Текст книги "Маленький лжец"

– Поезд уехал без тебя, парень! – крикнул один из них.

– Теперь опоздаешь на работу! – крикнул другой.

Нико бежал. Он выбежал за пределы перрона на открытое пространство, где железнодорожные пути с двух сторон были присыпаны гравием. Он бешено двигал руками и мчался со всех ног мимо рамных рельсов и стрелок, тяжело топая по горизонтальным деревянным шпалам. Под жарким утренним солнцем он гнался за исчезающим вдали поездом до тех пор, пока не понял, что больше не может дышать, не может бежать и не видит поезд на горизонте. Тогда он рухнул на землю и превратился в рыдающую груду. В груди всё горело. Подошвы ступней в ботинках кровоточили.

Мальчик выжил. Но Нико Криспис умер в тот день, и это имя больше никогда не звучало из этих уст. Это была смерть от предательства, в день, когда было много предательств – трёх произошедших на перроне и ещё бесчисленное множество в душных скотных вагонах, направляющихся в ад.

Часть II

Переломные моменты

Правда – это прямая линия, но человеческая жизнь гибка. Вы выходите из утробы и попадаете в новый мир, и с этого момента вам предстоит прогибаться и подстраиваться.

Я обещала вам историю с многочисленными сюжетными поворотами. Так что позвольте рассказать о произошедших всего за одну неделю переломных моментах в судьбах трёх из четырёх наших основных персонажей. Каждый из этих поворотов навсегда изменил их жизни.

А начнём мы с Фанни, выпавшей из поезда

Теперь она прячется в густом кустарнике у реки. Опускает руки в прохладную воду и поливает ею левую ногу и локоть, ободранные как будто граблями. Раны намокают, и Фанни морщится.

Она в дороге со вчерашнего утра. Голодная и измождённая. Даже не уверенная, в Греции ли находится. Она разглядывает деревья у реки и тёмную почву под ними. Греческие ли это деревья? Какое дерево можно считать греческим? И как ей отличить?

В голове вспышками проносятся воспоминания о побеге из поезда: быстрое падение из окна вагона, столкновение с землёй, выбившее весь воздух из лёгких, резкий переворот, жёсткие, бешеные ощущения, небо-грязь-небо-грязь, и так до полной остановки – лёжа на спине, хватая ртом воздух. Фанни лежит, и боль пронизывает всё тело, а шум поезда становится всё дальше. А потом она слышит впереди скрип, и это ничто иное как скрип тормозов.

Кто-то видел её побег.

Она поднимается на ноги, тело ноет так, словно кто-то поднял мешок стекла и все его содержимое переместилось. Она слышит выстрел. Потом ещё один.

Она бежит.

Бежит, пока лёгкие не начинают гореть. Потом спотыкается. Потом снова бросается бежать. Фанни продолжает свой путь часами по бескрайней траве, где вокруг ни души, пока не начинает садиться солнце и не обнаруживаются эти заросли вдоль изгибающейся ленты реки. Она набирает воду ладонями и жадно пьёт, потом сворачивается калачиком под большим деревом и прячется, в любой момент ожидающая услышать шаги приближающихся нацистов.

Когда бороться с усталостью больше не получается, Фанни погружается в беспокойный сон. В её сновидениях Нико на вокзале кричит её имя, но она не может ответить. Потом он исчезает, и на его месте возникает Себастьян, он хватает её в вагоне и толкает вперёд. Она пролезет.

Фанни резко просыпается, тяжело дыша. Сквозь ветки льётся солнечный свет, щебечут птицы. В голове по-прежнему стоит образ Себастьяна, и Фанни чувствует прилив гнева. Зачем он это сделал? Зачем разлучил с другими? Она не хотела лезть в то окно. Не хотела, чтобы на неё охотились, как на загнанного зверя, не хотела спать на берегу реки, с грязью на лбу и липнущей к шее галькой. Куда бы ни ехал тот поезд, там наверняка лучше, чем здесь.

Она щурится от солнечного света. Слышит собственное дыхание. Испытывает удушающее одиночество, оно растёт по мере того, как Фанни становится всё меньше и незначительнее, пока каждое стрекочущее насекомое, каждое бульканье воды не начинает вопить: «Одна, Фанни! Ты совсем одна!».

Она жмурится, сдерживая снова подступившие слёзы. В следующую секунду Фанни вздрагивает от незнакомого женского голоса.

– Жидо?

Фанни оборачивается и видит взрослую женщину с корзиной белья. Женщина одета в длинную тёмно-рыжую юбку и коричневую жилетку поверх белой хлопковой рубашки с закатанными рукавами.

– Жидо? – повторяет женщина.

У Фанни бешено стучит сердце. Ей непонятен язык, на котором говорит женщина, а значит, она больше не в Греции.

– Жидо? – ещё раз произносит женщина, на этот раз показывая на грудь Фанни. Фанни опускает взгляд. Женщина указывает на жёлтую звезду на свитере. Это венгерский язык.

А слово переводится как «еврей».

А теперь о переломном моменте в судьбе Себастьяна, произошедшем по прибытии поезда в истинный пункт назначения

Дверь открывается, и пассажиры прикрывают глаза от слепящего солнечного света. На секунду воцаряется тишина. А потом немецкие солдаты в длинных тёмных шинелях начинают орать им:

– Идите! Живо! Выходите! ДАВАЙТЕ!

Себастьян, Лев и другие члены семьи ютятся в глубине вагона. Их словно выдернули из крепкого сна. После восьми дней, проведённых в вагоне, конечности слушаются плохо, в голове туман. Они питались лишь крохами хлеба и маленькими кусочками колбасы. Воды почти не было. Горло дерёт. Железное ведро для справления нужды наполнилось ещё в первый день; после этого люди испражнялись в углах, и теперь каждая частица воздуха в вагоне наполнена смрадом.

Разгрузка пассажиров занимает определённое время, поскольку многие из них погибли. Выжившим приходится перешагивать через мёртвых, робко пробираться между бездыханными телами, словно боясь разбудить. Двигаясь навстречу солнечному свету, Лев опустил глаза и увидел бородатого мужчину, шёпотом пожелавшего Фанни «быть хорошим человеком», чьё лицо рассёк решёткой немецкий офицер. Он лежит на боку без дыхания, нос и щёки превратились в месиво из запёкшейся крови и гноя.

– Себастьян, – говорит Лев, – мы не можем его здесь оставить. Он раввин. Бери за ноги.

Вместе они поднимают его и, шатаясь, спускаются по рампе, за ними Танна с девочками, потом Лазарь с Евой и Биби с Тедросом. Их ноги ступают на влажную землю. Повсюду нацисты.

– Что бы ни случилось, держимся вместе! – кричит Лев. – Поняли? Держимся вместе!

В следующий момент случается атака зрелищами и звуками, впитываемыми пятнадцатилетним Себастьяном как мощный шторм, как будто молнии, ветер, дождь и гром обрушились одновременно. Сначала раздаются крики. Офицеры громко раздают приказы на немецком, пассажиры выкрикивают еврейские имена своих близких. Арон! Луна! Ида! Собаки лают и скалят зубы, рвутся с поводков. Умершего раввина из рук Себастьяна вырывают два солдата, складывающие тела в кучи недалеко от путей. Ещё крики. Роза! Исак! Один из нацистов кричит: «Женщины сюда!», и Себастьян видит, как жён оттаскивают от мужей, матерей оттаскивают от детей, и они хватаются руками за воздух. «Нет! Мои малыши!» Он поворачивается и видит, как уводят в сторону его собственных маму, тётю и бабушку, а они зовут на помощь своих мужей. Себастьян бежит к ним, делает три шага, но его внезапно оглушает удар по затылку – охранник стукнул его палкой. Никогда раньше его не били по голове. В глазах темнеет, Себастьян тянется рукой к затылку. К пальцам липнет тёплая вязкая кровь. Отец дёргает его к себе, крича: «Держись меня, Себби! Никуда не отходи!». Он пытается найти глазами свою мать, но она исчезает среди сотен других лиц, гонимых то туда, то сюда. Почему все бегут?

Стоп. Сёстры! Где его младшие сёстры? Он упустил их из виду. Бешено воют псы. Вокруг столько солдат, столько винтовок, все эти худые люди в полосатой форме, носящиеся по двору как обезумевшие муравьи. Себастьян бросает взгляд на поезд; оттуда в кучу скидывают чемоданы.

Крики продолжаются. Яфа! Эли! Иосиф! Звучат приказы. Шевелитесь! Всех касается! Мужчин строят в ряды по пять человек и ведут мимо нацистских офицеров в различных видах формы – у некоторых с плотно застёгнутыми чёрными глухими воротниками. Когда эти офицеры показывают пальцем, отдельных пленников выдёргивают из шеренги и уводят. Кажется, что отбирают тех, кто повзрослее и послабее других, но с уверенностью сказать нельзя. Когда Себастьян проходит мимо, офицер обводит его взглядом с ног до головы, как будто выбирает мебель в магазине. Он отворачивается, и Себастьян бредёт дальше, держась за спинку папиного пиджака, едва осознавая происходящее, позволяя тащить себя вперёд, по-прежнему не понимая, в какой он сейчас стране, каким воздухом дышит, не имея возможности хоть на секунду остановиться и задать себе очевидный вопрос: что происходит? С ним. С его родителями. С остальными родственниками и со всеми пассажирами того поезда?

У него нет времени, чтобы подумать о брате.

Жизнь Нико переворачивается на железной дороге

С отправления последнего поезда прошло несколько часов, но он по-прежнему бредёт вдоль путей, надеясь снова его увидеть. Он идёт на запад и в конце концов доходит до реки Галликос и перекинутого через неё металлического моста. С наступлением ночи мальчик плюхается на землю под мостом и, вымотанный, погружается в сон.

Просыпается Нико от того, что ему в грудь уперлось дуло винтовки. Он щурится под палящим солнцем и видит лицо нацистского солдата, кричащего на немецком:

– Что ты здесь делаешь, мальчик? Встань!

Нико потирает грязное лицо. Когда он пытается встать, ноги начинают ныть. Этим утром он чувствует себя как-то иначе. Как будто лишившимся всяких чувств. Он говорит с солдатом на его языке.

– Поезд, – говорит Нико. – Куда он поехал?

– Ты говоришь по-немецки? – это застаёт солдата врасплох. – Кто тебя научил?

– Я работаю на гауптштурмфюрера Графа, – отвечает Нико.

Солдат меняется в лице.

– Граф?.. Удо Граф?… – бормочет он. – Если это так, то почему ты не с ним?

Солдат выглядит ненамного старше Себастьяна. Нико переминается с ноги на ногу и привстаёт на цыпочках, стараясь показаться выше.

– Куда поехал поезд? – повторяет Нико тоном, который часто слышал от господина Графа, когда тот говорил с подчинёнными. – Тот, вчерашний. Поезд с евреями. Говори.

Солдат склоняет голову набок, не понимая, умён этот парень или глуп до наивности. Может, это какая-то проверка?

– В лагеря, – отвечает солдат.

– Лагеря? – Нико не знает этого слова на немецком. – Какие лагеря?

– Вроде их называют Аушвиц-Биркенау. В Польше.

– А что делают в этих лагерях?

Мужчина проводит двумя пальцами по горлу, как бы перерезая.

По телу Нико пробегает дрожь. В памяти возникает образ матери, кричащей его имя, бегущей ему навстречу на перроне. Лица зовущих его папы, дедушки с бабушкой и сестрёнок. По щекам начинают бежать слёзы. Крупный мужчина был прав.

Нико оказался лжецом.

Тяжесть всего произошедшего опускается на мальчишеские плечи. Его голова повисает тяжёлым камнем. Ему всё равно, как поступит с ним солдат. Его семьи больше нет.

Что я наделал?

Солдат, сбитый с толку манерами мальчика и его неожиданным знанием немецкого, решает обойтись без лишнего риска. Если застрелит, а потом окажется, что тот действительно работает на гауптштурмфюрера, это может стоить ему должности. А если отпустит мальчика, кто об этом узнает?

Он обводит взглядом берег реки. Оглядывается на дорогу.

– Слушай, парень, – говорит он. – У тебя есть деньги?

Нико отрицательно качает головой. Солдат суёт руку в карман и достаёт несколько мятых купюр.

– Скажи господину Графу, что штурмманн Эрих Альман помог тебе. Понял? Скажи, чтоб он меня запомнил. Эрих Альман.

Нико берёт деньги и смотрит вслед уходящему солдату. Он остаётся у путей до наступления ночи. Наконец, в темноте отправляется в дорогу обратно до Салоников. Шагает вдоль рельсов, пока не доходит до станции барона Хирша. А оттуда идёт до улицы Клейсурас. Когда Нико взбирается по ступенькам семейного дома, уже далеко за полночь. Он идёт в спальню родителей. Оглядывается. В комоде находит несколько старых папиных сигар из лавки. Он вдыхает их запах и начинает плакать. Забирается в кровать, где раньше спали мама с папой. Сворачивается под одеялом, мечтая проснуться и обнаружить, что всё ровно так, как было год назад.

Но когда наступает утро, дом кажется ещё более пустым, чем обычно. Даже вещей господина Графа больше нет.

Нико спускается по лестнице. Он видит свой любимый чулан. Открывает дверцу. Внутри он находит оставленную кем-то коричневую кожаную сумку. Нико открывает её.

Сумка принадлежит Удо Графу, спрятавшему её в безопасном месте. В спешке солдаты не заглянули в чулан. Нико расстёгивает свою находку и, среди прочего, обнаруживает внутри приличное количество греческих и немецких купюр, рассортированных бумаг и документов и коробочку с нацистскими значками.

Нико долгое время разглядывает их. Думает о том, что сделал. Когда часы бьют десять утра, он принимает решение. Как и со многими решениями, переворачивающими жизнь, всё происходит тихо и без фанфар.

Нико находит чистую рубашку и прикалывает один из значков к груди. Прячет какое-то количество денег в ботинки. Собирает столько еды, сколько помещается в кожаную сумку, выходит из дома и отправляется на вокзал, где покупает билет на следующий поезд, идущий на север в направлении Польши.

Когда любопытная кассирша спрашивает его имя, Нико отвечает не раздумывая. Он лжёт на безупречном немецком:

– Моё имя, – говорит он, – Эрих Альман.

Мир света и тьмы

Иногда я думаю об ангелах в раю – что они говорят обо мне и каким видят этот суровый мир. Если вам интересно, бывают ли моменты здесь на земле, когда я жалею о том, что не осталась на небесах, то мой ответ – да.

Одним из таких периодов были месяцы, последовавшие за описанными мной событиями. Это было время безумцев, нацистов, упивающихся властью и купающихся в собственной жестокости. Большая часть мира смотрела в другую сторону. А я не могла. Правда была вынуждена признавать каждый акт пытки и унижения, смотреть за каждым пленником, ползающим в грязи, как животное, за каждым прибывающим в лагеря вагоном, полным новых жертв, хватающихся за доски, молящих о пощаде, которой никому так и не удалось получить.

Это был момент человеческой истории, когда мир раскололся на две части: на тех, кто ничего не делал с происходящим ужасом, и на тех, кто пытался его остановить. Мир света и тьмы.

Так что да, были моменты, когда я мечтала о рае. Но были и другие – моменты нежности и неожиданной теплоты.

Случилось так, что женщина у реки не сдала Фанни, а отвела к себе домой и налила тарелку супа с мясом ягнёнка и морковью.

Себастьян не погиб в первую ночь в Аушвице; он прижался к отцу на грязной койке, и в темноте Лев крепко обнял сына, чтобы тот не дрожал.

Нико несколько дней ездил поездами, учился самостоятельно платить за еду и показывать билет контролёру, не вызывая подозрений. Проводник однажды заметил внушительный нацистский знак у Нико на груди и спросил, куда тот направляется.

– К семье, – ответил Нико.

Мир света и тьмы. Величайшая жестокость, величайшая храбрость. Это было странное время на поприще правды. И всё же вот она я, не способная отвести взгляда.

Двенадцать месяцев спустя

– Ударь его! – проорал охранник.

Себастьян стегнул небольшой плетью по спине мужчины.

– Сильнее!

Себастьян подчинился. Мужчина не двигался. За несколько минут до этого он упал от изнеможения во время рабочей смены и лежал, пока его не заметил охранник. Лицо мужчины было покрыто тёмно-красными пятнами, рот разинут в грязи так, будто он ел землю.

– Ты такой хилый, что не можешь его разбудить? – спросил охранник, закуривая.

Себастьян выдохнул. Он ненавидел причинять боль. Но если мужчина не отреагирует, его посчитают мёртвым и его тело сожгут в здании из красного кирпича – крематории. И тогда уже не будет иметь значения, жив он или нет.

– Хватит витать в облаках, – прорычал охранник.

Эта задача – хлестать пленников, дабы посмотреть, не вышел ли их срок годности, – недавно была поручена Себастьяну в лагере, известном под немецким названием Koncentrationsläger Auschwitz[5]5
  Концентрационный лагерь Аушвиц (немец.).


[Закрыть]. В год после прибытия Себастьян выполнял много тяжёлых заданий, перебегая от одного места работы к другому (ходить пешком было запрещено), снимая шапочку и тупя взгляд каждый раз, когда к нему приближался офицер СС. Он работал весь день и получал всего одну порцию хлеба и тарелку дурно пахнущего супа, которые съедал ночью. Иногда охранники бросали в толпу заключённых кусок мяса и наблюдали за тем, как они дрались за него, словно стая собак, победитель жадно поглощал добычу, а проигравшие отползали прочь.

Молодость и сила, какими обладал Себастьян, оборачивались в Аушвице сладко-горькими последствиями; тебя не умерщвляли в газовой камере в первый же день. Вместо этого твоё тело чахло неделю за неделей, страдало от голода, холода, побоев, болезням не уделялось никакого внимания до тех пор, пока, как этот мужчина в снегу, ты не падал в изнеможении.

– Ударь сильнее, – рявкнул охранник, – или я ударю тебя.

Себастьян ударил плетью. Он не знал этого пленника, которому на вид было слегка за пятьдесят. Быть может, он только сегодня приехал на поезде, и, как и всех других, его выгрузили здесь, раздели, сбрили каждый волосок с его тела, оставили на всю ночь в душевой – мёрзнуть босиком под капающей холодной водой, – а утром втёрли в кожу агрессивное дезинфицирующее средство и погнали голым через двор получать полосатую форму заключённого. Возможно, это был его первый день принудительного труда и он уже валился с ног.

А может, он провёл здесь не один год.

– Ещё!

Себастьян сделал, что было велено. Почему-то работа, которую давали ему, отличалась особой жестокостью. Пока остальные изготавливали кирпичи или копали рвы, Себастьяну приходилось возить на тележке трупы или переносить тела тех, кто не пережил поездку на поезде.

– Ещё разок, и закончим, – сказал охранник.

Себастьян с силой ударил плетью. Мужчина приоткрыл глаза.

– Он жив, – сказал Себастьян.

– Чёрт его побери. Вставай, еврей. Давай!

Себастьян посмотрел на лицо мужчины. Его глаза были похожи на рыбьи – такие же стеклянные и безжизненные. Себастьян сомневался, что этот человек вообще может слышать приказы, не говоря уже о том, чтобы понимать их смысл. Осознаёт ли он, что этот момент решит, останется ли он в этом мире или через огонь отправится в мир иной?

– Я сказал, вставай, еврей!

Себастьян, хоть и приучил себя не сочувствовать, почувствовал, как внутри всё закипает. Давайте, мистер. Кто бы вы ни были, помните. Нельзя дать им победить. Вставайте же.

– Даю тебе пять секунд! – крикнул охранник.

Мужчина приподнял голову ровно настолько, чтобы встретиться глазами с Себастьяном. Он просипел, высоко, как будто скрипнула ржавая калитка. Это был звук, какого Себастьян никогда не слышал от человека. Одно мгновение они смотрели друг на друга. А потом веки мужчины сомкнулись.

– Нет, нет, – пробормотал Себастьян. Он хлестнул плетью, потом ещё и ещё, будто бы пытаясь через боль снова привести мужчину в сознание.

– Хватит, – сказал охранник. – Мы теряем время.

Он махнул двум другим заключённым, те подбежали, подняли мужчину и понесли в крематорий, не утруждая себя проверить, не дышит ли он. Унося тело, они даже не взглянули на высокого исхудалого темноволосого парня, сидевшего, ссутулившись, на коленях, уставившегося на свою плеть, невольно выступившего ангелом смерти.

Ему было шестнадцать.

* * *

В ту ночь в блоке, где спали Себастьян, его отец и дедушка, мальчик отказался участвовать в чтении молитв. Этот ритуал они завели по настоянию Лазаря – чтобы не забывать своё прошлое, свою веру, своего Бога. Лёжа на грязных койках в темноте, они тихо бормотали слова, а кто-нибудь из заключённых нарочно кашлял, чтобы охрана их не услышала. Закончив молиться, Лазарь, который теперь представлял собой тощую, костлявую версию некогда толстого мужчины, просил всех назвать одну вещь, за которую они были благодарны сегодня.

– Мне дали на одну ложку супа больше, – сказал один заключённый.

– Мой гниющий зуб наконец выпал, – сказал другой.

– Меня не били.

– Нога перестала кровоточить.

– Я проспал всю ночь.

– Охранника, который меня мучил, отправили в другой блок.

– Я видел птицу.

Себастьяну нечего было сказать. Он молча слушал, как отец с дедушкой тихо читали поминальный Кадиш по бабушке Еве, которая в первый же день показалась нацистам слишком старой, чтобы приносить какую-то пользу, и была убита в газовой камере. Они читали Кадиш по двойняшкам Анне и Элизабет, которых нацистские врачи забрали для экспериментов, подробности которых, к счастью, им были неизвестны. Они читали Кадиш по Биби и Тедросу, не пережившим эту первую зиму. И, наконец, читали Кадиш по Танне, умершей от тифа в пятый месяц пребывания здесь. Женщины в блоке пытались скрыть её быстро развивающийся недуг, присыпая её сеном, прежде чем отправиться работать. Но нацистский охранник обнаружил Танну, бьющуюся в ознобе на своей койке, и в тот же день её убили, не оставив от неё ничего, кроме сажи и чёрного дыма, валящих из трубы крематория.

Когда молитвы были прочитаны, Лазарь и Лев плотнее прижались к Себастьяну. Взрослые приняли защитную позу, как бы оберегая мальчика, – наверное, потому что он был одним из немногих оставшихся детей.

– Что такое, Себби?

– Не хочется молиться.

– Мы молимся, даже когда нам не хочется.

– Зачем?

– Чтобы всё это закончилось.

Себастьян помотал головой.

– Всё закончится, только когда мы умрём.

– Не говори так.

– Это правда.

Себастьян отвернулся.

– Мужчина сегодня. На минуту он очнулся. Я пытался его поднять. Но его всё равно сожгли.

Лазарь глянул на Льва. Что тут скажешь?

– Прочитай молитву за душу этого мужчины, – прошептал Лазарь.

Себастьян молчал.

– И помолись за брата, – добавил Лев.

– Зачем мне это делать?

– Потому что мы хотим, чтобы Господь за ним присмотрел.

– Так же, как он присмотрел за нами?

– Себ…

– Нико работал на нацистов, папа.

– Мы не знаем, что он делал.

– Он обманывал нас. Лгал!

– Он никогда не лжёт, – сказал Лазарь. – Наверняка с ним что-то сделали.

– Почему ты вечно его защищаешь?

– Себ, говори тише, – прошептал отец. Он коснулся плеча сына. – Ты должен простить брата. Ты же понимаешь.

– Нет. Если хочешь, я помолюсь. Но не за него. Я помолюсь за что-нибудь другое.

Лев вздохнул.

– Хорошо. Помолись о чём-нибудь хорошем.

Себастьян думал обо всех хороших вещах, о которых можно было бы помолиться, обо всём, чего он желал, но больше не мог иметь. Горячая еда. День сна. Возможность спокойно выйти за ворота этого гадюшника и шагать, не оглядываясь.

В конце концов, как это часто бывает с юношами, он молился о том, чего страстно желало его сердце.

Он в очередной раз помолился за Фанни.