Текст книги "Нострадамус"

II. Игнатий Лойола

Монах еще побледнел. Он быстро прошептал несколько слов на ухо мэтру Пезенаку. Начальник королевской полиции Турнона сделал знак охране. В момент, когда Рено, вырвавшись из объятий счастливой матери и пробравшись сквозь охваченную энтузиазмом толпу, подошел к трактиру, его схватили сзади за руки и за ноги, ему не дали даже повернуть голову, его подняли над землей и унесли. Вся эта операция была в считанные секунды проделана дюжиной бравых парней, и некоторые из них угрожающе размахивали кинжалами. По толпе прокатился слушок, перешедший в ропот. То из одного конца толпы, то из другого доносилось:

– Кажется, это сам дьявол или, по крайней мере, колдун, продавший ему свою душу!

Рено, которого уволокли с площади подчиненные мэтра Пезенака, десять минут спустя оказался запертым в нижнем помещении дворца монсеньора де Турнона. Ему надели на щиколотки кандалы и приковали его цепями к двум грубым кольцам, вделанным в толстую стену. После этого в темницу вошел монах, и по его знаку, проявляя почтительную торопливость, все, включая мэтра Пезенака, удалились. Монах остановился в двух шагах от узника, перекрестился и сказал:

– Молодой человек, если вы захотите быть искренним и объясните мне, при помощи какого колдовства вы заставили встать и пойти парализованную девочку, я обещаю вам использовать для вашего блага всю свою власть, а она, поверьте, очень велика.

Рено попытался собрать все свои силы, все таинственные ресурсы, которыми располагал, чтобы заставить себя избавиться от бесполезной боли, от черных мыслей. Он принялся рассматривать стоявшего перед ним человека. Главное в его жизни сейчас, самое главное в эту минуту заключалось в одном: выйти из этой тюрьмы – и выйти не завтра, даже не сегодня вечером, а немедленно, потому что и завтра, и сегодня вечером будет поздно…

– Мессир, – сказал он, и любой, кто взглянул бы на него со стороны, легко представил бы себе, как он горд тем, что ценой огромных усилий может думать, говорить, рассуждать в ту минуту, когда все внутри его рухнуло и весь мир вокруг него разваливался на части. – Мессир, не соизволите ли сказать мне, кто вы?

– Не вижу в том никаких затруднений, – ответил монах. – Я Лойола.

Рено вздрогнул.

– Да, просто Лойола, – продолжал монах, – и если бы смог сказать о себе с еще большим смирением, то сделал бы это. Хотя когда-то я был дворянином и меня называли господином Лойолой. Из этого вы можете сделать вывод о том, что я многое пережил и что мне знакомы все человеческие слабости, потому можете говорить смело.

– Я слышал об Игнатии Лойоле, – сказал Рено, – и знаю, какой великий ум помогает ему все понимать. Поэтому я благословляю Небо, мессир, за то, что оно свело меня именно с вами, а не с каким-либо невежественным монахом. А теперь, прошу вас, откройте: каким образом вы сможете обратить свою власть мне во благо?

Он говорил с таким спокойствием, словно читал лекцию в Сорбонне. Его дошедший до полного истощения дух собирал последние силы, чтобы сохранять это ужасающее спокойствие. Лойола между тем размышлял: «Только ад может наградить человека подобной силой, потому что я сам никогда не получал от господа ничего похожего». А вслух он произнес:

– Если вы станете говорить со мной искренне, я смогу заступиться за вас перед королем и таким образом избавить от костра и от пыток. Я добьюсь, чтобы вас просто обезглавили или повесили.

Рено подумал: «Я должен быть свободен через несколько минут, больше ждать нельзя!» И сказал:

– Мессир, я не совершил никакого преступления. Вернуть жизнь несчастному ребенку, сделать счастливой старушку-мать этого ребенка, обрадовать множество людей – разве это грех?

– Нет, если бы Небо даровало вам эту силу. Да, если она – подарок ада. Признайтесь же, молодой человек, скажите мне откровенно, при помощи какого колдовства вы заставили ходить парализованную, то есть сотворили чудо.

Рено протяжно вздохнул.

«Если этот человек не так умен, как я предполагал, мне конец».

– Мессир, там не свершилось никакого чуда: на самом деле девочка никогда не была парализованной. Едва на нее посмотрев, я сразу же увидел, что она чрезвычайно впечатлительна и обладает развитым воображением. А такие люди способны невольно подражать больным, «присвоить» себе чужую болезнь, если вам так больше нравится. Она никогда не была парализованной. Иначе она никогда не смогла бы ходить. Мне понадобилось всего лишь внушить ей доверие к себе и веру в меня. А когда она стала верить мне и поверила в себя, мне достаточно было приказать ей встать и идти: воображаемые, а не реальные путы, сковывавшие ее, разорвались сами собой.

Он казался спокойным, но чудовищная тоска теснила ему грудь. Лойола покачал головой.

– Неужели вы думаете, – спросил он, – что я приму за правду хоть один из вымыслов, которыми полны ваши слова? Значит, вы отказываетесь сказать мне, какой из способов колдовства вы использовали?

Рено опустил голову. Из глаз его покатились слезы. В вопросе, заданном монахом, во всем поведении Лойолы он ясно читал фанатичную веру, ослепляющую этого человека, величайшую и темную веру, которая перекрывала путь разуму. Рено плакал. Это длилось всего минуту, но это было ужасно. Но внезапно в аду, в котором он находился, мелькнул лучик света.

«Взывать к рассудку таких людей бессмысленно, – подумал Рено. – Но, быть может, я найду тропинку к его сердцу?»

Он бросился на колени. Его правая нога зацепилась за железное кольцо, запуталась в цепи, и это причинило ему жгучую боль. Любой другой человек на его месте не смог бы сдержать крика, но он этой боли даже не почувствовал. Он поднял голову и посмотрел в глаза Лойоле. Лицо юноши было так искажено, оно было таким взволнованным, что монах с трудом узнал его. Молодой человек заговорил, и в голосе его прозвучали такое страдание и такая мольба, что Лойола отступил, бормоча:

– Адские силы пытались воздействовать на мой разум, это им не удалось, и теперь они хотят воззвать к моему сердцу!

А Рено между тем говорил:

– Мессир, мой отец – несчастный старик, перенесший за свою долгую жизнь множество невзгод. Кроме меня, у него нет никого на свете. И вот теперь моему отцу угрожает смертельная опасность. У вас есть отец, мессир? Представьте себе, что вам достаточно пошевелить рукой, чтобы спасти своего отца от ужасной смерти. Откажетесь ли вы сделать для своего отца то, что сделали бы для собаки? Мессир, умоляю вас: сжальтесь! Дайте мне свободу всего-навсего на восемь дней, и клянусь Богом, клянусь своей преданной Христу душой, что вернусь сюда, как только спасу моего отца!

Лойола непреклонно покачал головой и произнес:

– Покажите мне договор с дьяволом, подписанный вами, и сообщите колдовское заклинание, которое позволило вам заставить парализованную девочку ходить.

Рено, ломая руки, все больше и больше чернел лицом. Голос его стал хриплым:

– Мессир, умоляю вас, выслушайте меня! Я женат, моя жена очень молода. Есть ли у вас сердце? Любили ли вы когда-нибудь? Мессир, мессир! – добавил он со стоном отчаяния. – Будьте больше, чем Богом, будьте человеком!

Лойола, роняя слезы, попятился. Лойола, суровый Лойола, увидев, как этот крепкий, мужественный молодой человек катается по каменным плитам пола, бьется о них головой, как он унижается, пытается ползти вслед за ним, слыша его прерывающийся от рыданий, хриплый, тихий, какой-то жуткий голос, суровый Лойола заплакал! Но почти сразу же взял себя в руки, перекрестившись, медленно отступил еще дальше и вышел за дверь, прошептав:

– Все это уловки Сатаны, понапрасну ты пытаешься воспользоваться моей человеческой слабостью!

А из глубин темницы, дверь которой он тщательно запер перед тем, как поспешно удалиться к себе, до него донесся страшный, похожий на предсмертный хрип голос, донеслись слова, заставившие его задрожать:

– Будь ты проклят! Будь проклят! Я выживу хотя бы для того, чтобы заставить тебя страдать так, как страдаю я!

III. Спаситель

Несколько месяцев спустя принцы и их придворные, прослушав утреннюю мессу и перейдя через Рону, спускались вдоль ее правого берега по широкой, залитой солнцем дороге, пока та не вывела их в Турнон. Вооруженные солдаты разбрелись по городку в поисках пищи и крова. Дворяне заняли дома знати и богатых горожан. Дофина и его брата Анри мэтр Пезенак поселил во дворце кардинала-архиепископа Эмбреннского.

На рассвете следующего дня все должны были снова пуститься в дорогу. Дофин Франсуа торопился соединиться с армией отца, а после этого перейти в находившиеся в авангарде части, которыми командовал коннетабль. Наступил вечер. Все сели ужинать. Как обычно, за столом все молчали, одна мадам Екатерина блистала красноречием и остроумием. Как обычно, Франсуа оставался мрачным и, не произнося ни слова, размышлял об ему одному известных вещах. Он очень рано покинул общество, отправился к себе и бросился в кресло.

Оставшись один, принц закрыл лицо руками и зарыдал.

– Забыть! – хрипло бормотал он сквозь неудержимо льющиеся слезы. – Забыть! Но как забыть эту проклятую Богом любовь? Мари, мертвая Мари, убитая моей рукой Мари все еще живет в моем сердце! О, как забыть эту страшную ночь, когда я преследовал ее от самых ворот Тампля и когда поверг ее к моим ногам?! Но главное, как забыть, – прибавил он, скрипнув зубами, – как забыть, что Мари уступила моему брату Анри, продолжая сопротивляться мне? Как забыть о том, что она родила от него сына?

Больше он не мог сказать ни слова, он захлебывался рыданиями. Что же, получается, дофина терзали вовсе не угрызения совести? И совсем не раскаяние мучило принца? Значит, его бешенство, его страдания объяснялись лишь вечно живой ревностью? Потому что, как он считал, сын Мари, этот ребенок, родившийся в подземелье, был ребенком его брата. Подозрение давно родилось в его воспаленном мозгу, со временем оно только укреплялось, и теперь дофин Франции просто умирал от ненависти и от ревности.

Еще не пробило и семи часов утра, когда солдаты собрались на площади перед дворцом архиепископа. Пели трубы, лошади приплясывали от нетерпения, били копытами о землю. Рожок сзывал опоздавших. Войско выстроилось. Придворные заняли свои места. Не хватало только дофина. И принца Анри.

Но вдруг по радостной, пестрой толпе разряженных прекрасных дам и красавцев кавалеров, собравшихся на войну, как на бал, прокатился тревожный шумок. Страшный слух передавался из уст в уста, взрывы смеха сменились тревожным молчанием. Стало известно, что дофин тяжело болен.

Чем? Что за внезапная болезнь? Никто не знал. Одни говорили, что он простудился накануне, когда принимал ванну по приезде в Турнон. Другие предполагали, что черная меланхолия, которой принц, по всеобщему мнению, был одержим уже довольно долгое время, переросла в злокачественную лихорадку.

Прошел час. Потом два. Потом все увидели, как во весь опор скачут посланные принцем Анри к королю гонцы. Неподвижные солдаты в кирасах из буйволовой кожи стояли, опираясь на копья, и спокойно ждали, когда же отдадут приказ начать выступление. А в ожидании опустошали свои дорожные фляги, заботливо наполненные молоденькими хорошенькими горожанками. Всадники-дворяне спешились, один за другим они уходили в кардинальский дворец, чтобы получить там свежие новости о здоровье дофина. Наконец около десяти утра на площади появился принц Анри, и, видя, как он бледен, все поняли: болезнь действительно очень серьезна. И, наблюдая за поведением молодого принца, оценили его привязанность к старшему брату: не случайно же, когда Анри заговорил, голос его оказался глухим, надтреснутым, а речь прерывалась слезами.

– Мой возлюбленный брат, – с трудом выговорил он, – страдает неизвестной болезнью, хотя, как считают врачи, она не слишком тяжела. Дофин приказал мне взять командование войском на себя и продолжать наш путь. Поэтому, господа, мы сейчас же выступаем – и да хранит Бог моего брата!

– Аминь! – сказала мадам Екатерина, осеняя себя крестом с выражением искренней набожности.

– Аминь! – повторила за ней вся толпа, склоняясь в поклоне.

Почти сразу же войско снова выстроилось в походном порядке. Рожки и трубы пропели сигнал к началу похода. Все сдвинулись с места, стальные каски и протазаныnote 9Note9
  Протазан – копье с плоским наконечником. (Примеч. пер.)


[Закрыть] засверкали на солнце, бросая тысячи отблесков. Сопровождаемые бряцанием оружия и цокотом копыт, солдаты и придворные двинулись к югу и вскоре исчезли в дорожной пыли, ослеплявшей взгляд белизной.

День для больного прошел без особых изменений в его состоянии. Временами наступало улучшение, принц настолько хорошо себя чувствовал, что принимался горько сожалеть: почему не преодолел утром свою слабость. Тогда он пытался оторвать голову от подушки, но тут же падал снова, и тело его сотрясала страшная дрожь.

В четыре часа пополудни болезнь внезапно обострилась. Началась лихорадка с сильными приступами тошноты. Кожа Франсуа пылала, язык стал сухим и обложенным, в горле горел адский огонь, а самое ужасное – живот надулся, как бурдюк. Не прошло и десяти минут с тех пор, как начались все эти осложнения, – и принц стал бредить. Два врача, склонившись над постелью, испуганно переглянулись: на лице несчастного дофина они ясно увидели признаки приближающейся семимильными шагами смерти, неизбежной при столь быстром развитии так внезапно поразившего дофина тяжелого заболевания…

Приступ продолжался четыре часа, в течение которых весь город, собравшись в церкви и вокруг нее, возносил Небу молитвы о здравии принца, а колокола собора печальным звоном поддерживали глас народа. К десяти часам вечера метавшийся до тех пор в горячке Франсуа очнулся и перестал бредить. Он сразу же – инстинктивным, машинальным движением – попробовал подняться, но ничего не вышло: и на этот раз принц сразу же, задыхаясь, упал на подушки. Но на этот раз он испустил душераздирающий вопль:

– Я умираю!

– Сын мой, дорогой мой сеньор, – произнес рядом с ним голос, в котором явственно слышались слезы, – не хотите ли вы помолиться Всевышнему, чтобы Он помог избежать такого ужасного для короля и всего королевства несчастья? Но, если Господу угодно было назначить вам именно этот час, не хотите ли вы собраться с силами, чтобы помочь своей бессмертной душе отправиться в великое путешествие?

Франсуа посмотрел на говорившего и узнал в нем священника.

– Значит, я правда умираю? – спросил он.

В этот момент, потревожив группу коленопреклоненных у дверей придворных, которые, шепча молитвы, готовились присутствовать при последнем соборовании дофина, в его спальню ворвался какой-то человек с криком:

– Ваше Высочество, вы не умрете, если соизволите выслушать меня!

– Кто вы? – жадно вглядываясь в новоприбывшего, спросил принц, для которого просиял лучик надежды.

– Ваше Высочество, меня зовут Ансельм Пезенак, я имею честь представлять в городе Турноне королевскую полицию, и я знаю средство спасти вас!

– Считай, что тебе повезло, счастье и богатство у тебя в руках, – ответил дофин. – Говори. И поскорее.

Священник, иподьякон, мальчики-певчие, придворные, лакеи, врачи – все, кто к этому времени находился в спальне дофина, затаив дыхание, всматривались в этого человека, так твердо пообещавшего спасти умирающего принца. Нимало не смутившись общим вниманием, мэтр Пезенак повторил про себя греющие его сердце слова Франсуа: «Счастье и богатство у тебя в руках!» – и начал свой рассказ:

– Ваше Высочество, то, что я сейчас вам скажу, могут подтвердить и наш приходский священник, и все горожане. Несколько месяцев назад, по приказу святейшего и преподобнейшего отца Игнатия Лойолы, проезжавшего через Турнон, повторяю, по приказу этого весьма достойного монаха, обладателя королевских грамот, дающих ему полную власть, я арестовал одного молодого человека. Сейчас этот молодой человек содержится в подземной тюрьме дворца. Почему до сих пор его не судили? Не знаю. Может быть, преподобнейший отец Игнатий Лойола забыл о нем? Такое вполне возможно, и это не мое дело. Но поскольку я не получил никаких новых указаний насчет этого молодого человека, я продолжаю держать его в темнице.

– Ради бога, короче! – взмолился один из врачей.

– Но вот почему этот незнакомец был арестован, Ваше Высочество. У нас в Турноне проживает девочка по имени Юберта Шассань. В течение двух лет эта девочка была парализованной. И весь город был свидетелем тому, как молодой человек, о котором я вам рассказывал, подошел к ней, сказал: «Встань и иди», – и малышка Юберта сразу же встала и пошла!

– Пусть его приведут! – прохрипел принц. – И поскорее! Я умираю…

Пять минут спустя придворным пришлось, стараясь скрыть испуг, посторониться, пропуская в комнату изможденного молодого человека со страшно бледными, ввалившимися щеками, с запавшими, окруженными чернотой, но сверкающими нестерпимым блеском глазами, с неуверенной походкой… Вошел Нострадамус!

– Пусть все выйдут отсюда! – попросил Нострадамус.

Присутствовавшие в растерянности переглянулись. Но принц, бросив на них ужасный взгляд, приказал, чтобы его немедленно оставили наедине с колдуном… с целителем! С тем, кто вернет ему жизнь! Комната сразу же опустела, и новоявленный лекарь позаботился о том, чтобы закрыть за ушедшими дверь. Потом он вернулся к больному и, когда шел к его постели, казался тому похожим на архангела-спасителя. Телесные и душевные страдания изменили облик прежнего Рено: он как будто уменьшился в размерах, если так можно выразиться, как будто усох. Про другого сказали бы, что он исхудал, но это про другого: тело Нострадамуса словно испарилось, перестало быть материальным. Только глаза горели неистовым пламенем, и можно было подумать, что вся жизнь молодого человека, вся его сердечная боль, вся сила духа, одним словом, все, что составляло теперь его существо, сосредоточилось в этом пылающем взгляде.

Итак, Нострадамус подошел к кровати. К кровати, на которой умирал дофин Франсуа, один из двух мучителей Мари де Круамар!.

Нострадамус склонился над умирающим. Он долго и внимательно, с огромным терпением осматривал больного, выворачивал его губы, заглядывал под веки, рассматривал кончики ногтей. Франсуа в неизбывной печали качал головой.

Нострадамус… Рено… Он, человек, которого никто не захотел пожалеть, в этот миг забыл, что, подобно Христу, несшему крест на Голгофу, взвалил на себя тяжкий груз человеческого страдания… Для него наступила минута, когда он вознесся над своими страданиями, когда он прощал всему человечеству целый век преступлений… Он взял умирающего за руку и с доброжелательной улыбкой сказал ему:

– Смотрите на меня…

Дофин послушался.

– Доверьтесь мне…

– Я верю! – прохрипел дофин.

Нострадамус склонился еще ниже. Его улыбка излучала теперь поистине неземную доброту. И он произнес такие странные слова, что принц, до которого они долетали словно издалека, подумал, что ослышался:

– Какое счастье, что я появился вовремя! Вы можете успокоиться, Ваше Высочество…

– Я могу успокоиться? – не веря своим ушам, пролепетал дофин.

– Да. Благословите Небо за то, что фанатичный монах приказал бросить меня в подземелье этого дворца. Должно быть, этого пожелали всемогущие силы небесные, потому что, если бы меня не было здесь, никто не смог бы вас спасти.

– А теперь? – задыхаясь, прошептал больной.

– А теперь… Раз я здесь, то могу твердо сказать: ВЫ БУДЕТЕ ЖИТЬ!

Едва Нострадамус произнес эту фразу, лицо его обрело необычайно спокойное, даже безмятежное выражение. В момент, когда эта фраза была услышана, на лицо дофина легло выражение безграничного доверия. После тяжких мук на него вместе с пылким желанием выжить снизошла убежденность в том, что он непременно выживет. Он поднял глаза на целителя и улыбнулся ему с бесконечной благодарностью, его переполняла опьяняющая радость человека, сумевшего отойти от края бездны, откуда другие уже никогда не возвращаются.

Нострадамус вынул из-за пазухи маленькую коробочку и, достав из нее какой-то грязно-белый шарик, протянул его принцу. Франсуа с жадностью проглотил снадобье. Почти в ту же минуту он ощутил, как к нему приливают силы, как он медленно, но верно поднимается с самого дна пропасти, в которую неведомо как свалился. Смерть отступила от него!

– Я спасен! – с жаром воскликнул Франсуа.

– Пока еще нет, – со спокойной улыбкой возразил Нострадамус. – Я просто дал вам лекарство, способное на время вернуть вас к жизни и заставить смерть подарить вам несколько часов.

– Как это так? – заволновался дофин. – А что будет через насколько часов?

– Да я же вам уже сказал: вы будете жить! Потому что мне с лихвой хватит этого времени, чтобы изготовить…

Нострадамус замолчал. Принц поднял на него полные тревоги глаза и спросил тихо:

– Изготовить что?

– Хорошо, я отвечу вам, – мрачно ответил Нострадамус. – Надо, чтобы вы знали: я должен изготовить противоядие!

– ПРОТИВОЯДИЕ! – загремел принц, забыв, что совсем еще недавно лежал обессиленным. – О боже мой! Значит, я…

– Да, ВЫ ОТРАВЛЕНЫ!