Текст книги "Нострадамус"

III. Записка

Теперь действие переносится в церковь Сен-Жер-мен-л'Оссерруа, во второй придел слева, выделяющийся в темноте храма неясным островком света. Четыре свечи озаряют старика священника, который слабым голосом, с медленными и неверными движениями, читает молитву перед коленопреклоненными Мари и Рено. Немного позади, теряясь в полумраке, скрестив руки на груди, стоят Альбон де Сент-Андре и Гаэтан де Роншероль. Они бледны, в уголках их губ застыла сардоническая усмешка, они пожирают глазами молодоженов – таких юных, таких красивых, не причинивших им никакого зла…

И вот, наконец, спустившись по ступенькам с алтаря, старик подходит к Рено и Мари и передает им кольца. В момент, когда они обмениваются этими символами вечной любви, священник простирает руки над их головами и торжественно произносит слова, скрепляющие перед Богом и людьми союз любящих сердец. Мари бледна как смерть. Рено трепещет. Наступает великий момент: на аналое, между открытым Евангелием и дарохранительницей, раскрывается церковная книга, где должна быть сделана запись о совершившемся таинстве. Рено делает шаг вперед, твердой походкой приближается к аналою и вписывает свое имя:

«Рено-Мишель де Нотрдам».

Нет никаких сомнений, у этого имени есть какое-то таинственное и грозное значение. И нет никаких сомнений в том, что старенькому священнику, другу Рено, это известно, и он явно получил и с честью выполнил точные указания молодого человека. Потому что, жестом указывая Мари, где ей следует поставить свою подпись, он прикрывает рукой только что написанную строчку. И продолжает прикрывать эту строчку, когда к аналою подходят записать свои имена оба свидетеля. Но это чуть позже, а пока…

– Напишите вот здесь ваши имя и фамилию, дитя мое! – говорит старик.

Мари каким-то неловким жестом хватает перо и – ни секунды не раздумывая, без остановки, одной линией – выводит:

«Мари, сирота, не знающая никакого другого имени…»

Затем она отступает и, разом ослабев, почти падает на руки Рено, а тем временем Сент-Андре, Роншероль и сам священник, в свою очередь, расписываются в книге.

– Жена моя! Моя обожаемая супруга! Моя на все времена! – шепчет Рено на ухо любимой, которую, поддерживая крепкой рукой, уводит от алтаря.

В тишине храма раздается глухой удар, мощный гул потревоженной бронзы. В голове новобрачной звон отдается дьявольским шумом, ей чудится, что толпа демонов собралась вокруг нее, что все они бешено хохочут, кривляются и кричат мерзкими голосами:

– Святотатство! Святотатство!

«Господи! Господи! – начинает молиться про себя несчастная. – Возьми меня к себе! Убей меня! Только об одном прошу: спаси его! О, Господи, сделай так, чтобы он никогда не узнал этого проклятого имени, имени его жены, никогда!»

А удар? А отзвуки колышущегося металла? Что это было? Просто-напросто колокольный звон, обозначавший, что после полуночи прошло полчаса… Свечи погасли… Рено, Мари, Сент-Андре и Роншероль вышли из церкви и подошли к ограде.

– Роншероль, – сказал Рено, – веди коня в поводу. Дорогие мои друзья, проводите меня до дома моей возлюбленной, моей жены. Потому что мне нужно еще попросить вас об огромной услуге…

Все двинулись вперед. Мари шла, как автомат, плохо соображая, что с ней происходит.

– Эй! Кто здесь? – вдруг воскликнул Сент-Андре.

– Кто из вас господин Рено? – спросил голос из темноты.

– Это я, – откликнулся Рено. – Что вам нужно?

– Только передать вам вот это и просьбу прочесть это немедленно.

Жерве протянул молодому человеку письмо и исчез, словно тень, слившись с сумраком ночи.

– Немедленно прочесть… – повторил Рено глухим шепотом, исполненным недоверия. – Прочесть сразу? В темноте? Что же такое там написано? Надо узнать это как можно скорее! Прочесть! В темноте! Но я должен, должен это узнать!

Он обеими руками сжал ледяные руки жены и минуты две простоял так – неподвижный, безмолвный, тяжело дыша, словно простое движение потребовало от него каких-то необычайных усилий.

– Что он там делает? – пробормотал Сент-Андре.

– Молчи! – буркнул Роншероль.

Если бы было не так темно, они бы увидели, как закатились и словно остекленели глаза Мари, они бы увидели, как выпрямилось и напряглось ее тело, увидели бы, как в экстатической улыбке застыли ее губы… Но они смогли только услышать голос Рено, в котором звучали одновременно берущая за сердце нежность и власть, которой невозможно сопротивляться. Вот что говорил этот голос:

– Мари, дорогая моя Мари, ты меня слышишь?

– Да, возлюбленный мой, – отвечала молодая женщина, и казалось, будто ее голос доносится издалека, будто он пробивается сквозь пелену тумана.

– Возьми эту записку, обожаемая Мари…

– Я взяла ее, дорогой супруг…

– Хорошо… ТЕПЕРЬ ПРОЧТИ ЕЕ МНЕ!

Роншероль и Сент-Андре, пораженные тем, что происходило перед ними, попятились.

– Так как же, – продолжал Рено, – можешь ты прочесть письмо?

– Сейчас попробую, любимый, – ответила Мари с какой-то сверхчеловеческой нежностью. – Я думаю, мне это удастся… Вот первые буквы, они уже вырисовываются… Одно слово, два слова… Да! Вот эти два слова: «Господин Рено!»…

Мари замолкла. Роншероль и Сент-Андре задрожали от охватившего их ужаса. Мари читала записку в полной темноте! Мало того. Мари читала ее, не раскрывая, не развернув листок, даже не сняв восковой печати!

– Очень хорошо, моя дорогая, – ласково сказал Рено. – Но надо продолжать… Попробуй… Постарайся…

И тогда снова раздался голос Мари, он все еще был полон глубокой нежности, но стал более слабым, неуверенным, будто она, как ребенок, читала по складам.

– Погоди минутку… О! – воскликнула она с любопытством. – Тут дальше написано обо мне! Тут… девушку… на которой… вы… собираетесь жениться…

Роншероль застучал зубами. Сент-Андре дотронулся до аналаваnote 6Note6
  Аналав (с грен.) – четырехугольный плат с изображением Креста и других символов страдания Христа, который носили под платьем истинно верующие. (Примеч. пер.)


[Закрыть], который хранил на груди, и принялся бормотать молитвы… Вдруг раздался пронзительный нестерпимый крик.

– Нет! Нет! Нет! – кричала Мари. – Это ужасно! Нет, только не я! Я НЕ МОГУ ПРОЧЕСТЬ ЭТОГО!

Рено пошатнулся, словно его поразила чудовищная мысль. На его лбу выступил холодный пот. Губы побледнели. И он жестко, властно сказал:

– Так как же, Мари? Нужно прочесть то, что там написано! Читай!

Она ломала руки.

– Господи! Он хочет, чтобы я ЭТО прочла! Господи, возьми меня к себе! Убей меня! Только не заставляй читать дальше! Читать ЭТО! МНЕ! МНЕ!

– Мари! – буквально взревел Рено. – Ты должна прочесть!.

– Нет! Нет! О, нет! Сжалься, Рено! Убей меня! Но не заставляй это читать… Прочесть ЭТО! МНЕ! МНЕ!

Внезапно судорожными жестами, выражавшими полное отчаяние, со слабым стоном, выдававшим страшную боль, она стала комкать, а потом и рвать в клочки так испугавший ее листок бумаги. Она скатала клочки в шарик и швырнула этот шарик с такой силой, будто хотела, чтобы он улетел за пределы Парижа, за пределы мира божьего… Комочек упал в ручей, вода унесла его… Рено и пальцем не пошевельнул…

– Вот теперь я не могу читать! – с жуткой радостью вскричала она. – Как хорошо! Любимый мой, это было так ужасно! Понимаешь, ты не должен был заставлять меня читать это… Меня…

Рено снова схватил свою молодую жену за руки. Дрожь пробежала по всему ее телу.

– Мари! – сурово сказал он. – Ищите записку. Вы ее видите?

– Да… Да… Ручей уносит ее… Он уносит ее в Сену… Ах! Слава Тебе, Господи! Она упала в Сену!

– Следите за ней, Мари, следите за ней! Не теряйте ее из виду!

– Я вижу ее, я ее вижу…

– Ну и прекрасно, читайте.

– Нет! Нет… Только не я! О, пожалуйста, только не я!

– Читайте!

– Пощадите! Рено, сжалься над своей женой!

– Читайте!

Она была побеждена. Задыхаясь, трепеща, едва держась на ногах, она произнесла голосом, полным чудовищного отчаяния:

– «Господин Рено… девушку… на которой… вы… собираетесь жениться… зовут…

– Зовут?! – загремел Рено.

– Зовут… Мари… де…

Из груди новобрачной вырвался стон, напоминающий рыдания, выражающий бесконечную боль.

– Зовут… Мари… Мари де Круамар…»

Мари упала на колени. Она беззвучно плакала, едва слышно стонала. Она обвивала руками колени Рено, прижималась к ним головой и заливалась слезами. Рено стоял неподвижно, словно громом пораженный. Но это продолжалось недолго. Медленно-медленно он воздел к небу руки, сжал кулаки, и на его пылающем лице появилось такое выражение, будто он хотел увидеть Бога на троне его и послать Ему проклятие.

Все это выглядело так печально и так страшно, эти двое излучали такую невыносимую боль, что даже невольным свидетелям сцены, Роншеролю и Сент-Андре, даже им показалось, что они переступили грань, проведенную чистой ненавистью, сделали что-то, непонятно что, еще более ужасающее, чем собирались, – и им захотелось стать маленькими, незаметными, затеряться в темноте…

– О, матушка моя, – произнес наконец Рено тихим, монотонным, бесцветным голосом, в котором не было ни гнева, ни возмущения. – О, моя бедная матушка! Я видел, как твое тело корчилось в пламени… Я помню неизбывное страдание на твоем лице… Ты слышала, да? Вот она, доносчица, – она у моих ног! Вот она – дочь Круамара!

Рено резко бросил вниз кулаки, словно желая раздавить несчастную, вбить ее в землю. Но не дотронулся до нее. И чем ниже опускались его руки, тем медленнее становилось движение, человек словно превратился в машину, способную раздробить в песок, но не спешащую доказать свое могущество. Он не дотронулся до Мари. Он снова заговорил:

– Нет? Ты этого не хочешь, мать-мученица? Ты не хочешь, чтобы я убил ее? Это было бы слишком просто, да? Чего стоит такая мгновенная казнь по сравнению с твоими страданиями? С моими страданиями… Что ты прикажешь мне сделать, матушка?

– Боже! Боже! – повторял не помнящий себя от испуга Сент-Андре. – Вот теперь он говорит с мертвой колдуньей! А что, если она появится здесь и увидит нас? Что, если она укажет на нас?

Еле видный в темноте, бледный как призрак Роншероль вытащил из ножен кинжал и крепко сжал его в руке. Рено, будто он и впрямь говорил с потусторонними силами, прислушался, потом ответил все тем же тусклым голосом:

– Но ты же знаешь, мне надо уехать! Мне надо уехать немедленно… Значит, я должен оставить ее безнаказанной? Да-да, я тебя слышу… Я понимаю, что ты говоришь… Ты хочешь, чтобы я уехал ? Я должен решить, как наказать ее, только тогда, когда вернусь? А сейчас я должен приказать ей забыть все! Я и сам должен забыть! Но ровно через двадцать дней нужно снова все вспомнить и начать судить ее снова – с той минуты, с того слова, на которых все остановится этой ночью!

Рено наклонился к Мари, по-прежнему обнимавшей его колени, взял ее руки в свои и произнес: – Забудьте!

– Забыть… мне?

– Да. Забудьте все. Письмо. То, что вы сказали. Что-то осталось в памяти?

– Нет, мой возлюбленный…

Рено взял жену на руки и сказал свидетелям страшной сцены:

– Пойдемте!

И двинулся в путь. Больше он не произнес ни слова. Он шел от церкви до дома на улице Тиссерандери, ни на секунду не останавливаясь, чтобы перевести дыхание, не зная устали. Он шел – сердце его терзало отчаяние, дух был смущен бешенством, ему казалось, он идет среди руин.

Мари, положив голову ему на плечо, спала. Сон ее был мирным, спокойным, рука нежно обвивала шею мужа.

– Господи Иисусе! – воскликнула дама Бертранда, увидев странную компанию. – Господин Рено, да вы похожи на призрак!

Молодой человек прошел в дом, даже не взглянув на женщину, может быть, не заметив ее, не услышав ее слов. Он поднялся по лестнице, вошел в спальню, уложил Мари на постель. Вслед за ним в комнату вошли два его друга. Внизу испуганная и встревоженная дама Бертранда, бросившись на колени, принялась молиться.

– Слушайте меня внимательно, – сказал Рено жестко. – Сейчас я уеду. Мне понадобится восемь дней на дорогу туда, восемь на обратную, два дня я пробуду на месте, еще два могут потребоваться, если возникнут какие-то непредвиденные обстоятельства. Итого – двадцать дней. Ровно через двадцать дней я вернусь. Поклянитесь, что будете заботиться о ней.

– Клянусь! – рявкнул Роншероль.

– Клянусь! – пролепетал Сент-Андре.

– Я доверяю ее вам. Поклянитесь мне, что через двадцать дней я найду ее там, где оставляю под вашим присмотром. Поклянитесь мне в этом, и моя жизнь, как и моя смерть, окажутся в вашей власти!

– Клянемся! – в один голос сказали они.

Рено кивнул в доказательство того, что принимает клятву.

– Эта девушка, – снова заговорил он, – проспит два часа. Вы не расскажете ей о том, что произошло на ваших глазах. Вы скажете ей только, что ровно через двадцать суток, час в час, я буду здесь.

Он повернулся к Мари… Его сотрясала дрожь. Он судорожно сжимал губы, как будто старался не дать воли прорывавшимся помимо его воли рыданиям. Но, видимо, предприняв громадное усилие духа, взял себя в руки настолько, что стал казаться окружающим совершенно спокойным, подошел к кровати, наклонился и спросил, глядя на спящую молодую женщину:

– Мари, вы меня слышите?

– Да, любимый, слышу… – не размыкая век, ответила она.

– Вы все забыли?

– Все! Ты же мне приказал…

– Хорошо. Помните только одно: ровно через двадцать суток, час в час, я вернусь. Запомнили?

– О да, мой любимый…

Казалось, в уме, а может быть, в сердце Рено идет битва не на жизнь, а на смерть. Он отвернулся от постели и снова обратился к друзьям, которые, увидев его сломленным, каким-то увядшим, с искаженными болью чертами, внутренне содрогнулись перед последствиями своего злодеяния.

– Прощайте, – сказал он. – Я уношу с собой вашу клятву.

Им не хватило мужества ответить, они не произнесли ни слова и отступили, пропуская его к двери. Он спокойно, размеренным шагом спустился по лестнице. Несколько мгновений спустя съежившиеся от страха друзья-предатели услышали цокот копыт на улице. Рено умчался. Только убедившись в том, что он уже далеко, они распрямились, переглянулись, оба протяжно вздохнули, и Роншероль проворчал:

– Беги в Лувр. А я останусь здесь, чтобы приглядывать за ней… Мы же поклялись!

Сент-Андре удалился. Мари спала мирным, ангельским сном…

Часть третья
СЫН НОСТРАДАМУСА

I. Темницы тюрьмы Тампль

Прошло несколько месяцев. Если читателю угодно, мы, легко взмахнув крыльями, преодолеем пространство и время и смиренно попросим его проникнуть вместе с нами в одну из королевских крепостей, чья массивная тяжелая башня хранит столько кровавых воспоминаний. Название этой крепости – Тампль. Это тюрьма.

Итак, после той ночи, когда Мари обвенчалась с Рено, прошли месяцы, и теперь, вместе с тюремным смотрителем, безразличным ко всему мужланом, насвистывающим сквозь зубы охотничий мотив, мы спускаемся по лестнице, сложенной из огромных камней, вниз, в подземелье. Там, наверху, сияет июньское солнце. Здесь царит ледяная ночь, пахнет нечистотами, носятся по земляному полу бесчисленные мерзкие твари… Тюремщик, освещая себе путь фонарем, идет вдоль длинного коридора, останавливается у одной из дверей, бранит замок, который поначалу никак не хочет отпираться, ставит в угол камеры кувшин воды, кладет краюшку хлеба, потом уходит, унося с собой пустой кувшин. Хлеб и вода, которые он только что принес, – все, что полагается узнице на два дня. А узница – Мари.

Это она – с застывшими от отчаяния глазами. Это она – с изможденным, исхудавшим лицом, с высохшим телом. Она съежилась в самом дальнем углу камеры и с бесконечной печалью думает о чем-то. Но порой ее сотрясает дрожь, и тогда она, на минуту позабыв о своих страданиях, удивленно и радостно вслушивается в себя. Лицо ее в такие минуты озаряет надежда… Надежда, свойственная женщинам, которые ждут прихода в этот мир нового существа, существа, уже дорогого их сердцу, хотя его еще и нет на свете… И тогда она встает и, пошатываясь, делает несколько шагов по своей темнице.

Потом, когда эти удивление и радость покидают ее, она возвращается в свой угол и снова погружается в мрачные мысли. Она постоянно перебирает в памяти бесконечную цепочку похожих друг на друга дней, пережитых ею за эти семь месяцев, которые представляются ей как будто отодвинувшимися от нее, словно погрузившимися во мрак времен. Неужели это ее когда-то привели в таинственный дом, где в течение десяти дней, то в один час, то в другой, то при свете дня, то в полутьме, ей приходилось отражать внезапные атаки одного или другого из двух хищников? Какой она тогда была храброй! Какой отважной была ее душа, и каким крепким, сильным тело! Как одним словом, а порой и одним жестом она умела убрать со своей дороги нападающего на нее мужчину, который иногда вел себя подобно дикому зверю, а иногда рыдал и валялся у нее в ногах! Потому что тогда она еще надеялась… Потому что тогда она еще ждала, что ее супруг, ее возлюбленный вернется. Рено так сказал. Рено повторял ей каждую минуту в те давно прошедшие времена: «Через двадцать суток, час в час, ты увидишь меня снова…»

Два принца так и не договорились друг с другом. В конце концов, после бурной сцены, они решили не думать больше об игральных костях, которые бросали когда-то, не думать о том, кому тогда улыбнулась Фортуна, а снова бороться каждый за себя самого, используя в этой борьбе все мыслимые и немыслимые средства.

Перепробовав все: хитрость, силу, коварство, обещания, угрозы, – на исходе десятого дня братья предстали перед ней вместе. И Франсуа сказал так:

– Вы обвиняетесь в колдовстве. Вы обвиняетесь в том, что читали некое письмо, не открыв его, в полной темноте. Вы обвиняетесь в том, что говорили с невидимым существом, скорее всего с существом демонического происхождения. Вас препроводят в Тампль, и начнется судебный процесс против вас. А потом вас приговорят к смерти и сожгут живьем.

А Анри добавил:

– Если только вы не согласитесь уступить. Тогда вам будет предоставлена свобода, вы станете богаты и счастливы. Вас окружит роскошь. Вы превратитесь в знатную даму, и самые именитые из придворных склонятся перед вами.

– Отведите меня в Тампль! – просто сказала Мари. Принцы ушли. Часом позже в ее комнату вошли двое в черном, сопровождаемые солдатами, и ее стали допрашивать. Потом ее отвели в тюрьму, она шла пешком через весь Париж, люди бранились ей вслед и кричали: «Смерть колдунье!»

Мари отправилась в свое подземелье без тревоги, без всякого страха. Она подсчитала: он приедет в воскресенье, – и принялась спокойно ждать. Только в субботу немного занервничала. Но, когда почувствовала, как тоска подступает к ее сердцу, закрыла глаза и прислушалась к звучавшему в ней голосу Рено. Он говорил: через двадцать суток, час в час…

Наступило воскресное утро, она поняла это по тому, что за пределами камеры раздался отдаленный шум. Она подошла к двери и, вся трепеща от волнения, стала ждать. Потянулись часы. Сначала она ждала спокойно. Потом ею стало овладевать нетерпение… Вечером явился тюремщик и принес ей еды и питья на два дня. Она не обратила внимания на этого человека, она понимала единственное: это не он, не ее муж, не Рено. Есть она не стала. Продолжала неподвижно стоять у двери, только иногда шептала:

– Как же долго длится это воскресенье! Что же, этот день никогда не кончится?

Иногда на нее наваливалась страшная, невыносимая усталость, и тогда она вынуждена была укладываться на холодный пол в своем углу. Но очень скоро она снова набиралась сил, вставала и бежала на свой наблюдательный пост, к двери. К хлебу она так и не притронулась, но, когда ее стала в очередной раз мучить жажда и она взяла в руки кувшин, оказалось, что там нет ни капли воды.

– Как это мне удалось так быстро выпить целый кувшин воды? – удивилась Мари.

В момент, когда она задумалась об этом, дверь отворилась и на пороге появился тюремный смотритель с фонарем в руке. Он принес полный кувшин воды и краюху хлеба: двухдневный рацион. Ее это поразило. До тех пор она никогда не разговаривала с этим человеком, но сейчас не смогла удержаться и не спросить:

– Почему вы второй раз за день приносите мне пищу и воду?

– Как это второй? – вылупил глаза тюремщик.

– Да точно же: второй. Вы сегодня утром принесли мне кувшин воды и хлеб.

– Ага, – буркнул себе под нос смотритель, – вот и эта свихнулась! Они тут все этим кончают.

Он отошел к двери и, перед тем как закрыть ее за собой, проворчал:

– Я приносил вам еду и питье в последний раз в воскресенье вечером.

– В воскресенье вечером? Ну и что же?

– А то, – сообщил тюремщик, – что сейчас наступил ВЕЧЕР ВТОРНИКА!

Дверь с грохотом захлопнулась. Мари, не издав ни звука, упала навзничь. Силы ее оставили. Совершенно напрасно она простояла здесь, за дверью, больше двух суток, тогда начиналось воскресное утро, сейчас заканчивался вечер вторника. Она стояла, как часовой, – без еды, без сна, без отдыха…