавших патруль дворян, напротив, подошел поближе, присмотрелся к непонятным созданиям, глухим голосом выругался со злобной радостью и вернулся к своим спутникам.

– Ну что? – спросил офицер. – Вы поняли, что тут делают эти два посланца Сатаны? Неужели заколачивают в свой ящик душу колдуньи, чтобы отнести ее своему хозяину? И…

Офицер не шутил. Но дворянин, не дав ему договорить, схватил его за руку и прошептал в самое ухо:

– Тихо! Молчите, сударь! Ваш обход закончен. Возвращайтесь во дворец и, пожалуйста, без шума. И дайте знать обоим сыновьям короля, что им больше не о чем беспокоиться…

Офицер без лишних слов и с явным удовольствием повиновался. По его знаку патруль повернулся кругом и бесшумно удалился, исчезнув в ночи. А дворяне остались у пепелища. Спрятавшись в густой тени навеса одного из ближайших домов, они жадно следили за всем, что происходило в мерцании маленькой погребальной звездочки. Мы уже видели прежде этих дворян: один из них – граф Жак д'Альбон де Сент-Андре, другой – барон Гаэтан де Роншероль.

Но ни Мари, ни Рено не заметили присутствия посторонних. Когда последний гвоздь по шляпку погрузился в дерево крышки, оба они словно пробудились от наставшей внезапно тишины. Их охватила дрожь. Рено, справившись с волнением, поднялся с колен и взял дубовый гробик в руки. Сделал Мари знак следовать за ним. Вскоре они достигли ограды, и молодой человек открыл калитку, запертую на простую задвижку. Они вошли. И Мари увидела вокруг себя беспорядочное нагромождение могильных камней и высоких каменных крестов. Они оказались на Кладбище Невинных.

Рено зашел в хижину, где хранились инструменты могильщиков, и вынес оттуда заступ. Принялся копать. Когда вырыл яму, поднял голову и взглянул на Мари. Бледная, в своих траурных одеждах, она при этом неровном свете фонарика напоминала призрак скорби.

Она выглядела такой печальной, такой окаменевшей в отчаянии, что ему показалось: ее образ отныне и навсегда врезался в его память как символ горя.

Он взял невесту за руку и задержал ее ладонь в своей – может быть, затем, чтобы придать себе мужества, потом, вернувшись к своим заботам, бережно уложил маленький гробик на дно могилы и засыпал ее землей.

– Покойтесь с миром, дорогая матушка, – произнес он. – Прощайте. А я, я приложу все силы, чтобы выполнить то, что я вам обещал. Я найду дочь Круамара, где бы она ни скрывалась, я…

Рыдания не дали ему договорить. Мари изнемогала.

Рено снова подошел к ней, снова взял ее руку и звучным и мелодичным голосом, какой бывал у него всегда, когда гнев и жажда мести не делали его резким, хриплым и жестким, не придавали ему металлического оттенка, спросил:

– Мари, дорогая моя, вы меня любите?

– Ах! – воскликнула она, и этот возглас исходил из всего ее существа. – Боже мой, как вы можете об этом спрашивать?!

– Так вот, возлюбленная моя невеста, скажите же мне перед этой свежей могилой то, что обещали сказать вчера. Пусть матушка станет свидетельницей нашей помолвки.

– Что сказать? – пробормотала Мари, трепещущая от волнения и страха.

– Назовите имена ваших родителей, вашего отца, вашей матери, – напомнил Рено.

Мари последним усилием заставила себя выпрямиться. Она уже выстроила во всех деталях здание своей лжи, лжи, которая спасет их обоих от отчаяния, спасет и его и ее, но прежде всего – Рено.

Она медленно обвила руками шею человека, которого любила в эту минуту, как никогда прежде, любила самой чистой и искренней любовью, она положила белокурую головку в траурной вуали ему на плечо и прошептала:

– Послушай, Рено, тебе надо знать, почему я так колебалась, прежде чем сказать тебе правду… У меня нет ни отца, ни матери, у меня нет никакой семьи… Я – ничье дитя, я девушка без имени…

Рено вздрогнул и еще крепче прижал к себе возлюбленную.

– Но если у тебя нет семьи, нет ни отца, ни матери, значит, я заменю тебе их всех, я один стану твоей семьей…

– Да-да, – повторяла она, судорожно прижимаясь к нему.

– А что до имени, то скоро оно у тебя будет: я дам тебе свое!

И тут последовала масса вопросов – и это было чудовищно, это было самое страшное испытание, – но Мари справилась с ним, потому что на каждый вопрос она находила единственно верный, абсолютно точный ответ, так, словно всю жизнь только и готовилась к этому «экзамену», словно всю жизнь пыталась как-то изловчиться, что-то изобрести, подобрать самые убедительные подробности.

Из ее рассказа вытекала следующая история. Сразу после рождения ее подбросили на паперть собора Парижской Богоматери. Совсем простая женщина взяла ее к себе. Этой женщиной была Бертранда. Назавтра после этого события кто-то таинственным образом прислал Бертранде очень большую сумму денег, приложив к ним документы, удостоверяющие, что взятая ею под свою опеку девочка владеет домом на улице Тиссерандериnote 2Note2
  Улица Тиссерандери – в дословном переводе: улица Ткачества, Ткацкого дела. (Примеч. пер.)


[Закрыть]. Бертранда, к тому времени ставшая вдовой, воспитала подкидыша как родную дочь. Из того, что девочка явно была из богатой семьи, Бертранда сделала вывод, что ее родители – знатные дворяне, называла ее «мадемуазель», словно Мари была дочерью какого-нибудь герцога или графа, и обращалась с ней так, будто была не приемной матерью, а верной и преданной служанкой. Мари с Бертрандой поселились в доме на улице Тиссерандери, девочка выросла там и не знала никакого другого дома вплоть до дня, когда встретилась с Рено…

Вот что рассказала Мари де Круамар сыну Колдуньи. Но это не был связный рассказ. Это был ряд вопросов и ответов, причем исчерпывающие ответы следовали за вопросами, продиктованными страстно влюбленному юноше благородным любопытством, без секундного колебания.